Полуденный бес Басинский Павел

Обломок Империи

Августовским ясным днем 1991 года генерал-лейтенант Анастас Григорьевич Рябов сидел в своем кабинете и в третий раз слушал японский диктофон с записью разговоров гражданина США Джона Половинкина с Львом Барским, Вячеславом Крекшиным, Виктором Сорняковым и прочими забавными людьми, к которым генерал Рябов относился с отеческой нежностью. С особым вниманием он слушал беседу Джона с Петром Чикомасовым в «ниве» и даже крякнул несколько раз от удовольствия.

Изящная электронная игрушка в волосатой ручище генерала смотрелась как зажигалка. Наконец Рябов надавил похожим на сардельку большим пальцем на крохотную кнопку. Диктофон еле слышно щелкнул и смолк. Рябов водрузил на нос очки в золотой оправе и стал читать отчет о приключениях Джона Половинкина в Москве.

Отчет был составлен высококвалифицированным агентом, что Рябов немедленно оценил. В нем говорилось обо всем: о пьянке на квартире Барского, о скандальном вечере у Дорофеева, о дуэли в Нескучном саду, о знакомстве американца с девочкой Асей (надо бы выяснить, откуда взялась эта вертихвостка и не пытается ли кто-то следить за мальчишкой без ведома Рябова), о поведении молодых людей на баррикадах и даже о беременности горничной Дорофеевых Варвары Рожицыной. Красным маркером генерал жирно подчеркивал самые, с его точки зрения, интересные места.

«Молодец! – думал Рябов об агенте. – Безупречный профессионал! Таких бы побольше! Вел мальчишку так, словно это не мальчишка, а матерый разведчик ЦРУ. Хотя наметанным глазом сразу определил, что разведкой тут не пахнет». А вот догадался ли он, для чего Рябову нужен этот юнец? Анастас Григорьевич еще раз вчитался в отчет. Вряд ли. Просто шел за американцем, не отпуская его ни на шаг, пока тот не уехал с попом в Малютов. Но и тут агент не выпустил мышонка. Подбросил в поповский автомобиль маленький микрофон, звук от которого теперь доносится аж до самой Москвы. Ай, молодец!

Стиль отчета генералу тоже понравился. Никакой пены, понимаешь, никаких художеств, коими грешат молодые сотрудники из бывших гуманитариев. Образованность свою хочут показать. Нет, здесь все просто, как в классике. Если такой-то – пидор, то так и написано: «пидор». А другой бы написал что-то вроде «склонен к гомосексуальным связям». Тьфу, гадость! Если Варя Рожицына – простодыра деревенская, то так о ней и сказано русским языком. А как выпукло описан алкашонок, что приставал к мальчишке возле сектантского гнезда! Прелесть, а не портрет! Леонардо, твою мать, да Винчи! И ведь догадался, шельмец эдакий, что никакой это не алкашонок, а наш человечек. Но ни строчечкой не выдал. Правильно! Не сдал коллегу по службе. Надо этому «алкашонку» всыпать по первое число. Чтоб не переигрывал, не светился без нужды. Устроил, понимаешь, народную самодеятельность…

Генерал Рябов отложил отчет в сторону и обхватил мощный лысый затылок ладонями. Господи! О чем он думает?! Держава рухнула! Весь мир рушится! Он сам пару дней назад был на волосок от гибели. Хорошо подсказал Димочка Палисадов, что ситуация с ГКЧП с самого начала была задумана как провокация. А если бы не подсказал? Валялся бы ты, генерал, в своем кабинете, как бедный честный маршал Пуго, с продырявленной башкой. Продырявленной из собственного табельного пистолета, но не собственной рукой. Царство Небесное тебе, товарищ дорогой!

Что и говорить, выручил Палисадов. Но как унизил! Жалкий человечек, которого Рябов в свое время спас от позора. Вытащил сухим из истории с девкой, которую они с его зятьком пьяную снасильничали. Устроил в Москве. Палисадов ему тогда ботинки лизал. Да, был такой случай… Не только же бугаям молодым нажираться. Напился как-то и «женераль»… Ну и предложил сопровождавшему его домой Палисадову полизать его генеральский ботинок. Ботинок, положим, был чист, как стекла в генеральской «Волге», в которой они ехали из ресторана. Все равно – неприятно! И колебался майор Дима, колебался. Гордость взыграла. Но лизнул… Лизнул, сука!

И вот теперь эта вошь его спасла! Его, всезнающего, всесильного генерала Рябова! Хотя какой он всезнающий, если Палисадов знает больше, чем он? Какой он всесильный, если послушно выполнил совет Палисадова организовать свержение памятника Дзержинскому? Конечно, с точки зрения тактики выпускания пара это было правильное решение. Да и весь мир убедился, какие варвары эти дерьмократы! Но не забудет генерал Рябов злой обиды и как он смотрел из окна на своего кумира, вздернутого на железных тросах, как на дыбе, в траурное московское небо.

Не забудет… И не простит!

За первыми унижениями последовали другие. Сегодня позвонил Арнольд Кнорре, молодой, но уже очень популярный и о-о-чень дорогой московский адвокат. Хамским голосом заявил, что Рябову еще отрыгнется смерть его деда, Филиппа Арнольдовича Кнорре, в застенках КГБ. Невежда, мать его! Он даже не знает, что никакого КГБ в тридцать восьмом году не было. Интересно, что значил этот звонок? Дерьмократы начинают охоту на ведьм? И сучонок позвонил просто так, с радостной угрозой? Или докопался в комитетском архиве до материалов по делу Кнорре и знает, что этим делом занимался лично Рябов?

И то и другое неутешительно.

Генерал вздохнул и взял в руки отчет. Отчет успокаивал нервы. Вносил смысл в нереальную действительность. Для органов Джон сейчас не имел цены. Но для Рябова как раз теперь он стал бесценен. Вариантов было два. Первый: щенок вернулся в Россию по своей воле и является обычным наивным сектантом. В этом случае его можно использовать как компромат на Палисадова. Палисадов обязательно пойдет на выборы. Роль ельцинской шестерки не утолит его амбиций. Вариант второй: возвращение Джона организовали силы, которые подбираются к Недошивину. Это очень неприятный вариант. Это значит, что Недошивин раскрыт и вся операция оказалась под угрозой.

Ох, не надо было тогда оставлять щенка в живых! Рассентиментальничался генерал, распустил, понимаешь, сопли… Теперь получай по яйцам.

Впрочем, второй вариант маловероятен. Об операции «Гибель Империи» кроме Рябова знают еще два человека. Надежные, проверенные товарищи. За каждого из них генерал может не только поручиться, но и отдать свою жизнь, если потребуется. И он уверен, что в случае необходимости они поступят так же. Оба боевых товарища сохранили голову в этой передряге, потому что Рябов вовремя их информировал. Опять благодаря Палисадову. Что ж, он еще обменяется с ним благодарностью!

Да, они трое вышли из игры ценой предательства остальных товарищей. Остальные смяты, раздавлены и, конечно, глубоко презирают их, подло переметнувшихся к Ельцину. Но что было делать? Должен был остаться кто-то, способный не просто желать сохранить Империю, но и мочь! Когда-нибудь мы вернем наших товарищей на достойные места. Мы им все подробно объясним. Мы дружно плюнем в рожи тем, кто предал нас не ради благородной цели!

Недошивина готовили давно и тщательно. Это была долгосрочная операция. С точки зрения профанов, она не имела шансов на успех и просто не имела никакого смысла. Но профанов в нее не посвящали. Это был заговор Мудрых. Гениальность ее состояла в том, что сам Недошивин не знает, куда его готовят. В этом заключалась главная сложность контроля над ним. Но это же делало операцию совершенной. Недошивин взойдет на трон по воле случая, в силу удачно сложившихся обстоятельств судьбы. И никогда не будет знать тех, кто ежедневной черной работой складывал эти обстоятельства в его пользу. Он будет чист перед своей совестью. Но другого царя России и не надо! Недошивин начнет новую российскую историю с чистого листа!

Недошивин прекрасно подходит на эту роль. Рябов раскусил его еще в молодости. Пригрел, осыпал милостями. Как он жалел, что не получилось уговорить Полину выйти замуж за Платона. Польстилась, дура, на кудри Оборотова. А какая могла получиться семья! Что там дворянишки Михалковы! Платон прошел отличную выучку – дома, потом за границей. Он любит Родину и умеет быть благодарным начальству. У него чистая кровь, без жидовской примеси.

Рябов подошел к шкафчику и достал из него бутылку шотландского виски. С сожалением встряхнул восхитительную тягучую жидкость, казалось, источавшую аромат даже через плотно завинченную крышку. Но поставил бутылку обратно.

Он не имеет права расслабляться. Думай, генерал! Недошивина готовили тщательно, проверяя каждый шаг его биографии и выстраивая легенду так, чтобы в ней не было ни единого пятнышка. Однако и на солнце есть пятна. Один прокол был. И если противники узнают об этом, все полетит к чертям собачьим. Значит, мальчишка очень опасен! Но убирать его поздно. Слишком многих он втянул в свою судьбу.

Остается еще вариант. Мальчишка все-таки завербован ЦРУ. И, следовательно, операция «Гибель Империи» находится под их контролем. Другой бы на месте генерала посчитал этот вариант полным провалом. Но Рябов недаром работает в органах больше полувека. Если мальчишка цэрэушник, то это, как ни странно, может быть даже неплохо. С парнями из США договориться проще, чем с нашими недоумками. Кто-кто, а они-то не меньше нас заинтересованы в великой России. Для них это новые места, солидный куш в госбюджете. ЦРУ – это не худший вариант… Думай, Рябов! Хорошо думай!

Первое! Необходимо контролировать каждый его шаг, каждое новое знакомство. Второе! Попытаться осторожно выйти с ним на контакт. Проверить на возможность использования в нашей игре. Кажется, парнишка неглупый. Чей он все-таки сын? Барского? Палисадова? Оборотова? Это можно легко выяснить с помощью современных электронных средств. Непременно надо проверить!

Как знать, может, мальчишка окажется последним козырем в их игре. И надо, чтобы этой картой не воспользовались другие.

Рябов вызвал помощника.

– Бреусова и Бритикова ко мне!

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Бреусов и Бритиков появились так быстро, словно ждали вызова в приемной. Рябову это понравилось. Остались еще на Руси работнички!

Бреусов и Бритиков не были братьями-близнецами, не были даже родственниками. Однако природа распорядилась так, что похожи они были как две капли воды. Сначала это несколько напугало начальника кадровой службы.

– Как мы вас различать будем?

Однако агентами они оказались бесценными. Несколько глуповатыми, зато исполнительными. Особенно замечательно они работали в тандеме, когда необходимо было обескуражить противника неожиданным появлением одного и того же человека одновременно в разных местах. Однажды брали португальского разведчика. Не из крупных, но доставившего массу хлопот. Он оказался тот еще лось и почему-то решил с места задержания бежать. Он выключил Бреусова спецприемом, скатился на один пролет лестницы и… натолкнулся на Бритикова. Это так его поразило, что он немедленно сдался и раскололся на первом допросе.

Генерал смотрел на эту парочку и пытался вспомнить, кто у них главный. Бреусов? Нет, кажется, Бритиков.

– Бритиков. Вот фотография парня, которого необходимо найти и… В общем, мне нужна его кровь.

Бритиков посмотрел на него удивленно. Это было что-то новенькое в профессиональном жаргоне.

– Вы хотите сказать, парня нужно ликвидировать?

– Я хочу сказать то, что сказал, – недовольно ответил генерал. – Мне нужен образец крови этого парня для генетического анализа. Добыть его нужно так, чтобы он ничего не сообразил. Это американский гражданин… сами понимаете.

– Понимаем, – грустно вздохнули Бреусов и Бритиков.

– Откупорим вашего американца без шума и пыли, товарищ генерал! – нажимая на украинское «г», успокоил его Бритиков. – Разобьем ему всю морду в кровь, возьмем на анализ, и – все дела!

– А я когда дерусь, кулак носовым платком обматываю, – зачем-то добавил Бреусов.

– Платком? – удивился Рябов.

– Щоб косточку не повредить.

– Какую косточку?

– На кулаке. На платке кровь и останется.

– Но-но! – сказал генерал. – Хотя вы правы. Это будет натурально. Сейчас много разного сброда по Москве шляется. Подадим это как нападение на американского гражданина пары взбесившихся русских патриотов. В американском посольстве в это поверят. Оденьтесь соответственно, как они представляют себе русское быдло. Но запомните! Парень мне нужен не инвалидом.

Когда они вышли, генерал еще раз посмотрел на фотографию. Какой грустный взгляд у этого мальчика! Что, щенок, не солоно тебе в твоей Америке? Чей же это все-таки сын? Вдруг – Оборотова? Убью! Эх, Полинка!

Генерал набрал свой домашний номер.

– Девочка моя? Тебя опять тошнит? Ах ты бедненькая! А где этот… твой? На какой работе?! Какая сейчас работа у секретаря райкома партии! Короче, как появится, пусть мне звонит, я ему накручу хвост! Он с тобой должен находиться неотлучно! Он тебя на руках носить должен! Пылинки с тебя сдувать! Ноги на ночь мыть и воду с них пить!

Взгляд его потеплел и увлажнился.

– Полюшка, слышь-ка? – тихо и просительно продолжал он. – Роди мне внучонка, а? Хватит этих девок, ну их! Ой, не сердись, не сердись, тебе вредно! Ты, слышь-ка, огурчиков побольше ешь. Пусть тебе, девочка моя, огурец ночью приснится. Ну, не буду!

Рябов еще раз вызвал помощника.

– Что-то я запамятовал, Петруша, у кого там из них многодетная семья? У Бреусова или у Бритикова?

– У Бритикова.

– Ты распорядись, Петруша, чтобы ему деньжат подбросили из спецфонда.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Ну, иди, иди. Ступай, родной!

Дорожные разговоры

– Петр Иванович, – спросил Джон, глядя на пробегающие за стеклом «нивы» смешанные посадки, – а вас не смущает, что вы, православный священник, везете в свой город протестантского миссионера?

– Господи, да миссионерствуйте себе на здоровье! – Чикомасов приветливо улыбнулся. – В храм свой я вас, конечно, не пущу. То есть проповедовать не пущу, а на службе постоять – милости просим! Но если вы захотите выступить, например, в фабричном клубе, я не только препятствовать не буду, но и сам вас охотно послушаю. Очень мне любопытно, что вы о Боге думаете и о спасении человеческом. А протестантизм – что ж? Мне кое-что в нем даже нравится.

– А что не нравится?

– Я, Джонушка, обыкновенный районный поп. Без ложного смирения это говорю, потому что это правда. Но если мое мнение хотите знать… Не вижу я у вас, протестантов, церкви вовсе. Вот я по телевизору смотрел, как адвентисты своих прихожан крестят. Арендовали в Серпухове бассейн и давай в нем людей купать! Люди-то хоть в простынях, в рубашках каких-то белых, а батюшка в черном костюме с галстуком в воду полез. Это уж, милый мой, не Крещение получается, а День Нептуна. Шутовство какое-то! А таинство евхаристии отрицать? А посты?

– После которых вы напиваетесь и объедаетесь без меры.

– Бывает грех, – загрустил Чикомасов.

– «Двое или трое, собравшихся во Имя Мое, есть Церковь», – завещал нам Христос, – напомнил Джон.

– Истинно так! Но собравшиеся во Имя Христа не на месте стоят, а что-то делают. И дело это – спасение своей души! Но как спастись? Христос указал нам путь, но не расписал в точности, как идти. Где делать привалы, кого брать с собой в спутники, кому из встречных доверять, кого сторониться. В этом выразилось Его великое доверие к людям!

– Вот – сами видите!

– Но не зря же Он оставил нам апостолов, учеников Своих, основавших апостольскую церковь. В этом как раз была Его забота о человеке и страх за него.

– Как вы, русские, обожаете это слово – «страх»!

– А как же иначе? Только Христос мог ничего не бояться, всех любить и всем доверять. А нам, простым смертным, без страха Божьего нельзя! Перегрыземся все! Вот вы, Джонушка, добрый молодой человек, но, когда мы отъезжали от Барского, вы что-то нехорошее о нем помыслили и от меня это скрыли. И теперь тоже говорите со мной неискренне, чтобы нарочно меня позлить.

Половинкин покраснел.

– Но это ничего, – продолжал Чикомасов. – По молодости лет это легко простится. А вот я, человек не молодой, сегодня мысленно очень согрешил. Увидел одного человека и пожелал ему зла. Но если люди сами в любви жить не могут, значит, кто-то должен взять на себя ответственность за них. А они уж должны смириться и повиноваться ради собственного же спасения. Конечно, гарантии тут никакой, но какая гарантия может быть в вере? Только Господь всё видит. И тех, кто искренне смирился и повиноваться решил, Он Своей милостью не обойдет. А вы что предлагаете? Спасайся, кто может, как выйдет? И это церковь? Нет, Джонушка, это не церковь, а студенческий капустник. Всем хорошо, весело, а завтра что?

– Вы очень грубо понимаете протестантизм!

– Наверное. И допускаю, что для своей почвы он хорош. Но у нас, в России, выходит одна, извините, нелепость. Собирает какой-нибудь проповедник на стадионе сто тысяч человек. И говорит: люди добрые, поверьте в Христа, и будет вам хорошо! А на изнанке – что? А вот что: поверьте в Христа, как я в Него поверил, и будет вам хорошо, как мне! А в это время девицы с голыми ногами буклеты раздают. Из которых видно, как хорошо стало этому проповеднику. Дом у него на английской лужайке, семья многодетная, солнышко светит… Невольно позавидуешь! Но, позавидовав, задумаешься: что-то в тебе не то, голубчик! Не так жили святые отцы, да еще и до последнего вздоха великими грешниками себя считали.

– Есть русская поговорка: «Смирение паче гордости»…

– И соглашусь с вами! Нам, русским, это очень свойственно. Но только гордость за свою лужайку, за процветание свое никогда смирением стать не может. Вот батюшка Иоанн Кронштадтский… Силой веры мертвых к жизни возвращал и все же просил народ за него, грешного, молиться.

– Неужели вы верите в воскрешение из мертвых?

– Как не верить, если сами апостолы нам примеры оставили.

– Но история о воскрешении Лазаря – это притча!

– Но тогда, по-вашему, и все Евангелие – только притча? Муки Христа, и Крест, и уксус вместо воды? Нет, милый! Меня такая аллегорическая вера не устраивает. Я в этом эгоист. Я в настоящее Воскресение верю. И настоящего спасения жажду…

– И для этого вы перешли в православие?

– Намек понял, – ответил Петр Иванович, нисколько не обидевшись. – Из комсомола перешел, вы хотите сказать? И знаете, вы правы! Именно из личного эгоизма я и стал верующим. И еще потому, что однажды очень сильно испугался. А было это в шестьдесят седьмом году. Хотите послушать?

– Да!

– Именно шестьдесят седьмой год, пятидесятилетие революции. Во-первых, я узнал, что моя мать (она работала партийным секретарем на фабрике) меня при рождении тайно крестила. Про это мне наш священник Меркурий Афанасьевич Беневоленский рассказал. Царство ему Небесное, неиссякаемой веры и душевной теплоты был человек! Попросил я у него святцы, посмотрел и ахнул! Она мне и имя по святцам дала! Кинулся я к матушке. Она – в слезы. Прости, говорит, меня, Петруша, дуру старую! Я сама в Бога не верю, а тебя крестила на всякий случай. Задумался я. И понял. Вот настоящая мать! Сама в Бога не верит, а сыночка – на всякий случай! – под Его опеку пристроила. Тут рассуждение чисто материнское. Вот помру я, кто о Пете позаботится? Жене сына ни одна мать до конца не доверит.

Петр Иванович задумался.

– Первым спасенным стал разбойник, распятый на Голгофе рядом с Христом. Но куда, скажите, было разбойнику деваться с этого креста, который еще и позорным считался в Риме? Или в прах, в ничтожество, или… в Царство Небесное. Одна очень слабая надежда. Вот он и взмолился распятому рядом странному человеку, который называл себя Сыном Божьим: «Господи, помяни меня во Царствии Твоем!» Не думаю, что разбойник по-настоящему в Него верил, но лучше уж так, чем никак. Однако Господь пожалел его, потому что Сам в это время страдал, Сам душевно ослабел и даже молил Отца пронести сию чашу мимо. И ведь знал Христос, что из одного только испуганного эгоизма человек к Нему обращается, ради последней, призрачной надежды на спасение. Но ведь не только простил, а в рай с Собой взял…

– Как вы стали священником?

– Комсомолил, значит, я в Малютове, – бодро продолжал Чикомасов, – ревностно комсомолил. Но не подличал! Городок наш тихий, весь на виду, как все старинные русские города, коих великое множество. Они, Джон, и есть Россия, а не то что вы в Москве видели. Комсомолил я, пока не стал у нас прокурором Дмитрий Леонидович Палисадов. Или, как мы его про себя называли, – майор Дима.

Чикомасов перешел на шутливый былинный слог:

– Как назначили его прокурором, не стало в Малютове никому житья. Словно дракон в нашем городе поселился. Он требовал ежедневных человеческих жертв. Взвыли мужики, зарыдали жены, застонали красны девицы! А что делать? Силен драконище, жесток и ненасытен!

– Да что же он делал? – удивился Половинкин, вспоминая лощеного Палисадова.

– Заснул пьяный мужик в риге с папиросой в зубах, спалил ее и сам чуть не сгорел. Риге той грош цена, и готов ее мужик своими силами восстановить. Ан нет! Палисадов требует «статьи». Ему говорят: «Дмитрий Леонидыч, побойтесь Бога! Барское ли дело сгоревшими сараями заниматься?» Он: «Нет! Налицо факт сознательного вредительства!» И так, подлец, дело повернет, что не успеет мужик протрезветь, а его уже в колонию упекли. А дома жена и трое, к примеру, детей.

– Но зачем?

– Не от злости, нет. Палисадов не злой человек. Просто у него Бога в душе нет. Пусто там, холодно… Вот эта пустота и нуждается в какой-то пище. Это и есть тот дракон, который в майоре Диме сидит. Впрочем, теперь он генерал Дима.

– Вы думаете, он делал это ради карьеры?

– И ради карьеры тоже. Палисадов из той породы службистов, которых даже начальство побаивается. У всех ведь грешки. И все знают, что эти грешки у Димы в особом сейфе хранятся, а ключ от сейфа всегда с собой. Ну и, сами того не желая, двигают его наверх, от себя подальше.

– Но при чем тут церковь?

– Бог все видит, – возразил Чикомасов, – и каждому, по грехам его, поводыря дает. Мне, по грехам моим, в поводыри был назначен Палисадов. Вызвал он меня однажды в свой кабинет и говорит: что же ты, Петя-Петушок, с органами не сотрудничаешь? Я: как, мол, не сотрудничаю? А дружина по охране общественного порядка? А то да се? Смеется мне в лицо Палисадов! Я тебя, говорит, Петушок, насквозь вижу! Гнилой ты, прямо тебе скажу, парень. Нет в тебе настоящей комсомольской закваски. Нет в тебе стального стержня. Плохо ты, говорит, Николая Островского читал. Это уж он издевался. Знал, что я Николая Островского обожал, потому что в молодости похож на него был.

Петр Иванович оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Джона.

– Вы читали «Как закалялась сталь»?

– Нет.

– Прекрасная и страшная книга! Образец того, как юноша отдается служению, но только не Богу, а идее коммунизма. Чистота и сила духовные – поразительные! А какое отрешение от плоти, от своей личности, какое спокойное приятие своей физической немощи! Настоящий монах! Однако Палисадов не это в виду имел. Ты, говорит он мне, почему не докладываешь о религиозных настроениях комсомольцев? Я удивился и брякнул: а при чем здесь прокуратура? На то есть религиозный отдел обкома. Ошибаешься, отвечает. Ты не только Островского плохо читал, но и газеты партийные. В газетах, между прочим, бьют тревогу об участившихся рецидивах религиозных сект. Люди стали бесследно пропадать, дети маленькие. Вот как дело, гад, повернул! Сижу я перед ним – через большой стол. Очень он большие столы уважал! Непонятно даже, откуда он их брал, такие громадные? Смотрю на него и начинаю прозревать.

Не прокурор сидит передо мной, а прокуратор. Начальник завоеванной провинции. До Рима далеко, и он тут полный хозяин. Риму-то, собственно, наплевать на то, что тут происходит. Только бы не было бунтов, да народишко житьишком своим не слишком возмущен был. Но одно от прокуратора требуется неукоснительно. Не должен он в местные дела душой и сердцем входить. Нельзя! Одному попустишь, другому, в обстоятельства третьего войдешь, и всё – крышка тебе! Вызовут в Рим, накажут, да еще и посмеются. И сошлют в самую глухую область подати собирать. Ибо настоящий прокуратор от местных грязных дел должен «умывать руки».

– А вы зачем ему понадобились?

– Как зачем? – удивился Чикомасов. – Чтобы сделать из меня своего осведомителя, свои глаза и уши в молодежной среде. Чтобы замазать меня местной грязью, от которой он, прокуратор, должен оставаться чистеньким. Неужели вы думаете, что тем мужиком несчастным, что ригу спалил, майор Дима лично занимался? Нет, конечно. Он на милицию это дело свалил, а сам только контролировал. Так и со мной. Можно подумать, он не знал, кто из наших комсомольцев религией баловался. Да все это в Малютове знали. И какие из них были богомольцы? Комсомолочки, дурехи, в храм шли, чтобы у Богородицы себе жениха попросить. Помните ваш рассказ о девочке-мулатке? Ну вот! Везде одно и то же. Окажетесь в Ленинграде, сходите в храм Ксении Петербуржской в Смоленском монастыре. Туда со всей страны девушки с записочками едут.

– С какими записочками? – живо поинтересовался Джон.

– О женихах. Помоги, мол, святая Ксения! Сделай, чтобы мой Ванечка, любезный моему сердцу, меня полюбил и замуж взял. И Ксения помогает.

– И вы в это верите? – засмеялся Джон.

– Верю! Как и в то, что в палисадовском кабинете я Христа узрел. До этого я в храмах бывал, конечно, по обязанности, и литературу религиозную почитывал. Чтобы, так сказать, знать врага в лицо.

Петр Иванович разволновался, остановил машину на обочине и заглушил мотор.

– Да, явился! Лика я не видел, только плечи и спину согбенную. И Крест огромный на ней. С этим Крестом Он точно удалялся от меня и звал за собой. И так вдруг ясен стал мне мой путь! Или за Ним, за Крестом, вместе с народом моим одураченным. Или оставаться здесь, с Палисадовым. Поцеловать ему ручку, которую он потом брезгливо будет с мылом отмывать. И тогда я сделал то, за что Палисадов меня люто ненавидит и ждет случая, чтобы поквитаться со мной…

– Что?! – вскричал Джон.

– Когда он потребовал, чтобы я положил на его стол список тех комсомолок, что женихов у Богородицы просят, я встал и… плюнул на его стол. Вот тебе, говорю, твой список!

– Что он с вами сделал?!

– Ничего. Его скоро перевели в Москву, а меня даже из секретарей райкома не турнули. Я думаю, Палисадову не с руки было раздувать этот скандал. Но я представляю, с какой ненавистью он отмывал своей холеной рукой свой заплеванный стол! Палисадов решил отомстить мне на более высоком уровне. Вчера на баррикадах он увидел меня, подошел и предложил место епископа.

– Разве он решает это?

– Возможно, будет решать.

– Я знаю, что вы ему ответили! – взволнованно предположил Половинкин. – Вы плюнули ему в лицо!

– Нет, – ответил Чикомасов. – Хорошие глупости совершаются только в молодости. Когда они становятся системой, то перестают быть хорошими, не переставая быть глупостями. Я поблагодарил генерала Диму и вежливо отказался.

– Но этим вы оскорбили его еще больше!

– Я сделал это непреднамеренно. Это вопрос его собственной совести.

– А вы не боитесь, что он добьется, чтобы вас лишили священства?

– Вы плохо его знаете. Конечно, он всегда будет ждать возможности отомстить мне. Но не унизится, чтобы искать эту возможность. Немыслимо, чтобы гордый Палисадов опустился до травли какого-то районного попа. Вот если бы я стал епископом…

– Поцеловали бы его ручку?

– Вы всё правильно поняли.

Они снова тронулись в путь. После всего рассказанного у Половинкина родилось к Чикомасову какое-то новое чувство. Джону было приятно сидеть рядом с этим человеком в машине, слушая его негромкий, с высоким тембром голос.

– Расскажите о Вирском, – тихо попросил Джон.

– Ого! Вы и с ним успели познакомиться? Остерегайтесь его! Это очень опасный человек! Палисадов в сравнении с ним ничтожество. Вирский… Странно: я не люблю его, даже боюсь, хотя, в сущности, должен быть ему благодарен. В конце концов, не Палисадов, а именно он окончательно привел меня к вере…

– Как это могло быть?

– Его назначили в Малютов на должность директора краеведческого музея. В первый же день он явился ко мне. Познакомились мы еще в Москве, в Ленинской библиотеке. Там я конспекты из Маркса и Энгельса разбавлял выписками из Бердяева и Розанова. Вирский первый подошел ко мне в курилке и своими всегда смеющимися глазами указал на потолок. Мол, как оно там? А наверху находилось специальное хранилище запрещенной литературы. Я испугался. «Так-так! – сказал я себе. – А не засланный ли это казачок?» Но я ошибся. Мы быстро с ним сошлись. Так часто бывает в библиотеке, где проводишь дни, недели, месяцы. Время от времени тянет с кем-то побродить по коридорам, размять затекшие ноги и заодно обсудить прочитанное. Родион был бесценным собеседником! Энциклопедически образованным в религии, философии, оккультизме. Помню, как легко он разрушил мое увлечение Бердяевым. «Этот господин, – сказал он, – вроде пресс-секретаря у Господа Бога. Говорит от имени начальника, но при этом считает себя значительно умнее его». Это было зло, несправедливо, но он действительно нашел в Бердяеве самое уязвимое место.

В Малютове мы обнялись и поцеловались, как братья после долгой разлуки. В провинции начинаешь ценить столичные знакомства. Я удивился, что такой незаурядный человек снизошел до нашего захолустья. Какой-то краеведческий музей… Правда, во флигеле его находилась коллекция старинных книг. Родион признался, что они-то и являются целью его приезда. «Ты должен меня прикрыть, – не смущаясь, попросил он. – Я ничего не смыслю в музейном деле, и это быстро выяснится. Но прежде мне надо познакомиться с княжеской библиотекой. Это нужно для моей диссертации».

– Он использовал вас… – прошептал Половинкин.

– Использовал? Нет! Меня он как раз пощадил. Вы еще не знаете, как он использует людей!

Половинкин незаметно ухмыльнулся.

– Он поселился во флигеле, наотрез отказавшись от служебной квартиры, – продолжал Чикомасов. – Я бывал у него почти каждый день. Он попросил уведомлять о приходе особым стуком. Обыкновенно мы болтали часа два-три. Пили коньяк, который у Родиона не переводился. Под коньячок он выпытывал у меня разные городские новости. Например, в день его приезда убили девушку, горничную из пансионата. Ее задушил любовник шнуром от ее же медальона. Был громкий процесс, на котором Вирский не присутствовал (он в это время уехал в Москву), но выудил из меня все малейшие подробности. Вирский замечательно умеет разбалтывать людей.

– Я это хорошо знаю… – еле слышно прошептал Джон.

– Однажды я пришел к нему раньше обычного. Дверь была не заперта. Нелепая мысль напугать Вирского пришла мне. При всем своем увлечении оккультизмом Родион не был суеверным человеком. Даже я, атеист до мозга костей, верил в какие-то приметы вроде черной кошки, боялся ночных кладбищ. А Вирский рассказывал, что когда путешествовал по России, то ночевал исключительно на кладбищах. Ночью, говорил он, там стоит удивительный аромат тления.

Итак, я решил испугать его. Сорвал сочный лопух и вымазал лицо зеленью. Родион сидел за столом в комнате на втором этаже, спиной к двери. Он был не один. Напротив, лицом ко мне, стояла женщина в ночной рубашке, доходившей до колен. В первую секунду я смутился, решив, что мой друг привел к себе ночную гостью. Но в ту же секунду я понял, что его гостья… мертва.

– Как?! – вскричал Джон.

– Самым физиологическим образом, как однажды становятся мертвыми все люди. На ее лице еще не было явных признаков разложения. Оно было, пожалуй, даже красивым, как лицо гоголевской Панночки. Ее глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Это были глаза трупа.

Чикомасов гнал «ниву» на большой скорости.

– Да, живой труп! Когда я крадучись вошел в комнату, она поправляла свои длинные волосы. Она пыталась собрать их в хвост, как это делают молодые девушки.

«Зачем я здесь?» – спрашивала она Вирского.

«Ты сама пришла, – сказал Родион. – Ты еще ничего не понимаешь, не чувствуешь. Но скоро твоя душа оттает от смертного льда, и тогда начнутся твои настоящие мучения. Тебе будет очень больно! Я могу тебе помочь, но ты должна помочь мне. Это выгодная сделка. Ты согласна?»

«Я вас не понимаю», – сказала она.

Вирский вскочил и подбежал к ней.

«А тебе нечего понимать! – закричал он. – Тебя убили, дурочка некрещеная! И теперь ты будешь вечно скитаться по земле без имени, без памяти! Нет ничего страшнее беспамятства! Я верну тебе память! Я помогу наказать тех, кто над тобой надругался!»

«Не понимаю…» – печально повторяла она.

«Черт возьми! – выругался Родион. – Одного моего искусства недостаточно!»

«Как меня зовут?» – спросила она.

Вирский гаденько захихикал.

«Так лучше! Имя, говоришь? Но имя – это товар, моя нечаянная радость, а всякий товар имеет цену. Твое имя – дорого стоит!»

«Где мой ребенок?» – спросила женщина.

Вирский забегал по комнате в сильном волнении.

«Кто тебе сказал? Какой еще ребенок? Твой сын погиб, не родившись!»

«Как его имя?» – настойчиво спрашивал труп.

Из-за полуоткрытой двери на меня повеяло могильным холодом. На ватных, непослушных ногах я побежал, вернее, скатился вниз по лестнице, понимая, что произвожу ужасный шум. «Кто здесь?!» – закричал Вирский. Не разбирая дороги, я мчался по ночному парку, царапая в кровь лицо и руки в зарослях терновника. Мне чудилось, что Вирский преследует меня.

Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского.

Оборотни

Когда оба немного успокоились, Петр Чикомасов, по настойчивой просьбе Джона, продолжил свой рассказ…

– Странно… – сказал Джон.

– Что странно? – отозвался Петр Иванович. – Странно, что я побежал не домой, а к священнику?

– Странно, что он не хотел называть ее имя и требовал за это какую-то плату.

– Существует народное поверье, что люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные становятся русалками, – стал объяснять Чикомасов. – Русалки – это не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай мне имя!» – просят они со слезами. Но этого ни в коем случае нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. Но при этом сам теряет свое имя и становится нехристем.

– Какая мрачная мифология! – поморщился Джон.

– Ну, не более мрачная, чем европейские сказочки о ведьмах и дракулах. Только – более грустная.

– И вы в это верите?

– Нет, – неуверенно сказал Чикомасов. – Церковь считает это суеверием.

– Следовательно, – весело подхватил юноша, – вы не верите в мертвую женщину, которую видели собственными глазами?

– Видите ли, голубчик… Ведь я был тогда пьян. Не скажу чтобы в стельку, но граммов четыреста коньячка перед тем на грудь принял.

– Четыреста граммов коньяка?!

– Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было – тьфу!

– Тогда я ничего не понимаю, – рассердился Джон.

– Не обижайтесь, – сказал Чикомасов. – Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял живой труп. И я даже знаю, кто это был. Та самая убитая в парке горничная. Ее звали, кажется, Лиза. А фамилия ее была…

– Ой, смотрите, что там?! – крикнул Джон, показывая на дорогу. Там прокатилось что-то серое и круглое.

– Заяц, – определил Чикомасов. – Плохая примета.

– А говорите, что не признаете суеверий! – засмеялся Джон.

– Итак, – продолжал священник, – я колотил в дверь, пока ее не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Но едва она впустила меня в дом, мне сделалось неловко. Тем более что старик был не один, а с гостем. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, весь в крови и пьяный! И дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.

– Да уж…

– Узнай об этом в городе, полетела бы моя комсомольская карьера в тартарары. Впрочем, она и полетела, но позже. До сих пор не понимаю, как удалось Беневоленскому заставить Настю не разболтать всему Малютову о моем визите. Вероятно, припугнул ее, что в таком случае я не возьму ее замуж.

– Замуж? – удивился Половинкин.

– Видите ли, помощница Беневоленского была не в своем уме. Она почему-то решила, что я страстно в нее влюблен и мечтаю на ней жениться.

– Что было дальше? – с нетерпением спросил Джон.

– Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина «Русь уходящая»? Очень жаль! Мне было бы проще описать этого человека. На самой картине его нет… никого на него похожего. Но едва я взглянул на него, я сразу понял: он оттуда! Из тех, понимаете?

– Нет, – грустно признался юноша.

– Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить. Гость Беневоленского был уже в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая она противная.

Очень рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает и говорит: «Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?»

Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился!

«При чем это здесь? – спрашиваю. – Что это за идеологическая провокация?»

Смотрит на меня в упор старец, бьет взглядом, к стене приколачивает.

«Вот полюбуйтесь, Меркурий Афанасьевич! – говорит. – Типичный образец умалишенного, который считал себя абсолютно нормальным. А когда его ум прояснился, он испугался, что сошел с ума. И так живут миллионы людей! Этот безмозглый комсомольский работничек, – продолжал старец, – всерьез думал, что не верит в Бога. То есть не верит в то, что всегда было перед его глазами! Божий мир с его тварями, человек как вершина творения. Зато он верил в это (старец постучал кулаком по стене), верил в мертвую материю. В то, что за несколько секунд можно превратить в прах. В мертвое верил, а в живое – нет! Он даже не верил в чудо собственного существования. Всю жизнь просмердел живым трупом, а как увидел настоящий живой труп, сдрейфил… Сам себя, мертвого, не боялся, а мертвой девушки испугался».

Рассказывая, Чикомасов улыбался, словно старец не ругал, а хвалил его.

– Не буду передавать всего, что говорил отец Тихон, – продолжал он после короткого молчания. – Если желаете, у меня есть особая тетрадочка, куда я потом заносил мысли этого удивительного человека. Вот, например: «Надо во всем и всегда считать себя виноватым, хотя бы на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это попущено от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Надо всегда укорять себя так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: “Прости!” Это самый быстрый путь к спасению и благодати, тогда как другие пути очень длинные. Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо».

– Не вижу ничего оригинального, – возразил Джон. – Это пересказ евангельской притчи о сучке в глазу ближнего своего. К тому же ваш старец не показался мне смиренником.

– Отец Тихон стоит на очень трудном пути сасения. А нам предлагается короткий путь. Без труда, без подвижничества. Всего-то: смирись, укоряй себя, а не других. Но – никто не ступает на этот легкий путь. Даже обидно! Вот рядом с тобой дверь в Царство Небесное, только толкни ее!

– Нет, я смиренником не буду, – высокомерно произнес Половинкин. – Жил у нас в Питтсбурге школьный учитель, тихий и скромный. Ни на кого не обижался, всех прощал. Как-то ночью его избили негритянские подростки. Он не дал им денег, у него их просто не было. Подростков арестовали, они во всем сознались. И вот этот учитель на суде спектакль устроил! Мол, не они, а он во всем виноват. Даже прощения у них просил. Ему одно говорят, а он свое гнет. В конце концов его приговорили к штрафу за неуважение к суду.

– Как интересно! – воскликнул Петр Иванович.

– Через год выяснилось, что учитель – педофил. Он склонял несовершеннолетних мальчиков к сожительству. За это его и избили. Но мальчишки боялись признаться родителям, что за деньги позволяли учителю делать с ними всякие мерзости. Когда это выяснилось, он получил двадцать лет тюрьмы. Вскоре он повесился в камере.

– Больного человека – в тюрьму!

– А если бы это были ваши дети?