Время зверинца Джейкобсон Говард

— Утрат. Я об утратах.

— Ах, утрат…

— Вы как будто расстроены? Я вас чем-то обидел?

— Обидели? Нет, нисколько. Однако я до сей поры не считал описание именно утрат своей сильной стороной.

— Но это так. Вы пишете об этом с удивительным мастерством. Вы настолько тонко передаете ощущение утраты, что читатель даже не замечает его присутствия в тексте.

— Не только читатель, — сказал я. — Сам я тоже этого не замечаю.

И вновь по комнате прошелся раскатом оглушительный хохот — я оказался не только самым «утратистым», но и самым «юморным» из всех известных ему писателей, — по завершении коего он удивленно взглянул сверху вниз на свой костюм, обнаружил одну незастегнутую пуговку и тут же ее застегнул.

— С иными авторами недолго и лопнуть со смеху, — сказал он. — И вы как раз из таких.

Я поблагодарил его, но снова заметил, что утраты — это не мой конек.

Он приложил руку к своему горлу — я решил, что это физическая метафора одобрительного похлопывания меня по руке.

— Именно что самый конек, — сказал он. — Взять хотя бы вашего мартыхана Быдла. Это исполнено на грани надрыва. Такое чувство, будто я знал его лично. Такое чувство, будто он — это я.

— Вы о шимпанзе Бигле?

— Да, Бигль. Душераздирающее чтиво!

— Что же в нем так раздирает душу?

— Как это что? А когда он в финале колотит себя в грудь и вопит что есть мочи — боже ты мой!

— Но он вопит не из-за утраты, а потому, что он хочет…

— Удрать?

— Украсть-удрать-утратить… Все это не мое, заверяю вас. Я могу быть хорош в размахе, в гротеске. Я люблю вульгарность, грубость и пошлость. Я показываю сексуальные войны с их жертвами и трофеями. Я с упоением валяюсь в грязи, Картер. Моя стихия — это зверинец.

Я догадывался, о чем он думает, слушая мою речь. Сейчас я не очень-то походил на этакого размашистого раблезианца — бедолага-писака, оставшийся без жены, без тещи, без книги, без издателя и без читателей. Да и мое валяние в грязи не представлялось убедительным. Впрочем, грязь уже устарела, как и чернуха вообще.

Однако он отказался от подхода «либо так — либо эдак». Книга вполне может быть грязно-мрачной и одновременно трогательной. И он привел в пример один роман, недавно запроданный им за баснословную сумму. Начинающий писатель. Тысяча двести страниц скачкообразного повествования, рисующего пятисотлетнюю историю упадка и деградации многих поколений одной семьи. Новаторское издание в чисто полиграфическом смысле, не похожее ни на одно другое: страницы оформлены в виде могильных плит, врачебных заключений, свидетельств о смерти, пятен крови, штриховых рисунков кладбищ и гробниц, а форзацы пропитаны ароматическим составом, передающим «запах смерти», — все это, вместе взятое, формирует у читателя невероятно тягостное ощущение, прямо сердце разрывается, Гай… Он с силой вдавил в грудь кулаки примерно так же, как это делал Бигль, и скорбно поник головой. Когда он отнял кулаки от груди, мне подумалось, что на теле под одеждой должны остаться две глубокие вмятины — до самой грудной кости.

— Как называется книга? — спросил я, твердо настроившись ни в коем случае не читать эту гадость.

— «Большая книга утрат для больших мальчиков», — сказал он.

— «Большая» относится к размерам книги или к утратам? — уточнил я.

— И к тому и к другому.

Этот начинающий писатель все продумал до тонкостей.

— Юным читателям книга несомненно понравится, — заверил меня Картер.

— А юные сейчас падки на утраты?

— Еще как падки! Утраты, страдания, душевные надломы — им только подавай! Но желательно в новаторском оформлении. Им нравится, когда книга выглядит необычно, с какой-нибудь изюминкой.

— И необычно пахнет, причем не изюмом.

— Именно так. Вот, убедитесь сами…

Но я вежливо отказался от предложенного мне в подарок экземпляра.

— Она для меня слишком велика, чтобы хранить, и слишком тяжела, чтобы носить с собой, — пояснил я.

Он пожал плечами. Писательские причуды — что с ними поделаешь?

Расставаясь, он меня расцеловал и крепко прижал к груди. Вот когда я понял, что именно он так старался сдерживать внутри себя: мощнейший заряд восторженности, способной при единовременном высвобождении доставить массу проблем всем попавшим в зону действия этого взрыва.

С другой стороны, я даже растрогался — давненько меня так восторженно не целовали.

Домой я вернулся, подумывая о самосожжении в постели. Душевный надлом! Утрата! Что сказал бы на это Арчи Клейбург? «Почувствуй эти вещи нутром», — учил он. Но утраты я нутром не чувствовал.

Затем, как гром среди ясного неба, прозвучал телефонный звонок от Фрэнсиса.

— С Поппи беда, — произнес он, и голос его раскатился гулким эхом, как будто отражаясь от самых дальних пределов коммуникационного пространства.

Казалось, телефонная трубка сейчас расплавится в моей руке. «Прошу, пусть это будет не опухоль мозга!» — мысленно взмолился я. Уж лучше сердечный приступ — внезапный, быстрый и безболезненный — во время отдыха в шезлонге на садовой лужайке, за чтением электронной книги и с Фрэнсисом под боком.

Увы, это оказалось не так. Хорошей новостью было то, что она еще жива. Плохой новостью — то, что она все еще жива.

Помыслив о злой иронии судьбы — реальной опухоли мозга после выдумок Ванессы, — я упустил из виду еще более злую иронию — так же «накликанную» ею болезнь Альцгеймера. Такое вот дочернее проклятие.

До сих пор я полагал, что эта болезнь не поражает людей так рано, всего лишь на седьмом десятке. Но Фрэнсис сказал, что это не редкость, особенно среди женщин. Кроме того, по документам Поппи оказалась несколько старше, чем мы оба полагали.

Вот как?

Но было уже поздно осуждать ее за этот обман.

Он не мог с этим справиться, потому и позвонил мне. Он не мог справиться ни с чем: ни с нахлынувшим горем, ни с практическими вопросами, требующими срочного решения. И он просто захотел услышать собственный голос, произносящий слова: «Я не могу с этим справиться». После чего он, возможно, сумеет взять себя в руки.

Он рассказал, что состояние Поппи с некоторых пор медленно ухудшалось, а затем болезнь буквально в одночасье взяла над нею верх. На один пугающий миг я подумал: уж не хочет ли Фрэнсис передать ее под мою опеку? При таком нагромождении злых ироний, почему бы не случиться еще одной? Однако у него и в мыслях ничего такого не было. Не собирался он препоручать уход за ней и Ванессе, хотя это представлялось вполне логичным.

— Ты ей звонил? — спросил я.

Оказывается, еще нет. Я вызвался позвонить сам, но он попросил этого не делать. Он боялся, что вмешательство Ванессы только ухудшит ситуацию.

— Ты же в курсе их отношений, — сказал он. — Они вечно грызлись друг с другом.

— Это Поппи тебе так сказала?

— Да.

— Но это неправда. Между ними не было вражды.

— Поппи считала иначе.

Я предположил, что подобные мысли могли быть порождены болезнью. Прогрессирующее слабоумие цепляется за все дурное и отсеивает из памяти все хорошее, разве не так?

Мы продолжили разговор три дня спустя в том самом клубе в Сохо, где он впервые встретился с Поппи. Это была его идея, не моя. Он хотел таким образом подстегнуть воспоминания — сентиментальные и не только. Вероятно, поэтому он с ходу на меня насел:

— Так в чем же заключалось «отсеянное хорошее»?

— Между Поппи и Ванессой? Список получится длинный. Они были как сестры, Фрэнсис.

— Ты забыл роман Ванессы? Она как раз писала, что для матери и дочери быть похожими на сестер — это неправильно, это плохо.

— Ну да, так в книге.

— И в жизни так же, Гай.

Я повторил с оттяжкой это слово:

— Жизнь!

— Да, в жизни все это очень болезненно.

— Но Поппи болезненно восприняла только фильм Ванессы. А «в жизни», как ты это называешь, они повсюду разгуливали вдвоем этакими павами, подзаряжаясь энергией друг от друга.

Внезапно он на меня разозлился:

— Ты был просто одержим ими обеими! Ты вдохновлялся ими для своих гребаных сочинений и не замечал реально происходящего у тебя под носом. Вот что я тебе скажу, Гай: ты воображаешь себя видавшим виды циником, но на деле ты грудной младенец. Ты идеализировал этих женщин и своей идеализацией загнал их в небытие.

Что я мог сказать в ответ? Отрицать свою вину в том, что Ванесса сейчас валяется в грязи с пьяными туземцами, а Поппи впала в старческий маразм?

— Мне ужасно ее жаль, — сказал я, опустив голову и не глядя на Фрэнсиса. — Более чем жаль — у меня сердце разрывается. Могу я ее проведать?

И я представил, как сижу на краю постели, глажу руку Поппи и приговариваю: «Конечно же, там есть мартышки. Они есть повсюду, надо только уметь их видеть».

Но Фрэнсис отклонил мое предложение:

— Ты этого не вынесешь. Для подобных вещей в тебе недостаточно мужественности.

Я еще ниже склонил голову. Может, мне следовало вообще пасть ниц, уткнувшись лбом в ботинки Фрэнсиса? Я плохо понимал, в чем конкретно заключалась моя вина, но в таких случаях понимание и не требуется.

После долгой паузы Фрэнсис поинтересовался, как я лажу с Картером Строубом, но явно не услышал мой ответ. В глазах его стояли слезы. Он признался, что два года, прожитые с Поппи, стали лучшими годами в его жизни.

— А в моей это были худшие годы, — признался я в свою очередь, — но ты и Поппи тут ни при чем.

В этом я покривил душой, но лишь отчасти.

Он поведал мне тайну. Оказывается, Поппи прочла все мои книги.

— Наверняка по твоему совету или даже настоянию, — сказал я.

— Ничего подобного. Она прочла их задолго до знакомства со мной. Внимательно прочла каждое слово. Она покупала твои книги сразу после выхода и прочитывала их залпом.

Я смахнул солба каплю холодного пота.

— Более того, — продолжил он. — Она писала рецензии на твои книги на «Амазоне».

— Поппи?

— Поппи.

— Так это Поппи приравнивала меня к Апулею?

— Не могу сказать точно. Про Апулея могла придумать Ванесса.

— Как, и Ванесса тоже?

— Они сочиняли рецензии вдвоем. Садились и сочиняли.

И так продолжалось уж не знаю сколько лет.

Мой рот, казалось, теперь уже навеки останется в разинутом положении. Подумать только! Ванесса и Поппи из года в год вместе сочиняли те самые неумеренно хвалебные рецензии! И ни одна ни разу мне не проговорилась. Они не напрашивались на мою благодарность — да и вряд ли я бы их за это поблагодарил.

«И все-таки они были как сестры», — хотел я сказать после того, как наконец-то восстановил контроль над своими лицевыми мышцами. Но такие заявления могли увести меня еще дальше по пути идеализации и сентиментального оплакивания этих женщин — попутно с сентиментальным оплакиванием самого себя.

Последняя новость меня доконала. Я больше не мог оставаться в этом ресторане. Скажете: ну вот, опять пресловутое «я, я, я»? Так и есть. Но, кроме себя самого, у меня больше никого и не осталось.

— Что будешь делать? — перед уходом спросил я Фрэнсиса.

Он пожал плечами — воплощенное отчаяние и беспомощность:

— Вряд ли от моих действий хоть что-то зависит. Не думаю, что это затянется…

Нет, я не создан для того, чтобы выносить подобные фразы! Фрэнсис был прав: мне недоставало мужественности.

Я положил руку ему на плечо:

— Если я могу…

— Ты не можешь, — сказал он, глядя в сторону.

Я знал, что он думает: «Ты? Помочь? Каким образом? Написав одну из своих сраных книжонок? Что ж, валяй, и посмотрим, какая от этого будет польза».

Может, пару лет назад у меня и не было настоящего нервного срыва, но этим вечером он случился однозначно. Оставшись без своих женщин, я не знал, как жить дальше. А ведь когда-то мне было недостаточно только одной из них. Даже еще не зная того, что знал сейчас, я уже тогда чувствовал, что они нужны мне обе. А сейчас… да что тут говорить.

Ко всему прочему у меня не было в работе книги, чтобы я мог забыться и затеряться в хитросплетениях слов. Ванесса и Поппи создавали нужную мне атмосферу для творчества. Из уважения к одной либо назло другой, но я продолжал писать. А сейчас никаких стимулов у меня не было — ни домашних интриг, ни обид, ни словесных баталий, ничего.

Я бродил по улицам Лондона, периодически натыкаясь на «Эрнеста Хемингуэя», который, как обычно, не обращал на меня внимания. Я мог сколь угодно воображать нас двумя побратимами, последними представителями вымирающей породы литераторов, но он явно не признавал меня ровней. И это было справедливо: он продолжал беспрерывно писать, а я уже весь исписался.

Я гадал: сколько же блокнотов он покрывает записями в течение дня? Тогда как меня не хватало даже на одну страничку.

Да я уже и не пытался сочинять.

Как не пытался найти себе другую женщину.

Как не пытался сменить место жительства.

Дошло до того, что я — отказавшись от прогулок из стыда перед бродягой-писателем — уже не пытался высовывать нос на улицу, проводя все больше времени в постели.

Мои перспективы на будущее были плачевны. Собственно, никаких перспектив у меня не было, как не было и будущего. Мой взгляд был направлен только в прошлое. Я весь остался там. Я шел по жизни в обратную сторону. Продолжая это движение, я со временем должен был вернуться к написанию своего первого романа, а затем к первому появлению Ванессы, когда она вошла в бутик и спросила — изображая руками нечто вроде беседки, — не заходила ли туда ее мама, беспокойная, как фруктовый сад в эпицентре торнадо. Ванесса сама была этим торнадо. Две неопалимые купины…

Если долго-долго лежать в постели, вспоминая то время, когда ты был счастлив, сама эта постель в конце концов превратится для тебя в счастливое место. Здесь, на этой постели, ты был счастлив не далее как вчера, когда лежал, вспоминая предыдущий день, в котором ты столь счастливо вспоминал о днях своего настоящего счастья…

И как же долго я оставался в постели? Не имею представления. Не менее интересный вопрос: как долго я мог бы еще в ней оставаться? И опять я не знаю ответа. До конца своих дней? Может быть. Но, как это порой случается, вызволение пришло от ближайшей родни — не для того ли она и существует?

Умер мой отец.

На его похороны прибыли черношляпные хасиды со всей страны и даже, я подозреваю, из-за рубежа. Кто их всех оповестил? Может, сработал какой-то особый похоронный инстинкт? Или это братец Джеффри постарался, рассылая повсюду оповещения?

Они собрались на холодном мраморном кладбище, покачиваясь и причитая, как колышимый ветром лес с черным вороном на верхушке каждого дерева. В этом лесу я ни за что не отыскал бы свою маму, если бы не огонек электронной сигареты, периодически мигавший в предвечерних сумерках. Она была одета как на свидание — и отнюдь не на свидание со смертью. Для пошива ее траурного мини-костюма хватило бы материи с одной-единственной хасидской шляпы, и еще осталось бы на пару перчаток.

Ритуальными поцелуями мы символически обменялись еще накануне, у отцовского гроба, — «чмок-чмок» на изрядной дистанции, дабы я, упаси боже, не зацепился волосами за ее серьги из черного янтаря.

— И что теперь? — спросила она после правоверно-еврейского погребения отца, так и не успевшего узнать о своем возвращении к вере.

— О чем ты?

— Что теперь делать мне?

«Готовиться к встрече с Создателем», — мысленно посоветовал я, хотя, судя по ее максимально выставленным на обозрение ногам (или почти пустым чулкам, эти ноги обтягивающим), общение со Всевышним ей светило навряд ли. Уже сейчас от нее странным образом попахивало серой, притом что ответственность за этот запах нельзя было переложить на электронную сигарету. Может, она начала сгорать изнутри еще при жизни, не дожидаясь уготованного ей посмертно адского пламени?

Чей-то соболезнующий голос прозвучал у меня за спиной:

— Желаю тебе долгих лет, бойчик.

Я обернулся и увидел перед собой незнакомого человека. Видя мое недоумение, он приложил палец к верхней губе, обозначая полоску усов.

— А, привет, — сказал я, узнав Майкла Эзру, египетского крупье Ванессы.

Правда, без омар-шарифовых усов он уже не напоминал никого конкретно — и уж точно никого опасно обольстительного. Так, типичный смуглокожий крестьянин откуда-то с берегов Средиземного моря — не то сицилийский сборщик яблок, не то ливийский пастух. А в данной обстановке, не будь на нем приличного костюма, он запросто сошел бы за могильщика.

Правда, и я вряд ли выглядел лучше, учитывая, сколько времени перед тем провалялся в постели.

Я не ожидал, что он здесь появится, так как его семья никогда не поддерживала отношений с нашей. Но это были открытые похороны, с участием едва ли не всего Чешира — воистину чудесное явление, ибо при жизни отец не имел ни единого друга. Видимо, все дело было в Джеффри: он позвал, и на призыв откликнулись все торговцы и крупье Манчестера вкупе со всеми хасидами Бруклина.

— Что ты с собой сделал? — спросил я Майкла.

— Подкорректировал имидж, — усмехнулся он. — Так посоветовал твой брат.

— Джеффри заставил тебя сбрить усы?

— Да, Иафет пытается сделать из меня хорошего еврея.

— О боже, он и до тебя добрался? Чем же был нехорош тот еврей, каким ты был прежде? И вообще, я до сих пор думал, что хорошие евреи, по версии Джеффри, как раз отращивают волосы, а не срезают их.

— Это смотря в каких местах. Усы делали меня слишком похожим на крупье.

— Но ты и есть крупье.

— Уже нет.

— И чем ты теперь занимаешься?

— Поиском.

Это слово прозвучало у него с мрачной одухотворенностью. Не иначе, он занят поиском Бога. Ожиданием откровений от Иафета.

Я покачал головой, невольно воскликнув:

— Господи Иисусе!

Он опустил глаза.

После нескольких секунд неловкого молчания он спросил, как поживают моя жена и падчерица. Я уже и забыл, в каком качестве их когда-то ему представил.

— Мы расстались, — сказал я коротко, не вдаваясь в детали.

— Сочувствую, — сказал он.

— И теперь, поскольку это все уже в прошлом, — вдруг произнес я неожиданно для себя самого, — ты можешь сказать мне чистую правду.

— Правду о чем?

— О том, был ли ты с ней… Ну, ты знаешь, после того вечера… — Начав допрос, остановиться было уже трудно. — Вы с ней продолжали встречаться?

— Ты о том, встречался ли я с твоей женой?

Я не спешил с ответом, соображая, кого в данном случае следует считать моей женой.

— Нет, с ее дочерью, Ванессой.

— А почему ты решил, что я с ней встречался?

— Ну, она вроде как на тебя запала.

Майкл Эзра покачал головой.

— Ох уж эти… писатели, — сказал он, смягчая выражение с учетом ситуации. — Вечно вы думаете обо всех самое худшее.

Вечно вам чудятся какие-то гнусные козни за спиной.

— Я тебя не обвиняю. Просто любопытствую.

— А почему ты любопытствуешь? С какой стати я должен был вступить в связь с твоей женой или с твоей падчерицей? Я виделся с ними всего лишь раз. И я женатый человек, между прочим.

Я едва удержался от вопросительного взгляда, — мол, скажи мне как мужчина мужчине, при чем тут вообще наличие жены? Но я решил, что он может счесть такой взгляд оскорбительным.

— Сам же говорил, что твоя омар-шарифность как магнитом притягивает женщин, — напомнил я.

— Это была шутка. Или с тобой уже нельзя шутить?

«Только не на сексуальные темы», — мысленно внес я поправку, а вслух сказал:

— Конечно можно. Я сам только и делаю, что шучу.

— Вот как? Однако сейчас ты не похож на шутника.

— Это ведь похороны моего отца.

— Ну так отнесись к ним с уважением.

— Тут ты меня уел, бойчик, — сдался я.

Однако он еще не закончил со мной разбираться.

— Жизнь вовсе не похожа на твои романы, — сказал он, понижая голос, поскольку мимо проходил Джеффри со священной книгой в руках, весь волосатый и сияющий. — У тебя люди сношаются, как мартышки, писают друг другу в рот и все такое… Где ты набрался всей это фигни? Твой отец только что покинул этот мир. Может, это подходящий момент для тебя, чтобы наконец стать серьезным?

— Люди, писающие друг другу в рот, — это ой как серьезно, — сказал я. — Не суди о таких вещах свысока.

— Ты просто болен!

— Болен, здоров — опять же кому о том судить?

— Да разве психически здоровый человек станет в таком месте и в такой день приставать к другим людям с вопросом, трахали они или нет членов его семьи? Если ты пишешь книги о таких вещах, это твое дело; если находятся желающие это читать, флаг им в руки — но, по сути, это пошлая бредятина, и только. Далеко не все люди целыми днями забивают себе головы дерьмом и спермой.

— А чем же они занимаются, Майкл?

Или теперь он звался Мордехаем?

Ответ уже был у него на языке. Недаром он столько лет работал крупье, привыкшим быстро реагировать и принимать решения, пока крутится рулетка.

— Добрыми делами, — сказал он. — Они творят добро.

Позднее я узнал, что Майкл Эзра на практике осуществлял то, о чем говорил. Он творил добро. Его старший сын был инвалидом от рождения и содержался в специальном пансионате. Майкл навещал его ежедневно, проезжая тридцать миль туда и тридцать миль обратно. Вот почему он устроился в казино — работа по ночам освобождала ему дневные часы для визитов к больному сыну.

Честно говоря, я предпочел бы этого не знать. Как предпочел бы не знать, что мой отец, ныне быстро обращающийся в прах, якобы выказывал при жизни — это при его-то никчемной жизни! — чудеса милосердия и долготерпения. Если бы мне смогли предъявить примеры его чудес, это разрушило бы всю выстраивавшуюся с детства систему моих представлений об отце. Порой мы знаем о людях даже слишком много. Соберите, к примеру, всю возможную информацию о каком-нибудь скучнейшем зануде или законченном мерзавце — и вам откроются тысячи поводов его уважать. Тут уже впору спросить себя: самто ты кто? Где твое место в этом мире? И этот мир вдруг представится тебе гигантской меланхолической шарманкой, мелко вибрирующей под монотонную музыку бытия.

И прекратится резвая шаловливая чехарда слов, так долго бывшая неотъемлемой частью твоей жизни.

А затем, не успев оглянуться, ты окажешься автором правильных, социально значимых книг.