О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

– На вашего дружинника похож. На Вику-Силуэта, – ехидно поглядывая на сестрицу, сказал Сергей. – Кстати, па, почему его Силуэтом зовут?

Ермаков пожал плечами.

– У него потрясающие показатели в стрельбе по силуэтам. Он был чемпион! – быстро, не подумав, выпалила Светлана и покраснела.

Ермаков вопросительно посмотрел на сына, а тот ему утвердительно подмигнул.

По этому движению мы понимаем, что между сыном и отцом существует нечто вроде доверительных мужских отношений, а к Светлане они относятся несколько покровительственно.

Ермаков покашлял с притворной строгостью.

– Довольно странный парень этот чемпион… довольно-таки развинченный…

– Зато он думающий человек! – выпалила Светлана. – Незаурядная личность!

Тут уж и отец и сын искренне расхохотались, а девочка выскочила из-за стола и хлопнула дверью: обед был испорчен.

– Ложись спать, отец, – строго сказал Сергей. – Ты должен спать после смены!

– Ты знаешь, Сергун, – как-то виновато проговорил Ермаков. – Кислороду что-то хочется… надышался газом на перекрестке.

– Собираются, что ли? – вскочил Сережа, уже не в силах играть в благоразумие.

Окна девятиэтажной крупноблочной башни, в которой жили Ермаковы, смотрели прямо на огромное водохранилище, берега которого в иных местах даже скрывались за горизонтом – прямо настоящее море.

Неподалеку были причалы яхт-клуба. Там покачивались тонкие мачты темпестов, солингов, драконов, финнов… Здесь была удивительная тишина. Режиссеру-постановщику следует обратить особое внимание на то, что все парусные, водные сцены представляют из себя нечто вроде пузырей тишины в нашем фильме, заполненном рычанием автодвигателей, свистками и воем сирен.

Паруса – это вторая, как бы идеальная жизнь инспектора Ермакова. Он очень ловок на воде, и в каждом его движении и взгляде чувствуется вековечная генетическая любовь к природе. Быть может, предки Ермакова были когда-то охотниками, рыбаками, бродягами…

Ермаков и Сережа медленно шли по деревянному причалу, навьюченные нейлоновыми мешками с парусами.

Сторож яхт-клуба, выгоревший на солнце великовозрастный балбес, приветствовал их как своих.

Отец и сын спрыгнули в один из «летучих голландцев» и занялись шпангоутом.

– А когда ты алгебру делать будешь? – спросил отец.

– А когда ты спать будешь? – в тон ему спросил сын.

И наконец, уже после этих дежурных фраз, забыв о всяком благоразумии, отец и сын полностью отдаются своему счастью: расправляют парус, крепят его к гику, тянут фалы, проверяют блоки…

Блики солнца и воды мелькают на их сосредоточенных от счастья лицах. Оба – голые по пояс, и здесь, конечно, уважаемый режиссер, мы можем по достоинству оценить тренированность старшего инспектора Ермакова. Конечно, далеко ему до плейбойской мускулатуры «Силуэта», но никаких излишеств или, как раньше говорили, «соцнакоплений» в его фигуре не замечается.

И вот косой парус с большими буквами FD поднялся на мачте. Папа Ермаков сел к рулю, а Сергунчик возился со шкотами. Они уже были в середине заливчика, когда…

Капитана Ермакова посетило отвратительное воспоминание о сегодняшнем утре. Он увидел, как воочию, изуродованный «Фиат» колесами вверх и женщину, заклиненную смятой дверью, ее неподвижные, будто муляжные ноги.

– Прости, Сергун, – чуть ли не умоляюще сказал он сыну и повернул яхту к берегу. – Знаешь ли, сегодня у нас на 105-м километре произошел ужасный случай. Прости, я должен…

Тем временем в главном хирургическом блоке Цветоградской больницы шла серьезная операция. Три хирурга в зеленых халатах под огромной лампой мудрили над операционным полем. Два анестезиолога следили за своими приборами. Еще два врача занимались аппаратом «сердце-легкие».

Чуть в стороне от операционного поля за своим столом священнодействовала старшая операционная сестра. Это была, видимо, очень опытная операционная сестра. Она словно предугадывала намерения хирургов и всякий раз протягивала нужный инструмент за секунду до того, как он требовался. Так же, как и хирурги, она была облачена в зеленоватую асептическую одежду, в шапочку и маску. Видны были только большие серые глаза, на которых мы задержимся чуть дольше, чем на всех прочих глазах в операционной, для того чтобы показать, что мы испытываем к этим глазам особый интерес.

Ермаков подъехал на мотоцикле к зданию горбольницы и уже на лестнице встретил директора совхоза «Красный Луч» Челёдкина.

– Петр Ефимыч, привет! – с деланой бодростью приветствовал его директор. – А я тут насчет Сашка Фофанова приехал. Попал наш Сашок в передрягу.

– Мне вам руку не хочется пожимать, Челёдкин, – сказал Ермаков, пожимая директорскую руку. – Увидите, я на вашей развилке поставлю специальный пост. Вы сажаете за руль алкоголиков!

– Бей нас, Ефимыч, – тяжело вздохнул Челёдкин. – Бей, и побольнее…

Они шли по коридору больницы и возле дверей хирургического отделения встретили знакомого врача, который повел их дальше.

Они вошли в палату, где уже лежал злополучный Сашок Фофанов после операции. Одна загипсованная нога его была подтянута вверх на противовесе. Верхняя часть туловища Сашка тоже вся была в гипсе, включая и голову, на которой имелись только узкие, словно в рыцарском шлеме, прорези для глаз и рта.

– Племянник он мне, – всхлипнул Челёдкин. – Сашок! Как ты?

– Умираю, – бодро сказал пострадавший герой всего происшествия. – Курить хочу – умираю.

Зло закусив губу, Ермаков вышел из палаты и спросил врача:

– А что с той женщиной?

– Сейчас заканчивается операция. Там очень серьезно. Шансов мало, – ответил врач.

Они прошли в операционный блок, и тут как раз открылись двери. Санитары медленно прокатили коляску, на которой без движения лежала прооперированная женщина.

Ермаков долго смотрел ей вслед.

Тем временем в послеоперационной происходило шумное движение. Хирурги, что называется, «размывались»: стаскивали асептическую одежду, перчатки, фыркали под кранами, переодевались. Сквозь открытые двери до Ермакова донеслись обрывки разговора.

…вы увидите, Куницер будет настаивать на втором этапе…

…теперь все зависит от сердца…

…да, танцевать она не скоро будет…

– Подождите, – сказал Ермакову знакомый врач. – Сейчас мы поговорим с профессором Бурцевым.

Тут в послеоперационную вышла женщина, сняла свой зеленый халат, маску, шапочку, тряхнула волосами, и мы узнали в ней операционную сестру.

Мы-то ее просто узнали, а наш герой старший инспектор ГАИ капитан Ермаков, как ее увидел, так сразу и влюбился.

Здесь будущему постановщику предоставляются широкие возможности для поисков киноэквивалента слова «влюбился».

Ну, к примеру, он может выключить звук, и вся дальнейшая сцена беседы Ермакова с профессором Бурцевым может пройти на немой артикуляции и при всей ее важности отойти на второй план, а на первый план выйдут взгляды, особенные взгляды инспектора Ермакова и операционной сестры Марии, ибо и она, медсестра Мария, почувствовала что-то особенное, когда увидела в коридоре сухощавого мужчину в кожаной куртке и с мотоциклетным шлемом в руках.

Странные, логически малооправданные перемещения в пространстве капитана Ермакова привели его наконец к медсестре Марии.

Они шли теперь вдвоем по широкому госпитальному коридору. Вокруг было хирургическое отделение, что называется, «обитель скорби» со всем присущим – и стонами, и плачем, и лицами, окаменевшими уже от страданий, но они, капитан Ермаков и медсестра Мария, в эту минуту не видели и не слышали вокруг ничего и никого, кроме друг друга. Странный неловкий диалог происходил между ними.

– А я, знаете, честно говоря, никогда не думал, что хирурги работают в зеленом! – пылко признавался Ермаков. – Я думал – в белом! Клянусь, думал – в белом!

– А это у вас для чего? – с целеустремленным любопытством спрашивала Мария, притрагиваясь к ермаковскому шлему.

– Для мотоцикла! – восторженно пояснял Ермаков.

– В жизни не ездила на мотоцикле, – задумчиво удивлялась такой особенности своей судьбы Мария. – Даже странно.

– На мотоцикле без шлема нельзя, – с малопонятной отеческой строгостью предупреждал Ермаков и тут же радостно спохватывался. – У меня есть запасной шлем. У меня, между прочим, два запасных шлема.

– А зачем вам два запасных шлема? – удивлялась Мария.

– Для пассажиров, – любезно и слегка таинственно пояснял Ермаков. – Один пассажир на заднем сиденье, а другой в коляске.

– Значит, вы можете везти сразу двух пассажиров? – уважительно восхищалась Мария.

– Да, двух, – со сдержанной гордостью отвечал Ермаков. – Двух, и оба в шлемах. Впрочем… – лицо его вдруг вспыхнуло от неожиданной радостной находки. – Я могу и ОДНУ везти!

Тут он остановился и воззрился на женщину, и та почти остановилась, как бы еще не понимая, но уже чувствуя приближение чудесного поворота судьбы.

В этот момент к ним приблизился деловой и сосредоточенный молодой хирург.

– Я извиняюсь, Мария Афанасьевна, но уже пора мыться для резекции, – сказал он.

– Я извиняюсь, – сказала Мария Ермакову.

– И я извиняюсь, – сказал он ей.

– Вы уж простите, – сказала она, понемногу отдаляясь.

– Это вы меня простите, – сказал он, не двигаясь с места.

Тогда она пошла прочь. Застучали каблучки по кафелю госпитального коридора.

Ермаков смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью операционного блока.

Конец рабочего дня в Цветограде. «Жигули», «Москвичи» и «Запорожцы» непрерывной чередой выезжают на перекресток и порциями по фильтрующей стрелке выезжают на трассу. Длинные очереди выстраиваются на автобусных остановках и у газетных киосков.

Странно выглядит на этом фоне Силуэт, который, отоспавшись после дежурства, выходит, зевая, на крыльцо одного из типовых цветоградских домов, потягивается и медленно плетется к магазину, где уже смотрит в его сторону кучка парней.

По дороге ему попадается тройка девочек-переростков и среди них одна – Светланка Ермакова. У постановщика может даже возникнуть подозрение, что девицы поджидали здесь нашего красавца.

– Виктор! – пискнула одна из них, обмирая.

– Привет, – буркнул он и прошел, даже вроде и не заметив «кто есть кто».

Поздний вечер. Сумерки. Зеленеет, поблескивает чистыми первыми звездочками летнее небо, но уже зажглись в крупнопанельном «багдаде» – Цветограде – неоновые вывески, и уже пульсируют на улицах желтым огнем светофоры.

В сумерках возле горбольницы пусто. Два-три «рафика» стоят без движения. Изредка проходит через паркинг фигура в белом халате и скрывается в дверях.

Впрочем, при небольшом усилии мы можем увидеть в стороне от санитарных машин контуры мотоцикла «Иж-Планета» с коляской, а рядом сидящую на ступеньках мужскую фигуру.

По всей вероятности, капитан Ермаков никуда от больницы и не отъезжал. Так он и провел все эти часы до заката солнца в странном, непонятном ему самому, но чудесном юношеском ожидании. Он курит, курит, все курит и смотрит на небо и на крыши домов, на окна горбольницы и особенно на огромный кристалл операционного блока, где горит тревожно-яркий свет.

Какая-то еще согбенная унылая фигура появилась возле больницы и вошла в полосу света, падающего из операционной.

Без труда мы узнаем в этой фигуре злополучного водителя «Фиата», попавшего утром в катастрофу на 105-м километре.

– Разрешите прикурить? – обращается он к Ермакову.

Ермаков протягивает ему зажигалку.

– Вас уже выписали?

Человек вглядывается.

– Инспектор! Вы? Да, меня выписали. Это был просто нервный шок. А Веру мою прооперировали, и есть надежда. Инспектор, дорогой, я помню, что вы мне сказали – другой бы на моем месте уже был бы в «небесной канцелярии». Значит, я правильно все сделал, правда? Мне всегда говорили…

– Скажите, экзамены по вождению у вас Самохин принимал? – спрашивает Ермаков.

– Да, – после мгновенной заминки сказал пострадавший. – Чудесный парень! Вы его знаете? Он говорил мне, что у меня какие-то особенные способности к вождению. Особая реакция… Вы тоже…

Ермаков кашлянул и положил руку на плечо пострадавшему, как тогда, утром.

– К чести твоей, друг, могу сказать лишь одно – перед столкновением с трактором ты вывернул руль не влево, а вправо.

– Что это значит? – озадаченно спросил пострадавший.

– Это значит, что ты поворачивал на себя, – жестко сказал Ермаков. – Инстинктивно ты спасал не себя, а ее – Веру.

Вдруг он увидел, что открылась дверь больницы и в освещенном прямоугольнике появилась женская фигура.

Он встал.

– Это значит, что ты – мужик. Все четко.

Он стал подниматься по лестнице и уже через плечо спросил:

– Сколько Самохину заплатил? Сотню? Полторы?

Ответа не последовало, да, пожалуй, Ермаков его бы и не услышал.

Он медленно поднимался навстречу Марии, а она медленно спускалась к нему. Они хорошо видели друг друга в полосе света.

Но вот свет погас, и все погрузилось в летнюю тьму, лишь небо сверкало над темными фигурами.

– Неужели вы все время ждали? – тихо и очень усталым голосом спросила Мария.

– Неужели вы все время работали? – тихо спросил Ермаков.

– Три больших операции подряд, – сказала она.

Теперь они вместе тихо подходили к мотоциклу.

Прянников подвез Гражину в своем «жигуленке» к мотелю «Три богатыря», где вовсю кипела вечерняя жизнь. Из каких-то автобусов высаживались тургруппы, в другие автобусы шли шумные бестолковые посадки. Оглушительная бит-музыка грохотала из бара.

– Вот здесь я остановлюсь, – сказала Гражина.

– Подумать только, – удивился Прянников. – Даже и не подозревал, что у нас тут под боком такая Калифорния.

– Я бы предпочла Гренландию, – сказала Гражина. – Я не спала вчера ни минуты: всю ночь таскали чемоданы и били в барабаны.

– Единственный выход в такой ситуации – самим стать частью этого мира, – сказал Прянников. – Пойдемте в бар!

В баре разносили стены новым танцем «бамп». Тон задавала компания местных парней во главе с Викой-Силуэтом. Они всех тут знали, все были свои, все были, что называется, «на подхвате», и все их малость побаивались, как и полагалось.

Гражина и Прянников еле-еле пробрались через толпу танцующих к так называемой стойке так называемого бара. Она была облеплена потными возбужденными туристами, каждый из которых пытался обратить на себя внимание так называемого бармена, хоть и облаченного в барменскую курточку с золочеными шнурами, но больше похожего на торговца картошкой.

Профессор все-таки как-то исхитрился, пробился, добыл для Гражины мутный так называемый коктейль и блюдце подозрительных конфет.

– Спасибо, профессор. Это замечательно, – сказала Гражина.

– Что? – закричал Прянников. – Простите, уши нетренированные.

– Что вы сказали? – закричала Гражина.

Они стояли, прижатые к стене с весьма претензионной чеканкой на богатырские темы. Прянников был уже потный, растрепанный и растерянный. Он даже был как бы парализован. Ну, казалось бы, плюнь ты на этот «бар» да и уйди, но он топтался перед Гражиной с блюдечком конфет и только злился, злился и чуть ли в панику не впадал.

Вдруг наступила тишина. Оркестр перестал играть.

– Чудесно, – сказала Гражина. – Мы с вами чудесно развлекаемся.

– Я рад, что вам нравится, – пробормотал Прянников. – Вы уж извините, Гражина, я человек замкнутый, бука, никакого опыта ухаживания за девушками, – сказал он. – Однако я пытаюсь за вами ухаживать, богатыри не дадут соврать. Вы видите, я вас привел в бар. Ведь это же всегда так ухаживают – приглашают девушку в бар. Правда? И в Литве тоже, а?

– Уверяю вас, вы ухаживаете по всем правилам, – успокоила его Гражина. – Вы пока не сделали ни одной ошибки.

Между тем в углу по-хозяйски расположилась компания завсегдатаев во главе с Силуэтом, несколько парней и девчонок из окрестных городков и деревень, все декорированные в распространившемся сейчас повсеместно «хипповатом» стиле.

Деньжат у компании, как видно, было маловато, но она уже успела, что называется, «поймать кайф»: все что-то там такое напевали, прихлопывали в такт ладошками, притоптывали каблуками.

Две девицы совались к Силуэту:

– Ах, Викочка, какой ты клёвый, какой ты красивый…

Виктор внимания на них не обращал. Он суженными глазами с неопределенной улыбкой оглядывал зал.

– Вика, ну скажи ты нам, чего ты так загадочно улыбаешься?

– Я на людей смотрю, – просто ответил Силуэт.

– Ну и что?

– А так. Приятно, знаешь ли, чувствовать, что любого можешь вырубить.

Мелкий дружок Силуэта (как раньше говорили, «шестерка») по прозвищу Шумок, вроде бы независимо, а на самом деле подхалимски щелкнул заправилу по куртке.

– Эй, Вика, расскажи нам, как ты стрелял по силуэтам.

В памяти Вики Жарова возникло странное помещение, где когда-то шла соответствующая тренировка. Он с карабином на груди в центре зала. То тут, то там выскакивают черные силуэты «врагов». В разных углах вспыхивают ослепляющие прожектора. На разных частотах воет сирена. Он, Вика, прыгает на месте, стреляет очередями и одиночными выстрелами. Силуэты падают…

– Ну, давай, Силуэт, рассказывай.

– Отстань, Шумок.

– А правда, Вика, любого здесь вырубишь?

– Ага, любого, – любезно на этот вопрос ответил Силуэт. – Кроме вон той девочки, – он показал на Гражину, – которая очень была увлечена беседой с Прянниковым. – Она бы меня самого вырубила.

– Вон той? – сощурился Шумок. – Вон с тем седым фером? Да я этого фера сейчас сам вырублю.

Он встал.

– Сядь на место, – рявкнул Силуэт и добавил мягче: – Кончай, Шумок, не выступай. Это не по-джентльменски.

Капитан Ермаков остановил свой мотоцикл на пригорке над полыхающим огнями течением магистрали Е-7.

Было тихо, только внизу рычали моторы. Ермаков сидел в седле полуобернувшись к Марии, а та устало откинулась в коляске. Оба курили и смотрели на шоссе.

– У кого какой характер, тот так и ездит, – сказал Ермаков. – Вот смотрите – на подъеме «газик-шестьдесят-девятый»… Ведь явно у него движок не тянет, а он не хочет вправо уйти и не дает «Жигулям» проехать. Скверный мужичок, видно, за рулем. Знаете, такие есть, что живут по принципу – если мне плохо, пусть и тебе будет плохо. А вот этого я уважаю – видите, «Маз»-рефрижератор дальнего следования… «Молдплодовощторг», кажется… ага, точно… Обратите внимание, включает товарищ левую мигалку, потому что понимает – сзади обгоняющему грузовику из-за него не видно пересекающую повозку. На всякий случай, конечно, но думает не только о себе, но и о грузовике, и о повозке. Видите! Повозка прошла, и он включает правую мигалку, и сам уходит чуть вправо, пропускает грузовик вперед. О дороге думает человек! – В голосе Ермакова прозвучало столь теплое чувство, что Мария даже удивилась. – Вообще эти шофера дальнего следования, и наши, и из Европы, народ серьезный. Они мне по душе.

Теперь обратите внимание, Мария Афанасьевна, вон на ту черную «Волгу». Как красиво идет и как все правильно делает, все обгоны, и скорость превышает так, что придраться трудно. Ясно, что водитель – парень координированный, грамотный, но пустой, а потому – опасный. Простите, я вам надоел… вы устали… а я про дорогу…

– Дорога как-то завораживает, – сказала Мария. – Я люблю смотреть на шоссе…

– Правда? – восхитился Ермаков. – Это очень чудесно с вашей стороны!

Он тронул мотоцикл, и они по узкой асфальтовой дорожке съехали на шоссе и влились в движение.

Ермаков ехал по правой полосе, ехал не очень быстро, но, что называется, «вписывался» в дорогу, в каждый ее изгиб. Видно было сразу, что едет профессионал высшей марки.

На одном из поворотов их обогнал «ВАЗ-2103». Обогнал вроде бы нормально и по правилам, но как-то нечетко, как-то расхристанно. Словом, капитану Ермакову этот обгон не понравился.

– А вот это какой-то нервный, – сказал он Марии. – И если бы кое-кто был бы сейчас при исполнении служебных обязанностей, то его бы проверили!

Мария из-за скорости не услышала ни слова, а только улыбнулась.

Между тем «Фиат» уходил от них все дальше, а в нем сидел влюбленный Олег Прянников, и вся машина была заполнена бравурной музыкой Россини.

Ермаков свернул с шоссе к жилому кварталу и подъехал к дому Марии, который как две капли воды был похож на его собственный: крупноблочная девятиэтажная башня.

Они прощались на крыльце.

– Вы так интересно говорили о дороге, – сказала Мария. – Вы не гонщик?

– Я госавтоинспектор, – сказал Ермаков.

– Вот так? – сквозь ее усталость просквозила ниточка какого-то особенного любопытства, но потом она просто протянула ему руку. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Он отъехал и остановился за деревьями, откуда еще некоторое время смотрел, как поднимается в стеклянном пенале лифт, как зажигается окно на седьмом этаже, как движется там неясная тень Марии.

Лицо его было влюбленным и освещенным летним ночным небом. Потом он как будто бы сам себя поймал с этим смешным несвойственным ни его возрасту, ни положению лицом, нахмурился и поехал прочь.

Ночь над индустриально-аграрной равниной и над Цветоградом. Пульсируют светофоры-мигалки. В небе, мелькая посадочными огнями, проходят к близкому аэропорту большие самолеты. В глубине должны быть видны светящиеся плоскости большого завода. Тихая индустриально-аграрная ночь, наполненная сдержанным рычанием как бы приглушенных мощностей.

Водохранилище, как всегда, поражает нас первозданной тишиной и звуками этой первозданной тишины.

Не исключена возможность, что капитан Ермаков просидел всю ночь без сна на пирсе возле своей яхты, глядя на воду, на небо и на далекие берега.

Утро следующего дня. Разгар. Скопление машин на перекрестке. Капитан Ермаков уже в полной форме и в прекраснейшем настроении идет вдоль ряда машин, ждущих стрелки на Цветоград.

Водитель рефрижератора говорит напарнику:

– Смотри, Ермак-то сегодня просто сияет. Чего это с ним?

– Привет, – говорит, приближаясь, Ермаков. – Как рейс прошел, Егорыч?

– Порядок, капитан, – улыбается водитель.

Они нравятся друг другу.

В этом же ряду, как обычно, стоит и автомобиль Прянникова. Олег Павлович, естественно, тоже в лучезарном настроении. Из машины его теперь несется музыка Моцарта.

Ермаков приближается и вполне добродушно, даже и не узнав вчерашнего штрафника, задает вопрос:

– Сколько дней у нас уже дождей не было?

Прянников-то, конечно, узнал обидчика и чуть-чуть скривился. Однако даже и докучливый гаишник не испортил ему поначалу настроения, да к тому же и вопрос-то был вполне невинный.

– Дня четыре уже сухо, – сказал он.

– За четыре-то дня можно помыть машину, – пожурил водителя Ермаков.

Прянников тогда уж вспыхнул, занервничал.

– Машину можно за час помыть, если есть мойки, а у нас, капитан, одна мойка на три города.

Ермаков от этого ядовитого тона тоже напружинился.

– А ручки у вас есть? А ведерочко с тряпочкой найти можно?

Миг – и соединились контакты взаимной неприязни. Ермаков и Прянников суженными глазами смотрели друг на друга.

– Что это вы, капитан, ко мне придираетесь? – спрашивает Прянников.

– Я – к вам? – искренне удивляется Ермаков.

– Не нравлюсь чем-нибудь? Форма ушей не устраивает?

– Ну-ну… Что это вы, товарищ водитель?

В этот момент над перекрестком зажглась фильтрующая стрелка.

– Проезжайте! – сердито сказал Ермаков. – Все четко!

В следующий момент голос лейтенанта Мишина через усилитель позвал на весь перекресток:

– Капитана Ермакова и лейтенанта Чеботарева просим зайти на пост!

Прянников уехал, а Ермаков, пожимая плечами, пошел вместе с Чеботаревым к своему «аквариуму».

– Какой-то чудак… говорит, что я к нему придираюсь…

– Да ведь ты его вчера на лекцию записал, Петр, – улыбнулся Лева Чеботарев.

– Серьезно? Эх, действительно, нехорошо получилось, – огорчился Ермаков. – Не психологично.

Они поднялись в «аквариум».

– Товарищ капитан, – обратился к командиру Валько. – Звонили из уголовного розыска и попросили подготовиться к операции «Тюльпан».

– Так, – проговорил Ермаков, и от утреннего его благодушия сразу следа не осталось. Он весь как-то подобрался, подтянулся, словно бы заострился. Видимо, готовилось серьезное дело.

– Мишин и Жаров, немедленно в город в штаб дружины! – начал он отдавать распоряжения. – Соберите сюда людей. Чеботарев, в автохозяйство, к Санину! Пусть пригонит штук шесть старых грузовиков. Не теряйте ни минуты! Валько, соедини меня с Центральным!

– Есть! – Валько снял трубку и тут же показал на дорогу. – Вон, товарищ капитан, едут из Центрального.

По осевой полосе магистрали к посту стремительно приближалась скоростная патрульная машина, германский «Порше».

Лейтенант Мишин и Вика-Силуэт спрыгнули на асфальт, вскочили на мотоцикл и, включив сирену, проехали через перекресток в сторону Цветограда.

Чеботарев садился за руль «Волги».

– А что это за «Тюльпан»? Что за шухер такой? – кричал Силуэт на ухо лейтенанту. – Чего это прикатили на фирменном каре?

Они оставили мотоцикл у проходной большого завода и быстро шли сейчас через двор к корпусам.