Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) Злотников Роман

– Как всегда, – пожал плечами Грант. – Зачем вообще завоевывают? Жить хотелось. Есть хотелось.

– И кого же вы едите? – с мучительным спокойствием поинтересовался Тони.

Его друг и напарник Грант Лестрейд оказался его же собственным игрушечным медвежонком. Его медвежонок оказался инопланетянином. Захватчиком. Нет, Тони не боялся, что плюшевый монстр его съест. Ему и вообще не было страшно. Ему было мерзко. Что поделать, предательство – гнусная штука. А гнуснее всего – предательство друга детства, того, кому веришь беззаветно. Даже не сам ты веришь, а тот ребенок, которым ты был когда-то.

– Не кого, – педантично поправил Грант, – а что. Мы едим восхищение. Привязанность. Любовь. Радость. Все то, что испытывают при виде чего-то красивого, сердечно дорогого, близкого. Мы умираем с голоду, если нас не кормить этими чувствами.

Медвежонок был Тони сердечно дорог. Что правда, то правда. Дорог и близок. Каких только детских тайн Тони не поверял ему шепотом! Он первым узнал, что Тони обязательно станет копом.

И коп, которым стал Тони, испытывал сейчас ни с чем не сравнимое облегчение.

Ведь одно дело – думать, что тебя съест предатель. И совсем другое – знать, что твоя детская привязанность спасла друга от голодной смерти.

– А своих чувств вам недостаточно? – неуклюже буркнул он. – Непременно нужны наши?

– Тебе знакомо такое слово – «каннибализм»? – поинтересовался Грант.

Тони осекся.

– Практически все разумные существа так или иначе проходят стадию каннибализма, – продолжал Грант. – И стараются ее как можно скорее забыть.

Тони кивнул. Это было понятно.

– У нас долгое детство, Тони, – вновь примолкнув ненадолго, произнес Грант. – По вашим меркам – очень долгое. Около ста лет. И эту сотню лет мы беззащитны. Это взрослыми мы ничем не отличаемся от тех, кто кормил нас своими чувствами. Ты можешь просвечивать меня рентгеном, изучать мою кровь под микроскопом – я такой же человек, как и ты. Сейчас. Хоть и могу при случае принять на время прежний вид.

– А если бы я был зеленым осьминогом? – уточнил Тони.

– Я тоже был бы зеленым осьминогом, – усмехнулся Грант. – И вполне мог бы пообедать рыбкой – или что уж там осьминоги едят. Но эти сто лет детства мы не похожи на вас. Эта форма… называй ее призрачной, энергетической или там какой-нибудь молекулярной структурой – все будет верно и все неточно. Вы просто не знаете такой формы жизни, и я не смогу тебе объяснить, что мы такое в это время. Мы – цукумогами.

– Да что это за штуковина такая? – взмолился Тони.

– Цукумогами – это предмет, ставший человеком. По крайней мере, так это понимают японцы.

– Зонтик-оборотень? – обалдел Тони.

– Хотя бы, – кивнул Грант.

– Но тогда… – в голове Тони окончательно воцарился хаос, – получается, что его покусал другой зонтик? Или шкаф?

Грант негромко, но от души расхохотался.

– Тони, ну вот что за ерунду ты несешь? Как зонтик может покусать? И как можно покусать шкаф, чтобы он потом укусил зонтик? Ты как себе это вообще представляешь? Где ты такого набрался?

– В кино, – буркнул Тони, чувствуя себя донельзя глупо.

– Да хоть бы и в Википедии, – махнул рукой Грант. – Оборотничество, если хочешь знать, вообще кусательным путем не передается. Особенно среди шкафов и зонтиков. А вот стать цукумогами зонтик может. Если кто-то из нас выберет его для слияния. Это и есть наша детская форма. Мы вливаемся в предмет. Красивый. Сделанный рукой мастера. Тот, которым будут любоваться. Или пользоваться – долго. Передавая из поколения в поколение. Если он уцелеет сто лет, его обитатель станет человеком.

– А если нет? – Тони страшился услышать ответ – потому что предугадывал его.

Грант вздохнул.

– Иногда удается уцелеть и найти другой предмет, – нехотя сказал он. – Но тогда взрослая форма будет больным человеком. Возможно, калекой. А чаще и этого не удается. То же самое – если предмет непоправимо поврежден. Японцы и тут верно подметили. Ну – почти верно: мелкие царапины и прочее – не в счет. Но серьезное повреждение увечит или убивает нас.

– И ты рискнул стать игрушкой… – медленно, словно не веря себе, произнес Тони.

– Любимой игрушкой, – поправил его Грант. – Твой прадедушка Даниэль со своим медведем не расставался. Души в нем не чаял. Он хранил меня… а я – его. Мы не можем защитить себя – нас теряют, выкидывают, ломают. Но мы можем защитить тех, кто нас любит. Как оберег.

– Уцелеть в погромах, – все так же медленно произнес Тони. – Сбежать из гетто. Пересечь столько границ…

– Верно, – кивнул Грант. – Такова наша природа. Мы защищаем вас в детстве и даем то, что вам нужно, став взрослыми.

– А что было нужно мне? – тихо спросил Тони, вновь предугадывая ответ – только на сей раз он хотел его услышать.

– Друг, – ответил Грант. – Напарник. Грант Лестрейд.

Нет, Грант определенно медвежонок и инопланетянин. Человек бы смутился, говоря такие бесконечно естественные слова, а ему ну хоть бы что!

– Знаешь, а ты совсем не похож на медвежонка, – неловко буркнул Тони, старательно не глядя на Лестрейда.

– А я должен быть маленький, толстый и плюшевый? – развеселился Грант. – Ошибаешься. Наша взрослая форма не зависит от того, кем бы были в детстве. Непременно тебя познакомлю с одним моим приятелем – здоровенный такой лоб под два метра ростом, мускулы – Халк обзавидуется. В детстве – фамильное обручальное кольцо. Представляешь?

Тони не представлял.

– А актриса Линда Оуэн в прошлом была амбаром для зерна в Южном Уэльсе.

Тони только головой покачал. Линда Оуэн, миниатюрная изящная девушка, меньше всего была похожа на амбар.

– Кстати об амбарах, сараях, чердаках и прочих подвалах, – напомнил Грант. – Здешний подвал нас уже вовсю дожидается.

– И то правда, – согласился Тони. – Пора прощаться с этой загадочной аппаратурой, пока нас тут еще кто-нибудь не застукал.

– Вообще-то это не загадочная аппаратура, – фыркнул Грант, – а косвенное доказательство.

– В каком смысле? – удивился Тони.

– Это панель управления установкой климат-контроля. Сам подумай – для чего в подвале нужен особый микроклимат и почему им нельзя управлять из общей аппаратной.

Конечно, можно было напридумывать много самых заковыристых объяснений. Но пусть уж этим занимаются адвокаты. А полицейским нужно одно-единственное объяснение – верное.

Подвал ошеломил Тони напрочь.

Он выглядел не просто старым – а старинным. Даже древним.

Кто и когда возводил эти стены из плотно пригнанных камней? И было ли в те давние времена это помещение подвалом – или же стало им, когда уровень замостки неумолимо поднялся, и дом огруз в землю, как обычно и бывает со старыми строениями? Наверное, все-таки здесь был подвал уже и тогда: в каменных стенах нет и намека на окна. Никакой более поздней кладки на месте бывших проемов. Только тяжелый камень и черный от времени мореный дуб. Невероятная мощь. Рядом с ней бронированная стена со стальной дверью казалась неуместно хрупкой и почти кокетливой. Тони знал, что такие двери обычно бывают в добрых полметра толщиной, но достижение современной техники все равно выглядело мимолетным и сиюминутным, проигрывая древней каменной кладке с разгромным счетом.

Тони, как завороженный, уставился на старинную стену и даже коснулся кончиками пальцев шершавого камня.

– С ума сойти! – восторженно ахнул он. – Грант, ты только посмотри!

– Обязательно, – отозвался Грант, внимательно разглядывая кодовый замок на двери.

– Ох, прости, – смутился Тони. – Опять я не ко времени…

– Ну отчего же, – возразил Грант. – Накормить голодного – всегда ко времени.

Голодного?..

Накормить?..

Когда-то в этом подвале спортсмены отмечали свои победы – музыка, танцы, смеющиеся девушки, много шума и веселья. Когда-то в этом подвале жители города Лондона прятались во время бомбежек. Когда-то…

А потом Олдербой купил здание, перестроил его, усадил в директорское кресло Джо Эйви и запер подвал.

И маленький цукумогами остался один.

Больше никто не кормил его радостью и надеждой. Никто не смеялся в этих стенах, никто не танцевал. Думать о том, что вся эта тяжкая громада – всего лишь пристанище заброшенного ребенка, было жутко. Ребенок был одинок и голоден, но он не мог покинуть ставшее ловушкой каменное тело. Ну, разве что потянуться наверх хоть немного – наверх, туда, где люди… хотя бы посмотреть на них через глупые глаза видеокамер…

Видеокамер?

Так вот как Грант провел их обоих через «слепые зоны».

Точнее – так вот кто их провел на самом деле!

Вот кто отворачивал камеры от идущих полицейских. И предупредил Гранта, что в аппаратную кто-то идет – предупредил раньше, чем Грант мог расслышать шаги.

Тони сдавленно вздохнул. Проклятый комок засел в горле и нипочем не хотел сглатываться.

– Спасибо, Тали… – хрипло произнес он, приложив ладонь к каменной стене.

И теплой волной в сердце он ощутил внезапный ответ, сильный и несомненный – такой же точно, как тот, что исходил от улыбки игрушечного медвежонка в давние дни, когда шестилетний Тони точно знал, что его плюшевый инспектор – живой.

– Тали, – медленно повторил Грант, словно пробуя звуки на вкус, и улыбнулся. – Хорошее имя. Думаю, твой крестник будет рад в свое время вписать его в паспорт.

Паспорт? Откуда вообще у инопланетянина паспорт?!

Так, стоп. Разве сейчас следует думать именно об этом?

– И ты прав, это Тали за нами присматривал. Без него нам бы сюда не дойти и уж тем более замок не открыть.

– Такое хитрое устройство?

– Устройство классическое, – пояснил Грант. – Я такое видел, у нас инструктаж был, когда я еще в другом отделе работал. Вот смотри – на наборном диске числа от нуля до девяноста девяти. Всего сто. В сердечнике замка – специальные диски с прорезями. Их четыре штуки. Значит, возможных комбинаций – сто в четвертой степени.

– То есть сто миллионов? – присвистнул Тони.

– Именно. Сам понимаешь, нужную комбинацию подобрать вручную нереально. Эта железяка раньше проржавеет, чем мы ее таким манером откроем. Но нам подбирать и не придется. Тали ее столько раз видел…

Договаривать Грант не стал, а Тони его не переспрашивал. Он глядел во все глаза, как Грант поворачивает наборный диск, следуя неслышным для него, но внятным для цукумогами инструкциям.

– Пять раз вправо до девяноста шести, – повторил Грант за Тали вслух, и его худые гибкие пальцы уверенно выполнили указание. – Четыре раза влево до пятнадцати. Три раза вправо до восьми. Два раза влево до сорока девяти.

– А что дальше? – не выдержал Тони.

– А дальше – будем открывать, – ответил Грант.

Он нажал на ручку справа от замка.

– Есть! – объявил он весело. – Тащим!

Он взялся за громадную круглую блямбу на двери и с помощью Тони потянул за нее. Дверь открывалась тяжело, нехотя – и вдруг поддалась, словно к стараниям двух полицейских присоединил свое усилие кто-то третий.

– Спасибо, Тали! – на сей раз эти слова произнес Грант. – Да, ты прав, это лучше бы заблокировать. Чтобы уж нипочем не закрыть.

Он обернулся к Тони:

– Ну как, Аладдин, посмотрим, что в пещере?

– Раз уж Сезам открылся – почему бы и нет? – в тон ему ответил Тони.

Что ж – в «пещере» было на что посмотреть.

И Тони к этому зрелищу оказался абсолютно не готов.

«Маленькие голландцы». Этюд Делакруа. Рисунки Дали, поражающие уверенной точностью каждого штриха. Китайская ваза из белого нефрита – неправдоподобная, удивительная чистота ее линий была легкой, как дыхание спящего ребенка. Бесценная японская ширма с росписью на сюжеты из «Гэндзи-моногатари». Античные камеи – совершенная четкость резьбы, иной раз многослойной. Серебряный сервиз работы Челлини. Яшмовый шумерский амулет. Задумчивая балерина Дега. Украденная с выставки в Швеции «Регина в белом»[14] – портрет темноволосой женщины в белом костюме на фоне белой стены. И многое, многое другое…

Эта обнаженная красота сминала сердце, как властная ладонь сминает мокрую бумагу, – потому что «обнаженный» значит «беззащитный».

Красота, представшая перед Тони, была беззащитной.

Все предметы были аккуратно разложены, расставлены, развешаны и снабжены ярлычками – а Тони казалось, что они беспорядочно сгрудились, сбились вместе, прижимаясь друг к другу, словно заложники под дулом автомата, столько в них было отчаяния и безнадежности. Тони доводилось по долгу службы бывать в музейных запасниках, где очередные шедевры ждали своей очереди – но даже там он не видел ничего подобного. Там их изучали. Там они могли надеяться на просторные залы музея. Здесь они были заброшенными, как дети алкоголиков – испуганные и ненужные.

Раньше Тони приписал бы это ощущение своей впечатлительности.

Теперь он знал, откуда он берется.

– Да как же с ними так можно… – вымолвил он почти умоляюще.

Он был полицейским, он видел кровь и смерть, он многое повидал. И все же сейчас душа его дрожала, как слеза на кончиках ресниц.

За его спиной Грант резко и тяжело выдохнул. Даже самая неистовая ругань не передала бы и десятой части убийственного гнева, который вместил в себя этот выдох.

– Сколько здесь… – Тони не договорил, не мог заставить себя договорить вопрос до конца. Но Грант его понял.

– Много, – хмуро ответил Грант. – Больше половины.

Тони знал, как утешить спасенного ребенка. Ему доводилось это делать. Но как утешить детей, которых он даже не видит? Изголодавшихся перепуганных детей, которых здесь больше половины?

– Все будет хорошо, – негромко произнес Грант, и Тони не понял, кого он сейчас успокаивает – маленьких цукумогами или его, Тони Эпплгейта.

– А еще, – внезапно добавил Грант с торжествующей злостью, – сейчас будет весело. К нам сюда идет хомяк-эстет. Собственной персоной.

Для такого грузного человека, как Кевин Олдербой, походка у него была удивительно легкой и бесшумной. Он словно бы не подошел, а сразу возник в дверном проеме – низкорослый, коренастый, почти квадратный. Его массивное лицо было совершенно неподвижно – как если бы он, не в силах выбрать между страхом, изумлением и гневом, не чувствовал в итоге вообще ничего.

– Вы… вы… – наконец выговорил он с усилием, – вы… что… откуда… как вы сюда вошли?

– Вообще-то через дверь, – учтиво сообщил Грант.

– А я думал, вы хоть поинтересуетесь, кто мы такие, – попенял ему Тони и жестко добавил: – Интерпол. Попрошу проследовать с нами.

– Интерпол не уполномочен производить аресты! – неожиданно отмер Олдербой.

– А кто тут говорит об аресте? – приятно удивился Грант. – Мы всего лишь оказываем вам любезность. Предлагаем подвезти вас до ближайшего полицейского участка.

– Верно, – подтвердил Тони. – А уже там вам все будет. И арест будет, и ордер, как полагается, и права зачитают…

– Идиоты! – набычился Олдербой, стремительно темнея лицом. – Вы что же думаете, я сидеть буду?! С моими адвокатами? С моими деньгами? С моими связями?

– В самом деле? – ласково осведомился Грант. – А я полагаю, будете. Причем полный срок. Без апелляций и амнистий. В противном случае я буду очень удивлен. Очень.

Тони не мог видеть Гранта, стоявшего у него за плечом. Но он слышал его голос. И видел, как брыластая физиономия Кевина Олдербоя приобретает цвет размокшего крахмала.

– Д-д-ддда… – с трудом выдавил Олдербой и быстро угодливо закивал.

Тони не знал, чем именно грозит Олдербою возможное удивление Гранта. Но Олдербой знал, что он увидел в глазах полицейского, – и боялся этого куда больше, чем тюремного срока.

– Эк ты его, – хмыкнул Тони, обернувшись к Гранту. – Не круто?

– Нет, – отрезал Грант. – В самый раз.

Сейчас Тони нипочем не назвал бы его взгляд мягким. В глубине глаз цукумогами медленно ворочалось, затихая, нечто такое, чему нет названия ни на одном человеческом языке.

– Тони, – почти спокойно произнес Грант. – Представь себе, что твоих племянников какой-то придурок похитил, запер и морил голодом просто потому, что это хорошее вложение денег.

– Ну, на то мы и копы, чтобы ловить таких придурков, – рассудительно ответил Тони.

Грант кивнул.

– Ну что, хомяк-эстет, – обратился он к Олдербою уже вполне нормальным тоном, – поехали.

В участке Олдербой закатил такое представление, что оно вошло в местные легенды. Он пытался вешаться растерянным полицейским на шею, подвывая и всхлипывая от облегчения. Он признавался сразу всем и сразу во всем. Да что там – он был готов сам себя арестовать, а возможно, даже повесить, лишь бы никогда и ничем не удивить Гранта Лестрейда. Угомонился он только в камере – предварительно взяв со всех присутствующих самое честное слово, что они вот прямо сей момент поедут в «Вершину», чтобы изъять краденые шедевры.

Впрочем, вывоз их удалось завершить только далеко за полночь. В последнем по счету бронированном автомобиле, увозившем из «Вершины» «Регину в белом» и этюды Пикассо, ехали, сопровождая их, Тони Эпплгейт и Грант Лестрейд.

– О чем загрустил? – окликнул Грант напарника.

Действительно, печалиться было не о чем. Дело раскрыто, Олдербой арестован, украденные произведения искусства найдены, цукумогами спасены. И все же Грант угадал.

– Знаешь, – негромко ответил Тони, не сводя глаз с «Регины», – я ведь всегда знал, что ты живой.

Всегда. Только став взрослым, Тони забыл свое знание. А детям, которые родятся у него когда-нибудь, нечего будет забывать. Они будут не знать, а всего лишь верить. Это не было вполне осознанной мыслью – скорее, ощущением. Однако именно оно наполняло Тони невнятной печалью. Он не мог ничего толком сказать об этой печали – но Грант и не нуждался в словах. Ведь он был когда-то плюшевым инспектором. Другом детства. Грант помнил о Тони такое, чего он и сам о себе не помнил, и понимал в нем то, чего он сам в себе не понимал.

– Дети твоей семьи очень бережно относятся к игрушкам, – улыбнулся Грант.

Это было обещанием. Четким и недвусмысленным.

Где-то далеко, в пока еще неопределенном будущем, в котором Тони предстояло сделаться не просто копом, а женатым копом, его детей уже ждет цукумогами. И они обязательно поймут, что их любимая игрушка – живая.

Просто не смогут не понять.

Александр Шакилов

Стартап

В темноте зацепившись ногой за миноискатель, Серега тихонько, но от души выругался. Мизинец на ноге ушиб, теперь, блин, распухнет, посинеет. Хорошо, баба Вера – Вера Дмитриевна – не проснулась. Даже из-за дубовой двери слышен был ее могучий, сотрясающий стены храп.

Прихватив «телескоп», пару раскладных стульчиков и рюкзак с заготовленными с вечера червями, перловкой и кое-чем мокрым, без чего, согласно уверениям бабы Веры, клева не будет, Серега вышел из хаты и двинул к озеру.

Вообще, озер в окрестностях хватало – долина Северского Донца как-никак, сказочные, безлюдные почти что места: раздолье для охотников, собирателей грибов и рыболовов-любителей. Но то озеро, куда собрался Серега, оно… Оно особенное.

Щебетали птички, от реки над заливным лугом стелился густой, непроглядный туман. Серега, чуть прихрамывая, бухал резиновыми сапогами по щербатому асфальту, проложенному от населенного пункта Копанка к бывшему ЛТП, а нынешней «химии», как называли мрачное здание на холме те немногие местные, что здесь жили.

Холмов в окрестностях тоже хватало. В Великую Отечественную тут шли страшные бои. Вон на холме слева, что навис над нужным озером, – высота 162 – даже памятник погибшим есть: серебристая женщина обнимает серебристого мальчишку в пальто. Холм этот совсем лысый, на его верхушке даже трава не растет.

Серега перебросил ногу через черно-белый ограничитель для пьяных и зазевавшихся водителей и сбежал вниз по склону к неприступной гряде сухого камыша. Только чудом не поскользнулся на траве, мокрой от росы.

Неприступным камыш выглядел только от дороги. На самом же деле ход к воде был пробит правильно – так, чтобы скрыть его от посторонних взглядов, то есть зигзагом, без откровенных прямых, прямо-таки приглашающих кого угодно куда не надо, то есть к сиже: воткнутым в илистое дно дубовым стволам и наброшенным поверх ясеневым паллетам, по четыре в один слой, чтобы крепче было, сбитых поржавевшими за годы стодвадцатками. Паллеты и дубовые сваи тоже не выглядели крепкими: поросли склизкими лохмотьями водорослей и, если ткнуть пальцем, продавливались. Но сижа отчего-то не ломалась, держала и зимний лед, и весенне-осенние подъемы воды, когда открывали Печенежское водохранилище, потому что неделями шли дожди и таял снег.

Как раз был очередной подъем, поэтому до сижи пришлось брести чуть ли не по колено в еще прохладной апрельской воде.

Разложив стул, – второй предусмотрительно поставил рядом с собой, справа, – Серега только расправил «телескоп», еще червя не успел на крючок насадить, как сижа дрогнула.

От неожиданности – хотя ждал, ну ведь ждал же! – Серега едва не рухнул в воду. Уж очень ему захотелось дернуть отсюда вплавь, едва сдержался.

– На карася решился? – послышалось сзади.

– На карася, – согласился Серега. Пальцы плясали так, что червяк никак не мог нанизаться на острое жало крючка.

Аист, расхаживавший только что неподалеку вдоль камыша, сорвался в воздух. Все птички разом затихли. Небо как-то сразу затянуло тучами.

– Так рано еще на карася. Щука щас берет. Но не здесь, а на заливе, правее. Или на реке. А здесь карась. В июне приходи, а еще лучше – в июле. А еще лучше – вообще не приходи, – послышалось из-за спины.

– А я сейчас хочу и прихожу, – с трудом продавил сквозь зубы Серега и медленно обернулся. Баба Вера предупреждала, что на рыбалке лучше не делать резких движений.

Чтоб целее быть.

По щиколотки в воде, метрах в четырех от сижи, стоял себе самый обыкновенный мужичок лет… то ли тридцати с хвостиком, то ли пятидесяти, а то и под восемьдесят, как посмотреть. Одет он был в бундесверовский мультикам, популярный в этих местах уже год как. На голове – черная вязаная шапка. На рябом, сплошь в веснушках, лице – недельная рыжая щетина. Глаза зеленые, в окружении сети морщин. И на лбу морщины. И руки по-хозяйски скрещены на груди.

Если б не эти руки, Серега решил бы, что мужик действительно самый обыкновенный, то есть такой, кого можно вежливо послать на другое озеро. Благо, было, куда посылать – озер в округе хватало.

– А может… – Губы у Сереги враз стали сухими, непослушными.

– Что – может? – ласково улыбнулся мужик. Глаза его при этом превратились в едва заметные щелочки, и Сереге вдруг показалось, что не мужик это вовсе, а громадная, метров десять длиной, пятнистая шучара, которая, разинув пасть, усыпанную острыми зубами, – даже на языке зубы! – готова накинуться на него.

– У меня тут…

– Чего? – Щука облизнулась, глаза ее заблестели, красные плавники задрожали.

– Так ведь какая рыбалка без… – пролепетал Серега.

– Ну?! – Щука щелкнула зубастыми челюстями, мол, сколько можно вокруг да около?

– То, может, вы, дядя, со мной? У меня все есть, а самому – это уже не отдых… – неожиданно для себя затарахтел Серега и вытащил из рюкзака стеклянную бутылку, наполненную жидкостью столь прозрачной, что, казалось, бутылка вообще пуста. Следом он извлек пакет с бутербродами из второй свежести «дарницкого» и отрезов сала вдвое толще кусков хлеба. Все это Серега разложил на деревянном ящике, обнаруженном рядом в камышах. Наверняка ящик этот не впервые использовали в качестве сервировочного столика. – Ну, вы же понимаете, все вы понимаете, так что…

– Ты меня дядей Гнатом зови. Разрешаю, можно. – Мужичок сел на стульчик рядом с Серегой и степенно набулькал в советские еще граненые стаканы.

Откуда взялось стекло? Серега ведь пластиковые взял! Ну да бог с ними, со стаканами, хорошо, что гигантская щука сгинула без следа. Видать, Серега не проснулся еще толком, вот и померещилось.

– За Родину, за Союз Галактик?! – предложил мужичок и влил в себя полстакана за раз.

– Угу, – без энтузиазма поддержал его Серега, поднеся уже пустую тару к губам. Содержимое-то он незаметно вылил в озеро. Не пил алкоголя с первого курса универа, когда впервые попробовал эту дрянь. То есть категорически не пил, вообще.

Поплавок задорно заплясал по глади озера, то погружаясь в воду, то вдруг выныривая на поверхность, чтобы похвастаться красным пенопластовым бочком.

– Что ж ты садок не взял, дурья башка? – Мужик ловко подсек и подтянул к себе рыбину, снял ее с крючка и швырнул в полиэтиленовый пакет, в котором уже блестели золотой чешуей килограммов пять карасей. – И еще: в следующий раз с подружкой на рыбалку приходи. А то моду завели: мужское занятие, девки пусть дома сидят, по телевизору сериалы смотрят. А мне тут как без баб, а? Была одна русалка из созвездия Водолея, разведчица примерная, ух какая, долго мы с ней душа в душу…

Сереге стало не по себе. Русалка какая-то, и рыба невесть откуда в пакете взялась. Однако виду он не подал, знал ведь, к кому в гости шел.

– Но как Ганс тут завелся, так она, русалка, подруга моя, – она к тому времени уж отслужила и на пенсию вышла, – сказала: «Или он, фашист твой липовый, или я». А как я Ганса выгоню, если он еще свое сполна не получил? Никак. Вот она по весне, в разлив, в Танаид и уплыла…

Мужичок еще что-то говорил, наживляя крючок, закидывая его и выдергивая из воды очередную рыбину, но Серега его уже не слушал. Ганс. Вот оно… вот! Теперь главное – не вспугнуть.

– Еще по чуть-чуть? – предложил он.

– Разве только по чуть-чуть. Возле водоема, сам знаешь, злоупотреблять нельзя! ОСВОД предупреждает! – Мужик дурашливо подмигнул зеленым своим глазом, второй же глаз смотрел на Серегу внимательно и серьезно. – Веры Дмитриевны продукт? Вкус знакомый, да. Продукт чистый как…

– Как слеза? – подсказал Серега, когда пауза затянулась. Вроде бы такую характеристику дают даже самому мутному и вонючему пойлу.

Дядя Гнат поморщился.

– Как родниковая водичка. Тут аккурат в центре озера родничок бьет. Из-под днища.

От волнения едва не промазав, Серега плеснул самогона в оба стакана, положил сальца на кусочки черного хлеба.

– Только неправильно это – на двоих, – авторитетно, типа с глубоким знанием вопроса, заявил он. – Третий нужен. С третьим – правильно, с третьим это уже для настроения, а не ради злоупотребления.

– Третий?.. – Дядя Гнат задумчиво поскреб рыжую щетину на подбородке. – А что, это можно, это мы запросто. – И он крикнул так, что Серега чуть не оглох: – Ганс, хватит уже на дне прохлаждаться! Давай к нам!

И тут же взбурлили воды озера.

Это потому, что из глубин его поднялись на поверхность пятьдесят с гаком тонн хромомолибденовой брони. У Сереги аж дыхание сперло. Да это ж Panzerkampfwagen VI «Tiger», он же просто «Тигр» – танк легко было узнать по опорным каткам, расположенным в шахматном порядке. Новенький почти что, вообще без повреждений «Тигр»!

Кому-то 88-милиметровая пушка на башне танка нынче показалась бы игрушечной, хотя во время Второй мировой это было грозное оружие. Кому-то, но точно не Сереге, потому как башня провернулась, направив пушку ему в живот. Он почувствовал, как его разглядывают в бинокулярный прицел, раздумывая, стоит ли тратить снаряд или просто жахнуть по горе-рыбачку из пулемета? А тут еще грозно взревел двенадцатицилиндровый движок «Тигра». В общем, впору было задирать лапки вверх или же со связкой гранат кидаться под траки, третьего не дано.

– Ганс, хватит озорничать, напитки стынут!

Движок смолк, круглый люк командирской башенки откинулся. Наружу показалась черная кепи с вышитыми орлом и кокардой, а следом выбралась и остальная одежда Ганса вместе с самим Гансом, конечно – блондином, вряд ли старше двадцати пяти лет.

Ловко спрыгнув с танка, он двинул по воде аки посуху, будто не озеро тут вообще, а так, слегка взбрызнутый дождиком асфальт. Если б Ганс еще достал из кармана губную гармошку и, предварительно спросив насчет млеко-яйки, заиграл «Ах, мой милый Августин», Серега окончательно рехнулся бы. Хотя, все, что уже произошло этим утром, вполне тянуло на повод для визита к психиатру.

– Знаешь, сколько тут народу нашего полегло во время Второй Межгалактической войны? Ну, Второй мировой или Великой Отечественной, как вы зовете? – Третий гранчак сам собой возник на импровизированном столе. Дядя Гнат плеснул в него изрядно, не жалея, мол, опоздавшему положена штрафная.

– Четыреста двадцать два воина, – не раздумывая, выдал Серега. – Из двести двадцать восьмой стрелковой дивизии.

Дядя Гнат удивленно вскинул рыжие брови.

– Откуда знаешь?

– Да так… интересуюсь историей родного края. Кстати, дивизия какая-то загадочная, информации о ней почти что нет… А он что, немец? – Серега кивнул на Ганса, выряженного в униформу Панцерваффе СС.

– Ага… немец… из созвездия Тау Кита. Утонул тут вместе с модулем развёртки посадочного плацдарма, замаскированным под танк, в сентябре сорок третьего. – Сказано было так просто, будто речь шла о чем-то обыденном, случившееся вот вчера, а может, на той неделе.

– Я-я, шнапс! Баба Вера! – подтвердил свою гибель звездный немец.

Его застегнутая на четыре пластмассовые пуговицы короткая куртка с большим воротником и широкими лацканами, небось, отлично защищала от сквозняков в танке, но от воды в боевом отделении хоть панцера, хоть звездолета спасти не смогла.

Серега задумался насчет того, сколько же годков бабе Вере, раз погибший в 1943-м фашист очень издалека знает вкус ее самогона, но решил, что Ганс наверняка просто вкушал уже на этой сиже подношения рыболовов, которые отоварились у предприимчивой не по годам селянки.

Черная, а потому немаркая униформа танкиста сохранилась удивительно хорошо. Но разве это удивительнее того, что сам танкист запросто сидел рядом и пил самогон бабы Веры?..

– Ну, вздрогнем. За знакомство.

– Угу. – Серега незаметно выплеснул свою порцию в воду.

– Я-я! – Влив в себя сразу почти что стакан, алиенс-немец принялся уплетать сало.

На груди слева, сразу под Железным крестом 1-го класса – сколько стоит? вряд ли дорого… – у Ганса висел серебряный нагрудный знак: из венка выезжает танк, над ним орел сжимает в когтях свастику. То, что знак был не из цинка, означало, что Ганс получил его в начале войны.

– Его вообще-то Руди зовут по легенде, но много чести ему. А Фриц – как-то обидно, он же почти свой уже. Так что Ганс – в самый раз.

Выпили еще раз.

Из специального прорезиненного кармашка брюк Руди-Ганс вытащил часы. «Langendorf», швейцарские, полсотни евро, если рабочие. На циферблат немец смотреть не стал, – и то верно, что для него время? – зато уставился на тыльную часть корпуса, на которой была гравировка.

Заметив интерес Сереги, дядя Гнат сообщил:

– Ходики Гансу молодая жена подарила. На память. Перед тем, как его на Восточный фронт отправили. Умел он, сволочь, втереться к местным самкам в доверие, умел!.. Ни китайцев, – ну как Ганс, с Тау Кита которые, – ни нас на этой планете, понятно, официально не было, нейтральный сектор, сам понимаешь, вот и конспирация, маскарад этот…

Руди-Ганс тотчас заулыбался и кивком подтвердил сказанное.

Страницы: «« « ... 2122232425262728 » ... »»