Время зверинца Джейкобсон Говард

— Думает о чем?

— О приобретении. — Чего?

— Моего агентства.

— И что она будет с ним делать? Устраивать там вечеринки с друзьями?

— Она будет работать с авторами, Гай.

— Работать с авторами?! Фрэнсис, да ей всего лет десять!

— Ей двадцать четыре.

— Двадцать четыре! Удивительно, что ты не раздобыл кого-нибудь помоложе себе на замену.

— Она сейчас как раз на подъеме — признанная «королева подростковой литературы». А это кое-что значит по нынешним временам.

— В каком смысле королева: она сочиняет сама или продвигает подростковых авторов?

— И то и другое. Пишет сама, находит авторов и пристраивает книги в издательства.

— А мне какая с этого радость? Я не пишу для подростков. — Думаю, ты с ней поладишь.

— Фрэнсис, я с ней знаком. Когда-то я качал ее на коленях.

— Тем лучше — ты сможешь попробовать этот трюк еще раз.

— Мне впору самому проситься на коленки к ней. Я в беде, Фрэнсис. Я нуждаюсь в советах и наставлениях. Ты-то должен понять: сам только что разодрал в клочья мой последний роман.

— Когда-нибудь ты меня за это поблагодаришь.

— Не знаю, не знаю. А пока что я остаюсь без агента.

— Может быть, Хейди тебя возьмет.

— «Может быть»!

— Она толковая девчонка, Гай.

— А я, значит, бестолковый?

Он посмотрел за окно и попытался многозначительно присвистнуть. Как раз в этот момент мимо окна шаркающей походкой дефилировал, совершая очередной круг по городу, псевдоавтор «Старика и моря», равнодушный ко всему человечеству. Делая на ходу записи в блокноте, он сошел с тротуара и двинулся дальше по проезжей части под аккомпанемент автомобильных сигналов и криков водителей. Я уже привык, что все люди, проходящие мимо этого ресторанчика, хотя бы мельком заглядывают в окна, привлеченные шумом — а может, и запахом — агонизирующей литературы. И только бродяга-Хемингуэй был выше всякого любопытства.

Фрэнсис посмотрел на меня с понимающим видом.

— Что значит этот взгляд? — спросил я.

— Какой именно?

— Это самый. Типа: «Не дай мне бог оказаться на его месте».

Он забарабанил по столу короткими толстыми пальцами. Я заметил, что он сделал себе маникюр — нетрудно догадаться, с чьей подачи.

— Принимать перемены и с ними смиряться всегда тяжелее всего, — сказал он, наконец-то угадав мои мысли.

— Ты о ком: о Поппи, о Ванессе или о Хейди Корриган?

Он ответил без раздумий:

— О всех троих.

— Скотина ты, Фрэнсис, — сказал я ему.

Такие вот дела.

Я продолжал с ним время от времени видеться. Вы не можете одним махом взять и расстаться со своим литературным агентом. Возникали вопросы по переадресовке роялти — пусть невеликих, но все-таки денег. Надо было подыскать нового агента вместо Фрэнсиса, а это означало череду знакомств, представлений, рукопожатий, бесед, приветствий и прощаний. А поскольку из литературной жизни никто не уходит окончательно (не считая уходов в стиле Мертона), я и впоследствии встречал его на разных фестивалях, банкетах, книжных презентациях и похоронах.

Как-то раз солнечным днем я столкнулся с ним на лужайке в Уизеренден-Хилле — это местечко к югу от Лондона, подобно многим другим городкам и селениям, теперь обзавелось собственным литературным фестивалем. Он приехал туда вместе с Поппи, по такому случаю надевшей чопорно длинную «читательскую» юбку. Они полулежали в шезлонгах перед местной ратушей, где вскоре должны были состояться дебаты с участием трех видных атеистов на тему небытия Всевышнего. Меня они не заметили, хотя я подошел достаточно близко и даже смог разглядеть, что оба читают текст с экранов абсолютно идентичных планшетников. Я подумал: «Вот будет занятно, если окажется, что они читают один и тот же роман на одной и той же странице». Будучи слабо знаком с характеристиками этого устройства, я не был уверен, могут ли они, не прерывая чтения, обмениваться сетевыми комментариями и выделять особо удачные пассажи с добавлениями смеющихся или плачущих смайликов. В целом создавалось впечатление, что они отлично ладят между собой. Похоже, Поппи пристрастилась-таки к серьезным книгам и к посещению литературных фестивалей. Меня это открытие расстроило. Неужели я упустил свой шанс только потому, что даже не попытался приобщить ее к интеллектуальным занятиям, как это позднее сделал Фрэнсис? Может, действуй я иначе, сейчас не он, а я сидел бы с ней рядом, читая на солнышке электронные книги? А так что она от меня слышала о литературе, кроме того, что все живые писатели — дерьмо?

Я тихонько удалился, незамеченный ими, после чего поучаствовал в щедро проспонсированных Уизеренденским женским институтом публичных дебатах на тему «Фрэнк Харрис и лжеисповедальный мужской роман» (другими участниками были парочка отставных учителей и библиотекарша из Этчингема), а до Лондона меня подвезла молодая сотрудница отдела интернет-маркетинга «Сциллы и Харибды», по-прежнему владевшего правом на «издание по заказу» моих книг. Она настоятельно советовала мне завести страницу на «Фейсбуке», а когда я отказался, напомнила:

— Согласно договору, я могу вас к этому принудить.

Когда-то в прежние времена это могло быть даже забавно.

В следующий раз я увидел Поппи вместе с Фрэнсисом на премьере фильма, снятого Дирком де Вульфом по роману Ванессы. Издательство «Трущоба» не проводило официальную презентацию ее книги — теперь издатели редко устраивали презентации даже своим звездным авторам, дабы лишний раз не раздражать их менее успешных коллег, — а когда я предложил организовать это частным порядком, Ванесса отказалась на том основании, что ей пришлось бы пригласить на мероприятие свою маму, а это было нежелательно. В книге присутствовали эпизоды, которые могли очень расстроить Поппи, — собственно, там только такие эпизоды и присутствовали, — посему закатывать вечеринку с ее участием было бы как-то бестактно. Ванесса до сих пор не знала, прочла ли ее мама эту книгу. Она полагала, что нет. Фрэнсис, будучи литагентом старой школы, конечно же, прочел все от корки до корки, но Ванесса надеялась, что он сумел под какими-нибудь предлогами отговорить от этого Поппи.

Мне было трудно поверить в то, что Поппи сможет обуздать свое любопытство и не кинется жадно поглощать слово за словом, страницу за страницей, как только ей представится такая возможность. Но когда я высказал свои сомнения Ванессе, она назвала меня кретином — цитирую, — «ни хрена не понимающим в динамике отношений между матерями и дочерьми». А также в динамике семейных отношений в целом.

— Кто-нибудь из членов твоего семейства прочел хоть одно слово из тобой написанного, Гвидо? — спросила она.

И на этом разговор был окончен.

Увы, неведомая мне семейная динамика не помешала появлению Поппи на премьере фильма. Сама церемония, конечно, не могла сравниться с помпезными красно-ковровыми премьерами блокбастеров; да и фильм был малобюджетный, близкий по стилю к телепостановкам, когда камера поочередно фокусируется на главных героинях, так что красота одной из них плавно перетекает в красоту другой. Отзывы в прессе не обошлись без утонченных комплиментов, вот только самих этих отзывов было раз, два и обчелся. Фрэнсис, облаченный в смокинг, появился в кинотеатре под руку с Поппи, также бывшей при полном параде. Оба выглядели довольными и счастливыми. Поппи гордилась своей дочерью, Фрэнсис гордился своей Поппи. При этом Поппи избегала смотреть в мою сторону, а я старался не смотреть на нее. Однако я разглядел достаточно и убедился, что она снова в отличной форме. Черный костюм с меховым воротником — мех ниспадает на головокружительное декольте. Стильные ботильоны на высоком — но не слишком высоком — каблуке. Ярко-красные губы. Наши места оказались на одном ряду, и, когда все рассаживались, ей пришлось протиснуться мимо меня. Ее бедра исполнили Брамса. Двойной виолончельный концерт. Мои — Баха. Прелюдию «Распятый Христос».

Они не задержались здесь надолго. Уже через десять минут после начала фильма Поппи, тяжело дыша, встала и двинулось на выход. И вновь ее бедра скользнули по моим коленям. На сей раз она напоминала смычок, а я — туго натянутые струны. Музыкой был Гайдн, «Семь последних слов». Фрэнсис, ни черта не понимавший в музыке, пожал плечами и покорно последовал за ней, мимоходом выпятив челюсть в мою сторону.

Задним числом я порадовался, что Ванесса предпочла сесть вместе с де Вульфом на последнем ряду, делая по ходу сеанса какие-то заметки. Не хотелось, чтобы такое важное для нее событие было омрачено скандалом. Но позднее, когда мы ужинали в рыбном ресторане по соседству с кинотеатром — жареный осьминог тут как тут, — она начала озираться по сторонам и забеспокоилась, не обнаружив в зале своей мамы. Она спросила, не видел ли я Поппи. Я сказал, что та, вероятно, уехала домой из-за мигрени.

— У мамы никогда не бывает мигреней. Она просидела до конца фильма?

— Не до конца.

— Как скоро она ушла?

— Ну, где-то через час после начала. Или через полчаса. — Скажи мне правду.

— Через двадцать минут.

— Еще до сцены на яхте?

— Не уверен.

— Ты что, тоже не смотрел фильм?

— Я смотрел, не отрываясь ни на секунду, Ви. Но за твоей мамой я не следил.

Лжец.

Мы пили шампанское. Дирк предложил тост:

— За Ванессу!

И мы выпили за нее.

Ванесса предложила тост за двух малоизвестных английских актрис, сыгравших главные роли. Мы выпили за них. На мой взгляд, ни красотой, ни одаренностью обе не годились и в подметки тем женщинам, которых они изображали на экране, но мое предвзятое мнение нельзя принимать в расчет — какникак я был реальным участником той поездки, пусть даже впоследствии исключенным из числа персонажей. Не помню, говорил ли я уже об этом: ни в романе, ни в фильме вообще не было ни одного мужского персонажа. Ни меня, ни Дирка, ни Тима. И даже пеликан, охраняющий пляж, был превращен в пеликаниху.

— Ты действительно считаешь сценарий удачным? — спросила меня Ванесса.

— Превосходный сценарий.

— Правда?

— Истинная правда.

— Я тебя удивила?

Вопрос с подвохом.

— Я всегда считал, что, если ты возьмешься по-настоящему, ты сделаешь очень хорошую вещь, но я не думал, что она окажется настолько хорошей.

— Что тебе понравилось больше всего?

— Красота.

— Это дело рук Дирка.

— Концентрация действия.

— Это тоже Дирк.

— Но идея-то твоя.

— Это так. Спасибо. А как эмоции?

— Этого навалом. Я плакал. И весь зал плакал.

— А эта сучка не смогла просидеть больше пяти минут!

— Десяти, если быть точным.

— Чертова сука!

— Ты не можешь быть полностью уверена насчет мигреней.

Вдруг она доплакалась до головной боли?

— Исключено. Она всегда хвасталась, что даже понятия не имеет, что такое головная боль. Вот почему я в книге придумала ей опухоль мозга. Я решила, что эта деталь ее отвлечет и она уже не станет автоматически принимать на свой счет все, что происходит на экране.

— Она покинула зал еще до первого упоминания об опухоли. — Вот змея, не могла потерпеть чуть подольше!

— Собственно, она ушла сразу, как только выяснилось, что ты наделила ее старческим слабоумием.

— Но в жизни-то у нее нет слабоумия. Или почти нет. Не считая заскоков с мартышками. Почему же тогда она решила, что в образе этой маразматички я вывела ее?

Я хотел сказать: «По той же причине, по которой ты считала себя прообразом всех описанных мною женщин». Но этот вечер был посвящен ее творчеству, а не моему, пусть даже реакция ее матери занятным образом повторяла реакцию Ванессы на мои книги. Сколько раз я твердил ей:

— «Мы» в книге не означает нас с тобой в жизни. «Я» в книге — это не я, сидящий здесь, а тамошняя «ты» — это не здешняя ты. Ведь не зря же эту хрень именуют художественной литературой.

— Даже в тех случаях, когда «она» дословно повторяет то, что когда-то говорила я?

— Даже тогда, Ви, даже тогда.

Лично мне это показалось чрезвычайно трогательным — как сама конфронтация главных героинь, так и причины, ее вызвавшие. Мне понравились роман, сценарий, фильм — все в комплексе. Как это назвать одним словом? Может, «произведение»?

Дочь и слабоумная мать едут через австралийскую пустыню, чтобы повидать мартышек в Манки-Миа. Никакого Гвидо Кретино там нет и в помине. Только две женщины, которые любят друг друга и постоянно ссорятся на фоне скупого пейзажа, напрочь лишенного мужчин и мартышек. Как следствие, относительный коммерческий успех фильму обеспечила зрительская аудитория, в основном состоящая из матерей и дочерей. Эта картина оказалась близка им психологически, а психология есть психология, где бы вы ни находились — в Ноттинг-Хилле, Вест-Энде или, наконец, в той же Западной Австралии. Кстати, Ванесса потом ездила туда на кинофестиваль, что стало настоящим сюрпризом. Не для австралийцев, для меня.

Я был искренне восхищен тем, как ненавязчиво и постепенно Ванесса подводит зрителей к пониманию одного из ключевых обстоятельств: мать вовсе не страдает болезнью Альцгеймера как таковой, в действительности у нее опухоль мозга (за эту деталь, безусловно, следует благодарить моего брата Джеффри). По ходу действия становится ясно, что разговоры о старческом маразме — это выдумки дочери, которая таким образом пытается отвлечь и мать, и саму себя от более страшной правды. Типа «давай-ка, мама, притворимся, что у тебя просто едет крыша, и не будем даже мельком вспоминать о том, что реально творится в твоей голове».

Я сказал «Ванесса подводит», потому что в этом скорее чувствовалась ее рука, чем рука де Вульфа. Его манера была более прямолинейной, с аллюзиями на киноклассику, — к примеру, стремление матери увидеть нечто несуществующее где-то у черта на куличках сразу вызывало в памяти «Полуночного ковбоя» Джона Шлезингера, где Риццо так же долго и отчаянно стремится попасть в Майами. А ее без конца повторяемый вопрос: «Есть ли мартышки в Манки-Миа?» — перекликается с просьбами слабоумного Ленни: «Расскажи мне о кроликах, Джордж» — в картине Льюиса Майлстоуна «О мышах и людях».

Вообще, фильм был проникнут светлой тоской — и, в конце концов, не так уж важно, кто из его создателей в большей мере приложил к этому руку. Но угодить абсолютно всем невозможно, и Поппи этот фильм не угодил.