69 этюдов о русских писателях Безелянский Юрий

МОЖЖЕВЕЛОВЫЙ КУСТ НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО

Николай Заболоцкий

По новому стилю Николай Заболоцкий родился в мае, но сам поэт числил себя по старому стилю (уважал документы): «Я был первым ребенком в семье и родился в 1903 году 24 апреля под Казанью, на ферме, где отец служил агрономом».

Пересказывать вехи жизни Николая Заболоцкого не будем, тем более что не так давно вышла книга «Огонь, мерцающий в сосуде...» с его жизнеописанием. Книгу написал сын поэта – Никита Заболоцкий. Отметим только, что жизнь Николая Заболоцкого была цинично растоптана коммунистической властью, которой везде мерещились враги, да и даровая рабочая сила была нужна на лесоповалах. 19 марта 1938 года поэт был арестован и обвинен в контрреволюционной троцкистской деятельности. А далее – тюремная психиатрическая больница, «Кресты», ссылка на Дальний Восток... В отличие от Осипа Мандельштама, Заболоцкий выжил: «Я нашел в себе силу остаться в живых». Но жизнь его всё равно была трагически надломлена, и не случайно не выдержало сердце Заболоцкого: он умер в 55 лет, 14 октября 1958 года.

Вернувшись на волю, – а она не была сладкой для него, – Заболоцкий не застыл в злобе, как некоторые другие писатели. В его поэзии нет лагерных стихов, так, несколько очень сдержанных и скупых строк о страдании и несправедливости. Например, в стихотворении «Наступили месяцы дремоты...» поэт пишет о щегле:

И вот этот «месяц окровавленный» «в обруче мороза», на мой взгляд, потрясает больше любой книги воспоминаний об ужасах эпохи.

Одним из шедевров лирической и отчасти философской лирики является стихотворение Заболцкого «Можжевеловый куст» (1957). Приведем его полностью:

Это стихотворение из цикла «Последняя любовь». Да, оно о любви и не только о любви, а еще о христианском смирении: надо принимать жизнь такой, какой она есть. И третий план: взаимоотношение человека и природы – это, кстати, одна из основных тем творчества Заболоцкого. Ограниченное – пространство не позволяет привести множество примеров, поэтому приведу только концовку моего любимого стихотворения «Я трогал листы эвкалипта...»:

Обратим внимание на концовку. В ней какой-то вызов человеку, торжество над ним. У Заболоцкого никогда не было позиции покорителя, победителя природы. Он признавал другое, «мирное сосуществование» и писал:

А что остается делать человеку? Постигать природу. Совершенствоваться самому. Преодолевать сопротивление «материала». И тут, конечно, напрашиваются ставшие хрестоматийными строки:

Кто мало знаком с творчеством Заболоцкого, тот может подумать, что это был очень степенный, печальный и несколько утяжеленный поэт. Ничего подобного. Он был и светел, и ироничен. Нy, а стихи его первого сборника «Столбцы (1929) были полны дерзкого веселья, сарказма, недаром, по признанию поэта, «книжка вызвала в литературе порядочный скандал, и я был причислен к лику нечестивых...» Судите сами. Один только кошачий пассаж что стоит:

Но какими же строками Заболоцкого закончить наш краткий рассказ? Не о котах же, конечно. Нужно что-то проникновенное, существенное, а таких строк у Николая Алексеевича очень много. Пожалуй, закончим такими:

Перефраз с Блоком, но у Заболоцкого формула бытия более расширительная: «жизнь и я». И надо быть на уровне этой жизни. Не мельчить ее, а тем более не опошлять. И душу-лентяйку, как учил Заболоцкий, необходимо денно и нощно мучить, «чтоб жить с тобой по-человечьи училась заново она».

СУДЬБА ОБЭРИУТОВ

Обэриуты! Что это такое и с чем это едят? Если вы любите литературу, то вам будет приятно лишний раз вспомнить о литературной группе ОБЭРИУТЫ (Объединение Реального Искусства). В декларации ОБЭРИУ (1928) говорилось: «Нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов».

Обэриуты (Даниил Хармс, Александр Введенский, Константин Вагинов, Николай Заболоцкий и другие) занимались «столкновением словесных смыслов». Их увлекала игра языка и жизни. В произведениях обэриутов целая россыпь поэтических смыслов, ассоциаций, сочетаний-несочетаний и прочее лингвистическое богатство.

И еще. Обэриуты, прежде всего Александр Введенский, интуитивно чувствовали дисгармонию XX века, его катаклизмы и потрясения, исторический хаос, понять который невозможно с помощью обычного здравого смысла. Отсюда выражение Введенского – «звезда бессмыслицы». Задолго до Самюэля Беккета Введенский и Хармс предугадали и создали театр абсурда. Но Беккет – грандиозная величина мировой литературы. А Александр Введенский – почти забытый, загубленный российский сочинитель.

АЛЕКСАНДР ВВЕДЕНСКИЙ

ДАНИИЛ ХАРМС

Даниил Хармс

Соратник по группе ОБЭРИУ и друг Александра Введенского – Даниил Хармс тоже был человеком необыкновенным и весьма оригинальным. Он строил свою жизнь как произведение искусства. «Хармс – сам по себе искусство», – говорил Введенский. Хармс – это литературная клоунада.

Н. Степанов вспоминал об одном вечере «обэриутов» в 1927 году: наибольшее внимание привлекал Хармс, он был в длинном клетчатом сюртуке, походя в нем на Жака Паганеля из «Детей капитана Гранта». Подчеркнуто серьезный и спокойный, Хармс держался с ошеломляющей чопорной вежливостью. На голове его была круглая шапочка, на щеке нарисована зеленая собачка. Время от времени он брал со стола книгу и клал ее себе на голову или с необычайно серьезным видом прикладывал к носу палец...

Сегодня мы бы сказали, что он был прикольщиком, любил прикалываться. Костлявый, очень высокий и очень грустный, Даниил Хармс сохранил в себе детские черты – он любил удивлять. Он мог очень серьезно спросить у газетного киоска: «Скажите, пожалуйста, здесь живет Петр Алексеевич Силантьев?» в своем вдохновенном «Вруне» он писал:

Одни его псевдонимы что стоят: Чармс, Шардам, Ваня Мохов, Крал Иванович, писатель Колпаков, Чинарь Взиральник, Шустерлинг и другие. А на самом деле он – Даниил Иванович Ювачев. У него были примечательные родители: отец народоволец и политкаторжанин, а затем, правда, член-корр АН – Ювачев, а мать дворянка Колюбякина. Бунтарская и дворянская кровь. А сын пошел по совсем другой стезе – юмора и сатиры, А если держаться твердых литературоведческих терминов, то Хармс – это классик абсурдистского гротеска. В 1927 году он вошел в группу ОБЭРИУ и в сильнейшей компании замечательных талантливых поэтов (Введенский, Друскин, Олейников, Вагинов, Заболоцкий) отнюдь не потерялся. Более того, выделялся неистощимой выдумкой, полетом фантазии и пристрастием к эпатажу. Ну, скажите, кто, кроме Хармса, мог написать такую автобиографию о своем рождении?

«Первый раз папа подъехал к моей маме 1-го апреля 1903 года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме: «С первым апреля!» Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года. В 1904 году, 1-го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять же не подпустила к себе папу. Сколько папа ни бушевал, ничего не помогло.

И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня...»

Даниил Хармс родился 17(30) декабря 1905 года в Петербурге. С детства владел немецким и английским языком. Увлекался творчеством Э. Лира и Л. Кэрролла. Ненавидел идиотизм обыденной жизни, в которой обыватель поклонялся здравому смыслу. Хармс предпочитал жить в мире своих фантазий. «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении, – писал он 31 октября 1937 года. – Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».

У Хармса было трагическое, барочное мироощущение, что отразилось в «Комедии города Петербург», в «Елизавете Бам» и других его произведениях. Он виртуозно владел гротеском, черным юмором, иронией и откровенным фарсом. Но именно эти литературные приемы были неугодны власти, и пришлось Хармсу в основном работать для детских журналов «Еж» и «Чиж». Но и для детей Хармс писал исключительно по-хармски:

Фантастика, почти бессмыслица этих строк, их музыкальный напор, почти prestissimo, инфантильная наивность и невинность, какая-то младенческая первозданность нравились многим.

Игра в слова, филологические фокусы – родная стихия Даниила Хармса. А у власти была другая стихия, иное пристрастие – искать и находить всюду «врагов народа» и особенно увлекательно – в литературе. Первый раз Хармса арестовали в декабре 1931 года. Обвинения такие: «Нет школы более враждебной нам, чем заумь», «реакционное жонглерство», «литературные хулиганы».

В 1992 году в журнале «Октябрь» опубликовали материалы следственного дела по группе ОБЭРИУ. Арестованные 10 декабря 1931 года поэты неестественно каялись (под влиянием чего, каких средств воздействия?..), и протоколы допросов полны трескучими революционными штампами. Возможно, их писали от лица арестованных, и читать их без содрогания невозможно.

Вот, к примеру, что записано в протоколе допроса, который подписал Хармс 13 января 1932 года: «...моя книжка «Иван Иванович Самовар» является антисоветской в силу своей абсолютной, сознательно проведенной мною оторванности от конкретной советской действительности. Это – типично буржуазная детская книжка, которая ставит своей целью фиксировать внимание детского читателя на мелочах и безделушках с целью отрыва ребенка от окружающей действительности, в которой, согласно задачам советского воспитания, он должен принимать активное участие. Кроме того, в этой книжке мною сознательно идеализируется мещански-кулацкая крепкая семья с огромным самоваром – символом мещанского благополучия...»

Бедный самовар! Бедный Хармс!

Потом дело было прикрыто, и Хармса выпустили на свободу, сослали всего лишь в Курск, а 18 ноября 1932 года позволили вернуться в Ленинград и восстановили во всех писательских правах. А через 10 лет снова взяли. Арестовали Хармса 23 августа 1941 года уже по другому обвинению – за «пораженческую агитацию». В феврале 1942 года он погиб в заключении. Ему было 36 лет.

Хармса признали «душевнобольным и невменяемым». Ну, конечно, кто был другим, не таким, как все, тот, значит, сумасшедший, – старая чаадаевская линия. По одной из версий, Хармс скончался в больнице ленинградской пересылочной тюрьмы. Не выдержало сердце? А может, пытали, как настоящего врага? Реабилитировали Хармса в 1960 году, посмертно. Вот такой Хармс-Чармс-Шардам!..

Хармс писал репризы для клоунов, любил цирк. «Стихи Хармса, – отмечал Виктор Шкловский, – иногда веселы, иногда мрачны, потому что в них показывается машинная суета и вечная повторяемость жизни тех, которые не понимают, что понятие «здравый смысл» изменяется, обычно же здравый смысл – это только сочетание предрассудков времени...»

Разумеется, поэт-абсурдист, сатирик и фантазер Хармс не для всех. Он придумал таинственную «бушемель», о которой идет «бурный спор».

Даниил Иванович, вот вам моя рука. Я с вами. Я тоже против скучного здравого смысла, тем более что в современном мире явно ощущается абсурд. Идет бурный спор о бушемеле.

Один из хармсовских абсурдов:

– Я вынул из головы шар, я вынул из головы шар, я вынул из головы шар.

– Положи его обратно, положи его обратно, положи его обратно.

Рассказывают, что во время первого ареста Даниила Хармса следователь спрашивал, почему он так часто бывает на Петроградской стороне у каких-то своих знакомых, зачем они там собираются? Хармс ответил, что они хотят под Невой сделать подкоп под Смольный. Следователь, конечно, страшно взволновался и спросил: «А зачем под Смольный вам надо делать подкоп? Зачем вам Смольный?» Хармс ответил: «А мы хотели узнать, остались ли там еще институтки?»

В этом ответе – весь Хармс. Несколько слов об «институтках». У Хармса были, конечно, женщины. Его первой женой была Эстер Рускова («Как скучно без Эстерочки...»), про нее Хармс говорил: «Она не глупа, но ум у нее так далек от моего понимания, как и мой от нее». Сложные отношения сложились у Хармса с художницей Алисой Порет. («Если бы Алиса Ивановна любила меня и Бог хотел бы этого, я был бы так рад», – писал он.) Второй женой Хармса стала Марина Марич, аристократка, ее Хармс почему-то звал «моя Фефюлька». Марич, впоследствии Дурново, написала книгу воспоминаний о Хармсе.

«Это ушло в это» – еще один перл Хармса.

В 2005 году в Петербурге шумно отметили 100-летие Даниила Хармса, юбилей проходил под девизом: «Мы себя под Хармса чистим» (Маяковский, как мы все помним, чистил себя под Ленина). В ходу были лозунги: «Заветам Хармса верны!», «Хармс есть Это!», «Хармс есть То!»

Абсурд сорвался с привязи и вольно гуляет по просторам XXI века.

ОДИНОКИЙ ГОЛОС

Леонид Мартынов

Вспоминать в нынешнее время поэтов – дело неблагодарное. Сегодня только и слышно об инфляции, о том, как растут цены на недвижимость, как бороться с преступностью и коррупцией, что делать с бедностью, рейтингами телепрограмм и какие там новости из светской жизни, кто с кем и за сколько. А поэзия? Кому она нужна – эхо далекого прошлого.

У замечательного поэта Леонида Мартынова есть строки под названием «Дельцы»:

Леонид Мартынов не ходил по «чужим телам», но по его телу прохаживались власти и критики, а он был чуточку не от мира сего. Чудак-романтик, ученый-историк, колдун-фантазер, пустынник XX века и, конечно, удивительный, дивный поэт, который создал свою интонацию. А своя интонация – это уже чудо из чудес.

Леонид Николаевич Мартынов оставил в русской поэзии свой неповторимый след. Он появился на свет 22 мая 1905 года, умер 21 июня 1980-го.

По рождению Мартынов – сибиряк, из Омска, дед поэта Мартын Лощилин был офеней, владимирским коробейником-книгоношей. Вот откуда книжные корни и гены! «О, книги!»/ Есть книги, как глыбы бумаги,/ Есть книги, как пестрые листья растений,/ Есть книги, которые блещут, как шпаги,/ Когда обнажает их творческий гений...»

Гимназию Мартынов не успел закончить – революция! Это было бурное время, запечатленное в стихах:

Первые стихи Мартынова появились в 1921 году в газете «Рабочий путь» и журнале «Сибирские огни». Поэзия в душе боролась с живописью, и молодой сибиряк отправился в Москву поступать во ВХУТЕМАС. Затем вернулся в Омск, занялся самообразованием и стал активно печататься в прессе, проявил себя как способный газетчик-репортер, изъездивший всю Сибирь. Но очерки все же не смогли перекрыть родник поэзии.

Нет, ошибался поэт: чекисты отслеживали все. А если чего и не было, то талантливо придумывали и «шили дела». В 1932 году Мартынов был арестован по делу так называемой «Сибирской бригады», куда входили, помимо Мартынова, поэты Павел Васильев, Сергей Жарков и другие. Однако Мартынов «легко» отделался: всего лишь тремя годами высылки, сначала в Архангельск, потом в Вологду. За что пострадал? Якобы ратовал за автономию Сибири и за ее отделение от России.

В Вологде Мартынов встретил свою будущую жену Нину, девушку печатавшую на машинке «Ундервуд». «Но ты вошла.../ Отчетливо я помню,/ Как ты вошла – не ангел. И не дьявол,/ А теплое здоровое созданье,/ Такой же гость невольный, как и я...» Они прожили вместе 47 лет, как говорится, душа в душу.

Известным поэтом Мартынов стал после выхода в Москве книги «Лукоморье», написанной в духе романтического реализма. А его популярность укрепила тонюсенькая зеленькая книжечка «Стихи», выпущенная «Молодой гвардией» в 1957 году тиражом в 25 тыс. экз. В сборнике не было пафоса, барабанного боя тех лет, все было скромно, тихо, музыкально и мудро. «Что-то/ Новое в мире./ Человечеству хочется песен./ Люди мыслят о лютне, о лире./ Мир без песен/Неинтересен ...» «Одно/Волнение/ Уляжется /Другое сразу же готовится...» И, казалось бы, простенькое стихотворение «Вода»: «Вода/Благоволила/Литься!..»

Далее, вроде бы, у Мартынова была счастливая судьба: его много издавали, награждали государственными премиями, заласкивали и задабривали, чтобы он меньше вспоминал свое романтическое «Лукоморье» и миф о «златокипящей Мангазее».

Вот эта волшебная флейта была не очень-то нужна. Это с грустью понимал Мартынов и пытался обуздать вихреобразность и вихреподобность своей поэзии, максимально упростить ее и идеологизировать, достаточно вспомнить ходульные стихи о Ленине: «Но Ленин вдруг в окно заглянет:/ – А все вопросы решены?»

Старый искус: понравиться власти, понравиться массам, вот почему раннее творчество Мартынова значительно поэтичнее зрелого, холодного и рассудочного.

И все-таки поэт, истинный поэт, обязан ломать кресла и тормошить обывательское сознание.

Галина Сухова-Мартынова вспоминает: «Был он высок, строен и показался мне не по годам молод. Запомнился его острый пристальный взгляд. Я почувствовала, что он внутренне напряжен. Откинутая назад голова и пристальный взгляд создавали на первых порах впечатление заносчивости. Позже, когда узнала его лучше, я поняла, что это защитная реакция перед незнакомым человеком».

В Москве Мартыновы жили на Сокольнической улице, дом 11, квартира 11, в тесной и неудобной квартире, затем перехали в более просторную на Ломоносовском проспекте. Жил Мартынов отшельником, редко выходил из дома, редко выбирался в театр и полностью игнорировал тусовки. Почти все свое время он проводил сам с собой – в творчестве, в размышлениях и редко в беседах. Собрал уникальную библиотеку. Его жизненный принцип был прост: жизнь нужна, чтобы трудиться, творить. Труд – это и есть жизнь. Много писал, помимо стихов, следует упомянуть сборник автобиографических новелл «Воздушные фрегаты». Много переводил.

Эти строки были написаны в 1964 году. Он блистательно владел техникой стиха, и все рифмы были ему подвластны. Про себя Мартынов говорил так: «Писатель слов и сочинитель фраз».

Леонид Мартынов прожил 75 лет. В некрологе Сергей Залыгин написал: «Умер человек, который родился поэтом, был им с детства, был им всю жизнь, до последнего дня, который был и не мог быть никем больше – только поэтом...»

Русский самородок. Потомок Державина. Последователь Хлебникова. Товарищ и коллега Заболоцкого.

Сегодня что-то не видится наследников Мартынова: может быть, поэты стали ручными, смирными, а Мартынов говорил: «Из смиренья не пишутся стихотворенья».

«РОЗА МИРА» ДАНИИЛА АНДРЕЕВА

Даниил Андреев

Когда она появилась, был жадный интерес к автору и книге. Потом всё стихло. Куда-то ушло. И вместо розы мира – сплошные шипы войны, несправедливости и зла. В наши дни необходимо вспомнить эту загадочную и уникальную личность русской истории. Даниил Андреев – поэт, философ, подвижник, визионер, ясновидец и тайновидец XX века.

Всё в жизни Даниила Андреева было необычным: рождение, жизненные повороты, творчество. И как написал он сам:

Сын знаменитого писателя-мистика Леонида Андреева Даниил родился 2 ноября 1906 года в Берлине и сразу трагедия. Мать умерла от родовой горячки, и младенец остался сиротой в двухнедельном возрасте. Его увезли в Москву, он был оторван от отца (семейные сюжеты Леонида Андреева были архисложными) и вошел в семью тетки и бабушки. В доме, где он воспитывался, бывали Шаляпин, Бунин, Скрябин и другие известные люди. Даниил окончил московскую гимназию Репмана в Мерзляковском переулке и учился на Высших государственных литературных курсах. Хотел поступить в Московский университет – не приняли из-за отца, Леонида Андреева, непримиримого врага Октябрьской революции. Тем не менее Даниил пошел по писательским стопам отца, сочинял стихи и прозу, «в стол», разумеется, ибо всё им написанное было чуждым новому пролетарскому искусству.

Даниил Андреев с детства тяготел к религиозности и мистицизму, его влекло всё сверхъестественное и таинственное. Он горел желанием разобраться в устройстве мира, в его космически-земных взаимосвязях.

Даниил рано обнаружил в себе качества духовидца и ясновидца, как он это называл, «человека, способного к переживанию иной реальности». Именно отсюда его видения и «прорывы» в запредельные дали и выси. Если непосредственно говорить о его земной жизни, то это – скромная работа художника-шрифтовика и пешие путешествия, в которых Даниила Андреева «сопровождали» святые Серафим Саровский, Сергий Радонежский и поэт Александр Блок.

В конце 30-х годов Даниил Андреев начал писать роман о Москве и московской интеллигенции под названием «Странники ночи», в нем была затронута и тема массовых репрессий. Роман зачитывался ближайшим друзьям, и, естественно, его содержание стало известно соответствующим органам. Но во время войны писателя не дернули, не арестовали. Он попал на фронт. Будучи нестроевым по состоянию здоровья, он служил в качестве санитара и хоронил убитых бойцов в братских могилах.

Война закончилась, и 21 апреля 1947 года НКВД наконец-то добралось до Даниила Андреева. Однако инкриминировали ему не творчество, не писания, а покушение на вождя. Один из подследственных того времени вспоминал, как ему с тоской говорил следователь: «Вы мелкие антисоветчики. То ли дело – заговор Даниила Андреева!» Да, его обвинили по-крупному: в подготовке покушения на Сталина во время проезда по правительственной трассе, по Арбату. На допросе возникал один и тот же вопрос: «Где у вас оружие?» Оружия, разумеется, не было. На следствии Даниил Андреев упорствовал: «Я никого не собирался убивать, но до тех пор, пока существуют цензура и несвобода совести, прошу не считать меня вполне советским человеком». Следователи решили: сумасшедший. И направили Андреева в институт Сербского, на экспертизу. Сумасшедшим его там не признали и выпустили с диагнозом «лабильная психика». То есть подвижная, неустойчивая, чрезмерно эмоциональная.

Особое совещание могло вынести расстрел, но приговор оказался более «мягким»: 25 лет. Статья 58-я. Враг народа. Следствие по делу Даниила Андреева тянулось 19 месяцев, тринадцать из которых он провел на Лубянке и Лефортово. В стихотворении «Тюрьма на Лубянке» Андреев писал:

Подобно Данте, Даниил Андреев прошел по ступеням ада, он назвал его загадочным словом Агр. Ему якобы открылся свет райской жизни, где нашли новое обретение Лермонтов, Достоевский и Блок.

Вместе с Даниилом Андреевым была арестована и его жена Алла, ей тоже впаяли 25 лет. Удивительна история их знакомства, творческого и духовного единения и любви. Они, как говорится, нашли друг друга. «Ангел Божий, невеста, дитя...» – писал ей Даниил. «Светленькое мое дитятко... Листик зелененький...» Кстати, о письмах: разрешалось заключенным посылать лишь по два письма в год и при этом не более двух страничек. И как драгоценны были эти скупые слова: «Родненький мой цветик, весенняя проталинка, мой ласковый летний ветерок! Снежок, тихо опускающийся на белую рождественскую землю!..» (14 янв. 1955)

Тюрьма для Даниила Андреева оказалась суровым испытанием, но его он выдержал мужественно, не сломался, не согнулся, выстоял, более того, жил напряженной творческой жизнью и писал, писал... Во Владимирской тюрьме он завершил поэтическую книгу «Русские боги» и огромную поэму «Железная мистерия» (около 500 страниц в стихах). В тюремной камере начал работать над «Розой Мира», в которой, по собственному признанию, сделал попытку «поделиться своим опытом противостояния тирании и злу». В тюрьме Даниилом Андреевым был выношен план спасения человечества, основанный на двух идеях: 1) международная ассоциация людей доброй воли, сдерживающих агрессивных политиков; 2) уния всех светлых, этических религий, солидарных в воспитании нового человека, свободного от ненависти...

Наивная утопия? Конечно, но какая чистая и благородная!..

Еще на воле Даниил Андреев любил ходить босиком («Швырните обувь! Отриньте! Я/Напомню, что этот завет/ Блюдет премудрая Индия/Четыре тысячи лет...»), ходил он босиком и на тюремных прогулках даже зимой. Тюремная администрация сначала бурно протестовала, а потом официально разрешила босоногому строптивцу ходить так, как он хочет. И еще одна особенность Даниила Андреева как заключенного: он не впадал в уныние и не терял чувство юмора. Вместе с другими узниками – Париным и Раковым – он написал веселую книгу «Новейший Плутарх». Но, правда, это был всего лишь эпизод в творчестве Даниила Андреева, всё остальное, написанное им, далеко отстоит от веселья и шуток. Его по-настоящему интересовала история человеческой цивилизации в космическом контексте. «Роза Мира» именно об этом.

Любопытно вспомнить, когда она вышла, Юрий Нагибин в новогодней анкете «Книжного обозрения» сказал: «Книгой года для меня стала «Роза Мира» Даниила Андреева. Прежде всего, я почти ничего не понял, а это упоительно, я все время о ней думаю...»

Книга, действительно, сложная. В ней действуют мощные силы добра и зла. Фигурирует Антихрист, его подручный Сатана, планетарный демон Гагнунг. Но в конце отчаянной борьбы, по идее автора, должна воцариться эпоха – Даниил Андреев называет ее Розой Мира, – когда политика и жизнь сомкнутся, различные государства превратятся в братства и объединятся все христианские церкви. Короче, братство, гармония и красота. О, если бы было так!..

Над «Розой Мира» Даниил Андреев работал после освобождения 21 апреля 1957 года (срок сократили до 10 лет). Денег было в обрез – получал пенсию как инвалид Отечественной войны. Перенес второй инфаркт (первый – в тюрьме). И 30 марта 1959 года Даниил Андреев умер на 53-м году жизни. Исповедовал и причастил умирающего священник, его духовный отец. Незадолго до смерти, в июне 1958-го Даниил и Алла обвенчались по православному обряду, хотя до этого были женаты много лет. Похоронен Даниил Андреев на Новодевичьем кладбище, рядом с матерью и бабушкой, на месте, когда-то купленном Леонидом Андреевым для себя.

За 23 месяца на свободе Даниил Андреев успел обработать то, что создал в тюрьме. В своих произведениях он соорудил своеобразный мост из мира реального в мир трансцендентальный (он и был жителем двух миров).

так писал Даниил Андреев в цикле «Святорусские духи». Все эти «чернолесья, урманы, болота» он находил и в других неземных мирах, витая своими мыслями и фантазиями в необъятных просторах Вселенной. При этом Даниил Андреев фанатично верил в торжество миссии русского народа и выявления в конечном итоге Вечной Женственности, как одной из основ Розы Мира.

Как проникновенный лирик, Даниил Андреев считал, что «вся жизнь – это танец творящего Бога, а мир – золотая одежда Его». Так ему грезилось. Так ему виделось...

Наследие Даниила Андреева долго не выходило из подполья. Первая подборка стихов появилась в «Новом мире», в 1975 году вышла в свет, обрубленный сборник стихов «Ранью заревою».

Многое пропало. Фронтовая переписка Даниила Андреева была сожжена на Лубянке. Сожжены были дневники и роман «Странники ночи». Но многое и осталось: многочисленные стихи и, главное, «Роза Мира». Одни встретили ее с восторгом, и восхищением, другие – с угрюмой хулой и полным неприятием. Такое же неоднозначное отношение вызвали и «Русские боги». Но многие сходятся на том, что в середине XX столетия Даниил Андреев вдохнул жизнь в изящный, но уже давно мертвый жанр мифологии эпоса, придав ему сугубо российский колорит. Помимо этого, Даниил Андреев разработал и воплотил на практике новую метрическую систему русского стиха, обогатил русскую рифму и привел поэзию к многоцветью образности. Соединил историзм с метафоричностью.

У французского поэта Шарля Пеги есть строки: «Блажен, кто пал в пылу великого сраженья/И к Богу, падая, был обращен лицом». Даниил Андреев постоянно был обращен лицом: к Богу, к Истории, к великой русской Литературе и к России.

«НАС УТРО ВСТРЕЧАЕТ ПРОХЛАДОЙ...»

Борис Корнилов

Есть два Корнилова: Борис Корнилов – ранний советский поэт, и Владимир Корнилов – поздний. Поговорим о первом, ставшем жертвой советского режима.

Борису Корнилову не довелось участвовать в революции и Гражданской войне, но тем не менее его творчество было насыщено пафосом новой жизни и пропитано энтузиазмом и оптимизмом строительства социализма, недаром он считался одним из видных комсомольских поэтов. А родился Борис Петрович Корнилов 16 (29) июля 1907 года в селе Покровское Нижегородской губернии, в семье сельского учителя с крестьянскими корнями. В одном из стихотворений поэт вспоминал своего деда Тараса: «Только дед от бедности/ ходит – руки за спину,/ смотрит на соседей:/ чай да сахар,/ хлеб да квас... – / морду синеватую, тяжелую, заспанную/ морду выставляя напоказ...»

Борис Корнилов рано начал писать стихи. Нижегородский губком комсомола обнаружил у него «задатки литературной способности» и направил юного комсомольца в конце 1925 года в Ленинград. Юноша писал под Сергея Есенина /«Дни-мальчишки,/ Вы ушли, хорошие,/ Мне оставили одни слова, – / И во сне я рыженькую лошадь/ В губы мягкие расцеловал...»/. Но Корнилов опоздал – Есенина уже не было в живых, – и ему пришлось идти к другим учителям – в литературную группу РАППа «Смена» (руководитель Виссарион Саянов), где он познакомился со своей будущей женой поэтессой Ольгой Берггольц.

По воспоминаниям Берггольц, Корнилов был «азартным, озорным, часто сумбурным, всегда тревожно влюбленным, умеющим безоглядно грустить и взахлеб хохотать». И о самом первом впечатлении на собрании литгруппы на Невском: «...выступал коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами, в распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, в кепочке, сдвинутой на самый затылок. Сильно по-волжски окая, просто, не завывая, как тогда было принято, он читал стихи. Одно начиналось так:

Его просили читать еще...» При обсуждении все сошлись на том, что пишет он «эмоционально крепко, но идеологически невыдержанно, – есенинщина так и прощупывается...» И далее пошел спор: должны ли стихи «эмоционально заражать» или «организовывать сознание»; что важнее и кто главнее: Есенин или Маяковский?..

Борис Корнилов был явно «есенинствующим», но все-таки шел своей дорогой: необычайный лиризм, беспощадность к себе, предельное самораскрытие. «У Корнилова – самое главное, – отмечала Ольга Берггольц, – ничего не написано «понарошку», такого, что не пережито, не пропущено сквозь сердце».

«Комсомольское» и лирическое в Корнилове шло как бы вперемешку: «Комсомольцы Сормова, – / ребята – иже с ними./ Я – такой же аховой – /парень-вырви-гвоздь...»/ И в тоже время совсем иное:

В 1928 году вышла первая книга стихов Корнилова «Молодость», но свое подлинное начало поэт связывал со сборником «Первая книга» (1931). Затем вышли еще 9 сборников. Цитировать можно любые строки, от «...Под окном щебечут клен и ясень,/ не понимающие директив» до «...Гремучие сосны летят,/ метель навивает, как пена,/ сохатые ходят,/ рогами стучат,/ в тяжелом снегу по колено».

Корнилов писал яркие стихи: «Ночь, пьяна и молчалива», «Надо мной звереют тучи», «И грудь слезами выпачкав, снова к вербе, к омуту ты уйдешь на цыпочках, покидая комнату», «И над шурум-бурумом в неведомую даль заплавала по струнам хорошая печаль...»

Особенно удачным выдался для Бориса Корнилова 1932 год (лично я к нему неравнодушен: я родился в этот год) – он написал много примечательного, в том числе стихотворение «Интернациональная»: «Про одно про это/ ори друзьям:/ – Да здравствует планета,/ планета рабочих и крестьян!» Но главное – это «Песня о встречном», положенная на музыку Шостаковича, она вошла в фильм Эрмлера «Встречный» и мгновенно стала, выражаясь современным языком, супер-хитом: ее пела без всякого преувеличения вся страна:

Бодрая, звонкая, оптимистическая песня – она выражала настроение тех 30-х грохочущих и созидающих лет (если, конечно, закрыть глаза на репрессии и ГУЛАГ):

Тогда казалось многим именно так, все были погружены в гипноз сияющего социализма. Параллельно фильму «Встречный» вышла поэма Корнилова «Триполье», в которой поэт говорил о главном конфликте эпохи – смертельном столкновении старого мира и новых революционных сил.

Осенью 1934 года Николай Бухарин, выступая с обзором поэзии на Первом съезде советских писателей, говорил о Борисе Корнилове: «У него есть крепкая хватка поэтического образа и ритма, тяжелая поэтическая поступь, яркость и насыщенность метафоры и подлинная страсть. Классовая ненависть внука бедняка, как пес ползавшего перед «тушею розового барина», отстоялась в густой настой стиха: «Эту злобу внука, ненависть волчью/Дед поднимает в моей крови...» У него крепко сшитое мировоззрение и каменная скала уверенности в победе...»

На следующий, 35-год, выходит поэма Корнилова «Африка», которую похвалил Ромен Роллан и определил ее как «отказ от национальных предрассудков» и как «всемирный гуманизм». «Дай на прощанье/ дружеские руки,/ поговорим о горе,/ о разлуке,/ о Пушкине, о славе, о любви».

Корнилов в середине 30-х пишет много о Пушкине, вот отрывок из стихотворения «Пушкин в Кишиневе» (1936): «Знаменитый, /Молодой,/ Опальный,/ Яростный российский соловей,/ По ночам мечтающий о дальней/, /О громадной Африке своей./ Но молчало русское болото,/ Маковка церковная да клеть,/ А туда полгода перелета,/ Да, пожалуй, и не долететь».

Но Пушкин далеко, а рядом друзья-поэты Ярослав Смеляков и Павел Васильев. Эта троица («А был вторым поэт Борис Корнилов») дружила, и об этой дружбе впоследствии написал Смеляков:

У трех витязей судьба оказалась трагичной: Васильев и Корнилов были расстреляны, Смеляков дважды подвергся аресту, но избежал пули. Надежды, которые питали поэты, не оправдались. 9 апреля 1934 года Борис Корнилов писал:

Старости не получилось: Борис Корнилов погиб молодым, в возрасте 31 года. Он начал по-настоящему набирать высоту и его, как птицу, срезали влет. По его же строке: «Что, может быть, судьба – кусок свинца». Наверное, он предчувствовал что-то недоброе, ибо писал: «Вы меня теперь не троньте – / мне ни петь,/ ни плясать – / мне осталось только локти/кусать».

Книга избранных стихов, подобранная Корниловым в 1936 году, осталась в верстке. В октябре того же года его исключили из Союза писателей. 19 марта 1937 года Борис Корнилов был арестован, вначале ему инкриминировали «контрреволюционные, кулацкие взгляды». Не обошлось тут без Николая Лесючевского, директора издательства «Советский писатель», по совместительству «эксперта» НКВД, он написал отзыв о стихах Корнилова, по существу – донос, где тенденциозно препарировал поэтические строчки и вывел из них, что они содержат «наглую клевету на советский строй», «воспевают кулака» и т.д. В вину Корнилову было поставлено даже шутливое стихотворение «Поросята и октябрята»: «В грязь упали октябрята,/ нестерпимо голосят,/ стали хуже поросят...»/ И вывод «специалиста»: «Активное сочувствие оголтелым врагам народа».

Донос лег в папку следственного дела № 23299, а дальше Корниловым занялся следователь-палач с четырехклассным образованием некий Лупандин. Как вспоминал другой подследственный поэт, Николай Заболоцкий: «Брань, крик, угрозы, зверские избиения, циничные реплики («Действие конституции кончается у нашего порога») – вот стиль «общения» этих садистов с подследственными, стиль их «допросов».

Били и Бориса Корнилова и добились «признания», что он принадлежал к троцкистской террористической организации, которое совершило 1 декабря 1934 года убийство Кирова. А тут подоспело решение Политбюро за подписью Сталина «Об антисоветских элементах» и, соответственно, вниз были спущены «дополнительные лимиты» на уничтожение «врагов народа». 20 февраля 1938 года Бориса Корнилова расстреляли.

В 1931 году в стихотворении «Смерть» Корнилов написал: «День за днем,/ и день придет, который/ всё прикончит – и еду и сны;/ дальше – панихида, крематорий,/ все мои товарищи грустны...» Не угадал поэт – никакой панихиды, сбросили тайно, по-воровски, в общую могилу, – и все. Конец.

Убили поэта и реабилитировали посмертно в 1956 году. А через год появился в свет большой сборник «Стихотворения и поэмы», после 20-летнего забвения. А знаменитая песня «Нас утро встречает прохладой...» радостно звучала все эти годы молчания: музыка Шостаковича, слова народные. И новое поколения не знало, что автор слов песни – Борис Корнилов.

Знают ли сегодня поэта? Ответить не берусь. У Корнилова есть примечательные строки: «Мясистая сажень в плечах,/ а лоб – миллиметра четыре». Это о размножившихся современных амбалах. Они уж точно не читают стихи.

ЛЕТОПИСЕЦ И ЛИРИК

Дмитрий Кедрин

До чего же богата русская поэзия! Сотни – именно сотни! – прекрасных поэтов. От Тредиаковского до наших дней. Мы зацикливаемся на первой десятке (ах, Пушкин! ой, Некрасов! а Ахматова!..) и забываем порой остальных. Но что генералы без пехоты?!.. Один из поэтических пехотинцев – Дмитрий Кедрин.

Не перестаю удивляться бюрократическому языку наших властей. Суконный и вялый, не способный ни зажечь, ни увлечь. Вот нацпроект помощи материнству: мол, плодитесь и размножайтесь во славу России, а мы вам поможем. Не делайте аборты и исправляйте демографическую ситуацию. Но говорится об этом так, что хочется отвернутся и заткнуть уши. Эх, если бы высшие чиновники знали поэзию, тогда бы они непременно процитировали строки Кедрина:

Моцарт... Ломоносов... Гагарин... даже если будет обыкновенный мальчик, здоровый и румяный, как блинчик, резвый, как мячик, – ведь это же замечательно! Но чиновник так не скажет. Он надменен, туп и серьезен. Он листает экономические и политические расклады, ему не до поэзии. Это нам, убогим и сирым, стихи в радость и в утешение.

Это вновь Кедрин. Краткие вехи его жизни. Дмитрий Борисович Кедрин родился 4 (17) февраля 1907 года на Богодуховском руднике в Донбассе. Учился в Екатеринославе (Днепропетровске) в коммерческом училище, потом в техникуме путей сообщения. Рано начал писать стихи и был ведущим поэтом местного объединения «Молодая кузница». С 17 лет профессиональный журналист. В 1931-м переехал в Москву и работал литконсультантом в издательстве «Молодая гвардия». Не случайные названия: кузница, гвардия. И, конечно, Кедрин не мог не отдать дань советскому патриотизму и оптимизму:

Так хотелось. Так верилось. И так писалось. Известность к Кедрину пришла в 1932 году после стихотворения «Кукла», от которого в восторг пришел Максим Горький. «Кукла» повествовала о бедной девочке, которая жила в мире нищего уюта, где пьют, дерутся и воруют. Поэт горячо сочувствовал девочке и боялся за ее судьбу:

Ну, а далее Кедрин патетически восклицал: разве для такой жизни – «Надрывался Дзержинский, /Выкашливал легкие Горький,/Десять жизней людских/Отработал Владимир Ильич?..» Нет! У девочки должно быть обязательно счастливое детство: «Мы дадим тебе куклу./ Не плачь!»

Тогда в 30-е годы это звучало. Сейчас, увы, нет. Кедрин ценен совсем другими стихами, лирическими и историческими. Вот стихи о сопернике в любви (стихотворение «Поединок»):

Нет, Кедрин не предлагал никакой дуэли, никакой роковой развязки, а один гуманизм:

Или знаменитые строки про бродягу – «Есть у каждого бродяги/ Сундучок воспоминаний...»

Об исторических стихах скажем позднее, а пока приведем важные строки Кедрина из его записной книжки: «Поэзия требует полной обнаженности сердца. Скрывая от всех свое главное, невозможно стать поэтом, даже виртуозно овладев поэтической техникой.

Поэзия мстит за себя этим людям. Их стихи полны маленьких изюминок, маленьких находок, но как живой ребенок не может состоять из одних ноготков или губок, так не может живое стихотворение держаться на одних этих изюминках. Стихи не срастаются в живой организм, они рассыпаются, у них нет хребта, они не дышат. Не недочетами формы нужно объяснить этот распад, а изъянами смысла, пороками содержания».

Каков сам Кедрин? Это был человек увлекающийся. Если выбирал тему, то нырял в нее с головой. Любил хорошую бумагу, любил писать черной тушью. Почерк у него был разборчивый, красивый, бисерный. До начала войны вышли его замечательные исторические вещи – «Зодчие» (1938), «Песня про Алену-Старицу» (1939), «Конь» (1940), драма в стихах «Рембрандт» (1940). Другая драма «Параша Жемчугова» так и не была закончена. Грянула война. В 1943 году Кедрин добился направления в армейскую газету «Сокол Родины», хотя по состоянию здоровья к военной службе был непригоден. Вел сатирический отдел под псевдонимом Вася Гашеткин. Что касается лирических стихов, то они были чисто кедринские, без пафоса и ура-патриотизма. К примеру, хрестоматийная «Красота»:

Войну Кедрин воспринимал сквозь призму истории и культуры: «Война бетховенским пером /Чудовищные ноты пишет»...» Он подбадривал, но это подбадривание выходило печальным:

Кедрин вернулся с войны живым. У него было множество планов. Надеялся, что жизнь пойдет иная, без страха и напоминаний о 1937 годе. 6 июля 1945 года он пишет приподнятое стихотворение «Приглашение на дачу»:

Никто не знает своей судьбы! Заказан был не дождик, а убийство. Через два с половиной месяца, 18 сентября 1945 года, был убит в Тарасовке (недалеко от Пушкино). На его смерть Николай Рубцов (поэт с трагической тоже судьбой) написал стихотворение:

По официальной версии, Кедрина убили хулиганы. По неофициальной – его заказала власть. Его устранили как неудобного, неугодного и опасного (не он первый! не он последний!). Дмитрий Кедрин прожил на год больше Пушкина – 38 лет. И много не успел написать, хотя и написанного достаточно, чтобы войти в пантеон поэтической славы. Прекрасны его «Зодчие»:

Храм был построен, а за работу зодчие получили страшную царскую милость – быдло! что с ними церемониться!..

В этой поэме, как и в других, Кедрин выступает как истинный летописец, выстраивая четкие графические сцены, да так ярко и выпукло, будто сам был свидетелем при этом. Вот история про строителя Федора Коня:

Или его кратковременная работа в Италии, где Коня хвалили и предлагали ему остаться:

Цитировать можно без конца. Строки из «Пирамиды»:

Дмитрий Кедрин тоже возводил свои поэтические пирамиды. Только, к горькому сожалению, доработать до конца ему не дали.

НЕПОДКУПНАЯ И НЕПРИМИРИМАЯ

Лидия Чуковская

Отец и дочь вошли в историю русской культуры и литературы, не такой уж частый случай. Но в отличие от Корнея Ивановича, Лидия Корнеевна избрала иной творческий путь и об этом ниже.

Лидия Чуковская – прозаик, поэт, публицист, правозащитник.

Достоевский часто говорил, что у нас святых – полно, а просто порядочных – нет... Лидия Чуковская была просто порядочным человеком, неподкупным и чистым. Мерилом общественной совести и справедливости. Эту хрупкую, болезненного вида, полуслепую женщину вполне можно было назвать классиком бесстрашного заступничества.

Она родилась 24 марта (7 апреля) 1907 года в Петербурге, в семье, где не только ценили, а боготворила талант. В доме запросто бывали Ахматова, Блок, Горький, Репин, Шаляпин, Гумилев, Маяковский... Она росла среди разговоров о литературе и научилась рано мыслить. В дневнике Корнея Чуковского записан монолог его 7-летней дочери: «Нужно, чтоб все люди собрались вместе и решили, чтоб больше не было бедных. Богатых бы в избы, а бедных сделать богатыми – или нет, пусть богатые будут богатыми, а бедные немного богаче...» И отец комментирует: «Этого она никогда не слыхала, сама додумалась и говорила голосом задумчивым – впервые. Я первый раз понял, какая рядом со мной чистая душа, поэтичная».

Уже будучи взрослой, у Лидии Чуковской состоялся примечательный разговор о народе с поэтом Николаем Грибачевым. Он сказал ей: «Вы считаете, что наш народ глуп». «Напротив, – ответила она, – у меня написано, что наш народ умен, но не осведомлен».

В отличие от многих, Лидия Чуковская была осведомлена о времени и о стране. Осведомлена на личном опыте. В стихотворении «Сверстнику» она писала: «Мерли кони и люди, / Глад и мор, мор и глад./ От кронштадских орудий/ В окнах стекла дрожат./ Тем и кончилось детство./ Ну а юность – тюрьмой». Еще совсем юной Чуковская была заключена в тюрьму, а затем отправлена в Саратовскую ссылку. А вернувшись, поступила в книжную редакцию ленинградского Детгиза, к Самуилу Маршаку. Вышла замуж, родила дочь Елену, рассталась с мужем и вышла замуж повторно за талантливого физика Матвея Бронштейна, друга Льва Ландау. В 1937 году налаженная жизнь рухнула: Детгиз разгромили, мужа Матвея Бронштейна арестовали и расстреляли. Когда, где? Неизвестно. Впоследствии о своем муже она написала книгу «Прочерк» (прочерк, когда ничего неизвестно).

Как «жену врага народа» Лидию Чуковскую должны были арестовать, но так случилось, что она избежала ареста и мужественно (мужественно потому, что это было смертельно опасно) начала писать в стол повесть «Софья Петровна» о сталинском времени, наполненном, с одной стороны, бодрым энтузиазмом, а с другой – леденящим души ужасом. «Софья Петровна» – это такой же литературный памятник эпохе, как и «Реквием» Анны Ахматовой.

писала Лидия Чуковская в одном из своих стихотворений. После войны жизнь Лидии Корнеевны складывалась трудно. В дневнике она признавалась: «...обваливается на меня вся моя неумелая, жестокая и беспощадная жизнь». И далее: «С ужасом и отвращением перечитываю свои дневники 40-х годов... Какое мое ничтожество, какая постоянная немощь перед жизнью, всегда поражение – денег нет, жилья нет... себя спасти от безоплатной работы, от лохмотьев – тоже не могу. Беспомощно, беззащитно, тщетно, бездарно».

Она судила и корила себя строго, но только тайно, в дневнике. А в настоящей жизни боролась, не сдаваясь, недаром она говорила: «Культура – не один лишь труд, но и борьба». Она много писала, однако лишь в «оттепель» ей удалось издать книгу «В лаборатории редактора», «“Былое и думы” Герцена». Повести «Софья Петровна» и «Спуск под воду» (о новых арестах конца 40-х, о нравственном падении и равнодушии общества) вышли на Западе и значительно позже на родине.

В 60 – 70-е годы Лидия Чуковская проявила высшую меру гражданственности, хлопоча об освобождении Иосифа Бродского, осужденного за тунеядство. Вместе с Фридой Вигдоровой Чуковская яростно боролась за молодого талантливого поэта. В условиях новой реакции Лидия Корнеевна проявила свой блестящий публицистический дар, написав письмо в защиту несправедливо арестованных писателей Синявского и Даниэля. «Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы», – провозгласила Чуковская. В духе герценской публицистики она пишет пламенные статьи «Гнев народа» (1976), «Не казнь, но мысль. Но слово» (1976), а еще ранее знаменитое письмо «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» (1966), в котором она дала суровую отповедь писателю за его выступление на партийном съезде о том, что хорошо бы таких людей, как Синявский и Даниэль, расстреливать без суда и следствия.

За статью «Гнев народа» по поводу организованной властью травли Сахарова и Солженицына Лидию Чуковскую в январе 1974 года исключили из Союза писателей. Исключили, естественно, единогласно. Лишь Владимир Корнилов написал в Союз возмущенное письмо: «И вы, мужчины, преследуете женщину, защищенную лишь личным бесстрашием. По-человечески ли это? По-мужски?..»

Всё было сделано, однако, не по-мужски, а по-советски. И что значит: быть исключенным из Союза писателей? «Исключенный осужден был жить с кляпом во рту», – горестно отмечала Лидия Корнеевна. Ее не печатали почти 16 лет. Владимир Корнилов написал ей для поддержки духа стихи:

Откуда взялся образ петроградского ординара? Корнилов заимствовал его из книги американца Хедрика Смита «Русские», в которой тот писал, что Чуковская, как ординар, отмеряет уровень нравственности русского общества.

Чуковская ни при каких условиях не сдавалась и продолжала работать. Написала книгу «Процесс исключения» о гонимых советских писателях. Книга вышла на Западе. Там же, за рубежом, была напечатана повесть «Память детства» (у нас в России она вышла лишь в 1989 году). Увидел свет и грандиозный труд Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой» – книга разговоров с великим русским поэтом. В ней Лидия Корнеевна воплотила завет своего отца, Корнея Ивановича Чуковского: «Помню, через десятилетия, когда мне было уже не семь, а тридцать, я однажды сказала ему, что часто встречаюсь с Анной Андреевной... В ответ он спросил требовательно-тревожным голосом: «Я надеюсь, ты понимаешь, что следует записывать каждое ее слово...» И, действительно, на века высечено каждое слово, каждая фраза и каждое рассуждение Ахматовой. Лидия Чуковская сотворила то, что когда-то сделал Иоганн Петер Эккерман в своих воспоминаниях «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни». Чуковская охватила более длительный период: 1938 – 1966 годы.

Чуковская оставила нам и воспоминания о Марине Цветаевой – «Предсмертие», о Борисе Пастернаке – «Отрывки из дневника», о Вигдоровой – «Памяти Фриды», написала портрет Андрея Сахарова – «Мощь одинокой тишины». Лидия Корнеевна многое успела сделать за свои почти 89 лет – она умерла 7 февраля 1996 года. В кратком некрологе Александр Солженицын написал: «Ее звенящий неподкупный голос страстного публициста и взыскательного критика звучал во времена всеобщего страха и замирания...»

В заключение приведу короткое стихотворение Лидии Чуковской, написанное в середине 70-х:

Лидия Корнеевна Чуковская писала о литературе, а душа ее болела за Россию.

ИЗРАНЕННОЕ СЕРДЦЕ ШАЛАМОВА

Варлам Шаламов

К 100-летию Варлама Шаламова канал «Россия» показал сериал Николая Досталя «Завещание Ленина». На фоне жизнерадостных Ксюш и Сердючек сериал как ископаемый мамонт, угрюмый и недвижный. Кто-то смотрел его с интересом, кто-то содрогался, а кто-то пустыми глазами. Ни экшена, ни динамики, ни вываливающихся грудей и голых задниц. «Никто ничего не хочет знать», – с горечью писал Шаламов. Все хотят только развлекаться, – добавим мы. И все же поговорим о горьком писателе.

Благодаря сериалу, кто раньше не читал Шаламова, теперь хоть имеют минимальное представление о нем. Великий сиделец великой сталинской эпохи. Вместо биографии краткое упоминание основных вех. Варлам Шаламов родился 18 июня (1 июля) 1907 года в Вологде, в семье церковного и общественного деятеля Тихона Варламова. Учился в Вологде. В 12 лет учительница литературы в гимназии сказала ему: «Шаламов, вами будет гордиться Россия». В Москве поступил в университет на факультет советского права и познал на практике, что «это» такое. 19 февраля 1929 года был арестован и заключен в Бутырки за распространение «Письма к съезду» Ленина.

В 1932 году вернулся в Москву и занялся журналистикой. В январе 1937-го арестован вновь и приговорен к 5 годам колымских лагерей. В 1943-м – третий арест: 10 лет за антисоветскую агитацию – посмел назвать Бунина русским классиком. После реабилитации вернулся в столицу, жил на пенсию в 72 рубля, сотрудничал с журналом «Москва». Первый поэтический сборник «Огниво» вышел в 1961 году, а в 1978-м грянул гром – в Лондоне на русском языке появились «Колымские рассказы», которые писались в стол. «Его не убивали потому, что сам дох», как выразилась Людмила Зайцева, много лет знавшая и общавшаяся с Шаламовым.

В мае 1979 года он покинул коммунальную квартиру (тяжелые бытовые условия, постоянные скандалы, ухудшающееся здоровье) и переехал в дом инвалидов и престарелых, откуда в январе 1982 года его насильно отправили в интернат для психохроников. Выкатили в кресле, полуодетого, погрузили в выстуженную машину и через всю заснеженную, морозную Москву – неблизкий путь из Тушино в Медведково – повезли в интернат № 32. Естественно, Шаламов простудился и 17 января скончался, не дотянув до 75 лет. Умер на руках чужих людей, глухой, слепой, со сдвинутой психикой (болезнь Меньера), опекаемый сотрудниками КГБ.

Такая вот «планида» Варлама Тихоновича: «Израненное сердце, живая человеческая судьба, кровавые раны души», – как писал он сам.

Колыма, где Шаламову пришлось жить и выживать, – это та же Хиросима, «Освенцим без печей», лагеря Кампучии – зловещие знаки мирового зла. Именно так воспринимал Варлам Шаламов:

У Шаламова есть рассказ «РУР» (РУР – это рота усиленного режима) о невыносимой жизни на прииске «Партизан»: голод, холод, побои, постоянная угроза расстрела... В связи с этим Шаламов писал:

«Человек не знает себя. Возможность человека к добру и злу имеет бесконечное количество ступеней. Преступления нацистов (могут) превзойти – всегда находится что-то новое, еще более страшное. Дно человеческой души не имеет дна, всегда случается что-то еще страшнее, еще подлее, чем ты знал, видел и понял. Наверное, и способность человека к добру тоже имеет бесконечное количество ступеней. Беда только в том, что человек не бывает поставлен в условия наивысшего добра, наивысшего испытания на добро...»