69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий

Первые письма

Пастернак – Цветаевой, 14 июня 1922 года: «Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю, умру на заре, на которой из двух» – и был, как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыданья, наконец, прорвавшегося...»

Пастернак вдруг узрел среди «обилия поэтов и поэтесс» Цветаеву – пишущего человека, созвучного себе, и корит себя, что не купил месяц назад «Версты» из-за «скверного порока обывательства»: «Книгу не покупаешь потому, что ее можно купить!!.» Далее в письме следуют всякие комплиментарные слова и в конце: «Целую Вашу руку. Потрясенный Вами Б. Пастернак».

Ответ не замедлил ждать: «Дорогой Борис Леонидович!» Текст, как всегда у Цветаевой, бурно-эмоциональный, о себе и обо всех. Цветаева вспомнила, как в 1919 году в Москве на Моховой она пригласила к себе Пастернака: «Буду рада, если» – Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется». То ли упрекнула Цветаева Пастернака, то ли уколола его. И о своем берлинском житье: «Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной) – безымянность – просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете». И в конце письма: «Жду Вашей книги и Вас».

Вот такое было начало переписки.

Цветаева – Пастернаку, октябрь 1922: «Мой любимый вид общения потусторонний: сон. Письмо как некий вид потустороннего общения. Последнее, что я бы хотела удержать – голос. Письмо – не слова, а голос. (Слова мы подставляем!) Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Ты не проникнешь. Встреча должна нам быть аркой...» Далее у Цветаевой идет некая сбивчивая метафизическая смесь: «...К чему сейчас все это говорю? А вот: Вы сейчас мой любимый русский поэт, и мне нисколько не стыдно сказать что только для Вас и именно для Вас сяду в вагон и приеду. – Ездят же, чтобы купить себе пальто! – Вы не меньше пальто!..»

Значит, уже порыв: если он не едет, я приеду!

В одном из февральских писем 1923 года Цветаева сетует на свою поэтическую судьбу: «...и никто со мной не считался, оттого у меня с 1912 г. (мне было 18 лет) по 1922 г. не было ни одной книги, хотя в рукописях – не менее пяти. Оттого я есмь и буду без имени». А пока книг нет, Цветаева посылает Пастернаку свои стихи, а он свои, в надежде, разумеется, на одобрение, а лучше, конечно, – на восхищение.

Через стихи и письма они узнавали друг друга: «Я, например, знаю о Вас, что Вы – из всех – любите Бетховена (даже больше Баха!), что Вы страстней стихов подвержены Музыке...» – делится своими новыми знаниями Цветаева. И в том же письме (10 февраля 1923): «Еще, Пастернак, я хочу, чтобы Вас не схоронили, а сожгли». Ну, подобное мог написать только поэт поэту на своем высоком, небесном языке. И интересная цветаевская строка о себе: «Я многих задела (любила и разлюбила, нянчила и выронила) – для людей расхождение ведь вопрос самолюбия...»

«Февраль 1923 г. в моей жизни – Ваш, – в другом письме пишет Цветаева. – Делайте с ним, что хотите».

Какое роскошное предложение! Но Пастернак не помчался к Цветаевой (визы, границы, да и как вырваться!..)

«Мой Пастернак, я, может быть, вправду когда-нибудь сделаюсь большим поэтом, – благодаря Вам!» (9 марта 1923). И в конце: «Будьте живы, больше мне ничего не нужно». К письму Цветаева прилагает большую подборку «Стихи к вам». Одно из стихотворений «Эмигрант» начинается так:

Цветаева – Пастернаку (конец марта 1923): «Ничья хвала и ничье признание мне не нужно, кроме Вашего, руку на сердце положа. – О не бойтесь моих безмерных слов, их вина в том, что они еще слова, т.е. не могут еще быть только чувствами... Я очень спокойна. Никакой лихорадки. Я блаженно провожу свои дни. Это в первый раз за жизнь, не наваждение, а... не чара, а знание ... Хочу Ваших писем».

И в другом письме, вослед: «Я дружбу ставлю выше любви: не ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь – влежку».

Однако от дружбы Цветаева начинает двигаться (а может, бежать) в сторону любви. Темперамент не позволяет оставаться спокойной. Цветаева мечтает о встрече с Пастернаком. «Читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответствия». И в том же письме (январь 1924): «Я хочу говорить Вам просто и спокойно, – ведь 8 месяцев, подумайте, день за днем! Всякая лихорадка отпустит. Когда мне плохо, я думаю: Б.П., когда мне хорошо, я думаю Б.П., когда Музыка – Б.П., когда лист слетает на дорогу – Б.П., Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, я не выхожу из Вас... Я так пыталась любить другого, всей волей любви, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я (строка оборвана. – Ю.Б.), я всё делала, чтобы это прошло...»

И далее в другом отрывке письма: «Вокруг меня огромные любовные вихри, Вы моя единственная неподвижность...» И Цветаева как бы подталкивает Пастернака, говоря о «неком чувстве обреченности друг на друга». Обречены на любовь – и все! А они, между прочим, никак встретиться не могут, она – Запад, а он – Восток.

«Марина, золотой мой друг», – обращается к ней Пастернак. 14 июля 1924-го. «Какие удивительные стихи Вы пишите! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Но и вообще – Вы – возмутительно-большой поэт!..» и признание: «Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, – Вы. О как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно...»

В ответ, естественно, летит цветаевский вопрос: «Борис, а будет час, когда я Вам положу руки на плечи?» И где-то в конце послания интригующе-завлекающая фраза: «Недавно брала твою книгу в лес, лежала с ней».

Накал отношений

Пастернак живет в двух мирах – в письмах и в реальности. Жене, Евгении Лурье (она в Ленинграде) Пастернак пишет 27 мая 1924 года: «Нежно любимая моя, я прямо головой мотаю от мучительного действия этих трех слов – я часто так живо вижу тебя, ну точно ты тут за спиной и страшно-страшно люблю тебя, до побледнения порывисто. Ах какое счастье, что это ты у меня есть!.. Милая, милая моя сестра, ангел и русалочка, ты всего меня пропитала собою, ты вместо крови пылаешь и кружишься во мне...» И так далее, как всегда возвышенно и поэтично (поэты умеют писать!).

Но пастернаковские письма не успокаивали Евгению Владимировну, для нее болезненны были ссылки на духовную близость и понимание, которые получал Борис Леонидович в переписке с Цветаевой. «Как рассказать мне тебе, что моя дружба с Цветаевой один мир, большой и необходимый, моя жизнь с тобой – другой, еще больший и необходимый уже только по величине своей, и я бы просто даже не поставил их рядом...»

А параллельно летели письма к Цветаевой: «И вот вдруг ты, не созданная мною, врожденно тыкаемая каждым вздрогом, – преувеличенно, то есть во весь рост. Что ты страшно моя, а не создана мною, вот имя моего чувства».

А тем времен Цветаева осенью 1924-го сообщает Пастернаку, что в феврале ждет сына. «Это первый ребенок, который после семи лет (рождения второй дочери. – Ю.Б.) – постучался. Борис, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни... я не воткнула палки в спицы колеса судьбы. Это единственное, что я чту. Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого проходимца, он все-таки был бы, п.ч. он захотел через меня быть. Да, Борис».

Середина февраля 1925 года: «...1 февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был 9 месяцев во мне и 10 дней на свете, но желание С. (не требованье) было назвать его Георгием – и я уступила...»

И вновь горячие слова к Пастернаку: «Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душою, как Вы – с той карточкой, Вы мой воздух и мой вечерний возврат к себе... Ваше имя, Ваше лицо, Ваш стих... Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь ...Но уцелела... Борис, я два года, я больше двух лет тебя люблю – ты ведь не скажешь, что это воображение... Ты мне насквозь родной такой же страшно, жутко родной, как я сама... Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И – только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня знает слова...»

И вопрос, который ее мучает: «Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего?..»

Письма летят, а встречи все нет и нет. «Этой встречей живу, – пишет Цветаева. – Ты моя даль – обожаемая» (26 мая 1925). Мечты и предположения: «Я бы с тобой совсем не умела жить...» (конец марта 1926). «У меня в Вандее была огромная постель – я такой не видывала, и я, ложась, думала: с Борисом это была бы не 2-спальная кровать, а душа. Я бы просто спала в душе» (апрель 1926). И в другом апрельском письме: «Борис, моей любви к тебе хватит на гораздо больше, чем жизнь. Вывод – бессмертие».

Пастернак пишет жене в Мюнхен 29 июня 1926-го: «Я не испытываю твоего чувства ревности. Я сейчас совершенно одинок. Марина попросила перестать ей писать, после того как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своем чувстве к тебе. Возмутит это и тебя. Это правда дико... Я не предам тебя и основанья ревновать не создал...» А далее следует примечательная строка: «Совершенно помимо меня, ты обречена на постоянное страданье».

Вот так, страдай, любимая, страдай. Сестра, ангел и русалочка. Страдала и Цветаева, узнав об отношении Пастернака к Эльзе Триоле: «Милый Борис, ты не мог любить такую (расположенным можно быть к кому угодно, просто поворот тела в сторону за ужином), ты мог /можешь) любить себе обратное, но равно-сильное. Она недостаточно улица, чтобы ты ее любил, недостаточно площадь, не блоковская Катька ведь, просто Дама. И дама – недостаточно».

Намек Пастернаку, что другая пылать не сможет. Какая другая, когда Пастернак пишет Цветаевой: «О как я люблю тебя!» (4 апреля 1926). Любопытственно признание Бориса Леонидовича: «Я ведь не только женат, я еще и я, и я полуребенок... Есть тысячи женских лиц, которых мне бы пришлось любить, если бы я давал себе волю...» И где-то в конце письма: «Ехать ли мне к тебе сейчас или через год. Эта нерешительность у меня не абсурдна, у меня есть настоящие причины колебаться в стоке...» (20 апреля 1926).

Цветаева в ответ: «Через год. Ты громадное счастье, которое надвигается медленно...»

Как писались письма

Сделаем перебивку и чуточку остынем от накала цветаевско-пастернаковских страстей. Как писались письма? Сейчас мы с вами не пишем письма – исчезнувший жанр. Есть телефон, есть Интернет, электронная почта, короткие SmS. А в начале и середине XX века люди, и особенно интеллектуалы, обожали письма. В 2004 году издательство «Вагриус» издало несколько томов переписки Марины Цветаевой, в том числе и с Пастернаком, откуда я и черпаю избранные строки.

В эмиграции, задыхаясь от одиночества, Цветаева начинает писать письма. Ей хочется общения, разговора по душам. Перед тем, как отослать письмо, она шлифует каждое слово, каждую фразу, делает несколько вариантов и, прежде чем отослать письмо, переписывает его в свою тетрадь. Она не просто конфидент, она – писатель, и письма не только общение, но и лаборатория мастерства, писательская кухня, попытка разобраться в дебрях собственной души, психоанализ.

Марина Цветаева о себе

В письме от 9 марта 1923 года она предупреждает Пастернака о том, какая она сильная натура. «Вы не шутите только. Я себя знаю. 16-ти лет 2 года подряд, день в день, час в час, любила Герцога рейхтадтского (Наполеона II), любила сквозь все и всех, слепая жила. Пастернак, я себя знаю. Вы – мой дом, к Вам я буду думать домой, каждую секунду, я знаю...»

«В жизни я безмерно-дика, из рук скольжу» (9 марта 1923).

«Я бы сейчас, Борис, ни за кого не вышла замуж. Знаешь мою детскую мечту – (мечта многих...) Ребенок – и одна. Жить с ним, в нем, без того...» (апрель 1926). «В любви – и нигде больше – я нервна: как лошадь...» (август 1927) И в этом же письме: «...брежу и всегда в злостную для себя сторону».

И еще откровение: «Борис, я вообще жизнь всю считаю неестественной, т.е. мне в ней – всей – не живется, не только в моей...» (20 октября 1927). Позднее, в 30-х, Цветаева воскликнет:

Февраль 1928 года. Цветаева продолжает надеяться на встречу с Пастернаком и пишет: «...отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку...»

4 марта 1928, Цветаева – Пастернаку: «Борис, я всегда жила любовью. Только это и двигало мною... Сейчас – до-олгое сейчас – полных четыре года я никого не любила, ни одного поцелуя никому – 4 года... Был бы жив Рильке, приехал бы ты...»

Нет любви – нет творчества: «А – с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко...» И еще убийственная фраза: «У меня все время, Борис, сознание, как у некой старухи, что я заедаю чью-то жизнь».

О творчестве в СССР: «Не моя вина, что я не выношу идиллии, которой все идет. Воспевать колхозы и заводы – то же самое, что счастливую любовь. Я не могу» (июль 1935).

Борис Пастернак о себе

«Посылаю тебе фотографию. Я ужасно безобразен. Я именно таков как на фотографии, – она удачна. Я только щурюсь...» (20 апреля 1926). Ответ Марины: «Борис, на карточке ты чудный. Поскольку Маяковский воля, постольку ты – душа. Лицо души...»

Пастернак все время себя уничижает: «Ты меня представляешь проще и лучше, чем я на самом деле. Во мне пропасть женских черт» (11 июля 1926).

Быт поэтов

Знаменитое ахматовское: из какого сора растут стихи... Сор, хлам, кутерьма, быт – во всем этом почти каждому поэту приходится творить (и Пушкин этого не избежал: деньги, долги, дети). Вот и Пастернак: «У меня сейчас сумасбродные дни, полные житейщины» (июнь 1926). У Пастернака – «житейщина», у Цветаевой – «чертов быт».

Пастернак сообщает Цветаевой, естественно, среди прочего, что он четвертый день ходит по издательствам и редакциям и не может получить денег, а «за квартиру не плочено три месяца». «А кругом люди, как ни бедственно положение многих, делают подарки женам, ходят не в отрепьях и, принимая друзей, развлекаются и не отпугивают их уныньем. Мне горько за своих, страшно себя и стыдно мысли, что в чем-то таком, что составляет существо живого человека, я глубоко бездарен и жалок ... Вот я завтра поеду к жене и сыну. Как я им в глаза взгляну? Бедная девочка. Плохая я опора...» (2 июля 1925).

Родные Пастернака в деревне, он в Москве (Волхонка 14, кв. 9 – адрес Пастернака многим ничего не говорит, но только не мне: я родился на Волхонке, в доме, рядом с пастернаковским).

Цветаевой в это время тоже нелегко. «Вам в тысячу раз трудней, – пишет ей Пастернак, – и трудность Вашей жизни слышна истории, она современна, стесненье, в котором Вы живете, делает честь всякому, кто к нему прикоснется. А мои матерьяльные неурядицы – архаизм, дичь, блажь, мыльные пузыри, практическое несовершеннолетье».

Три года спустя Пастернак пишет Цветаевой о том же: «Я должен был бы зарабатывать много, несравненно больше, чем зарабатываю в совершенно других счетных единицах, – тысячи, как их тысячи и зарабатывают, – писатели, журналисты, критики и компиляторы. Отчего же это у меня не выходит и мне так трудно? Я думаю, это от тоскливого отчужденья, которым я охвачен...» Другими словами, Пастернак с трудом вписывался в советскую реальность (не Маяковский!). И фантазийная надежда: «О, как все было бы по-иному, если бы ты была тут!..» (28 мая 1928).

А что у Марины Цветаевой? «Мне вот уже (17 – 25 г.) 8 лет суждено кипеть в быту, я тот козел, которого хотят зарезать, которого непрестанно заре– и недоре-зывают, я то варево, которое (8 лет) кипит у меня на примусе... Я растерзана жалостью и гневом, жалостью – к своим, гневом – на себя: за то, что терплю. Презираю себя за то что по первому зову (1001 в день) быта срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА – обратно. Во мне протестантский долг... Внешне: я живу не «за границей», а на поселении, сама готовлю, качаю воду, стираю, нянчу Георгия, занимаюсь с Алей по-французски. Я неистово озлоблена, и меня не любят, восхищаются, боятся. Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени думать, думает перо. Утром 5 минут (время присесть), среди дня 10, вечером – вся ночь, но ночью не могу...»

Ну, как картинка быта? Но это еще не все. «Борис, я живу фактически взаперти. У тебя хоть между редакцией и редакцией, редакцией и домом, есть куски, отрывки тротуара, пространства, я живу в котловине, задушенная холмами... Друзей у меня нет, – здесь не любят стихов, не нужны, а вне – не стихов, а того, что их создает – что я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях. Да еще с мужской иронией!

Где я живу – деревня, с гусями, с водокачками. В Праге бываю раз в месяц, за иждивением... Если бы восстановить мой день, шаг за шагом, жест за жестом – получилось бы – что белка в колесе и что рабочий у станка... Не 8-часовой, а 24-часовый рабочий день...»

Обращение к Пастернаку: «Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А тогда что? С моста в Москва-реку. Да, милый друг, со стихами как с любовью: она тебя бросает, а не ты ее... Ты же у лиры – крепостной...» И про себя, про свой быт: «Посуда, табуретки, тазы, ящики, сплошные острия и углы, вся нечисть быта, яростная. Тетрадям нет места. На том же столе едят и пишут (муж – докторскую работу «Иконография Рождества», Аля – французские переводы, я – налетом – Крысолова)» – все цитаты из одного июльского письма 1925 года. Нельзя не привести хотя бы несколько строк из лирической сатиры Цветаевой «Крысолов»:

И где-то в самом конце поэмы: «А флейта все слаще, а сердце все глуше».

Но от стихов к прозе. В мае 1926-го Цветаева сообщает (жалуется?): «Борис, ни один мой час не принадлежит мне. Никуда не могу уйти, все заранее распределено. Я бы и умереть не могла – п.ч. распределено. Кем? Мною. Моей заботой. Я не могу, чтобы Аля не мылась: Аля, мойся! по 10 раз. Я не могу, чтобы газ горел даром, я не могу, чтобы Мур ходил в грязной куртке, я не могу... У меня гордость нищего – не по карману, не по собственным силам. И вот, как заведенная... Борис, я тебя хочу – без завода, в каком-то жизненном промежутке, в состоянии паузы...»

И неожиданная фраза-вопль из того же письма: «Я совсем не умею жить в доме и жить с другими».

21 июня 1926 года: «Пишу в Чехию с просьбой выхлопотать мне заочную стипендию, как Бальмонту и Тэффи, которых чехи содержат, никогда в глаза не видав (меня видели, всегда с ведром или с мешком, три с половиной года, – не нагляделись, должны быть!)».

Конец августа 1927-го: «Борис! Каждая кассирша, каждая телефонистка счастливее меня, п.ч. у нее есть время на работу... у меня нет ни друзей, ни денег, ни свободы, ничего, только тетрадь. И ее у меня нет».

Октябрь того же года. Цветаева после болезни вынуждена была обриться и сообщает об этом Пастернаку: «Брилась семь раз, тупя бритвы, дольше С.Я. отказался. Брили меня все кому не лень, были и такие, которые никогда не брили и на моей голове учились...»

Конец мая 1933: «Не могу я, Борис, после 20 лет деятельности ходить по редакциям, предлагая рукопись. Я этого и в 16 лет не делала. И еще менее могу...» И о своем внешнем виде: «Я, Борис, сильно поседела, чем очень смущаю моих (на 20 лет старших) «современниц», сплошь – черных, рыжих, русых, без ни одной седой ниточки. Каждым моим седым волосом указываю на их возраст». И приписка: «А ведь любят серых кошек. И волки красивые. И серебро».

И другие темы

Быт и бытие – в этих берегах текла переписка Цветаевой и Пастернака. И, конечно, часто всплывала тема России. Поначалу Цветаева резко писала о родине: «Россия для меня – почти тот свет» (1923),

«В Россию никогда не вернусь. Просто п.ч. такой страны нет. Мне некуда возвращаться» (1926). Но уже в ноябре 1927-го: «Борис, моя тоска по России растет». Однако она пишет не о «возращении», а всего лишь о «гощении» – приехать и быть только гостем. Знаменитые строки Цветаевой: «Тоска по родине! Давно/ Разоблаченная морока!..» И концовка:

Это написано уже в 1934 году. 18 июля 1939 года – после 17 лет эмиграции – Цветаева вернулась на родину, в неведомую ей страну – в СССР.

Однако обратимся к переписке. Само собой разумеется, письма насыщены литературой. Цветаева и Пастернак обмениваются стихами, разбирают стихи, обсуждают поэзию и поэтов.

«Какие замечательные стихи из Поверх барьеров! Борис, эта книга у меня должна быть. Если нет, достань, выкради у знакомых» (1926). Подвергает Цветаева профессиональному разбору пастернаковскую поэму «Лейтенант Шмидт», возможно, многие строки Пастернака «ложились» прямо на нее:

Пастернаку, в свою очередь, нравится «Крысолов» – «удивительная вещь». Он в восторге от «Поэмы Горы», «Поэмы Конца». Он покорен Федрой. Цитаты не привожу, ибо эта не литературоведческая работа. Это человековедение.

Цветаева и Пастернак обмениваются своими оценками о коллегах по перу. Цветаева о Маяковском: «А у Маяковского взгляд каторжника. После преступления. Убившего...» Но когда произошло самоубийство, скорбит о нем. Так же о Сергее Есенине. В свою очередь, Пастернак раздает «всем сестрам по серьгам». Любопытен отзыв об Илье Сельвинском: «Он очень талантлив, – пишет Пастернак Цветаевой в марте 1926 года. – Смешно говорить о моей или Вашей современности. Современен только он. Т.е. только такой, в революцию зародившийся сплав эпики, эклетики и нового акмеизма – плывет, голова в голову, с головою дня над мутью количества, и с ним ныряет, захлебывается и всплывает... «Среди прочего отмечает Пастернак и «мраморную красоту» Ахматовой.

Продолжение романа

Вернемся к основной линии нашего исследования.

25 марта 1926 года Пастернак пишет Цветаевой: «мое с неба свалившееся счастье», «родная», «удивительная»... «Сижу сутулясь, сгорбясь, старшим. Сижу и читаю так, точно ты это видишь, и люблю тебя и хочу, чтобы ты меня любила...» А затем, через нескольких страниц письма, как бы спохватываясь: «Боже мой, о чем я говорю с тобой и к чему! Моя жена порывистый, нервный, избалованный человек. Бывает хороша собой, и очень редко в последнее время, когда у ней обострилось малокровье...» Стало быть, еще и больна, и, возможно, поэтому Пастернак пишет: «Не низостью ли было бы бить ее врасплох».

И к Марине: «Я люблю и не смогу не любить тебя долго, постоянно всем небом, всем нашим вооруженьем, я не говорю, что целую тебя только оттого, что они падут сами, лягут помимо моей воли, и что этих поцелуев я никогда не видал».

Не знаю, как вас, дорогой читатель, но лично меня такие строки Бориса Леонидовича потрясают. И далее он пишет: «Надо успокоиться. Скоро я напишу тебе еще... Я боготворю тебя». И на полях письма приписка: «Когда перечитываю письма, – ничего не понимаю. А ты? Какое-то семинарское удручающее однословье!»

Июль 1926 года, Цветаева – Пастернаку: «Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания...» Далее Цветаева пишет, как она по-своему понимает «верность», ей подходит более всего «верность от восхищения».

«Что бы я желала с тобой, Борис, в Москве? Да разве я одна могу тебе дать сумму (Хотя я сама сумма, не только себя, но и всех моих прабабок и т.д.). Я была бы в непрестанной тоске, которая меня бы глубоко унижала. Жизнь другого нельзя выносить рядом...

У меня другая улица, Борис, лирическая, без людей, с концами концов, с детства, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им не нравлюсь, у них нюх. Я нравлюсь старикам и женщинам и собакам. Я не нравлюсь голому инстинкту, я не нравлюсь полу, пусть я в твоих глазах теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб – оцени.

Стреляться из-за Психеи! Да ведь она бессмертна, ведь ее даже никогда не было. Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи...»

В другом письме от 10 июля Цветаева развивает тему мифологической Психеи: «Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все...» Другими словами, в Еве – пол, тело, она вся женщина. А Психея – душа, творчество, поэзия.

И Цветаева делает вывод о невозможности счастья для себя и Пастернака: «Борис, как бы мы с тобой были счастливы – и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас...»

«Были бы!..» В этом весь крах надежд. И ничего не означает крик Пастернака: «Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно» (31 июля 1926).

Цветаева – Пастернаку, май 1927: «Нe пойми меня превратно: я живу не чтобы стихи писать, а стихи пишу чтобы жить... Ты мне, Борис, нужен как тайное, как неизбывное, как пропасть, как прорва. Чтобы было куда бросать и не слышать дна... Чтобы было куда любить. Я не могу (ТАК) любить не-поэта... »

15 июля 1927: «О Борис, Борис, как я вечно о тебе думаю... Ты не знаешь моего одиночества... Думаю о Б.П., как ему ни трудно, он счастливее меня, п.ч. у него есть двое-трое друзей-поэтов, знающих цену его труда, у меня же ни одного человека, который бы – на час – стихи предпочел бы всему. Это – так. У меня нет друзей. Есть дамы – знакомые, приятельницы, покровительницы, иные любящие (чаще меня, чем стихи...). Для чего же вся работа? Это испытание столбцов, и столбцов, и столбцов – в поисках одного слова...»

Далее Цветаева пишет, что ей нужен «опыт, точное знание, не-удивление, свойственность, осведомленность. Вот для чего ты мне – главное – нужен, вот на что, говоря: на тебя! – надеюсь, – вхождение в другой мир, рука об руку...»

Пастернак – Цветаевой, 7 августа 1927: «Но ты, ты, например, меня приковала. Ты – родной, главное же – громадный поэтический мир».

В 1928 году происходит знакомство Пастернака с семейством музыканта Генриха Нейгауза – и открывается новый – на этот раз чисто любовный мир, – жена Нейгауза Зинаида Николаевна. Роман этот бурно развивается с лета 1930-го. А переписка с Цветаевой по-прежнему продолжается, и Марина Ивановна не оставляет надежд на личную встречу.

31 декабря 1929 года она пишет Пастернаку: «Борис, я с тобой боюсь всех слов, вот причина моего неписания. Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены...» И выкрик: «Я никого не любила годы-годы-годы... И никакого соблазна. Все, что не ты – ничто... С Новым годом, Борис, – 30-тым! А нашим с тобой – седьмым!.. Увидимся с тобой в 1932 – потому что 32 мое с детства любимое число, которого нет в месяце и нужно искать в столетии. Не пропусти! М.»

Приписка: «Меня никто не позвал встречать Новый год, точно оставляя – предоставляя – меня тебе...»

Новый поворот

5 марта 1931 года Пастернак пишет письмо Цветаевой и в нем приводит свою новую балладу, среди прочих строчек:

Дети кругом: у Цветаевой двое детей, у жены Пастернака растет сын, у Зинаиды Нейгауз двое детей, – но это так, между прочим. А главное – Пастернак пишет уже не о своей любви к Цветаевой, а о своей жене: «...летом 26-го, когда мне так хотелось к тебе и я думал с ней расстаться. Теперь сходная обстановка, но разрыв был доведен до конца... Но Женя – человек, мизинца которого я не стою и никогда не стоил... она зовет вернуться... она живет в мираже страданья... Мне страшно трудно». И Пастернак сообщает свой временный адрес: квартира Бориса Пильняка на 2-й улице Ямского поля.

К своему взволнованному письму Пастернак приписывает: «Ничего не знаю. Может быть вернусь к Жене. Но люблю Зину. И тебя и Памир...» Понятно, что Пастернак любит сразу троих женщин: Цветаеву, брошенную жену и новую возлюбленную. Непонятно только: откуда взялся еще любимый Памир?..

Цветаева – Пастернаку, 18 марта 31-го: «Я не любовная героиня, Борис. Я по чести – герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова.

С Р. – никого не любила. Его вижу часто, он мне предан, обожает Мура, ничего не чувствую. Вот тебе мой опыт».

Р. – это Константин Родзевич, новый возлюбленный Цветаевой. Если писать об этом романе, то это совсем отдельная сага, как, впрочем, и другая с Николаем Гронским («Несколько ударов сердца»), письма (опять письма!) с последним охватывают период 1928 – 1933 годы. Но это были не только эпистолярные вздохи за письменным столом...

В цитированном выше цветаевском письме от 18 марта есть и такой пассаж: «Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте». Вроде намека Пастернаку: и с другой счастья не будет.

Пастернак сообщает Цветаевой свой новый адрес: Киев, улица Гершуни, где он живет с Зинаидой Нейгауз. Ответ Цветаевой:

««Мне тебя, Борис, не завоевать – не зачаровать... Когда я – т.е. все годы до – была уверена, что мы встретимся, мне бы в голову, и в руки не пришло так выявлять тебя воочию – себе и другим настолько ты был во мне закопан, завален, зарыт. Выходит – сейчас я просто изъяла тебя из себя – и поставила. – Теперь я просто могу сказать: – А это – Б.П., лучший русский поэт, мой большой друг, говоря этим ровно столько, сколько сама знаю».

Цветаева – Пастернаку 27 мая 1933: «Пиши стихи кому хочешь, люби, Борис, кого хочешь... Ты мой единственный образ (срифмованность тебя и меня) обращаешь в ходячую монету, обращая его к другой... Не вынуждай у меня жестокого вопля (как раньше говорили: Ты мне не пара/ – Ты мне не рифма!)...»

Спад в переписке

Хрустальная мечта Цветаевой встретиться с Пастернаком и влюбить его в себя разбилась вдребезги (увы, на то они и мечты, чтобы не сбываться и разбиваться). Письма постепенно теряют градус накала, уже не пылают, а чуть излучают свет. Или как река: сначала полноводная, бурная, искрящаяся волнами, а потом обмелевшая, тихая, сонная. Сколько можно писать и гореть? Сколько можно любить на расстоянии, без тепла рук?.. Пастернак вынужден признать: «Письмо утеряло значенье. Я его легко и наспех писал... Получилась какая-то забальзамированная болтовня...»

Встреча-отторжение

И вот долгожданная встреча двух великих поэтов – Марины Цветаевой и Бориса Пастернака. В Париже, куда приехал Пастернак участвовать в Международном конгрессе писателей в защиту культуры. Ехать на конгресс Пастернак не хотел. За ним в Москве послали машину. Он отказался ехать, ссылаясь на болезнь, но приехавший за ним передал слова секретаря Сталина – Поскребышева, что это приказ и обсуждению не подлежит. Пришлось собираться в дорогу. В Париж Пастернак приехал в июне 1935 года в жуткой депрессии и охваченный страхом (многие писатели подверглись гонениям, травле и арестам).

Цветаева и Пастернак встретились в коридорах Конгресса, и об этом Цветаева написала своей знакомой Тресковой: «О встрече с Пастернаком (была – какая невстреча!) напишу, когда отзоветесь. Сейчас тяжело...»

Марк Слоним: «Когда я спросил ее об этом свидании, она сказала с горечью, которой я никогда не забуду: «Это была «невстреча», и потом вдруг повторила – не закончив – последнюю строфу своих стихов к Блоку:

Горечь и боль. Боль и горечь. «Вы «идете за папиросами» и исчезаете навсегда. И оказываетесь в Москве, Волхонка, 14, или еще дальше...» (октябрь 1935). А в июле, сразу после встречи-невстречи Цветаева пишет Пастернаку:

«Дорогой Борис, я теперь поняла: поэту нужна красавица... И я дура была, что любила тебя столько лет напролом. Но мое дело – другое, Борис. Женщине – да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой – унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы – не могла. Раз в жизни, или два? – я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.

Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я – очень глупа...»

Октябрь: «Борис, держись своей красавицы»... «Вообще, давай переписываться – спокойно...» «Наша повесть – кончена».

Пастернак – любимый мужчина исчез. Но для Цветаевой остался Пастернак – большой поэт. В марте 1936-го она пишет ему, предостерегая. «Ничего ты не понимаешь, Борис – ты Орфей, пожираемый зверями; пожрут они тебя. Тебя сейчас любят все, п.ч. нет Маяковского и Есенина, ты чужое место замещаешь – надо же кого-нибудь любить!.. Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты – никаких масс любить не можешь...»

Это было последнее, 200-е письмо в переписке Цветаевой – Пастернака. В конце этого последнего письма Цветаева приводит свой разговор с сыном Муром и свой ответ на его вопрос о религии: «Не христианин, Мур, а фараон, все забираю в гробницу! – дабы через тысячелетия проросло зерно».

В письме другому адресату Цветаева восклицает: «Пастернак стал советским! Он полюбил колхозы! Боже, какой ужас!

Встречи (невстречи) на родине

18 июня 1939 года Марина Цветаева вернулась на родину. «Можно ли вернуться/ В дом, который – срыт?» – спрашивала она. И сделала попытку, которая закончилась трагедией.

Дa, это была совсем другая страна – Страна Советов. Страна крепнувшего с каждым днем культа личности Сталина. Страна ГУЛАГа и страна ликующего социализма. Страна, где все выстраивалось под один общий ранжир.

Друзья Цветаевой были глубоко поражены, узнав о ее решении вернуться в СССР. Там был Пастернак, и Цветаева очень надеялась на его поддержку в литературных делах. Но, конечно, ее грызли сомнения. На что Мур безапелляционно заявил: «Что вы, мама, вы всегда не верите, всё будет отлично!» О, если бы Пастернак при встрече с Цветаевой в Париже откровенно сказал бы, что ее ждет в России, какая там обстановка, то, может быть, Цветаева и не вернулась. Но он ничего не сказал.

18 июня 1939 года Марина и Мур прибыли в Москву, а 27 августа была арестована Аля (дочь Цветаевой Ариадна), раньше матери приехавшая в Советский Союз. Затем в сентябре последовал арест мужа – Сергея Эфрона. Прибавьте к этому, что к Цветаевой, как к «возвращенке», многие относились крайне недоброжелательно. «Белогвардейка вернулась!» – говорили о ней в писательских кругах. Было и досужее обывательское недоумение: зачем приехала? Чего ей там не хватало?..

Конечно, по приезде Цветаева очень хотела видеть Пастернака. Она рассчитывала на его душевную близость и благородную поддержку. Но не тут-то было! Бориса Леонидовича долго отговаривали от встречи с Цветаевой – «это опасно», она под колпаком органов. И все-таки они встретились, и Пастернак поспособствовал получению Цветаевой переводов – надо было на что-то жить. Она переводила грузинского классика Важу Пшавела («Эта Важа меня когда-нибудь раздавит»). На этом вся пастернаковская помощь и поддержка закончились. Цветаева жаловалась новой московской приятельнице: «Борис мог бы пригласить меня хотя бы на время пожить на его переделкинской даче». Годы спустя Пастернак признавался, что семейная обстановка большой дачи не позволила ему то единственное, чего он хотел: пригласить Марину... И все же он помог Цветаевой получить комнату в коммунальной квартире на Покровском бульваре.

В точности неизвестно, как складывались их отношения. О последних днях Цветаевой в Москве Паустовский рассказывал Марку Слониму в Риме осенью 1965 года: «Пастернак пришел к ней помочь укладываться. Он принес веревку, чтобы перевязать чемодан, выхваливал ее крепость и пошутил, что она все выдержит, хоть вешайся на ней. Ему впоследствии передавали, что Цветаева повесилась на этой веревке, и он долго не мог простить себе того, что он назвал «роковой шуткой».

Можно этому верить или не верить, но точно одно: между Пастернаком и Цветаевой в Москве не было ни душевной близости, ни былого поэтического братства, ни стихов.

Марина Ивановна подготовила к изданию сборник своих стихотворений и поэм, но при подборе сознательно не пошла ни на какие компромиссы, и книга, конечно, была отвергнута. Критик Зелинский во внутренней рецензии написал, что «истинная трагедия Марины Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям. Поэзия Марины Цветаевой потому и негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания».

Какой бред!

Беды и несчастья окружили Цветаеву со всех сторон. Сохранился рассказ поэта и художника Штейнберга: «Я видел Цветаеву всего один раз в жизни... Это было перед войной. Я стоял в Гослитиздате в очереди за деньгами, но денег не было, мы ждали, когда их привезут. Было много народу. Вдруг кто-то толкает меня в бок и показывает: Цветаева ... Я увидел старую женщину, неухоженную, видно, махнувшую на себя рукой, забросившую себя, с перекрученными чулками. Какая-то отчужденная от окружающих, с очень замкнутым лицом. И вдруг лицо ее преобразилась, стало женственным, счастливым, ожидающим. Она вся потянулась навстречу кому-то только что вошедшему. Я оглянулся и увидел Тарковского...»

Последнее увлечение Цветаевой – 33-летний поэт Арсений Тарковский. Ей необходим был кто-то, для кого она была бы не пустым именем, не чуждой «возвращенкой», а душой. Поэтической душой. Ей был нужен влюбленный поэт.

Гибель и возвращение

А далее все известно и описано много раз: война, эвакуация, Елабуга, отчаяние и веревка. 31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась, немного не дожив до 49 лет.

10 сентября Пастернак пишет в Чистополь жене: «Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу этому верить... Если это правда, то какой это ужас!.. Какая вина на мне, если это так!.. Это никогда не простится мне... я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно».

Летом 1944 года был убит на войне 19-летний солдат Георгий Эфрон. Тот самый Мур, которого Цветаева хотела назвать Борисом.

Дважды подвергалась аресту дочь Ариадна. Надо отдать должное Пастернаку – он помогал ей в ссылке деньгами и посылками с продуктами. 15 февраля 1955 года Ариадна (Аля) была полностью реабилитирована.

В 1961 году вышел первый маленький цветаевский сборник, в 1965 году – «большой», в серии «Библиотека поэта». Первый официальный вечер поэзии Марины Цветаевой состоялся 25 октября 1962 года в Московском доме работников искусств (ЦДРИ). На нем присутствовало лишь 140 человек особо приглашенных.

На Западе вовсю издавали сочинения Цветаевой, а у нас лишь в 1990 году вышел том всех цветаевских стихотворений и поэм.

С Пастернака начали, надо им и закончить. В очерке «Люди и положения» Борис Леонидович писал: «Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и творчестве она стремительно, жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех».

писал Пастернак в стихах.

В начале жизненного пути, в мае 1913 года в прекрасном Коктебеле 20-летняя Цветаева пророчески угадала свое будущее бессмертие:

Черед настал. Но какой горький путь к славе!..