КРУК Бердичевская Анна

Чертов мост

На галерее с окнами в сад им подали скромный завтрак: омлет, йогурт, горячий круассан и кофе со сливками. Вася мигом все съел и спросил Кузьму:

–Где же хурма?

–В саду, на газоне валяется.

–А, ладно!.. По дороге позавтракаем как следует…

–Куда едем?

Чанов готов был немедленно броситься к «Шевроле», сесть за баранку, ехать и ехать… Хотя бы для того, чтоб не ждать тридцать первого января. Чтоб оно само пришло.

–Завтра в Берн, – ответил Вася. – Кульбер позвал на открытие выставки, в которой участвует его Марго. А сегодня… на Чертов мост, к Суворову!..

Когда они уже сидели в машине, Блюхер показал Чанову факс из Церна, от Кульбера.

–Утром мне принесли в номер. Я официально приглашен на работу в CERN. Подписание контракта 1 января 2003 года в полдень. – Блюхер вздохнул и неожиданно рассмеялся. – До сих пор я был вдохновенным шабашником… Все! Крышка! Конец! Мне осталось три дня свободной жизни. – Вася заглянул Кузьме в глаза и добавил: – Предупреждаю, сегодня я буду пить водку с пивом и куражиться.

–Только на заднем сиденье, – согласился Кузьма.

Василий углубился в карту Швейцарии, прочертил маршрут шариковой ручкой и отдал Чанову, чтоб «рулил в заданном направлении» и штурмана не беспокоил. И они двинули сквозь горы, мимо озер и долин на Чертов мост.

Блюхер вел себя как деревенский рекрут перед отправкой на двадцатипятилетнюю службу царю-батюшке. В первом же придорожном кафе, где Вася решил «позавтракать всерьез», он всерьез выпил виски. Настолько всерьез, что спел трем посетителям кафе и двум официантам «Гори-гори, моя звезда». Голос лился свободно и на самых низах нотах рокотал. Ему полопали. Потом Василий зашел в ближайший магазинчик, взял «на дорожку» дюжину пива, бутылку абсента и три больших коробки чипсов.

–На заднее сиденье! – напомнил Чанов, Блюхер послушался. Всю дорогу он там шуршал, хрумал, булькал, пел русские народные песни, городские и цыганские романсы, а также арии из итальянских опер. Иногда он замолкал и даже всхрапывал, а Чанов рулил и рулил, не глядя по сторонам, словно пожирая глазами дорогу, словно питаясь ею, как Блюхер пивом и чипсами. Только когда Васе надо было «отлить пива», или, наоборот, выпить кофе, или на развилках возле указателей, где приходилось останавливаться, чтобы сверить маршрут, Чанов видел окружающие пейзажи и погоды. Погоды менялись вместе с пейзажами. Дорога проходила все время ниже уровня снега, но на перевалах Кузьме закладывало уши и становилось холодно, иногда шел снег или дождь моросил. Перед поворотами Чанов снижал скорость, на спусках притормаживал и ни разу нигде никого не обогнал. И все-таки ехал довольно быстро. Его обгоняли, но редко. Швейцарцы, как и Чанов, придерживались единой, выбранной сразу и на всех, скорости – чуть ниже разрешенной.

Однажды радуга перекинулась в вышине от вершины к вершине. Кузьма подумал, что сейчас проедет под радугой, но проверить не мог: надо было вписываться в поворот, а не глазеть на небеса. И только вписавшись, он выехал на обочину над обрывом. Выйдя из машины, первым делом посмотрел вверх. Радуга побледнела, половину скрыла сизая туча с белым снежным брюхом, но все-таки радуга была. «То есть я проехал под нею», – понял Чанов.

Пьяный Вася выкарабкался из задней двери «Шевроле» и отважно шагнул к пропасти.

–Кузьма! Посмотри!..

Кузьма подошел и, ухватив Блюхера за хлястик куртки, глянул вниз. Всю долину под ними заволокло туманом.

–Мне бы не хотелось, чтоб ты плюхнулся в эту перину.

–Да, я пьян, и на перину, конечно, хочу. На белую… – задумчиво отозвался Вася. И внезапно закричал на всю долину:

– Это чье? – помолчав, спросил Кузьма.

–Не знаю, – ответил Вася, прислушиваясь к эху. – То есть знаю, некто Решетов Алексей. Павлуша сказал – один из великих русских поэтов второй половины двадцатого века. А что? Очень может быть…

Спустишись с перевала, «Шевроле» въехал в перину, в которой спрятался весь мир, только два метра дороги видел Чанов перед собой. Но машина снова выскочила на солнце, и вокруг зазеленели настоящие изумрудные альпийские луга, их сменяли по обе стороны дороги свинцовые озера под рваным, продранным солнечными лучами небом, и снова летели луга…

Шоссе поднималось все выше, мир постепенно становился скалистым, окончательно суровым. До матерых горных снегов стало – рукой подать.

–Приехали! – крикнул вдруг Блюхер.

Чанов притормозил до скорости пешехода, чтоб разобраться.

Действительно, с дороги, зажатой между скалой и пропастью, видна стала мощенная диким камнем площадка, а за нею – перекинутый через пропасть каменный мост. Показалось, что он упирался прямо в скалу, Но когда «Шевроле» подкатил поближе, за мостом открылся тоннель, пробитый в базальте, у въезда в тоннель на скале были намалеваны огромный черный козлоногий черт и – еще огромней – красный медведь. Черт грозил трезубцем, а медведь, очевидно, просил черта не шалить. Приехали.

Кузьма свернул на площадку и выключил мотор.

Когда Чанов и Блюхер вышли из машины, их чуть ветер не сдул, ледяной, промозглый, и грохот, как от камнепада, забил уши. Вася сразу снова нырнул в машину, вооружился бутылью с абсентом и пошел к пропасти. А Кузьма застегнул куртку, поднял воротник, натянул кепку и отправился за ним к мосту. Они увидели, вопервых, что на страшной глубине под мостом грохотала всклокоченная река, а вовторых – что Чертовых мостов два. Тот, на котором сейчас стояли, по которому они чуть не проехали в тоннель, и еще один – старый. Настоящий. Он был перекинут чуть ниже и дальше по течению реки, там пропасть сужалась. Старый мост был не такой могучий, но изящный, а на фоне скал и пропасти даже хрупкий. Кузьме показалось, что он узнал его – то ли на картине какой видел, то ли в другой жизни. И он пошел к нему кружным, замысловатым путем, чувствуя, что Василий идет следом. Он волновался за Васю, потому что тропа-то была вполне горная, и ветер… Однако они благополучно дошли до домика у входа на старый мост, который сторожил (от кого?) маленький и жилистый швейцарский горный стрелок с неподвижным и мужественным лицом. Он был в каске, с автоматом, а на ремне у него висел настоящий альпеншток и связка каната.

–Здравия желаю! – крикнул ему могучий чужестранец. Постовой не дрогнул. Видимо, свой объект он сторожил не от этих двоих. Они прошли и остановились посредине моста. Блюхер был страшно воодушевлен, он что-то орал изо всех сил, очень важное, но Чанов – почти не слышал. Только – геометрия!.. хаос!.. энтропия!.. Кант!..

Они замерзли оба как черти, и Кузьма пустился бежать по мосту, и Вася, продолжая орать, побежал на непослушных ногах следом. Уже убежав с моста, Чанов оглянулся и увидел, как дружок его хлещет флуоресцирующее розовым светом пойло – прямо из горла… Лакрицей пахнуло. И Чанов заметил, что стало смеркаться. Узкая дорога вела по краю пропасти под новый могучий мост, была она хоть и прочная, каменная, но с уклоном к бездне, в которой гремела река. Чанов дождался Блюхера и подпер Васю со стороны пропасти. И они, согреваясь друг о друга, пошли по старой дороге неведомо куда, вокруг скалы, в сторону от пропасти, возможно – путем генералиссимуса Суворова…

И пришли они именно к нему, к генералиссимусу и фельдмаршалу, князю Суворову-Рымникскому.

Это был лучший памятник из всех, которые видел Кузьма Чанов на своем пожилом арбатском веку. Памятник человеку, месту и подвигу. Недалеко от дороги, на остро торчащей обледенелой скале, овеваемый уже не просто ветром, но настоящей метелью, снежной крупой, в окружении таком мрачном и леденящем душу, что и сказать нельзя, на тощей изможденной лошади сидел, вытянувшись, отважный, безумный старичок, потерявший шляпу – но не присутствие духа! Его лошадь вел под уздцы солдат в башлыке и с ранцем, и почему-то очевидно было, что солдату и страшно, и холодно, а старичку – нет! Но в то же время так же очевидно было, что солдат верит этому старичку безгранично, и любит его, и доведет его лошадь, куда старичку надо. То есть – куда угодно…

Вдруг Чанов заметил, что наверх к генералиссимусу поднимаются два человека, и один из них – в развевающейся на ветру рясе. Кузьма и опомниться не успел, как Вася Блюхер оторвался от него и, заорав: «Дада!! Отец Георгий!!», ринулся по узкой тропке, ведущей среди обледеневших камней по спирали вокруг скалы к вершине. К Суворову!

Чанов поспешил за ним.

Ночь на подводной лодке

Они встретились на вершине, у стремени фельдмаршала – пьяный Вася, изумленный Кузьма и два грузина – старый и молодой.

–Я уж думал, вы не приедете! – прокричал священник, обнимая Кузьму.

–А вы знали, что мы приедем? – продолжал изумляться Чанов.

–Конечно, Вася вчера позвонил, назначил встречу.

–Неплохая идея – позвать священника незадолго до Рождества на Чертов мост! – заорал страшно довольный Блюхер.

Отец Георгий рассмеялся.

Кляча Суворова попирала тощими ногами запорошенные снегом охапки цветов. Путешественники примолкли, озираясь по сторонам, даже Вася затих. Вокруг простиралась горная страна, по которой металась вьюга, страшный, непреодолимый хаос погружался в мутную синеву.

–Он здесь прошел, – сказал Дада. Брови его были нахмурены, голос звучал и негромко и гулко.

«Горец, – подумал Чанов. – Легкие и гортань горца. И ведь не мерзнет на этом ветру». Сам Кузьма уже просто окочене. Они постояли минут десять рядом с фельдмаршалом.

–Бичебо[35], – сказал отец Георгий, – мы запомним эту встречу. Навсегда. Но пора спускаться.

Через полчаса, когда они вернулись к машинам, сумерки сгустились и приобрели лиловый, чернильный оттенок. Только окно в домике горных стрелков светилось. Флажка на крыше было уже не разглядеть.

«Лендровер» священника стоял на площадке за ветром, скрытый скалой. Все четверо забрались в него В салоне было просторно, но холодно.

–Машина военного образца – ничего лишнего!.. – Священник хохотнул, и пар вырвался из-под усов. Видно было, что он в своей плотной шерстяной рясе тоже замерз до чертиков.

Дада повернулся, достал из рюкзака большой термос, хлеб, сыр, два помидора и огурец.

–Ооо! – сказал Вася.

–Зря радуешься, – проворчал Дада, – чая в термосе на донышке. Выпили, пока ждали вас с Кузьмой.

–Давайте перейдем в «Шевроле», там печку включим, – предложил Кузьма, у которого от холода сводило зубы и дрожь волнами прокатывалась по телу.

–Нет, – твердо сказал отец Георгий. – Ночевать там тесно, и ехать нельзя – в таком состоянии и ночью мы не далеко уедем. Мокрая дорога заледенела, спускаться с гор сложней, чем подниматься. Бог даст, заночуем где-нибудь.

Повисло молчание.

–Чего ждем! – рассердился батюшка. – Василий, у тебя абсент еще остался?

–Остался. – Блюхер потряс бутылку.

–Давид, достань стаканы.

Он разлил по пластиковым стаканчикам остатки абсента на троих, Блюхеру досталась почти пустая бутылка.

–Тебе хватит, – подмигнул священник.

Блюхер не расстроился, встряхнул бутылку и сказал тост:

–За счастливую встречу!

Компания выпила и закусила, чем Бог послал.

Запили глотком теплого и сладкого чая.

–Ну, я пошел молить о ночлеге, – сказал отец Георгий, перекрестился и вышел из «Лендровера».

Парни сидели тихо на заднем сиденье, прижавшись друг к другу.

–Помните Петра из крематория? – спросил Дада.

–Как не помнить, – пробормотал Блюхер, – Святой Петр…

Он засыпал.

–Не спи! – толкнул его локтем в бок Кузьма, – замерзнешь.

–Да что вы, господа, мне тепло…

–Вот-вот, – сказал Дада, – как раз так и засыпают навсегда… Ну и год выдался, скорее бы кончился…

–Еще неизвестно, что в новом году ждет, – пролепетал Вася и зевнул, да так сладко, что за ним и Кузьма, и Дада…

Посредине общего и могучего зевка, как уже бывало не единожды, и все-таки неожиданно, а главное вовремя, Чанов почувствовал трепыхание мобильника в нагрудном кармане. Кузьма на этот раз не испугался, но мгновенно очнулся, и ноги внезапно потеплели. От звонка очнулись и Вася с Дада. А Чанов не спешил брать трубку, он спокойно слушал и почему-то подумал, как будто расслышал: «Это не Соня. Это Паша…»

Действительно, звонил Павел Асланян.

Его голос звучал абсолютно рядом, радостно и утвердительно:

–Чанов! Можно я вам стихи прочту!

–Про красивого? – припомнил Кузьма стишок в подвале.

–Ну почему же? Новое! Только сейчас сочинил… У нас уже ночь… вы не спите?

–Чуть не уснули. Хорошо, что позвонил! Сейчас прочтешь, вот только «громкую связь» включу, здесь где-то есть кнопка… чтоб Блюхер и Дада тоже слышали…

Он нашел кнопочку «громкая связь», скомандовал Павлу: «Давай!», и в стылом «Лендровере» раздался голос Асланяна:

Павел закончил. И услыхал благодарные аплодисменты в дальней дали, в «Лендровере», у черта на рогах. А Блюхер даже просто плакал.

Он отнял трубку у Чанова и заорал:

–Паша!.. О, знал бы ты!.. Знал бы ты, как это вовремя! Ты – гений! Мы любим тебя и ждем.

–Я купил билет, – ответил поэт. – Вылетаю вечером первого января, с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. Прилечу второго числа в одиннадцать утра… кажется…

Кузьма отнял трубку у Васи.

–Паша, посмотри в билет и пошли мне СМС… Да мы сами тебе еще позвоним. Не волнуйся, встретим!

–Спасибо!.. – сказал Асланян, и связь прервалась.

В «Лендровере» замигала и погасла тусклая лампочка. Но сон и стужа отступили. Кузьма, Василий и Давид сидели в темноте молча, плечом к плечу, и каждый думал о своем…

Минут через десять вернулся отец Георгий, влезать в «Лендровер» не стал, сказал только:

–Собирайтесь, пошли!

И они пошли друг за другом сквозь снегопад – который не был уже таким испепеляюще-холодным, потому что ветер стих – к домику горных стрелков.

Там в маленькой и очень теплой комнате сидел худощавый офицер, он разговаривал по-немецки по рации, которая, подвывая и каркая, ему отвечала, как в старинных фильмах про войну:

–Яволь!.. Яволь, герр официрр…

Офицер улыбнулся вошедшим странникам и заговорил со священником по-английски. Пообещал, что через двадцать минут «за группой приедут».

Потом офицер позвал рядового и попросил его принести чай гостям. Гости, усевшись на скамье вдоль стенки, начали пить горячий чай из огромных эмалированных кружек, а офицер с отцом Георгием продолжили мирно беседовать по-немецки.

«Сколько же он языков знает? – думал Кузьма о священнике. – Церковно-славянский, грузинский, английский, французский, немецкий… Еще и древнегреческий, поди…» Сейчас ему снова захотелось спать, руки и ноги ныли, лицо горело…

Через двадцать минут за ними приехал джип на высоких колесах с двумя солдатами на первом сиденье – один за рулем, второй с автоматом. Их повезли по большому мосту через тоннель, потом по тряской и темной дороге сквозь снегопад. Вскоре где-то далеко впереди замаячил ряд огоньков, потом из снегопада проступило нечто похожее на корпус огромной подводной лодки с прожектором на капитанском мостике. Джип остановился. Путники выбрались на волю, под снегопад. Снег лепил прямо в глаза, но субмарина была реальная… Вот в борту ее образовался светящийся контур прямоугольного люка, он открылся, и Чанов, шедший последним, увидел, как священник вступил на борт не вполне опознанного, плавающего в снегопаде, объекта.

Это была казарма. Пройдя вахтенного, гости спустились куда-то вниз, в слабо освещенную столовую, вырубленную в скале. В ней тянулся длинный деревянный стол. Гостям предложили сесть и оставили в одиночестве. Нельзя сказать, что здесь было уютно и тепло.

–Похоже на замок Дракулы, – сказал Вася и икнул.

–Это база швейцарских горных стрелков, – произнес отец Георгий, с интересом озираясь по сторонам. – В советской армии такое заведение назвали бы «учебкой»… Моя чем-то напоминала… В Швейцарии каждый мужчина должен отслужить в армии год. И, надо сказать, здесь от армии не косят. Отслужив и получив воинскую специальность, швейцарец уносит домой свою форму и свое оружие, для которого у каждого оборудован сейф.

–А нас-то как сюда пустили? – спросил Кузьма.

–По долгу службы. В обязанность горных стрелков входит давать ночлег и оказывать помощь людям, застрявшим в горах. Швейцарцы понимают, что такое горы, и ведут себя соответственно. Поэтому, кстати, они так чтят Суворова, проведшего по этим местам армию в летнем обмундировании, с пушками, с обозом и с боями, а также с малыми потерями. Этого сделать было нельзя, просто невозможно. Суворов – сделал… Вот и чтят. Однако за стол, медицинскую помощь и ночлег здесь принято платить. Правда, вполне по-ожески…

Гулкие шаги раздались, вошли два парня в белых куртках и в звонко брякающих подковками солдатских ботинках, один нес ведерный котелок и ведерный же медный сверкающий чайник. Второй тащил поднос с мисками, ложками, кружками, горой хлеба. На подносе стояла и бутылка без этикетки с мутноватой жидкостью.

–Шнапс! – восхитился Блюхер.

–Шнапс, шнапс, водка! – бодро подтвердил рыжий малый в куртке, составил все с подноса на стол, и оба ушли.

Священник прочел Отче наш, все перекрестились, Дада половником разложил по мискам горох с тушенкой.

Чанов взял бутылку и, разливая шнапс по кружкам, сказал:

–Сначала медицинская помощь, как у Петра.

И Блюхер с кружкой в руке встал, помолчал, припоминая хованский крематорий, и произнес:

–За Петра!

Все чокнулись, а отец Георгий спросил:

–За Апостола Петра?

Блюхер подтвердил:

–За Апостола и иже с ним.

Давид подумал про Рождественский пост, посмотрел на священника. Отец Георгий на его взгляд ответил:

–Ешь, бичо,[36] мы странники и в гостях… Бог простит.

Странники переночевали в комнатке, похожей на тюремную камеру, с нарами в два этажа и решеткой в окне под потолком. Но спали они на простынях белоснежных, под одеялами толстыми, шерстяными. В шесть утра раздался звук горна, а через минуту грохот солдатских ботинок.

Когда дневальный постучал в дверь, команда гостей тоже была в полной боевой готовности. Их покормили в столовке за тем же столом, но в компании нескольких десятков солдат срочной службы, очень разновозрастных и говорящих по-французски, по-немецки и по-итальянски. Разговаривали служивые негромко, ели споро, изредка поглядывая на гостей. Некоторые приветливо улыбались, но никто ни о чем не спрашивал.

После завтрака к священнику подошел офицер, что-то сказал, и четверо странников пошли за ним.

Они вышли на свет Божий. Еще не вполне рассвело, но снег, покрывший за ночь всю округу, уже слепил глаза. База, в которой путешественники провели ночь, действительно была похожа на подводную лодку, только корпус ее покрывала не броня в заклепках, а базальтовые, грубо обтесанные глыбы. Гости переглянулись, пожали руку офицеру и в прекрасном, бодром состоянии духа пошли к пятнистому джипу на высоких колесах, который их уже дожидался. Еще быстрее, чем ночью, джип пронесся, подпрыгивая на камнях, по отнюдь не плоскому «плоскогорью», нырнул в длинный тоннель и вынырнул на новый Чертов мост, за которым на площадке для транспорта стояли поодаль друг от друга «Шевроле» и «Лендровер» отца Георгия. Простившись с водителем джипа и с автоматчиком, странники потопали по снегу к домику с красным флажком, флажок не трепыхался, висел усталой тряпочкой. В дежурке сидел офицер, моложе и строже вчерашнего. Однако и он улыбнулся, справился о самочувствии и выписал счет, действительно божеский. Вася расплатился наличными, все четверо сердечнейшим образом поблагодарили офицера и простились.

Илюша

В Женеве обе машины отца Георгия – «Лендровер» и «Шевроле» – поставили в его гараже. Блюхер в самых пышных выражениях поблагодарил священника. И услышал в ответ:

–Первого января приглашаю всю компанию к нам с матушкой домой, на обед.

–Первого января в полдень у меня подписание контракта в Церне, – важно ответил Вася.

–А у нас обед в два по полудни, – засмеялся священник. – Долго ли подпись под бумагой поставить, кацо! Успеешь.

Поели в «Poisson ruge». Вася не требовал ни виски, ни пива, только на сладкое попросил горячего шоколада. Был он тих и благ, как купец после «чертогона»…[37]

Отец Георгий простился, оставив друзьям Давида, и вся молодая троица отправилась в ближнюю контору проката автомобилей. Блюхер выбрал Nisan Patrol, который даже ему показался просторным, сразу прочертил маршрут до Берна, напомнив, что их ждет там Кульбер и Марго на открытие выставки. Сообщил, что ехать 180 километров, и Кузьма с необычайной готовностью сел за руль. Сегодня он особенно трудно мирился с неподвижностью. Ему казалось, что само время останавливается и завтра никогда не наступит.

Ехали практически молча. Кузьма, слава богу, был занят, он привыкал к новой мощной машине, к новым габаритам, к новой панели. Василий с Давидом, скинув куртки, полулежали в креслах в беззаботной нирване… Чанов случайно глянул на часы, светящиеся в панели, и вдруг понял, что в это же время, в этом же могучем «Ниссане» ровно через сутки будет везти Соню из аэропорта в гостиницу. Он оторвался от дороги, скосил глаза на пустующее сиденье справа от себя и увидел край влажной шинели и красную вязаную перчатку на черной тесьме. Нога сама нажала на газ. Задремавший Блюхер очнулся, почувствовав необъяснимую тревогу.

–Эй, эй, эй, шеф, не гони так!.. – окликнул он Кузьму. – И поищи заправку, зальем полный бак.

Дорога до Берна заняла чуть больше двух часов.

Город средневековый, но чистый, нарядный, богатый, с бесшумными красными трамваями совсем не был похож на Женеву. Это был немецкий город из сказки братьев Гримм. «Ниссан» въезжал в него сверху, так что панорама с рекой, мостами, башенками и черепичными крышами минут пять маячила слева по курсу. Дада с Васей по-детски впечатали носы в боковые окна, Кузьма догадался нажать на кнопку, чтоб стекла опустить. В салон влетел ветерок. Было солнечно и почти тепло… На отмеченной в атласе площади ждали Николай Николаевич и Марго… Они стояли под очень странным памятником: внутри небольшого фонтана, струящегося тонкими веселыми струйками, торчала колонна, а на ней возвышался ярко раскрашенный симпатичный мужчина в просторной и пышной средневековой одежде, не иначе – персонаж добрых сказочников братьев Гримм. Этот мужчина, широко и радостно раззявив зубастый рот, пожирал пухлых младенцев. Они торчали из его карманов, лезли из-за пазухи и безмятежно сидели на руках людоеда, играя завитками его бороды… А вокруг фонтана бегала, верещала, сидела на теплых гранитных плитах нарядная детвора двадцать первого века. Дети любили людоеда, им нравилось бояться…

Выставка была развернута неподалеку, в просторном атриуме большого здания музея современного искусства. Огороженный бархатными канатами загончик со скамьями для публики был почти заполнен. Кульбер со товарищи расселись на последней скамье, а Марго отправилась к собратьям-художникам, толпящимся за маленькой трибуной. На самой же площади за алой ленточкой, натянутой меж двух фонарей, рядами стояли, а иногда лежали экспонаты. Большинство из них до поры до времени были задрапированы. За спиной у публики грянул бравурный марш, и на площадь в четыре шеренги по четыре вышел нарядный духовой оркестр. Музыканты маршировали в полосатых своих мундирах с серебряными пуговицами, излучая неподдельный энтузиазм. Публика зааплодировала, оркестр выстроился ромбом и замолк. К трибуне вышла полная дама, куратор выставки, призванная познакомить публику с участниками. Когда назвали Марго, она чинно поклонилась. Последний ряд взорвался аплодисментами, Марго улыбнулась и непринужденно помахала своим…

Чанов сидел, смотрел и слушал, получая позабытое удовольствие от необязательного участия в необязательном культурном акте. Удовольствие от того, что жив еще некий бескорыстный порядок, существует, отстаивает себя в безумном мире. «Прекрасном и яростном», – добавил бы Кузьма… В мире, где он ждет-пождет одну сироту в мокрой шинели…

Внезапно прозвучала картаво выговоренная фамилия:

–Герр Хапрррофф! – объявила дама-куратор выставки.

К трибуне вышел небольшой, ладный и не старый мужичок, стриженный под горшок, волосы схвачены ремешком. Надета на нем была черная льняная и линялая толстовка, подпоясанная старым солдатским ремнем со звездой на латунной пряжке, за ремнем торчал топор. На ногах белели кроссовки. Чанов чуть со скамьи не вскочил, но не вскочил. Просто принялся разглядывать этого мужичка, которого, можно сказать, знал. Правда, прежде не встречал, просто знал, что у мастера Хапрова есть сын. Илюша – это нежное имя звучало в доме уХапровых, и ясно было, что Илюша – это именно о сыне говорилось, который далеко и пишет редко. А то и не пишет вовсе. Однажды Чанов спросил про Илюшу, Степан Петрович был недоволен, но кое-что рассказал.

Илюша, как и отец, закончил Богородское училище резьбы по дереву, в восемнадцать лет женился, даже и не познакомив родителей с невестой, в дом ее не привел ни разу. Известно было, что жена ему мальчика родила. Поселились они недалеко, но в гости не звали. А через два года стало известно, что Илюша жену с сыном оставил. Он появился дома – приехал на машине, на помятой иномарке, сообщил, что с женой развелся и что сын теперь не его… Забрал кое-какой инструмент и укатил, не оставив адреса невестки и внука. Мастер Хапров считал, что это лично ему наказание за то, что и он оставил отца своего, то есть веру отцовскую. «А в детстве Илюша был способный рисовальщик и ученик памятливый. Я его учил. Да, видно, главному не выучил»…

Хапров-младший был представлен публике последним. Дама-куратор, сказав несколько немецких фраз, принесла на подушечке ножницы и вручила их мэру Берна, грянул оркестр, и публика вслед за мэром повалила смотреть экспозицию. Чанов искал глазами Илюшу и не находил… Кульбер повел русских друзей к работе Марго. На огороженной полосатым скотчем площадке возвышалась укутанная бязью пирамида в три человеческих роста. Видно было, что Марго волнуется. Кульбер ей помогал «снять покров», она руководила, но Николай Николаевич не за то и не так брался, дело не шло. И тогда Вася, Дада и Кузьма подошли к пирамиде с трех углов, Марго с четвертого, и все вместе на счет «раз-два-три» подняли бязь, она надулась пузырем, и Блюхер благополучно сдернул ее с арт-объекта. Пирамида была сварена из блестящих металлических труб, а внутри нее на лесках, на прозрачных вешалках и подставках как бы витали обгорелые чемоданы, обугленные купюры, пишущие машинки, фрак, свадебное и детские платья, а также похожие на ворон раскрытые книги с почерневшими страницами. В основании пирамиды стояли грубо вспоротые сейф и паровой котел…

Раздались рукоплескания и возгласы – «браво!». Народу собралось порядочно. Марго стояла с лицом отсутствующим и потерянным, успех ее не радовал. Глаза ее наполнились слезами, она накинула на голову капюшон куртки и побрела от своего детища. Николай Николаевич побежал за ней. Давид и Кузьма попытались пойти следом, но Блюхер остановил.

–Композиция называется «Миллениум». Посвящена Оливеру, сыну Марго от первого брака, умершему от передозировки в двухтысячном году… После похорон она собрала и подожгла все принадлежавшие ему и связанные с ним вещи… Приехала пожарная команда, весь садик Кульбера был залит пеной… Потом Марго полгода лежала в клинике…

Друзья побрели по выставке, рассматривая, останавливаясь и комментируя. А Кузьма все забегал вперед, отставал, пропадал, опять появлялся.

–Ты кого-то ищешь? – спросил Давид.

–Да. Русского мужика с топором.

–Я его видел! – сказал Дада. – Он катил тележку со здоровым бревном – вон туда.

–Ты не расслышал его фамилию? – спросил Кузьма у Васи. – Гер Хапрррофф…

–Это который из Нового Иерусалима, богомаз?!

–Сын его. Илюша.

Уже за пределами атриума, где-то в глубине пешеходной улицы они услышали стук топора. В тупичке, на крохотной площади перед домом, во всех окнах которого в одинаковых белых ящичках пламенно радовалась жизни герань, высилась статуя Иоанна Богослова с книгой в руке, а вокруг безмолвствовал народ. Оттуда, из-за народа, доносился стук и треск.

–Дрова он там, что ли, колет? – подумал вслух Блюхер и полез в толпу. Дада и Чанов держались в его фарватере.

Вокруг Иоанна стояли шесть рубленных топором деревянных мужиков, вида звероватого и на голову выше Хапрова-младшего, который, весь в мыле, азартно и споро вырубал топором из толстенного комля сосны седьмого мужика. У Блюхера зазвонил телефон, Вася крикнул в него:

–Николай Николаевич, мы все возле Иоанна, здесь интересно, приходите с Марго и поскорей! Идите на стук топора!

Илюша услыхал русскую речь, повернул к Блюхеру красное и мокрое лицо и, задыхаясь, просипел:

–Привет… соотечественникам…

Вася поглядел по сторонам и крикнул зычно:

–Разойдись, народ, мастеру воздуху мало!

Он широко расставил руки и пошел по кругу, повторяя: «Битте… Битте!..» Народ расступился. И как-то ожил. Раздались недружные аплодисменты, даже выкрики одобрительные. Илюша как второе дыхание почувствовал, он приступил уже к заднице и ногам деревянного дядьки, сел на корточки и словно вприсядку пустился вокруг изваяния, ритмично и хрястко работая топором. Народ уловил ритм, и, как говаривали в советскую старину, «аплодисменты переросли в овации»… Пахло сосной, щепки летели во все стороны, народ расхватывал их на сувениры. Деревянный дядька оживал, обретал характер и хмуро поглядывал по сторонам. Рядом с Блюхером появились Марго и Николай Николаевич, как и вся одичавшая публика, они тоже принялись хлопать в ладоши.

Отрубив от дядьки все лишнее, Хапров-младший остановился, вытер рукавом толстовки пот с лица, а топор к восторгу публики всунул в занозистую клешню деревянного дровосека.

–Автопортрет… – просипел Илюша, достал из нагрудного кармана хронометр на цепочке и добавил: – За час двадцать. Рекорд.

Кузьма часики узнал, Степана Петровича… Блюхер подошел к Илюше и позвал перекусить и выпить.

–Не пью, – ответил Илюша, пожимая Васину руку. – Но отобедать не откажусь. – И позвал: – Сильвиа!

Женщина лет сорока, худая, голубоглазая и лобастая, с льняными волосами ниже плеч оказалась тут же, рядом, за спиной Хапрова, который сказал ей по-русски:

–Пошли, Силя, отобедаем с хорошими людьми.

Женщина молча кивнула, и вся компания отправилась в ближайший подвальчик, откуда пахло свининой и тушеной капустой. Ел Илюша постное, говорил мало, больше слушал, достаточно понимая. Да и говорил сносно по-немецки и по-английски. Что позволило Марго, страстно его полюбившей и усевшейся рядышком, излить Илюше свои чувства на родном языке. Кроме того, она хотела купить какую-нибудь его работу, любую, какую не жалко. Илюше жалко не было, он устало усмехнулся, мелькнув стальным зубом, и сказал по-русски:

–Бери хоть все.

Блюхер перевел на английский, чтоб покупательнице понятно было, и сам спросил вполне серьезно:

–Почем за штуку?

–За одну пятьсот, за две – восемьсот. Все семь отдам по триста, – не задумываясь, ответил Илюша, хрустя квашеной капусткой.

–Хочу два! Который сегодня и еще! – выкрикнула Марго по-русски и, перейдя на английский, спросила, есть ли у мистера на продажу «вумен».

–Я женщинами не торгую, – ответил Илюша, снова усмехнувшись, но на этот раз ласково. И внимательно посмотрел в серьезные глаза Марго. Что-то в лице ее дрогнуло, она улыбнулась и помолодела лет на десять. Они друг друга поняли. В этот момент женщина Илюши, Сильвия, сказала: