О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

«О, этот вьюноша летучий!»

Сценарий музыкального фильма по мотивам старинных русских повестей и сказок

В давние времена

в Печинске-Горшечинске

сидел Петухан Куриханыч,

да поохал в Суму-Заплечинску,

а там Заплетай Расплетаич. Ну и дела.

Под лихой, едва ли не разбойный посвист проплывают внизу, покачиваясь, нежно-зеленые новгородские поля, темный бор, холодное озеро, по глади которого бегут тени рваных облачков… А вот и наша тень проходит, тень человека с босыми ногами, летящего на больших нелепых крыльях.

За озером открывается нашему взору белокаменная златоглавая церковь и кучка деревянных домишек вокруг нее.

…

На площади городка, где царит послеобеденная дрема, трое заспанных стрельцов, почесываясь, наводят великанскую пищаль на подлетающую к городку черную точку.

Разинул рот приезжий мужиченко:

– Никак упырь летит ай кикимора?

– Упырь! – передразнивает мужичонку стрелец и поясняет с некоторой даже гордостью: – Дворянский сын Фролка Скобеев за сластями прилетел.

На площади купцы торопливо запирают лавки.

Выстрел. Подламывается тренога, и пищаль падает в грязь, едва не зашибив крутившуюся под ногами стрельцов свинью. Стрельцы, сплевывая и зевая, ложатся спать на солнцепеке.

Низко-низко над площадью пролетает Фрол Скобеев: выпуклые блестящие глаза, лихо подкрученный ус, босые пятки. Озорно свистя и ухая совой, юноша опускается на лотки с пряниками, быстро набивает сластями запазуху, потом – крылья под мышку – улепетывает с площади прочь. Его никто и не думает преследовать, кроме собак, гусей и поросят.

– Одно дело – улетит…

ТИТРЫ

фильма

Фрол Скобеев забрался на макушку сосны, приладил за спиной крылья и сиганул вниз.

Худо-бедно, но крылья перепончатые с бисерной бахромой несут его среди воздушных струй, и на душе у него от этого привольно и он поет:

Вдруг оборвалась песня: Фрол Скобеев углядел с высоты медлительный поезд: без дороги по полям ехала шагом конная стража, а за ней карета с окошком, а потом еще конники, дворянские дети и смерды с пиками, а за ними туго груженных подвод десять или двадцать.

В глазах юноши зажигается шальной огонек, который будет всегда появляться в них перед рисковыми делами. Фрол круто снижается.

Душно, тряско, муторно в обитой изнутри пуховыми подушками боярской карете… Впрочем, хозяин карет стольник Нардин-Нащокин, сам расплывшийся, как подушка, умудряется и здесь спать в охотку, с присвистом. Мается, тоскует в карете дочь его красавица Аннушка, а мамка ее Ненилушка, продувная бестия, пытается прельстительным шепотом утешить девицу.

– Разбуди-ка батюшку, Ненилушка, – умирающим голосом попросила Аннушка. Мамка тут же поймала кружившую в карете пчелу и бесцеремонно засунула ее в нос боярину. Нардин-Нащокин проснулся и извлек из носа насекомое.

– Пчела, – говорит он. – Пчела осмелилась в ноздрю… Четвертованию подлежит…

Аннушка так, чтобы батюшка видел, снимает с крючка золоченую клетку с щеглом, открывает ее и подносит к окну.

– Лети, сизая птица, в родный лес и поведай птахам и зверюшкам, как деву красную замуж везли за незнакомца, – ломким да со слезой голосом говорит она.

Стольник всхлипывает, выпускает пчелу.

– Нешто, Аннушка, худого я хочу своей дитятке? Смотри, каким соком ты налилась – замуж тебе в самый раз…

Аннушка задумчиво смотрит в бездонное небо, куда полетел щегол, и замечает вдалеке некую крупную птицу.

– Небось, за старого отдадите, за крючконосого, – хнычет она.

Мамка, подыгрывая ей, заливается в три ручья.

– За рыцаря отдам! – восклицает стольник. – За лучшего вьюношу из Книги Бархатной! Даром ли твой батюшка Нардин-Нащокин первый стольник при царе?!

…Птица на глазах Аннушки растет-растет и вот оборачивается ясноглазым молодцем Фролом Скобеевым.

– Ахи! – всплескивает руками девица.

– Ахи, молодчик какой! – взвизгивает Ненилушка.

Фрол уже летит вровень с каретой, буравит лихим взглядом боярскую дочь.

Стольник высовывается из окошка. Свят, свят, свят! Вид летящего человека несказанно обижает его.

– Пымать! – кричит он страже. – Пымать дерзостного колдуна! В железа его!

– Ахи! – кричат женщины. – Ахи!

Стража на толстозадых конях неуклюже пытается поймать Фрола, но тот облетает карету с другой стороны и угощает Аннушку маковой головкой в сиропе.

– Кто ты есть, лебедушка, и как мне тебя называть? Как в памяти тебя держать? – спрашивает Фрол, трепеща крыльями и норовя цапнуть девицу за белу рученьку.

– Ах – увы, я есть несчастная Аннушка, и хотят меня за крючконосую турку замуж отдать, – лукавясь и посасывая сласть, отвечает девица. – А кто ты есть, крылатый молодец, и как мне тебя называть? Как в памяти тебя держать?

– Я есть…

Вдруг один из конников изловчился, набросил аркан на ноги Фролу. Юноша сброшен наземь. Стражники кинулись на наглеца и ну его трепать.

Визжат и причитают женщины, ржут кони, ругаются и харкают мужики. Фрол храбро защищается, но под градом ударов он вынужден бросить крылья и зайцем улепетнуть в поля.

Умчалась в погоню стража. Захрапел в пуховых подушках стольник. Аннушка со слезами поднимала с земли перепончатые крылья.

Жалостное пение звучит во дворе Скобеевых: сын собирается в Москву. Матушка в слезах снаряжает его в дорогу, извлекает из сундука сильно траченную молью дворянскую справу. Седоусый батюшка под яблоней с превеликим трудом составляет какое-то послание, временами поплевывая в чернильницу. Сам Фрол примеряет то шапку с лысым мехом, то расползающиеся сафьяновые сапоги, то заскорузлый кафтанец. То и дело он поглядывает на свое отражение в колодце и всякий раз остается собой доволен. Но вот он берет в руки отцовскую старую саблю, примеривается к ней и уже не смотрится в колодец, а застывает, вперив взгляд свой в далекие края, где ждет судьба-судьбинушка.

Отец подводит к нему оседланного мосластого мерина и протягивает скатанное в трубочку письмо.

– Отыщи, чадо, на Москве князя Путилу Ловчикова и вручи ему мою грамоту. Авось, вспомнит, как мы с ним вместях Сигязмунда трепали и породнились в боях…

Фрол с поклоном принимает послание, целует батюшку, целует матушку, садится в седло.

поет матушка.

– Слово ваше, матушка, – отвечает Фрол, само смирение.

поет батюшка.

– Слово ваше, батюшка, – отвечает Фрол, смахивая слезу.

– Слово ваше, матушка…

– Слово ваше, батюшка…

Мать идет у стремени, провожает Фрола за околицу села.

– Эх, – вздыхает Фрол перед необозримым простором, – кабы псы нащокинские у меня крылья не отняли, я в Москву за неделю б долетел!

– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, – крестит его мать, – по дороге б тебя за крылья убили, сынок.

Фрол стегает мерина, тот начинает галопировать, и благостная мелодия увещеваний сменяется дерзким ритмом первой песенки:

И вот перед нами предстает Третий Рим – старая Москва. Горят на солнце кресты и купола, шумит торг на площади.

Вдруг протрубили трубы. Проскакали, угощая толпу батогами, ушастые всадники. Прошел с бердышами стрелецкий полк. Впереди полка на игреневом жеребце гарцевал писаный красавец Томила Ловчиков.

В руке у него была заморская новинка – подзорная труба, к которой он то и дело приближал свое око.

– Эй, подари народ московский, Томила Путилович, – гаркнула хриплая глотка из толпы, в которой зажат был и растерявшийся от столичного великолепия Фрол Скобеев.

Томила махнул рукой, и из зарукавья вылетели деньги.

– Серебром сыпет! – ахнули в толпе. Началась свалка, а любимец базарного люда юродивый Вавилон заголосил:

Вслед за стрелецким полком на площади под свист флейты появляется полк иноземного образца, мушкетеры. Впереди вышагивает граф Шпиц-Бернар полярного рода. Вавилон приплясывает уже перед ним.

Толпа хохочет.

– Вот дает Вавилон! – А ничего не понимающий граф благосклонно улыбается, бросает горсть медяков.

– Алон, алон, шмуциг канибалья! – покрикивает он своим балбесам-мушкетерам.

Фрола затолкали, оглушили, он поражен наглостью Вавилона, своеволием московской толпы, но вот открываются ворота, и выезжает царь.

– Здравствуй, батюшка свет великая надежда государь! – одним духом вопит толпа и становится на колени.

Медленно едет верхом благостный, словно смазанный подсолнечным маслом царь, держа на сгибе левой руки сокола-охотника, держа по правую руку любимого боярина Нардин-Нащокина.

Стольник сейчас отнюдь не похож на расползшуюся подушку. Он подобрался в седле, поблескивает на солнце боевой доспех, веет на ветру выдающаяся нащокинская борода.

– Ах что за борода приглядистая у князя Нардина, – завистливо шепчутся в свите бояре, – ну чисто персидский шелк. То-то его Государь послом назвал вместо Кукинмикина… Репрезентация…

– Фальчь одна, – ядовито шипит козлобородый князь Кукинмикин. – Лживая борода у Нардинки, приклеенная…

– Однако какие чуши, князюшка Кукинмикин, – фарисействуют бояре. – Нешто Государь полюбил бы приклеенную бороду?

– Будет час, докажу, – шипит Кукинмикин. – Всем окажу позор нащокинский…

Между тем царь подзывает гарцующего в отдалении Томила Ловчикова и говорит Нардин-Нащокину.

– Чем не зять тебе, князь, сей вьюноша? И родом знатен и сундуки доверху набиты покойным Путилой Давыдычем.

Нардин-Нащокин благоговейно целует царю руку, невольно при этом щекоча его бородой, что Государю отнюдь не противно.

– Знакомо ли тебе, князь Томила, имя Аннушки? – спрашивает царь рыцаря.

– Уж третий дён по ней сохну, великий государь, – с нагловатой томностью отвечает тот. – Гляжу, гляжу и наглядеться не могу…

– Куды глядишь? – встрепенулся и грозно выпучился Нардин-Нащокин.

– В сие отверстие, – медоточиво пропел Томила и показал в подзорную трубу. – Пять бочат икры да пару жеребцов отдал я графу Шпиц-Бернару за чудодейственный дальновидец, и вот я вижу ангела в окошке…

В окуляре действительно изумленный стольник видит свою дочку, что кручинится в окне светелки.

– Ай, соблазн великий, ой-я-яй, – бормочет он. – Ай, молодыя молоки…

…Царский поезд, блестя, позванивая, стуча копытами, проходит мимо Фрола, и все это диво, как в зеркале, отражается в его глазах.

– Или буду полковник, или покойник… – сквозь зубы бормочет он.

Он решительно поворачивается и тащит за узду своего мерина. В ушах у него возникает благостное родительское увещевание, но он только отмахивается.

КАБАК. В сумрачном сводчатом помещении яблоку негде упасть: пирует, поет и пляшет базарная братия, а во главе стола Фрол. Он держит в руках здоровенную чашу.

– Эй, гуляй! – кричит он хмельным голосом. – Эй, играй, органщик! Вавилон, пляши! Месяца не пройдет, а Аннушка Нащокина моею будет!

Швыряет из зарукавья несколько монет, присоединяется к общему плясу. Кабацкий люд откровенно глумится над «деревенщиной». Дико гудит увеселительный орган. Горбатый и косматый Вавилон отплясывает с воблой в зубах.

В это время к целовальнику подходит востроглазый молодой человек, скромно, но чисто одетый, по виду приказный дьяк.

– Это кто ж там такой смелый гуляет? Дворянин?

– Чином-то дворянин, а пупом – босотва деревенская, – пренебрежительно ухмыляется в бороду целовальник.

А Фрол все швыряет серебряные рублевики да и сабелькой размахивает победно. Он еще наивен и лопоух, и собутыльники кажутся ему едва ли не братьями.

голосит Вавилон.

вопят питухи.

Востроглазый молодой человек пробирается к Фролу, а вдруг на секунду задумался, глядя в раскрытые двери на зеленое вечернее небо, на рогатый месяц. На контуры куполов и башен. Кажется ли ему или впрямь светится, подмигивает призывно окошко в светлице?

– Эй, голытьба, пейте за лебедушку мою, за благонравную Аннушку! – крикнул он и бросил еще горсть монет. – Все крепости за нее порушу! Самому черту лунному рога обломаю!

Громовой хохот был ему ответом.

Востроглазый пытливо приглядывается к Фролу. На губах его бродит непонятная усмешечка.

– Ишь ты, соколик, сам черт ему не брат… – шепчет он.

Кабак опустел. Целовальник со сторожами выносят обессилевших питухов. Особенно не церемонятся – раскачают да швырнут в звездный проем двери. Один лишь Фрол Скобеев еще колобродит вокруг гнуснейшего стола, да крадется за ним тенью востроглазый Онтий.

Так подначивает Фрола Онтий, а тот дважды себя упрашивать не заставляет: испивает, запивает и хлобыщет. В конце концов, совершенно обезумев, он обнимает Онтия, жарко целует, бормоча:

– Аннушка моя, лебедушка, голубушка…

После этого Фрол падает наземь без чувств и без движения, а Онтий говорит целовальнику и сторожам:

– Портки с него сымите парчовые и чиры, и чулочки полосатые, кафтан и рубаху – все долой! Бросьте его здеся в канаву, в лопухи, да накройте до утра гунькою кабацкою.

Спит необъятная Москва, только собаки брешут, да караульные покрикивают, да бледные лунные лики маячат кой-где в оконцах светелок, да храпит обнаженный Фрол Скобеев, еще не покойник, но уже в лопухах.

Впрочем, не все, не все спят в этот поздний час по Москве. Горит свеча в богатом мрачном доме боярина Кукинмикина, сидит боярин в высоком кресле наподобие трона, а у ног его свернулся, положив голову на колено, уже известный нам востроглазый Онтий.

– Повествуй далее, Онтий. Повествуй, ягодица моя клубничная, – говорит боярин, поглаживая молодого человека по волосам.

– И подумал я слабым умишком, солнышко-князь, а как бы нам энта наглая вьюноша верной слугой стал, до позорил бы лютого нашего ворога Нардин-Нащокина перед Государем-батюшкой, – запел Онтий, по-собачьи глядя на боярина снизу.

– Да бороду бы ему оторвал! – взревел вдруг, вскакивая и потрясая руками, Кукинмикин.

– Да и стал бы ты, солнышко-князь, первой в Думе головой! – возопил Онтий и трепетно обхватил боярские ноги.

Фрол Скобеев проснулся в лопухах, тряхнул головой и увидел свои босые ноги и живот, еле прикрытый гадостным рваньем. В ужасе вскочил он и, ничего еще не понимая, но понимая лишь страшное несчастье, опрометью помчался куда глаза глядят.

– Эй, жених! – с хохотом заорал ему вслед Вавилон. – Иди сюда, опохмелись перед сватаньем!

В ответ лишь чаще замелькали босые пятки честолюбца.

Ивановская площадь в Кремле. Семь высоких каменных лестниц опускаются на площадь от зданий приказов, а на этих лестницах и возле них, и вокруг «Ивановской палатки» суетится народ, бойко орудуют перьями площадные подьячие, составляя «закладные» и «заемные кабалы», объегоривая темных мужиков, приехавших в Москву за правдой-маткой.

Вот на эту площадь нелегкая и занесла ограбленного и униженного Фрола. Он все еще словно пыльным мешком из-за угла ударенный, все еще его на жарком солнце колотит колотун…

А вокруг Фрола опять происходит нечто не совсем для него понятное: начинается народное дерзкое представление о Ерше. Площадь очищается в середине, и на нее важной поступью выходят судьи – боярин Осетр да воевод Сом, да судные мужики Судак и Щука-трепетуха.

Лещ да Головль приносят в суд жалобу на Ерша-Ершовича, сына Щетинникова. Он – обмерщик да обворщик, постылая собака да лихая забияка, щетиньем нас своим острым изувечил, насильем нас своим подлым покалечил, хочет поморить смертью голодной в нашей воде плодородной, государи-судьи.

А вот и сам выскакивает на площадь наглый дворянчик Ерш-Ершович, лихая образина, раковые глаза, острые щетины.

Крутятся, пританцовывают вокруг мелкие рыбы, требуют для Ерша наказания.

Рыбы обступают Ерша со всех сторон, тянут сеть, но ловкий проходимец крутится по площади и с каждым пируэтом как бы невзначай подкидывает золотые к ногам судей.

…Едва начал Фрол разбираться в смысле происходящего перед ним пляса, едва начал сочувственно прихлопывать, присвистывать своему сословному брату Ершу-Ершовичу, как вдруг…

– Пади! Пади! – послышалсь жуткие крики. – Берегись! Берегись! Спасайтесь люди добрые! Держи воров!

Всадники с батогами ворвались на площадь, стали сечь толпу и хватать дерзких скоморохов. Толпа понесла Фрола, и вдруг он увидел, что по краю площади медленно едут два начальника – князь Томила Ловчиков и граф Шпиц-Бернар.

Фрол схватился за подштанники. Цело ли батюшкино заветное письмо?

Сказалось – цело!

– Авось-ка Ловчиков даст мне какой-никакой кафтанец со своего плеча… – бормочет он.

Фрол, отчаянно работая локтями, пробивается вплотную к всадникам и выкрикивает:

– Эй, князь Томила Путилович, знакомо ли тебе имя Скобеевых?

Но князь даже не услышал крика. Образ Аннушки, томящейся в окошке, все витает перед ним. Он оторвался от своего «дальновидца» и обратился к спутнику.

– Видал ли ты, граф Шпиц-Бернар, невесту мою Аннушку?

– Энгельхен! – рявкает бравый капитан. – Большой голубчик! – он показывает руками. – Цветущий блум! Цветущий плум!

– Ах, Аннушка… – вздохнул было Томила, но не успел закончить вздоха, как был стянут с седла железной рукой оборванца. Сильнейшая пощечина сбила князя с ног.

– Я те дам, ах Аннушка! – орал ужаснейший оборванец. – Аннушка моя!

Княжья стража налетела вихрем на голыша. Взметнулись сабли, но князь остановил расправу.

– Батогов ему! – томно сказал он. – Да смотрите не до смерти.

– О, джентль хат! – восхитился граф. – О лямур! О херц! Бабешка!

Рыцари уехали, а над поваленным Фролом засвистели батоги. Юноша скрипел зубами от боли и стыда.

– Ну, Москва… и верно ты бьешь с носка… – шептал он.

Ушли мучители, разбрелись бессердечные ротозеи, а Фрол Скобеев все лежал распростертый в грязи, глядя в веселое небо, где еще недавно летал хозяином. Вдруг ласковый голосок долетел до его слуха:

– Вставай, дворянский сын, да возьми себе платьице по чину.

Изумленный Фрол резко садится и видит перед собой опрятного милого вьюношу (это, разумеется, Онтий), который одной рукой протягивает ему кафтан и саблю, а другой держит под уздцы справную кобыленку.

– Кто ты есть, лукавый человек? – подозрительно спрашивает Фрол.

– Я есть пскопской купец и Скобеевых род хорошо знаю. Возьми-ка, Фролушка, кафтанец позор прикрыть, возьми лошаденку для помочи, а что с сабелькой делать, ты, видать, сам знаешь.

– А была не была!

Фрол вскакивает, мигом натягивает кафтан, хватает саблю, свистит сиим острым предметом направо-налево.

– Ну, Томила, ноне берегись!

– Хорош витязь, хорош, – умильно приговаривает Онтий и вдруг, схватив лошадь за хвост, резко поворачивает ее под саблю.

– Вжих! – опускается сабля, и в руке у Онтия остается лошадиный хвост.

– Караул! – завопил хитрец на всю Ивановскую, потрясая хвостом. – Держи вора! Хвост моей кобыле отрубил, супостат!

Прибежали караульные с бердышами, обратали Фрола, давай его давить.

– А ну, тащите его к судье Шемяке! – распорядился Онтий.

Вдруг из толпы кубарем покатился под ноги стражи юродивый Вавилон.

Отчаянным усилием Фрол сбрасывает с себя караульных, пускается в бегство, но ненароком сбивает с ног проходивших по площади попа с попадьей и насмерть зашибает их беленькую собачонку. Толпа настигает Фрола. Поп, громко рыдая, потрясает трупиком собачки.

– Ахи-ахи, братия, кобелек сей был нам с матушкой аки сын родной! Тащите убивца к Шемяке-судье!

Разросшаяся толпа с Онтием и попом во главе волочет Фрола пред грозны очи праведного судьи Шемяки. И вновь Фрол с помощью Вавилона вырывается и задает стрекача.

Он бежит по мосту над глубоким рвом, а навстречу ему бегут судейские мужики с кандалами да наручниками.

– Знать, погибель моя пришла. Прощай, Аннушка, – прошептал Фрол, закрыл глаза и сиганул вниз с моста.

Вот ведь беда – падает незадачливый самоубийца не наземь, а на черного козла, которого за веревку вел рвом некий посадский.

Козел лежит без дыхания, а посадский, оседлав Фрола, вопит на всю Ивановскую: