Ох уж эта Люся Булатова Татьяна

– Люда… – зашипел Павлик.

– Спокойно, – вдруг жестко произнесла Петрова и обратилась к Наташе: – Зачем он вам?

– В смысле?

– Он некрасив. Он самолюбив. Он черств, хотя, безусловно, умен и образован. И у него уже есть главная женщина в его жизни.

– Это вы? – забеспокоилась Наташа.

– Если бы я! – расхохоталась Петрова. – Это его бабушка. Вы знаете, – потянулась Люся через стол к сопернице, – у Павлика – безудержная страсть к пожилым женщинам. Вы, кстати, смотрели на себя в зеркало?

– Я? – дрожащим голосом уточнила Наташа.

– Вы… Не исключено, что в вас есть нечто, напоминающее ему их.

Подобного поворота не ожидал никто из собравшихся, в первую очередь сама Люся, покрывшаяся от напряжения красными пятнами. Жебет, не на шутку рассвирепев, метался по комнате, а Наташа хлопала глазами, поочередно вглядываясь то в Петрову, то в ее мать.

– Мне пора, – с достоинством произнесла оскорбленная гостья и встала из-за стола.

– Вам давно пора, – не удержалась мама Лена и сжала Светку так, что та крякнула.

– Мама! – возопил Павлик и бросился к Наташе: – Я провожу.

– Не стоит, – трагично произнесла она.

Люся поднялась следом и вышла в прихожую. Вокруг Наташи суетился Жебет. Павлик посмотрел на жену с ненавистью. Петрова взгляда не отвела. Она ощущала себя королевой. Правда, в ее царстве всего-то и было, что два подданных: один – пенсионного возраста, другой – младенческого. Зато оба в ней нуждались, просто об этом ни тот, ни другой пока не догадывались.

– Люсь, – через какое-то время произнесла мама Лена, – я, пожалуй, тоже пойду.

– Иди, конечно.

– Может, со стола убрать?

– Не надо. Я сама.

– Тогда пойду?

Петрова не ответила. Мама Лена настаивать не стала, бесшумно оделась и осторожно прикрыла за собой дверь.

Оставшись одна, Люся огляделась, положила на край дивана подушку для Светкиной безопасности и подошла к столу. Минуту подумала, зажмурилась и потянула скатерть на себя. Посуда звякнула – ребенок вздрогнул. «Не пойдет, – подумала Петрова. – Светочка напугается». Тогда завязала скатерть узлом и с удовольствием отметила, как на белой ткани проступают разноцветные пятна нехитрых салатов. Люся притащила из ванны бак для кипячения белья и стряхнула в него уродливый узел в разноцветных потеках. Сверху водрузила гуся, надев ему на голову Павликову шапку. «Хорошо», – отметила Петрова и подошла к окну.

Смеркалось. Люся заплакала, тихо и жалобно. Слезы катились по шершавым щекам, и она их даже не вытирала. С ними из Петровой выливалось жуткое напряжение последних дней, невысказанная обида и черная горечь. Простояв у окна почти час, Люся устала и, старательно обойдя белеющего в темноте комнаты гуся, легла рядом с сопевшей Светкой. А через пятнадцать минут Петрова проснулась от дочернего плача и поняла: «Вот оно, счастливое материнство».

Конца лета Люся дожидаться не стала – уехала раньше. В дорогу погнали косые взгляды, ежедневные отлучки Павлика в городской парк и поджатые губы мамы Лены.

– Ну куда ты рвешься? – спрашивала она. – Здесь я под боком. Еще месяц вполне можно пожить со всеми удобствами. Я где приготовлю, где со Светочкой погуляю, а ты поспишь, отдохнешь. Все-таки не одна.

Петрова не отвечала, а методично раскладывала Светкины вещи: стопка ползунков, стопка кофточек, стопка пеленок, чепчики ситцевые, байковые, шапочки летние, зимние… Люся меняла кучки местами, пересчитывала в который раз и, наконец, купила клетчатый чемодан, куда и сложила все дочернее имущество.

Порыву вернуться в Одессу Павлик не сопротивлялся, отвез семью на вокзал с готовностью. Супруги избегали смотреть в глаза друг другу, а потому прощались сухо и писать не обещали.

Мама Лена на вокзал не пошла вообще.

– Перед людьми совестно, – сказала она и привычно поджала губы. – Устроишься – напиши, – устало попросила как-то разом состарившаяся мама Лена нерадивую падчерицу.

Ей, очевидно, было неприятно поведение зятя, но вдвойне – Люсино нежелание «бороться за семью». В который раз она прикидывала ситуацию на себя, вспоминала, чего стоила жизнь с Петровым, а потому чувствовала себя героиней. Именно героизма не хватало ей в поведении дочери. Именно героизм страстно ненавидела Петрова, отказавшаяся от модели поведения большинства обманутых жен. Мать ждала решительных действий – батальных сцен, писем в профком, преследования соперницы, а Люся, вопреки общепринятому в городке сценарию, тупо гуляла с коляской и готовила для предателя ужин. «Нет, не в Петрова пошла девка», – сокрушалась мама Лена, глядя в грустные глаза падчерицы.

И, правда, ничего в Люсе не было от Сереги Петрова. «Ни рыба ни мясо», – жаловалась мама Лена сердобольным соседкам, карауля около подъезда чуткий Светкин сон.

Усевшись в поезд, Петрова нехотя махнула Жебету и поднесла к окну дрыгающую руками и ногами дочь. Состав тронулся, и перрон вместе с Павликом медленно отъехал в сторону.

– Домой, – сказала Люся и стиснула Светку, на что та скорчила свирепую рожу и захныкала. – Мы-ы-ы е-де-е-ем до-о-мой, – пропела Петрова и как-то разом повеселела.

Соня Левина встречала своих подшефных на одесском вокзале, сжимая в руках плавательный круг, от которого резко пахло резиной.

– Сонька, ты зачем круг с собой притащила? – потешались над подругой Женя с Любой.

– Должна же я что-то ребенку подарить? – искренне возмущалась Левина.

– Должна. Но круг-то здесь при чем?

– Девочка возвращается домой. На Черное море. Это символ бурной жизни, которая ждет ее впереди. И круг… – понесла романтический бред Соня.

– Левина! – набросились на нее красавицы. – Не вздумай об этом рассказывать маленькому чудовищу, оно тебя не поймет.

– Она меня поймет, – с уверенностью изрекла Соня. – Поймет, но не сразу.

– Петро-о-ова! – вдруг заголосили Женька с Любой. – Сонька, смотри, вон наша Петрова!

И две изящные южанки принялись расталкивать толпу встречающих на платформе, утратив всю свою стать.

– Где-е-е? – охнула Соня и, надев красный круг себе на шею, бросилась вслед.

– Петро-о-о-ова! – орали Женька с Любой и пытались догнать тормозивший состав.

– Девчонки! – обрадовалась им Люся и засуетилась.

– Петро-о-ова! – брали подруги штурмом вход в вагон, не обращая внимания на окрики проводницы и рвавшихся к выходу пассажиров. – Петро-о-ова! Люська! Где твои вещи?! Давай сюда!

Соня, нагруженная двумя чемоданами, кряхтя, спустилась из вагона и встала поодаль, ожидая, пока подруги помогут вылезти Петровой.

– Девочки! – прослезилась Люся. – Как я рада!

– А уж мы как рады! – пытаясь перекричать друг друга, вопили жительницы двести седьмой комнаты, подталкивая молодую мамашу с ребенком на руках в сторону насупившейся Левиной.

– Сонечка…

– Да здесь твоя Сонечка! – захихикала Люба. – Кто подберет твою драгоценную Сонечку с таким крупным ожерельем на шее?

– Дуры, – баском парировала Левина и пыталась прижать к крупной груди двух дорогих себе существ.

– Дочку давай показывай, – приказала Женька и протянула руки к Светке, изумленно взиравшей на непривычную суету.

Люся перехватила дочь поудобнее и развернула лицом к подругам:

– Вот она.

– Какая хорошенькая! – пропела Женя.

– А злючка какая! – не преминула прокомментировать Светкино выражение лица Люба.

– Сама ты злючка! – возмутилась Левина и ткнула Любу в бок.

– Просто серьезная, – попыталась защитить дочь Петрова.

– Иди сюда, деточка, – неожиданно засюсюкала Соня. – Иди ко мне, моя маленькая. Иди, тетя тебе круг подарит. Кра-а-асный. Красив-и-ивый.

– Не, Сонь, она не пойдет, – пыталась сгладить Светкину настороженность Люся. – Она ни к кому не идет, кроме меня.

– Пойдет-пойдет, – уверила Петрову Левина и протянула к Светке руки.

Светка вытянула губы, сморщила лобик и неожиданно для Люси потянулась к Соне. Та ахнула и подхватила девочку:

– Я же говорила, пойдет. Пойдет моя девочка к маме Соне. Пойдет… – зашептала Левина обескураженной Петровой.

Люся разжала руки, ожидая громкого рева, но девочка явно была чем-то сильно заинтересована. Она вцепилась в невкусно пахший резиной круг мертвой хваткой и даже попробовала его на вкус. Соня раздулась от гордости.

– Видели, дуры? – обратилась она к примолкшим Жене с Любой. – «Зачем тебе круг? Зачем тебе круг?»

Светка так и осталась у Левиной на руках, пока не уселись в такси на привокзальной площади. Люба, расположившаяся на переднем сиденье, промурлыкала водителю адрес, и машина тронулась. В этот момент Светке стало скучно: она выгнулась дугой и зашлась в таком плаче, что у таксиста предательски задрожали руки.

К приезду Петровой двести седьмая подготовилась основательно. Вместо привычного четвертого спального места стояла лакированная светлого дерева детская кроватка, любовно украшенная Соней яркими погремушками. Рядом с колыбелькой призывно синел эмалированный горшок и стоял маленький расписной хохломской стульчик.

– Это все Сонька, – признались Женя с Любой. – От нас – коляска.

У Петровой перехватило дыхание.

– Девчонки, – с трудом выговорила она. – Нас так даже Павлик не встречал. Спасибо вам.

Подруги смущенно переглянулись, потому что поняли, что сейчас Люся заплачет. От этого Люба посуровела и, подбоченившись, базарно переспросила:

– Что-о-о? А на чем тогда спала твоя дочь?

– Со мной на диване сначала, а потом в коляске.

– Ну, что ты прибедняешься, Люська, – попыталась сгладить неловкость Женька. – Коляску же Жебет купил?

– Нет, я ее напрокат взяла, – продолжала резать правду-матку Петрова.

– Ты хочешь сказать, – грозно переспросила Левина, – что…

– Сонечка, успокойся, – зашипела Люба. – Какая тебе разница? Главное, у нас все готово: живи и радуйся.

– Да я и не волновалась, – уже миролюбиво изрекла Левина.

Разговору не суждено было развиться, потому что все внимание вскоре переключилось на Светку. Та жалобно плакала, от чего ее личико становилось красным и потным. Девчонки притихли и смотрели в недоумении на Люсю. Петрова не подавала никаких признаков волнения.

– Кормить пора, проголодалась, – объяснила она смену Светкиного настроения и принялась вытаскивать из своей сумки какие-то пузыречки и коробочки. – Эх, прокипятить не успела!

– Счас прокипятим, – присоединилась к хлопотам Соня Левина и, вооружившись Люсиными инструкциями, стремглав бросилась на кухню.

– Чей чайник кипит? – заорала она так, что в коридор высыпало все население этажа.

– Наш, – испуганно пискнул кто-то.

– Теперь наш, – распорядилась Соня и вывалила в него две стеклянные бутылочки.

– А что случилось-то? – поинтересовались владелицы чайника, наблюдая за странными действиями Левиной.

– Ребенка надо кормить! – не стала вдаваться в подробности Соня и поставила на плиту еще один чайник. – Лю-ю-ся! – крикнула она басом, не желая размениваться на возвращение в двести седьмую. – Лю-ю-ся!

Испуганная Петрова прибежала на кухню:

– Что случилось?

– Сколько кипятить нужно? – возбужденно, но при этом спокойнее, чем раньше, спросила Левина.

– Ну, минут пять.

– А потом что?

– Потом остудить и развести смесь.

Неуклюжая Левина старалась изо всех сил, от чего суеты прибавлялось все больше и больше. Вскоре еда для Светки оказалась готова, но абсолютно непригодна по причине несоблюдения температурного режима. Ждали, когда остынет. В результате истомившийся от долгого рева ребенок заснул, и смесь пришлось подогревать заново.

В хлопотах день пробежал незаметно. К вечеру Люба с Женей раскланялись. Соня поклялась Петровой, что разделит ее горькую материнскую участь, но вскоре уснула крепким сном. Полночи Люся мерила шагами комнату, напевая младенцу все известные колыбельные и даже эстрадные шлягеры, но в несвойственной для них тональности.

– Э-э-э-ти глаза-а-а напротив… – скулила Петрова, – чай-но-о-го цве-е-та…

Светке песня нравилась, и она довольно гулила, пытаясь засунуть в рот пуговицу от материнского халата. Люся выкладывала с виду спокойную дочь в кроватку и через минуту вскакивала на призывное завывание. Ребенок явно не собирался спать, периодически оповещая об этом заснувшее общежитие. К утру Светка угомонилась, но жизнь легче не стала: девочка перепутала день с ночью. Стало ясно, что ее взросление осуществляется вопреки тому, что написано в книгах.

Петрова валилась с ног и временами заговаривалась, предлагая Соне помощь в уборке комнаты.

Через неделю в дверь постучалась судьба в образе комендантши общежития тети Шуры. Избегая смотреть Люсе в глаза, та заговорила об уставе, о распорядке дня, об обязательной смене часов труда часами отдыха, о растущем недовольстве и негативных умонастроениях в среде общаговского населения.

Петровой все стало ясно, и она серьезно стала раздумывать над тем, чтобы взять академ. Другое дело, что даже при этом условии из общежития ее попросили бы.

– Что мне делать? Что мне делать? – бубнила Люся, как заведенная, раскачиваясь на кровати.

Светка с любопытством наблюдала за матерью и синхронно агукала. Левина сосредоточенно ходила по комнате, и в ней зрело решение.

Как ни удивительно, девочки, прожившие бок о бок так много времени, практически ничего о Соне не знали. За исключением того, что Левина – старшая дочь в многодетной еврейской семье, что двух ее младших сестер уже выдали замуж, что жила она исключительно на стипендию, а работала для того, чтобы помогать родителям поднимать младших. Ни Люся, ни уж тем более Женя с Любой не обращали внимания на то, что за все время совместного проживания Соня никогда не получала из дома писем, а ежесубботние Сонины отлучки жительницы двести седьмой комнаты объясняли многочисленными странностями соседки.

Все объяснялось просто. Писем из дома Левина не получала потому, что находился этот дом через два квартала от институтского общежития, и никакому здравомыслящему человеку не пришло бы на ум писать письма с соседней улицы. А что касается субботы, то ни Люся, ни Женя, ни Люба, далекие от еврейской культуры, и не догадывались, какое значение отводилось субботнему обеду в Сонином семействе.

В доме Левиных царила ужасающая нищета. По братьям-подросткам явно тюрьма плакала. И самое ужасное, по мнению Сони, состояло в том, что ее родители, невзирая на возраст, делали это ужасное дело, от которого в результате рождались еврейские дети. Самому младшему было чуть меньше, чем Светке.

На одном из субботних обедов Левина предложила родителям интересный способ заработать, взяв на пансион ребенка ее близкой подруги.

– Кормить, смотреть, гулять. В общем, все то, что ты делаешь с Яшей.

Мать (крупная еврейка, Соня пошла в нее) подозрительно посмотрела на дочь и спросила:

– Интересно, это за ради чего?

– Мама, за ради денег и любви к детям.

Любовь к детям в данном случае никак не могла выступать аргументом, и Бася Иосифовна презрительно проронила:

– Сколько?

– Мама, назначьте цену. Три раза у ребенка должна быть еда, два раза – прогулка и спокойная ночь.

– Это будет стоить твоей подруге больших денег, – резюмировала старшая Левина.

– Цена вопроса? – сократила дистанцию Соня.

– Двадцать пять в месяц.

– Мама, побойтесь бога, – начала торговаться Левина. – Побойтесь бога.

– Соня, – отстаивала свои позиции Бася Иосифовна, – ты знаешь, деточка, сколько стоит на рынке кошерное мясо?

– Зачем русскому ребенку кошерное мясо? – резонно заметила Соня.

– Тогда тридцать пять.

– Пусть будет кошерное.

– А ты знаешь, Соня… – решила продолжить торги Бася Иосифовна.

– Вы правы, мама, – поспешила согласиться Левина, – двадцать пять.

– Двадцать пять. И то, Соня, только потому, что, как ты говоришь, это твоя подруга, попавшая в беду. Я уважаю твои чувства, Соня.

– Только уговор, мама, деньги буду отдавать я.

– Ты будешь платить свои деньги, девочка?

Соня почувствовала себя застигнутой на месте преступления и начала отчаянно врать:

– Нет, мама. Деньги будет платить сбежавший муж.

– Соня, боже мой, он твой мужчина? – вдруг задала неожиданный крен в Сониной брехне Бася Иосифовна.

Левина смиренно опустила голову.

– Слава богу, – удовлетворенно изрекла Сонина мать, давно махнувшая рукой на женские способности дочери. – Самуил, – обратилась она к мужу, – мы вырастили благородную дочь. Тогда двадцать пять.

На том и порешили.

Петрова Сонино предложение расценила как перст судьбы, неожиданно повернувшийся в ее сторону. Не зная содержания договора между Левиными, Люся в момент знакомства с еврейской семьей уточнила размер оплаты за предоставляемые услуги. На что Бася Иосифовна с достоинством обнищавшей королевы изрекла:

– Какие деньги, деточка? Мы будем любить вашу дочь как свою собственную.

В этот момент она выразительно покосилась на Соню и добавила:

– Ваши продукты, Люся, и, я извиняюсь, детские какашки.

– Что? – уточнила Петрова.

– Детские какашки, Люсенька. Стирать вы будете сами. И, к сожалению, каждый день.

Соня вспыхнула, но в разговор не вмешалась, помня о роли, которую ей в этой истории уготовила собственная мать. А Петрова была согласна на все, потому что только так, думала она, у нее появится реальная возможность закончить институт. Светку, естественно, ни о чем не спросили, а просто передали с рук на руки.

Люся приходила в дом к Левиным каждый день. Там, кроме чумазой дочери, ее ждал увесистый бачок с грязным бельем, куда Бася Иосифовна якобы по ошибке кидала Яшины грязные ползунки. Петрова подвоха не замечала, наивно полагая, что Светка способна обдуть и не такое количество белья.

После стирки болела спина, ныли руки, но дочь не желала ждать ни минуты и требовала мать к собственному телу. Люся брала Светку на руки и, прижав к себе, монотонно расхаживала по комнате, ответственно рассказывая о перипетиях прошедшего дня. Девочка внимательно слушала истории Петровой и сдвигала светлые бровки. Расставались легко. Светка – потому что прижилась в суматошном семействе, а Люся – потому что завтра снова увидит свою девочку.

Первые слова дочь Жебета произнесла на еврейском. Павлика это потрясло, и он распорядился отправить дочь к единственно порядочному в этом мире человеку – к собственной бабушке. Абсолютно свободная Люся оканчивала институт, мечтая о начале профессиональной жизни и о встрече с подросшей дочерью.

Петрову распределили в город на Волге с перспективной репутацией областного центра. Город носил имя главного вождя русской революции, и потому его знали во всем СССР. Там множились новостройки, а над широкой рекой возносились фундаментально построенные мосты, к могуществу которых приложили руки далекие родители дематериализовавшегося мужа. И там под присмотром состарившейся гимназистки росла ее дочь Светка, щебетавшая по воскресеньям в трубку: «Приедешь?»

Люся торопила время и отчаянно скучала по девочке, перед которой чувствовала бесконечную вину.

– Я плохая мать, – тихо жаловалась она Соне.

– Скажи об этом кому-нибудь другому! – не соглашалась Левина.

– При чем тут кто-то? – резонно замечала Люся и надолго замолкала.

– Ты хочешь сказать, что дети рождаются от святого духа?

– Ну, от святого духа они, конечно, не рождаются, – покорно говорила Петрова и с тоской смотрела в одну точку.

– Люсь, ну что ты киснешь? – начинала размякать уже Соня, привыкшая к петровской уравновешенности и настроенности на лучшее.

– Не кисну я, – неуверенно говорила Люся и пыталась улыбнуться.

Решение Петровой уехать на работу в город, далекий от шахтерского края, было продиктовано массой причин, но ни одна из них не казалась, например, маме Лене по-настоящему уважительной. Что и понятно: изрядно потрепанная жизнью женщина жаждала реванша и восстановления справедливости. А для этого, думалось ей, жена должна находиться в поле зрения мужа.

Люся считала иначе: мать должна находиться в поле зрения ребенка. А еще в его поле зрения, предполагала она, должны быть любящие родственники, заботливые бабушка и дедушка, и обязательно все они должны понимать друг друга и испытывать друг к другу глубокую симпатию.

– Вы что, действительно верили в этот пряничный домик?

– Да прекрати. Нет, конечно. Просто не получилось Светке дать отца, так хоть, думала, пусть будет другая часть жебетовского семейства.

– Они вас звали к себе?

– Ты удивишься – да. Его родители очень переживали нашу размолвку из-за Наташи, поэтому всячески пытались как-то компенсировать причиненные мне их сыном неудобства.

– Может, только вид делали?

– Ну, бабушка Вера, может, и делала, а отец с матерью искренне переживали. Старший Жебет даже Павлику от дома отказал и не разговаривал с ним до момента, пока тот не вернулся в семью.

– Так он что, официально ушел от вас?

– Нет, конечно. Да и идти ему, собственно говоря, было некуда.

О событиях в жизни собственного мужа Люся узнавала из подробных писем мамы Лены. Та так живописала перипетии отношений Павлика и Наташи, что не на шутку сроднилась с ними. И даже нечаянно вставала на сторону то одного, то другого.

А дела у Жебета, судя по всему, шли не так хорошо, как мечталось молодому специалисту. Наташа отчаянно водила его за нос и обещание наконец-то переговорить с мужем все не выполняла и не выполняла.

– Когда? – томился Павлик.

– Что – когда? – уточняла Наташа.

– Когда мы сможем наконец-то оформить наши отношения? – ставил вопрос ребром мужчина, де-юре связанный семейными узами с другой гражданкой.

– Как только я поговорю с мужем, – клялась Наташа.

Роман с Жебетом, скорее всего, начал ее утомлять: вспыхнувшая вначале страсть развеялась, как только Павлик был допущен до тела той, чья фотография когда-то висела на доске почета. Наташа не почувствовала обещанного наслаждения – все произошло быстро и для нее безрезультатно. Спрашивается, зачем Люсина соперница покупала втридорога немецкий пеньюар, доставала через базу велюровые тапочки с пушком, делала сложный и стойкий, как она думала, макияж, тщательно подбирая тон пудры, чтобы не отличался от естественного цвета кожи, обтянувшей ее зобастую шею.

– У тебя щитовидка? – вскользь поинтересовался Павлик, пытаясь удержать в руках гладкий шелк немецкого чуда.

– Не знаю, – томно ответила Наташа, удобно устраиваясь на когда-то Светкином диване.

В общем, пеньюар никто со вздохом с нее не срывал – просто задрали подол. Ножку с перламутровыми ноготками, опять же, никто не покрывал поцелуями – небрежным жестом, как нечто лишнее, отодвинули в сторону. И самое главное, Наташа не услышала ни одного слова, смысл которого сводился бы к формуле: «Как ты красива! Как ты желанна! Я люблю тебя, Натали».

Домой любовница Павлика отправилась тотчас же, сославшись на ревность супруга, неожиданно вернувшегося из командировки.

Игорь Петрович Веденеев о похождениях жены был наслышан, но резких телодвижений не совершал. Он был старше Наташи лет на двадцать и смотрел на Павла Жебета глазами многоопытного мужчины, предвидя исход. Белый халат – раз, молодость – два, чужой муж – три, возможность вызвать зависть – четыре, романтические представления о жизни – пять. Все это инженер Веденеев просчитал на раз-два.

«Белый халат, – размышлял он, – скрывает короткие брюки и несвежие манжеты. Белый халат – мечта большинства женщин. Роман с врачом – знак качества, поставленный на бедре, и предмет безграничной зависти соперниц».

«Молодость, – продолжал он внутренний монолог, – это молниеносная готовность и забота только о собственном наслаждении, а также, судя по свирепому виду моего конкурента, полное незнание географии женского тела, скрывающего прихотливые желания».

«Возможность почувствовать себя растлительницей, роковой красавицей, злой феей – так же обязательна в процессе женского взросления, как маски Дон Жуана и Казановы для мужского. Ничего, скоро моя Наташа поймет, какова настоящая цена постоянства и терпимости».

Игорь Петрович как в воду смотрел. Ошибался он, пожалуй, только в одном – в наличии несвежих манжет. Не было их у Павла Николаевича Жебета и быть не могло! (Что-что, а бабушкины заветы молодой врач чтил и следовал им педантично.)

Веденеева неоднократно вызывали в партком и в профком, где перед ним выкладывали очередную анонимку, а иногда и имевшую адресата жалобу.

– Вы уж это… – смущаясь, говорил глава парткома-профкома. – На жену повлияйте, Игорь Петрович. Нехорошо. Не первую жалобу разбираем.

– Разумеется, – заверял обманутый муж и сминал в руках исписанный каракулями мамы Лены тетрадный листок.

– Э-э-э, вы зачем его мнете? – пытался навести порядок уполномоченный следить за нравственностью глава профкома.

– Простите, – извинялся Веденеев и клал в карман то, что раньше называлось официальной бумагой, принятой к рассмотрению.

– Позвольте? – недоуменно вскидывал брови боец идеологического фронта.

– Глупости все это, – твердо говорил Игорь Петрович и протягивал главе профкома руку.

И тот пожимал и бумагу обратно не требовал, потому что отчаянно робел перед спокойствием главного инженера участка, неуязвимого в своем нежелании выносить сор из избы.

– Игоречек, – замурлыкала Наташа, разочарованная неудачным соитием с Жебетом, – прости меня. Я плохая. Я гадкая.

– Ты глупая, – уточнил инженер Веденеев и снял с ножки любимой жены пыльную туфельку.

– Нет, я плохая, – кокетничала Наташа и подставляла вторую ножку.

– Ты глупая, – устало повторил Игорь Петрович и залюбовался вспыхнувшим на щечках румянцем.

– Плохая…

– Глупая…

– Прогони меня, – ласково просила обманутого мужа нечестная жена.

– Куда? – кряхтел Веденеев и шел на кухню разогревать ужин.

В тот вечер Наташа к еде не притронулась, зато постель стелила с особой тщательностью. К утру от постигшего ее разочарования не осталось и следа: все растворилось в аромате свежесваренного кофе. На работу супруги отправились вместе, что привело Павлика в неописуемое бешенство, а маму Лену – в чрезвычайное благодушие.

Через три дня Павлик позвонил Петровой и спросил, как чувствует себя Светка.

– Она тебе сама скажет, – сунула Люся трубку рассвирепевшей дочери.

– Не буду говорить, – заорал ребенок, и трубка повисла рядом с телефонным аппаратом.

– Света… Светочка… – доносились из нее рваные звуки, на что старший Жебет не преминул заметить:

– Люда, зачем вы даете ребенку телефон?

– Я не даю, – соврала Петрова и аккуратно водрузила трубку на место.

– Мама давала, – поспешила признаться малолетняя предательница и унеслась из коридора в комнату.