Время зверинца Джейкобсон Говард

— И тебя это не раздражает?

— Напротив, в компании с таким чокнутым мне веселее, чем когда он… — Мама запнулась и не смогла найти нужное слово.

— О чем вы шепчетесь? — насторожился отец.

— Он с тобой согласен, — ответила ему мама.

— Насчет чего?

— Насчет меня.

Отец повернулся ко мне, пытаясь сфокусировать взгляд.

Похоже, его посетила мысль — гостья нечастая.

— Ты ее хочешь? — спросил он.

— Нет, конечно же.

— Почему? Что с ней не так?

— С ней все хорошо. Она великолепна. Но я считаю, что должен оставить ее тебе.

— Мы можем иметь ее вместе, — сказал он. — Она возражать не будет.

Он подмигнул маме полуслепым, налитым кровью глазом, а затем вновь обратился ко мне:

— Как ты относишься к групповухе?

— Хватит, Гордон, — сказала мама. — Заткнись.

Ее слова пробились сквозь туман маразма и возымели обычный эффект. Отцовское оживление как рукой сняло.

— Займись картиной, — приказала она. — За тобой ров, ты помнишь? Подбери однотонные кусочки.

И он занялся рвом. А мне впервые в жизни стало жаль отца и с ним заодно себя — конечно, не из-за упущенной групповухи с мамой, а потому, что его и мои греховные помыслы так и остались помыслами. В наши дни трудно разгуляться старым циничным демонам любострастия. Трудно развратничать с размахом и без оглядки. Трудно быть просто мужчиной, и все.

Помрачение рассудка казалось единственным выходом, однако и этот выход нам сумели перекрыть.

Я вспомнил о Мелком Гиде, который уже доказал свою бесперспективность, замучив меня запорами. Что, если заменить его моим отцом в качестве прототипа? Наше убогое время должно породить героя нового типа — чокнутого старикашку с завихрениями в духе Лира и Отелло (ближе к последнему), который не узнает собственную жену, считая ее своей любовницей, и готов разделить ее с собственным сыном, которого он, впрочем, не узнает тоже. Каково пропустить это через кишки, мистер Клейбург? Вот только с кишкой у моего папаши не очень.

Как и у всех нас.

Он вернулся к мозаике, выбирая из кучи однотонные кусочки с голубой водой крепостного рва. Мама следила за тем, чтобы он ничего не напутал. Чувствовалось, что она ждет моего ухода, чтобы вернуться к прежнему занятию.

— Ты-то как, в порядке? — спросил я ее.

Она пожала плечами — эффектно и выразительно, как в старые времена. Я вспомнил, что в мой прошлый визит она выразила желание быть еврейкой, подобно большинству других торговцев. «Но ты и есть еврейка, ма, — сказал я. — Мы все евреи в нашей семье». Она тщательно обдумала эту новость, прежде чем заключить: «Тогда все в порядке».

В этот раз про еврейство она не вспоминала, но была более рассеянной.

— О чем ты сейчас спросил?

— Я спросил, в порядке ли ты.

— Порядок? О каком порядке ты говоришь? И я не нашел что на это ответить.

Был Джеффри настоящим геем или только притворялся? Нынче в здешних краях, к северу от Нантвича, трудно разобраться, кто гей, а кто нет. Возможно, он всегда был таким, а я этого не замечал, слишком занятый самим собой. Что-нибудь в этом роде мог подразумевать Квинтон О’Мэлли, когда настоятельно советовал мне оставаться на севере в расчете на то, что мне откроется еще много неожиданных вещей, достойных литературной обработки.

Сейчас я вспоминаю, как мама периодически ездила со мной и Джеффри в Манчестер для закупки всяких мелочей, именуемых ею «наполнителем для бутика»: нефирменных шарфиков и чулок, солнечных очков и бижутерии для вращающегося стенда рядом с кассой. На манчестерском вокзале наши коробки с покупками всегда доставлял к поезду один и тот же носильщик — большой и грузный, как медведь, с румяными щеками и толстыми ручищами, — неизменно угощавший нас сластями и не упускавший случая похвалить мамины наряды. Однажды мы задержались в Манчестере дольше обычного и зашли перекусить в китайский ресторан, где за соседним столиком я увидел того же носильщика с накрашенными губами и в женском парике. Другие мужчины в его компании — все как на подбор носильщики или грузчики, судя по их массивным фигурам, — также были в женской одежде. Он помахал нам рукой, и я обратил внимание на его перчатки — без пальцев, с кружевной оторочкой у кистей, какие можно видеть у лондонских официанток на фотографиях 1920-х годов. Его приятели засмеялись, когда он изобразил приветственное шевеление толстыми, как сардельки, пальцами. Я растерялся, не зная, махать или нет в ответ, и вообще не понимая эту шутку с переодеванием. Приглядевшись, я обнаружил, что его наряд практически скопирован с маминого, включая длину юбки. Она заметила мое удивление и пояснила, что Дерек (я и не знал, что мама с ним на «ты») экспериментирует со своей ориентацией.

— А те другие тоже экспериментируют? — спросил я.

— Нет, это просто его друзья, которые помогают Дереку пройти через непростой период, — сказала мама.

Однако я еще тогда заподозрил, что мама не говорит всю правду и что добрая половина манчестерских работяг вовсю экспериментирует с ориентацией, используя для этого женские парики и губную помаду.

У меня не возникло желания попробовать это самому, а вот у Сладкого Малыша Джеффри, каким он тогда был, такое желание возникло наверняка. Я не уверен, что он напряженно застыл, уставившись в пространство, при упоминании мамой слова «ориентация», хотя, может, именно так оно и было. Мы уже в раннем возрасте неосознанно определяем вещи, которые могут привлечь нас много позднее. Джеффри увидел частичку своего отражения в толстом вокзальном носильщике, напялившем короткую юбчонку, тогда как я, опять же неосознанно, улавливал свои отражения только в прохиндеях, лжесвидетелях, развратниках и романистах.

До магазина я добрался часам к пяти пополудни и застал Джеффри за серьезным разговором с женщиной, чье лицо показалось мне знакомым по газетным фото. На жену футболиста она не походила — слишком скупая мимика (разве что ей совсем недавно вкололи ботокс), да и старовата для этого, если присмотреться. Думаю, возрастом она была ближе к Поппи, нежели к Ванессе, однако у Поппи я никогда не видел этого характерного для постаревших моделей выражения «считайте мои годы по внешности, а не по метрике». Поппи знала себе цену и без того. И я знал ей цену.

Джеффри жестом попросил меня подождать в сторонке несколько минут. В этом мире есть немало мест, где владельцы провинциальных бутиков уцепились бы за возможность представить важному клиенту своего брата, известного писателя, но городок Уилмслоу в число таких мест не входил. Я втайне надеялся, что эта женщина вдруг меня узнает и сконфузит Джеффри, назвавшись большой поклонницей моего таланта и попросив о чести быть мне представленной. Пусть почует засранец, кто из нас двоих по-настоящему крут.

— Извини за такой прием, — сказал он, целуя меня после ухода клиентки.

Его «братские поцелуи» всегда были бесконтактными, словно он боялся ко мне прикоснуться — или боялся моей реакции на такое прикосновение. Он рассказал о только что ушедшей женщине, подтвердив мою догадку насчет бывшей модели.

— Все еще красива, — сказал Джеффри, — хотя для этого над ней слегка поколдовали.

— «Слегка» поколдовали? Джеффри, да она выглядит так, будто последние десять лет не вылезала из кабинета таксидермиста. Она еще способна улыбаться?

— У нее нет для этого поводов, — сказал он. — Ее только что бросил муж.

— Это случается сплошь и рядом.

— Но не в ситуации, когда у тебя опухоль мозга.

Существовала небольшая вероятность, что Джеффри это выдумал, чтобы меня пристыдить, — такие фокусы были в его духе, — но он казался действительно рассерженным моими легкомысленными комментариями, и я решил его не дразнить.

— Уффф! — выдохнул я. — Извини, не знал.

— Именно что «уффф», — сказал он.

— Зато ты у нас в лучшем виде, — заметил я, приличия ради выдержав паузу.

Но и это замечание ему явно не понравилось.

Джеффри, будучи выше и тоньше меня, в данный момент щеголял в пиджаке от Александра Маккуина с лацканами под металлик, полосатой майке и рваных джинсах. У него имелся свой стиль, но в чем конкретно состоял этот стиль, понять было сложно. Он подводил глаза, но лишь самую малость, так что не всякий заметит. Его волосы вились локонами, как и у меня, только были еще длиннее и гуще. Изображая поцелуй, он откинул локоны с глаз, и они хлестнули по моей щеке, как плеть, свитая из перышек. В жесте, которым он откидывал волосы, заключался вызов: «Попробуй только перейти мне дорогу».

Дал ее следовали поцелуй и удар плетью из перышек.

Интересно, женщин он тоже целовал-хлестал таким образом? А мужчин?

Он любил рассказывать о своих женщинах, вдаваясь в самые интимные подробности и со смаком описывая то, что они с ним вытворяли (всегда только так: они вытворяли с ним), тогда как я задавался вопросом, не сочиняет ли он все это — не столько для того, чтобы замаскировать свои истинные склонности, сколько из желания показать мне, что существует множество альтернатив Ванессе. В нашей семье все почему-то были убеждены, что я несчастлив в браке с Ванессой и буду рад бросить ее при первой возможности. Хотя наш отец был тихоней и рохлей — по крайней мере, до того, как маразм подвиг его на периодические всплески чувственности, — мы все (то есть я, мама и Джеффри) привыкли тешиться иллюзией, что мужчины в роду Эйблманов сплошь крутые мачо, которые не станут терпеть унижения ни от кого, тем паче от женщин. То, что я терпел унижения от Ванессы, надо было как-то объяснить, а я вовсе не желал объяснять это своими чувствами к Поппи. Мои родственники в Уилмслоу полагали, что я ужасно боюсь Ванессы и одновременно глубоко сочувствую ее несчастью, каковым безусловно являлся брак со мной. И, по их мнению, излечить от этого меня могли истории о других женщинах, не менее красивых и элегантных, чем Ви, но куда более покладистых.

Как будто такая комбинация достоинств и вправду могла существовать в природе…

Джеффри облюбовал новый паб в Олдерли-Эдж, одним из преимуществ которого было то, что он находился далеко от дома и туда можно было на бешеной скорости гнать по узким чеширским дорогам в спортивной машине с замирающим от ужаса братом на пассажирском сиденье.

— У тебя проблемы с глушителем? — спросил я.

— Нет, он и должен так реветь.

— Почему?

— Ха! Ха! — сказал он.

Это был не смех, а два отчетливо произнесенных слова «ха».

— Это твой ответ?

— А разве был вопрос?

Он просто не мог поверить в то, что я не мечтаю иметь такую же машину. Он сообщил, как быстро она разгоняется с места до ста пятидесяти миль в час.

— Мне это до лампочки, Джеффри, — сказал я.

Он начал что-то рассказывать о рулевом управлении.

— В гробу я это видел, Джеффри, — сказал я.

— Ха! Ха! — снова произнес он и покачал головой. — Ты еще скажи, что не знаешь, какая это модель.

— Вот что я тебе скажу, Джеффри: я понятия не имею, что это за модель.

— Это все писательские штучки?

— Отнюдь. Такой штучки точно нет ни у одного знакомого мне писателя.

— Я не об этой тачке, а о писательском притворстве, будто вас вообще не интересуют машины.

— Меня интересуют машины. И мой главный интерес в том, чтобы не разбиться, когда я в них еду.

Нажатием кнопки он сложил крышу кабриолета и надавил на газ. Встречный поток воздуха красиво развевал его волосы, тогда как мои намертво прилипли ко лбу, покрытому холодной испариной.

— Разве не здорово? — спросил он, хлопнув меня по ноге. — Признайся, что тебя это заводит!

Даже когда Джеффри не употреблял слово «признайся», оно подразумевалось во всех наших беседах. Он считал, что я постоянно лгу — о моем браке с Ванессой, о женщинах, о машинах, об успехах Джеффри в бизнесе, о моде, об Уилмслоу, о деньгах — короче, обо всех вещах, от которых я будто бы хотел избавиться, и о тех, которые будто бы мечтал заполучить, ибо их уже имел Джеффри. Его «признайся» предполагало мое признание в том, что я хочу быть таким, как он. Мой брат был не в состоянии понять, что я просто хочу быть собой и делать то, что делаю.

Его нельзя было назвать проницательным, однако так получилось, что скептицизм Джеффри имел под собой основания.

Пусть я и не хотел походить на него, но и быть собой мне в последние четыре-пять лет нравилось все меньше. Связь времен распадалась. Меня мучили хронические запоры. Я был пойман на краже в Оксфэме. Мне давали слишком много звездочек на «Амазоне», из-за чего никто не желал читать такого подозрительно хорошего писателя. Даже Поппи, обладать которой я так мечтал, была бы более доступной, окажись я кем-нибудь другим, а не самим собой — то есть мужем ее дочери. Правда, еще неизвестно, что и кого бы я желал, будь я кем-то другим.

Ни в чем из вышеизложенного я и не думал признаваться Симпатяге Джеффри.

Забавно, что он был не единственным, кто стремился выжать из меня всякого рода признания. Ванесса также была убеждена, что я кругом заврался и что только чистосердечное признание поможет мне освободиться от всего этого — от запоров, от эгоцентризма и от себя самого. Брюс Элсли добивался от меня признания в плагиате. Мой литагент хотел, чтобы я признался в тайной склонности к сочинению триллеров. Сэнди Фербер думал услышать мои признания в любви к интерактивным историям как наилучшим заполнителям жизненных пауз. Мишна Грюневальд ожидала, что я признаюсь в противоестественном отрицании своего еврейства. А сочинительница биографических романов Лайза Годальминг требовала, чтобы я признал себя давним поклонником ее мыльных радиоопер для Би-би-си, посвященных династии Тюдоров. При этом она полагала всего лишь притворством мое безразличное отношение к тому, мог или не мог Ричард Двадцать Седьмой произвести на свет наследника престола, оставаясь в лоне католической церкви и рубя головы членам парламента.

— Признайся, — сказала она мне во время нашей последней встречи на какой-то вечеринке, — признайся, что ты неравнодушен к истории.

— Только не в твоем изложении, Лайза.

Когда-то — недолгое время — мы были любовниками и сейчас могли общаться без церемоний и без обид. Впрочем, она мне все равно не поверила. Покидая вечеринку, она послала мне воздушный поцелуй и пообещала вскорости добавить к нему свой новый шедевр.

Послание прибыло с курьером на следующее утро. Дарственная надпись на книге гласила:

Дорогому Гаю.

Читай, наслаждайся и знай: я храню твою тайну.

Подарку с таким посвящением вряд ли обрадуется ваша жена, случайно его обнаружив, но это была не единственная причина, по которой я отправил его в бумагорезку. Мне не хотелось, чтобы потомки, наткнувшись на эту книгу в домашней библиотеке, сочли дарственную надпись подтверждением моей любви к такой литературе. Нет, я не притворялся безразличным. И я не питал тайного пристрастия к чтению дерьма.