69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий

НАСЛЕДНИК СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Арсений Тарковский

Арсений Тарковский поэт удивительной судьбы и особенного творчества. Среди всяких «измов» он, в прямом смысле, сберег слова русской классической поэзии, сохранил ее словарь, самость истинного русского слова. Он действительно наследник Серебряного века.

Арсений Александрович Тарковский родился 12(25) июня 1907 года в Елизаветограде, который он шутливо называл «Елдабеш». Имел знатную родословную, корни которой уходят к дагестанским князьям Тархи. Его отец – Александр Тарковский был известным народовольцем и участвовал в покушении на харьковского генерал-губернатора. Мальчик Арсений, или, как его звали, Арсик, не унаследовал революционного рвения. Худо-бедно грыз гранит науки и искренно любил поэзию. Первые его стихи – подражания Сологубу, Северянину, Хлебникову и Крученых. В 17 лет Арсик появился в Москве с тетрадкой стихов и «умением ничего не есть по два дня подряд». Поступил на Высшие литературные курсы и учился стихосложению у Георгия Шенгели (того самого, которого недобро «припечатал» Маяковский). Набирался творческого опыта Арсений Тарковский в газете «Гудок», где писал стихотворные фельетоны под псевдонимом Тарас Подкова (в «Гудке» в то время блистательно «гудели» Булгаков, Олеша, Катаев, Ильф и Петров).

Молодому Тарковскому удалось поработать и на радио, сочиняя радиопьесы, одна из них – «Стекло» о Михаиле Ломоносове – привлекла внимание рапповских критиков и тут же автора «Стекла» обвинили в мистицизме. Пришлось Тарковскому переключиться на художественные переводы. Начиная с 1932 года Арсений Тарковский выступает как переводчик с азербайджанского, чеченского, туркменского, сербского, польского и других языков. Он был принят в Союз писателей именно как переводчик, а не как оригинальный поэт. Переводчиком Тарковский был классным, стал лауреатом Каракалпакии (перевел эпос «Сорок девушек») и Туркмении. Но допереводился до того, что, по его признанию, «при одной мысли о переводах впадал в депрессию» Об этом Тарковский написал шуточные строки, однако пронизанные настоящей горечью:

Тарковский переводил стихи других поэтов ради заработка, а свои стихи писал ради души.

Стихи Арсения Тарковского отмечали Осип Мандельштам и Марина Цветаева (лучших рекомендателей не бывает!). Однажды Тарковский застал Цветаеву за стиркой белья и родились строчки:

В декабре 1941 года Арсений Тарковский добровольцем ушел на фронт, участвовал во многих боях и сражениях, в том числе под Москвой. 13 ноября 1943 года был тяжело ранен. Перенес несколько ампутаций и был демобилизован в звании гвардии капитана. А далее – более 50 лет этот «томный красавец» (как выразился поэт Ваншенкин) прожил одноногим (костыли, протезы), испытывая, естественно, непомерные физические и психологические мучения. Инвалидность при красоте...

Поэтесса Юлия Нейман вспоминает Арсения Тарковского 18-летним времен Литературных курсов: «Что он красив, мы, первокурсницы, заметили сразу. Но своеобразная особость этой черно-белой красоты осознавалась поздней и постепенно. Первый взгляд ухватывал только то, что могло быть присуще любому красивому брюнету: черные крылья бровей на очень белом лбу. И яркий рот...»

Уже позднее, после смерти Тарковского, Константин Ваншенкин вспоминал: «В нем чувствовалась порода, утонченность, он был бледен и красив какой-то сословной дворянской красотой. Он был словно из начала прошлого века, двенадцатого года. Знаете у Цветаевой: «О, молодые генералы»?..»

И, конечно, Арсений Тарковский не мог не нравиться женщинам. Женщинам он посвятил одно из своих прекрасных стихотворений «Первые свидания», вот его начало:

Еще учась на Литературных курсах, женился он на чудесной девушке с тяжелыми белокурыми волосами – Марусе Вишняковой. «Она училась у нас же, на младшем курсе» (Юлия Нейман). Появились дети – Андрей (будущий великий кинорежиссер) и Марина. «И вдруг он понял, что разлюбил Марусю. А раз это случилось – он должен уйти», – такую версию событий дает Нейман. – Он ведь был поэтом, а поэты, как сказала потом Ахматова, «ни в чем не виновны – ни в том и ни в этом...»

Конечно, это была семейная драма. Я учился вместе с Андреем Тарковским и приятельствовал с ним в школе, он никогда ни одним словом ни обмолвился об отце. Они сблизились лишь позднее, когда Андрей сам стал взрослым и решал уже свои семейные проблемы.

Второй женой Арсения Тарковского стала Антонина Бохонова. Их брак совпал с Отечественной войной. Уйдя на фронт, Тарковский писал жене почти каждый день («Родная моя Тонечка, ласочка, ласточка-сласточка, солнышко мое, детуня» и другие обращения):

Увы, любовь оказалась недолгой. Третьей женой Арсения Александровича стала Татьяна Озерская, переводчица английской классики. Они оставались вместе до конца. И постоянная боль: у каждого было по сыну от прежних браков, и они пережили своих сыновей. Но оставим эту деликатную тему семейных отношений и вернемся к поэзии.

В 1946 году в издательстве «Советский писатель» был подготовлен» к выпуску сборник «Стихов разных лет» Тарковского, подготовлен и не выпущен. Сборник подпал под постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», и весь набор книги был уничтожен. Рецензент Евгения Книпович посчитала, что Тарковский принадлежит к тому же «Черному пантеону», что и запрещенные тогда Ахматова, Мандельштам, Гумилев, Ходасевич, то есть весь цвет Серебряного века. После этого в течение долгих 15 лет лишь отдельные стихотворения Тарковского появлялись в печати, да и то эпизодически, и он оставался поэтом без книги.

Первый сборник собственных стихов Тарковского «Перед снегом» вышел в 1962 году, когда поэту было 55 лет. Согласитесь, позднее признание. Еще судьбе было угодно, что дебют отца и сына состоялся одновременно: в том же году на экраны вышло «Иваново детство» Андрея Тарковского, и имена Арсения и Андрея Тарковских стали спрягать вместе.

На первую книгу Арсения Тарковского отозвалась Анна Ахматова: «...этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго». Как написал позднее об Арсении Давид Самойлов:

Плотина долгого молчания была прервана, и книги Арсения Тарковского стали выходить одна за другой. Из «Черного пантеона» запрещенных поэтов он перешел в Пантеон славы русской поэзии.

Действительно, строки, занесенные в советское время из Серебряного века: «Я учился траве, раскрывая тетрадь,/ И трава начинала, как флейта, звучать.../ Но зато не унизил ни близких, ни трав.../ Надо мною стояло бездонное небо./ Звезды падали мне на рукав».

Стихи Арсения Тарковского живут в гармонии тепла, любви и ожидания чуда. «На белом свете чуда нет./ Есть только ожиданье чуда./ На том и держится поэт,/ что эта жажда ниоткуда». «У Тарковского есть то, с чего начинается поэт, – своя музыка, – отмечал Семен Липкин. – Он смело и ювелирно-нежно обрабатывает алмазные строки». И вывод: Трагизм без крика – так можно сказать о лирике Тарковского.

Признание и слава пришли к Арсению Тарковскому слишком поздно, он переносил ее стоически. Как человек был достаточно терпим. Не любил конфронтации, острых углов. Никогда не спорил с пеной у рта, а просто молча оставался при своем мнении. Был ироничен. Придумал сочетание «Кафка Корчагин». А главное, у него была безукоризненная репутация человека высокой порядочности.

Арсений Тарковский прожил длинную жизнь, познав всё – безвестность и славу. И как он писал сам, угасая:

И дальше идет пронзительная строчка: «Я свеча, я сгорел на пиру...» Пережитые Арсением Тарковским все горести и беды, жестокое фронтовое увечье, переживания за сына («Твой сын – несчастный и замученный Андрей») и прочие жизненные передряги сломили поэта. Он как-то осунулся и одряхлел. Участились мозговые спазмы. Он мог часами сидеть в своем кресле и молчать. Татьяна Алексеевна тормошила его и просила прочитать какое-нибудь стихотворение. Он читал, еле шевеля губами, и снова уходил в вечность...

«Я бессмертен, пока я не умер...» Смерть пришла 27 мая 1989 года. Арсений Александрович Тарковский не дожил совсем немного до 82 лет. Похоронен он в Переделкине и посмертно был удостоен Государственной премии.

«Соберите мой воск поутру,/И подскажет вам эта страница,/Как вам плакать и чем вам гордиться...»

БАЛОВЕНЬ ИЛИ БОРЕЦ?

Александр Борщаговский

Александр Борщаговский считал себя баловнем судьбы. Баловень, потому что уцелел, когда на полных оборотах работала машина уничтожения? Или все-таки борец, ибо не прогнулся, не согнулся, не упал от сокрушительных ударов, а продолжал бороться, проявляя характер и волю? Ответим так: конечно, баловень, но и борец, а еще литератор с золотым пером.

Сам о себе Александр Михайлович Борщаговский говорил: «Я действительно считаю себя баловнем судьбы. Она уберегла меня от искушений, от постыдных компромиссов, от малодушия соблазнов...» Словом, неискушенный и убереженный. Он родился 1(14) октября 1913 года в Белой Церкви. Отец – адвокат и журналист, мать – акушерка. Обычная еврейская семья. Школу Борщаговский закончил в Белой Церкви, а в Запорожье – школу ФЗУ паровозоремонтного завода. Хотел водить паровозы и их ремонтировать? Отнюдь. Мерещились не вагоны и рельсы, а литература и театр. Гуманитарное начало возобладало. Учился в Киевском театральном институте, поступил в аспирантуру и написал вышедшую отдельной книгой в 1948 году на украинском языке кандидатскую диссертацию «Драматургия Ивана Тобилевича». Еще написал книги о творчестве Амвросия Бучмы, Ивана Франко и Тараса Шевченко. Создал журнал «Театр» и в 24 года умудрился стать и.о. начальника Главреперткома Украины. Прыткий молодой человек...

Признанным театральным критиком в конце 1946 года переехал из Киева в Москву. Был введен в редколлегию «Нового мира» и одновременно стал зав.литературной частью Центрального театра Красной армии. Казалось, что карьера удалась и впереди лежит прямая дорога к новым далям и свершениям. Наверное, всё было бы так, если бы не «милое тысячелетье» на дворе, как выразился Борис Пастернак. У многих фронтовиков после 1945 года кружилась голова от победы (Борщаговский прошел войну в качестве военного корреспондента и завлита фронтового театра, но сам скромно заявлял: «Я в окопе не лежал, на брюхе не ползал, в атаку не ходил и фронтовиком себя не называю»), и вождь решил поумерить пыл победивших солдат и офицеров, показать им, кто в доме хозяин, и подкрутил гайки, – стоп, машина, хода нет!..

28 января 1949 года в «Правде» появилась огромная редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Первый удар молотка по головам интеллигенции. Врагов, а точнее козлов отпущения, как вспоминал Борщаговский, искали всюду и везде. Искали у биологов среди «вейсманистов-морганистов», искали в санчасти завода им. Сталина (ЗИС), где было арестовано более 100 человек, искали среди писателей и книжных редакторов – где только не искали! А тут вдруг выяснилось, что среди театральных критиков очень много евреев. Для Сталина это был просто подарок.

«Правда» выделила «великолепную семерку»: пять евреев (Александр Борщаговский, Яков Варшавский, Абрам Гурвич, Ефим Холодов и Иосиф Юзовский), одного армянина (Григорий Бояджиев) и одного русского (Леонид Малюгин). Русского, чтобы чуточку разнообразить национальную компанию? Причем был раскрыт псевдоним Холодова – вовсе не Холодов, а Меерович, сами понимаете кто!..

В «Правде» о Борщаговском, который шел первым номером, было сказано, что он, «умалчивая о произведениях, извращающих советскую действительность и образы советских людей, весь пыл своей антипатриотической критики направил на пьесу А. Софронова «Московский характер» и на Малый театр, поставивший эту пьесу. Тот же А. Борщаговский, который в свое время пытался опорочить пьесу «В степях Украины» А. Корнейчука, вознамерился и ныне ошельмовывать такие произведения, как «Хлеб наш насущный» Н. Вирты, «Большая судьба» А. Сурова и др.»

И далее – «перед нами не случайные отдельные ошибки, а система антипатриотических взглядов, наносящих ущерб развитию нашей литературы и искусства, система, которая должна быть разгромлена».

Ну, и разгромили.

Тут молодому поколению читателей следует напомнить, что советская власть планомерно уничтожала, вытесняла и замалчивала наиболее талантливых писателей, поэтов и драматургов (Мандельштам, Бабель, Ахматова, Платонов и многие другие), а других, малоталантливых, сереньких, но безоговорочно преданных партии и вождю, оберегала и возвеличивала. Софронов с Виртой и компанией и были такими «священными коровами», на которых посмели поднять руки театральные критики, в том числе Борщаговский.

Статья в «Правде» – как выстрел «Авроры». Сигнал к травле – и понеслось! «Литературная газета» написала, что «двурушник Борщаговский поставил своей целью загородить дорогу всему новому, всему партийному в советской драматургии...» И что? Конечно, должен был обезврежен (в 37-м ликвидировали бы сразу). К первой семерке прибавили еще с десяток фамилий – жертв: Цимбал, Дрейден, Шнейдерман, Янковский...

Судьба театральных критиков была трагичной. Первым умер не названный по недосмотру в «Правде» Иоганн Альтман. В «Записках баловня судьбы» Борщаговский пишет: «Раньше других умер Альтман – сердце, потрясенное безысходностью, безнаказанностью клеветы, измученное судорожными попытками сохранить веру, как-то отделить мразь и черносотенство от святого для него, единственно сущего и дорогого дела революции. Сердце его разорвалось. Он погиб в день, когда узнал, что восстановлен в партии. Он, единственный из семерых, был арестован...»

И Борщаговский продолжает: «Я чувствовал себя виноватым перед Иоганном Альтманом еще до того, как он подвергся аресту. Мне было трудно, иначе и быть не могло; и я был выброшен из партии, выброшен раньше других, но я был молод, беспечен, любим, друзья оставались верны, впереди лежала целая жизнь, мне открылась возможность испытать себя в том, о чем я мечтал и к чему суета жизни меня не допускала. Я исповедовал убеждение, что до 50 лет человек, если он чего-либо стоит, обязан и раз, и два, и три подниматься на ноги, как бы больно ни сшибали его».

Борщаговский выстоял, а вот другие нет. Так называемый отложенный стресс достал их в виде различных болезней (в основном – рак). «Я остался один изо всей упряжки семериком, снаряженной «Правдой» в истязающую дорогу», – констатировал Борщаговский. Даже не дорога, а сплошные ухабы, рытвины и ямы. Из театра уволили. Выселили из служебной квартиры (ул. Дурова, 13) – документ о выселении подписал помощник Военного прокурора Мосгарнизона майор Мундер, – говорящая фамилия. Вдобавок лишили московской прописки, и семья (жена, двое детей и старуха-мать) оказались на улице. Еле-еле нашли приют в полуподвале у Михаила Вершинина, автора знаменитой песни «Москва – Пекин». Нужда была страшная. Работы не было. Денег не было. И что делать? Борщаговский готов был поехать в сельскую школу преподавать историю или географию, о чем написал в ЦК партии. Цековец по фамилии Головченко возмутился праведным гневом: «Этот Борщаговский хочет, чтобы мы ему доверили воспитание советской детворы! Да у нас скот пасут Герои социалистического труда!» Так что в сельскую школу Борщаговского не допустили.

Чтобы сделал бы любой творческий человек на месте Борщаговского? Запил. Затосковал. Погрузился бы в пучину депрессии. Любой, но не Александр Михайлович. Он пошел в библиотеку, в «Ленинку», попросил соответствующие материалы периода Крымской войны XIX столетия и начал писать исторический роман «Русский флаг». Нельзя было писать о нынешних временах, тогда напишем о прошедших. Через 11 месяцев «Русский флаг» был написан. Все читавшие роман хвалили его (академик Тарле, Константин Симонов, Твардовский), и тем не менее роман отказывали печатать, он вышел в свет лишь после смерти Сталина. О том времени Борщаговский писал: «Жизнь во лжи продолжалась. Ложь размашисто, невозбранно шагала по стране, продолжая коверкать судьбы».

В краткий период оттепели дышать стало легче, табу на имя Борщаговского было снято, и он получил возможность свободно печататься. Вышли романы «Млечный путь» (1968), «Где поселится кузнец» (1975), «Сегень» (1977), «Портрет на памятнике» (1984), «Восстань из тьмы» (1987). Театральный критик стал заправским писателем. Историческим романистом. А еще Борщаговский писал повести («Седая чайка», «Стеклянные бусы» и другие), рассказы («сборник «Ноев ковчег» и др.), пьесы («Жена», «Медвежья шкура», «Король и Шут» и др.) и киносценарии (всего поставлено 12 фильмов), самый лучшие из них – «Три тополя на Плюхище» (1968) с блистательным дуэтом Татьяна Доронина – Олег Ефремов.

Выделим пьесу «Дамской портной» (1980) о массовом убийстве фашистами мирных жителей-евреев в Бабьем Яру. Впервые пьеса была поставлена в Нью-Йорке в 1985 году, в 1991 году у нас вышел фильм (в роли старого еврея – Иннокентий Смоктуновский).

Честь и хвала Борщаговскому за исторический памятник – за трилогию мемуаров – «Записки баловня судьбы», «Обвиняется кровь» и «Пустотелый монолит», в которых Александр Михайлович выступил в трех лицах – очевидца, свидетеля и жертвы. Сам Борщаговский именовал трилогию как документальный детектив. Ничего придуманного. Только документы и факты плюс эмоции и оценки.

«Записки баловня судьбы» (1991) – о том, как громили театральных критиков. «Обвиняется кровь» (1994) – публицистическое расследование о разгроме и гибели Еврейского антифашистского комитета и истреблении лучших представителей еврейской культуры. С лучшим из них – Соломоном Михоэлсом Борщаговский дружил и провожал его в последний путь на перроне отъезжающего поезда «Москва – Минск». Михоэлс с большой симпатией относился к Борщаговскому и смачно переиначивал его фамилию: Борщагивський... Чтобы написать «Обвиняется кровь», Борщаговскому пришлось долго знакомиться со многотомными архивами КГБ – о позорных деяниях чекистов, о пытках, выбитых признаниях и оговорах бедных жертв – себя, друзей и коллег. После чтения архивов Борщаговский возвращался домой с черным лицом.

По поводу создания «Обвиняется кровь» в одном из интервью Борщаговский рассказывал: «Замысел книги возник у меня очень давно. Когда был убит Михоэлс, я не сразу связал этот трагический акт с гонением «безродных космополитов». Но через год-полтора всё соединилось, стало очевидным, что шло глобальное наступление на еврейский интеллектуальный мир. Архивные документы подтвердили мою убежденность в том, что Сталин хотел выкорчевать всю еврейскую культуру, всю, а не только уничтожить некоторых ее творцов или отдельные явления. Срочная, паническая по темпу работа по ликвидации еврейской культуры шла по всем направлениям. В последнюю неделю января 1949 года аресты еврейских писателей и журналистов в Москве, Киеве, Минске, Одессе, Черновцах... приняли массовый характер, – единицы добирались весной и летом того же года...» (ЛГ, 27 окт. 1993).

Не один Сталин ответственен за все эти черные дела. Ему активно помогали многие «подручные партии», и в первую очередь руководитель Союза писателей Александр Фадеев. С подачи Фадеева на партийных собраниях правоверные писатели громили «безродных космополитов», всех этих «нусиновых, феферов, маркишей, квитко, галкиных» и прочих мастеров еврейской культуры. Задвигая одних, выдвигали других своих, с русской кровью. Верных и преданных. Об одном из них – об Анатолии Сурове поведал в своей книге «Пустотелый монолит» Александр Борщаговский. Суров – это порождение системы, где беззастенчивой ложью и преданностью власти можно сделать любую карьеру. Такую карьеру и сделал «драматург» Суров. Кавычки не случайны: пьесы, шедшие в театрах – «Рассвет над Москвой», «Зеленая улица», «Далеко от Сталинграда», – под именем «Суров» не были написаны им. Их создавали «литературные негры», по тем или иным причинам обязанные Сурову, и, как отмечает Борщаговский, на Сурова работали 4 – 5 еврейских писателей. За «свои» пьесы Суров получил две Сталинские премии и стал раздутой литературной величиной. Руководил газетой «Советское искусство», заседал в многочисленных комиссиях, бюро и неизменно возвышался в президиумах. Монумент. Монолит. Но когда его разоблачили, то, оказалось, он абсолютно пуст. Всего лишь ловкий проходимец, порожденный и взлелеянной системой. Сегодня имя Сурова не найти ни в одном справочном издании. А в 40 – 50-е годы Суров вместе с Софроновым, Первенцевым и другими литературными «орлами» активно разворачивал «охоту на ведьм» – об этом последовательно рассказал Борщаговский в книге «Пустотелый монолит».

Битый-перебитый, тертый-перетертый Борщаговский в последние годы жизни мог быть довольным собой и тем, что сделал в литературе. На вопрос, почему он все-таки недоволен и находится в состоянии душевного смятения, Борщаговский ответил так:

«Причина видится мне одна: стыдная жизнь, жизнь, опустившаяся ниже всех допустимых, всех мыслимых и всех пережитых прежде нравственных отметок и уровней. Именно стыдная: не могу и не хочу подбирать другие, смягчающие ситуацию слова... Нас непрерывно обманывают, нам лгут, и самое малое из всех покушений на нас – это жадное, неодолимо бесстыдное обворовывание народа. Воровство идет целеустремленное, развязное, торжествующее. Всё поставлено на службу лжи, противостоят ей только единицы, отдельные личности, вызывающие чувство благодарности, но заранее обреченные терпеть поражение...» Это было сказано осенью 1999 года.

У меня было несколько встреч с Александром Михайловичем. Ему было далеко за 80 лет, но выглядел он крепко и кряжисто. Голос звучал напористо. На отдыхе на палубе теплохода, где отдыхали сотрудники газеты «Вечерний клуб», он никак не мог, а, может и не хотел, полностью расслабиться и рокотал про атмосферу духовных погромов 40 – 50 годов. Судя по всему, время не отпускало его: он был весь в том, в горячем прошлом среди арестов, гонений и травли. Какой уж там баловень судьбы. Истинный боец, не забывающий о былых боях. Баловень судьбы лишь в одном: прошел длительную жизнь с любимой женой Валентиной Филипповной, Лялей, как ласково он ее звал. Любимая женщина – понятно, а кто был у Борщаговского любимый персонаж в русской истории? На этот вопрос Александр Михайлович ответил так: «Герцен: он страдал, размышлял и сделал для России бесконечно много. Святая книга – «Былое и думы». Во все трудные времена – а они у меня были – я спасался этой книгой».

Александр Борщаговский умер в 2006 году, в канун Дня Победы на 93-м году жизни. Большая благородная жизнь, наполненная борьбой по самый краешек.

«Я ВЫБИРАЮ СВОБОДУ»

Он судит пошлость и надменность

и потешается над злом,

и видит мертвыми на дне нас,

и лечит на сердце надлом.

И замирает близь и далечь

в тоске несбывшихся времен,

и что для жизни значит Галич,

мы лишь предчувствуем при нем...

Борис Чичибабин. «Галичу»,1971

Ах, Россия, Расея —

Чем набат не веселье!

Александр Галич. «Китеж»,1974

ПОЭТ, МЕЧТАТЕЛЬ И ВОИН

Павел Коган

Павел Коган. О нем в Литературной энциклопедии сказано так: «В стихах К. – яркая поэтическая исповедь молодого поколения участников Великой отечеств. войны, «мальчиков невиданной революции» (1966). Вроде бы правильно, но требует расшифровки.

Еще раз обратимся к Лит. энциклопедии. В ней два Когана: Петр и Павел (как два апостола?). Один – представитель новой советской литературной школы (одна из его работ – знаменитые «Очерки по истории древних культур»). Другой Коган – Павел – представитель новой советской литературы, из «молодых поэтов нового течения» (Михаил Кульчицкий), и еще одно определение: из поколения «мальчиков из страны Гайдара» (Бенедикт Сарнов). А я сказал бы так: из поколения молодых людей, брошенных в горящую топку истории.

так считал Павел Коган. Он, как и многие другие молодые поэты, и заплатил сполна. Погиб на войне. А мог бы, выжив, погибнуть позднее, к примеру, в подвалах Лубянки: уж очень ярок и прыток, – таких режим откровенно не любил и побаивался.

Многие ровесники (Наровчатов, Самойлов и другие) дожили до седых волос. Приобрели горький опыт жизни в тоталитарной стране и прозрели. А Павел Коган не дожил до зрелости и не успел понять, что к чему. Так и умер романтиком советской закваски:

Явственный отзвук идеи мировой революции, желание: «Я хату покинул,/ Пошел воевать,/ Чтоб землю в Гренаде/ Крестьянам отдать...» (Светлов).

Биография Павла Давыдовича Когана весьма короткая. Родился 4 июля 1918 года в Киеве, в еврейской семье. В 1936 году в 18 лет поступил в престижный МИФЛИ. В 1939 – в Литературный институт. Литературные учителя? Их много – от Пушкина до Багрицкого, от Байрона до Киплинга. Давид Самойлов познакомился с Коганом, когда тому было 20 лет, и вспоминал о нем: «Нахмурив густые брови, чуть прищурив глаза, он уверенно читал стихи, подчеркивая ритм энергичным движением худой руки, сжатой в кулак».

Какие стихи читал Коган? Может быть, эти? —

Или, наверное, другое – стихотворение «Гроза» (1936) с концовкой-вызовом:

Современники Павла вспоминают его, сухощавого и угловатого юношу, удивительно жизнелюбивого и страстного в своих жестах и суждениях. Его глубоко запавшие каре-зеленые глаза постоянно вспыхивали дерзостными огоньками.

Осенью 1938-го к мэтру, к Сельвинскому, пришла троица поэтических мушкетеров – Павел Коган, Сергей Наровчатов и Давид Самойлов. «Пили чай с сушками и разговаривали до поздней ночи. Илья Львович признал нас поэтами» (Д. Самойлов).

Поэтом-то Сельвинский назвал Когана, но ведь он ни одного стихотворения при жизни не напечатал. Он читал только свои стихи друзьям и товарищам, и они их многие знали наизусть. А «Бригантина», положенная на музыку другом Павла Жорой Лепским, пользовалась огромной популярностью.

«Бригантина», конечно, была навеяна «Алыми парусами». Мотивы Александра Грина. «Снова месяц висит ятаганом,/ На ветру догорает лист./ Утром рано из Зурбагана/ Корабли отправляются в Лисс...» И концевые строки этого стихотворения:

То есть в душе Павел Коган был мечтателем чистой воды. Романтически настроенным юношей:

И концовка стихотворения:

16 лет – и много писал! Сердце трепетало от поэтического вдохновения!.. И вот этому романтику пришлось жить в суровое время советских пятилеток, где требовалась иная романтика – не мечтателя, а строителя социалистических буден, да еще в стране, якобы, окруженной одними врагами (СССР как форпост свободы и социальной справедливости, как авангард всего прогрессивного человечества – если использовать пропагандистские клише). А всё это требовало совсем других песен, громких и мужественных, без всяких лирических взрыдов.

По воспоминаниям Наровчатого, Павел Коган «был одним из первых застрельщиков молодых энтузиастов искусства, поставившего себе целью духовную подготовку народа к борьбе с нашими заклятыми врагами» (цитата по книге «Павел Коган. Стихи. Воспоминания о поэте. Письма», 1966).

Из характеристики по семинару Сельвинского, июнь 1941 год: «Павел Коган. Активен. Очень культурен. Поэтически высоко принципиален...»

Не случайно определение «активен». Одно из стихотворений Когана так и начинается: «Выходи. Колобродь. Атамань...» Общественная активность активностью, а любовь любовью, и Павел Коган тоже хотел любви. «По переулку у Мясницкой/ простая девушка идет...» («Поговорим о счастье»). Первая любовь, первая ревность, первое страдание, первое желание «забыться» с друзьями:

Когда грянула Великая Отечественная война, Павлу Когану исполнилось 23 года. Перед началом войны поэт чувствовал приближавшиеся раскаты грома, и сказал одному из студентов МИФЛИ: «Я с нее не вернусь, с проклятой, потому что полезу в самую бучу. Такой у меня характер».

У Павла Когана не было сомнений в выборе. Выбор был один: добровольцем на фронт! Защитить родину и умереть. Об этом говорят все немногие письма, которые он посылал родным и друзьям в перерывах между боями, хотя где-то в глубине души он надеялся вернуться с войны и написать о ней книгу: «Я не волнуюсь: каждая пылинка моего века удивительно прилипает ко мне. Какую книгу мы с тобой напишем... (декабрь 1941)

В другом декабрьском письме: «Я очень бодр. Я знаю, что у меня хватит сил на всё...»

12 марта 1942 года: «И вот за то, чтоб на прекрасной нашей земле не шлялась ни одна гадина, чтоб смелый и умный народ наш никто не смел называть рабом, за нашу родину, за нашу с тобой любовь я и умру, если надо...»

Обращаясь к матери: «Только здесь, на фронте, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь – жизнь» (май 1942).

И, наконец, одно из последних писем: «Я верю твердо, что будет всё. И родина свободная, и Солнце, и споры до хрипоты, и наши книги...» (июль 1942).

И победа, и солнце, и книги – всё сбылось. Только вот в спорах до хрипоты поэт Павел Коган уже не участвовал. Лейтенант Павел Коган погиб 29 сентября 1942 года на сопке «Сахарная» под Новороссийском. Он возглавил поиск разведчиков и в полный рост пошел под пули. Он прожил 24 года с небольшим. Незадолго до гибели Коган писал: