Двенадцать раз про любовь Швиттер Моник

6. НАТАНАЭЛЬ. Мнимая парочка. Гамбург и окрестности, конец апреля 2013 г

«Любовь, – говорит Натанаэль и замолкает надолго, не дыша, – закроем эту тему!» Мы бредем под дождем, с трудом передвигая ноги, по негустому лесу под Букстехуде – ищем могилу его матери. Мать Натанаэля еще жива, хоть и больна деменцией, но ее муж Ахим уже планирует погребение. Справедливости ради нужно сказать, что речь тут идет и о его, Ахима, собственном погребении, да еще и вместе с его подругой Юликой: их всех должны похоронить – таков сейчас план – у подножия одного и того же дерева в Букстехудском лесу, где уже покоится муж Юлики Фреди. Фреди умер пять лет назад, когда ему было семьдесят пять, внезапно, ничем не болея, и Юлика арендовала это дерево – за несколько тысяч евро – на тридцать лет, теперь это могила, рассчитанная на захоронение до восьми человек. Договор с фирмой, предоставляющей услуги погребения в лесу, оформленный надлежащим образом, лежит у нее в «сейфе» – в хлебнице на кухне, где она уже много лет вместо франконского хлеба, который так любил Фреди, хранит деньги и документы. Могила, рассчитанная на захоронение до восьми человек. Юлика, и только Юлика решает, кто ляжет рядом с Фреди. Во-первых, конечно, она сама. Остаются еще шесть мест. С тех пор как они с Ахимом стали влюбленной четой – а их отношения развивались параллельно прогрессирующей деменции его жены, – Юлика считает, что одно из мест должен получить Ахим, а именно – так это решено на сегодняшний день – непосредственно рядом с ней. Ахим в принципе не против, хотя пока еще не собирается умирать, да и Юлике, по его мнению, следует сосредоточиться на земных радостях, а не хлопотать о вечности. Тем не менее он решил раз и навсегда покончить со всеми этими, прямо скажем, не слишком приятными приготовлениями, поэтому внимательно ее выслушал. И, немного подумав, внес предложение: «Юлика, ты же понимаешь, я не могу допустить, чтобы бедную Гизелу зарыли где-нибудь совсем одну, мы ведь можем положить ее вместе с нами, как ты думаешь? Тогда и твоему Фреди будет не так одиноко. А когда мы к ним присоединимся, им не придется нас так сильно ревновать, мне кажется, это хороший выход из положения». Ахим не сомневается, что его жена Гизела умрет в ближайшем будущем, в любом случае задолго до него и его подружки. Юлика в конце концов согласилась. Мнения Гизелы никто не спрашивал. «Ну зачем ее беспокоить, – сказал Ахим, – она же все равно ничего не поймет». Однако прежде чем сообщить имя жены похоронной фирме, он все-таки решил заручиться согласием сына. Вот почему в это дождливое апрельское утро мы с Натанаэлем бредем по лесу – размякшая почва подается под нашими ногами – и ищем ясень, обозначенный крестиком на карте, Натанаэль ее все время раскладывает и снова складывает, попутно посвящая меня в хитросплетения любовных отношений, связывающих старшее поколение его семейства, – так что в конце концов у меня голова идет кругом. Дело в том, что существует еще одна парочка, так сказать, в пандан к Ахиму и Юлике – Вольф и Бербель, дядя Натанаэля со своей подружкой. «Но тебе ведь все это неинтересно, – говорит Натанаэль, изложив мне все во всех подробностях, – влюбленные старики – это такая гадость! Да и вообще, любовь – (молчит, не дышит) – закроем эту тему. Я рад, что с этим покончено».

Натанаэль – мой самый близкий друг. Сначала он был самым близким другом Филиппа. Они познакомились десять лет назад в поезде; Натанаэлю Филипп очень приглянулся, и он постарался с ним сблизиться, несмотря на то что в эротическом плане ему здесь рассчитывать не на что – это было ясно сразу. Они подружились, хотя общих интересов у них не было, разве что оба любили готовить. Они дарили друг другу музыкальные диски и книги, хотя вкусы у них диаметрально противоположные. Подарки им обоим не нравились, но они говорили об этом совершенно открыто и, не отчаиваясь, продолжали одаривать друг друга – в надежде, что когда-нибудь найдут рассказ или песню, которые придутся по вкусу им обоим.

С Натанаэлем я познакомилась вскоре после свадьбы, он тогда как раз вернулся из Африки, где пробыл довольно долго. Если бы не это обстоятельство, Филипп, конечно, его бы пригласил в свидетели. Душевное состояние Натанаэля оставляло желать лучшего, и даже Африка ему не помогла. Тем не менее, увидев нас, он просиял и воскликнул: «Истинно, истинно говорю вам – вы очень красивая пара!» Дело в том, что его бросил Анджело, любовник, с которым они были вместе много лет. Анджело занимался финансовыми спекуляциями, подделывая подпись Натанаэля и, ничего в этом не смысля, прогорел. Затем он пустился в бега, но все-таки нашел время, чтобы прихватить с собой часы Натанаэля, все банковские и кредитные карты, дорожные чеки и наличные деньги, а потом его и след простыл. Натанаэлю тогда казалось, что он сходит с ума. От безумия его спасло участие в проекте постройки колодцев в Намибии. Но горе его – даже спустя полгода, по возвращении – меньше не стало.

«Слушай, а как вообще ясень выглядит?» – спрашивает Натанаэль. Мы уже час как бродим по лесу и успели исходить его вдоль и поперек. «Если бы хоть листья нормальные были, даже не прикрывают от дождя». Он трясет мокрой головой, я отпрыгиваю в сторону, чтобы не попасть под брызги. «Мне очень жаль, – говорит он, – но я не могу разобраться в этом плане. Я ничего не понимаю».

– Ясени ведь, кажется, высокие? – пробую я.

– Вверх посмотри – тут все деревья высокие.

– Мне кажется, у них кора в бороздках.

«Тебе кажется, – откликается Натанаэль. – А еще, наверное, у них листья зеленые?» Мы смотрим друг на друга. «Ты только представь себе – я соглашусь похоронить здесь мою бедную мамочку, а потом место не смогу найти!» Он оглядывается по сторонам. Цедит: «Ясень. Хренасень». Хмыкает.

С Натанаэлем мы сразу нашли общий язык. Мне нравилась музыка, которую слушал он, ему нравились книги, которые читала я. Вот только вместе готовить у нас не получалось. Он не признавал того, что было по вкусу мне, и наоборот. Филипп мог оставить жену и лучшего друга вдвоем где угодно, только не на кухне. «Пустите меня к плите, – говорил он, – с вами или еды не будет, или будут трупы, или и то и другое».

Когда Натанаэль узнал, что по вине Филиппа мы лишились всех денег, даже вкладов на имя детей, он заплакал.

– Что же теперь делать? – Он высморкался. – И где Филипп?

– В клинике.

– Ах ты, боже мой! Это еще почему?

– Потому что он игроман.

– Ах ты, боже!.. И я как раз приехать не могу.

К счастью, у него через две недели отпуск, потому что отец с Юликой собрались на отдых в Шварцвальд. И он будет дежурить днем у своей матери – она упала с лестницы и теперь в больнице. А вечером станет приходить к нам, играть с детьми, укладывать их спать, готовить вместе со мной.

– Ты и правда будешь со мной готовить?

– Обязательно.

Поднялся сильный ветер. У нас даже курток с собой нет, мы мерзнем в промокших свитерах. Натанаэль смотрит на меня виновато. Ему очень жаль, что он взял меня с собой на эту ужасную прогулку по этому жуткому лесу в эту совершенно неподходящую погоду, говорит он. «И когда только весна наступит?» Он откидывается назад, прислоняется к стволу дерева. «Как же я ненавижу этот лес! Как я ненавижу вообще все леса. Все эти проклятые долбаные леса по всей округе. Деревья – это еще не самое ужасное. А вот зверье… Как же я все это ненавижу – кроликов, кабанов, косуль, куниц, енотов, сонь-полчков – все, по чему можно стрелять, что можно убить, выпотрошить, освежевать, расчленить, зажарить, сожрать… Где твоя собака?»

– Вот она.

– Возьми ее на поводок.

– Зачем?

– Иначе ее застрелят, а потом скажут, что приняли за лису.

– Глупости.

– От них всего можно ожидать, – отвечает Натанаэль. – У меня отец – охотник, его отец тоже был охотником, а его брат Вольф – мега-охотник. Это у нас семейное. Не знаю, что со мной пошло не так.

– Сейчас же охота запрещена.

– Это ты так думаешь. На кроликов и лис охота разрешена всегда. А на енотов и енотовидных собак в апреле запрета нет.

Он отворачивается. Я подхожу к нему сзади совсем близко, он хватает ртом воздух. Я раскидываю руки. Мои ладони ложатся к нему на грудь. Его сердце колотится, дыхание неровное.

– Однажды я видел, как отец свежевал енотовидную собаку. Она скулила еле слышно, из последних сил. Отец сдирал с нее шкуру с живой. Сказал, что так сподручнее. Тело было теплым. Когда ушел Анджело, я вскочил ночью в ужасе – мне приснилось, что с меня кусками свисает кожа, а я только еле слышно скулю, как та собака. – Натанаэль делает глубокий вдох. – Ты когда-нибудь слышала, какие звуки издает енотовидная собака?

– Нет. Я и название это в первый раз слышу.

– Внешне они немного похожи на енотов. Щенки чуть слышно повизгивают, а молодые кобели протяжно воют, когда по ночам ищут себе спутницу жизни. – Взвыв, Натанаэль высвобождается из моих объятий, разворачивается и издает короткий смешок. – Я больше никогда не смогу полюбить человека, – говорит он. – Робота, может быть. Меня не смущает, что это всего лишь машина, наоборот, мне это даже нравится: никаких тебе звуков ни из каких отверстий, ни тебе желез, ни выделений, никаких запахов, красота. Ни телесных немощей, ни распада. Ну все, хватит, давай уже найдем эту проклятую могилу.

Нет никаких признаков, что какое-либо дерево служит местом погребения. Ни могильных плит, ни надписей, ни имен. На некоторых стволах повязаны желтые либо синие ленты. Натанаэль полагает, что так помечены еще не проданные деревья. Но тогда это означает, что большинство уже заняты.

«Здесь так много мертвецов?» – спрашиваю я. Натанаэль объясняет, что покойников помещают в древесную могилу кремированными. «Жаль. А я как раз представила себе, как по вечерам здесь собираются на пир лисы и куницы».

Натанаэль смотрит на меня неодобрительно:

– Неужели ты думаешь, что они будут выкапывать и пожирать трупы?

– Разумеется. Если моя собака бросается на всякую падаль, то почему лесному зверью нельзя?

Натанаэль вздыхает:

– Ну почему нужно сразу думать о гадостях?! И раз уж мы об этом заговорили, напомни мне, чтобы я тебе еще кое-что рассказал про Вольфа и Бербель. Самое главное-то я и забыл! – Он останавливается и засовывает карту в карман. – С меня хватит. Ты не против, если мы прекратим поиски?

По пути домой я спрашиваю Натанаэля, что он решил. Он смотрит в окно и размышляет. Как бы я поступила на его месте? Он живет в Берлине. Если он в будущем захочет навестить могилу матери, ему придется добираться час с Главного вокзала Гамбурга до Букстехуде, а потом еще брести по лесу, при условии, конечно, что этот ясень существует и что Натанаэль запомнит, где он растет. А вообще, как часто люди навещают своих мертвых матерей? Я пытаюсь представить себе его отца с подружкой в Шварцвальде. Какого рода нежностями они там обмениваются? Натанаэль смотрит на меня с улыбкой. «Ну и где ты витаешь?» – спрашивает он.

– А как вообще твой отец познакомился со своей Юликой?

– Они уже сорок лет живут по соседству.

– И столько же лет вместе?

– Ну нет, конечно. Лишь с того момента, как мама больше не с нами.

– А раньше она с Юликой тоже дружила? Или с ее мужем?

– Да нет, у них отношения не клеились.

– И теперь они все вместе должны лечь в одну могилу?

– Все верно.

– Но ты же не можешь так поступить с матерью.

– Да, пожалуй, что не могу – или могу?

Натанаэль отправляется прямо в больницу к матери, а я иду домой. Филипп оставил мне сообщение. Он скучает по детям. И по мне. Даже если мне это неинтересно. И у него хорошие новости: его обещали выписать через десять дней. А что будет потом? Как он это себе представляет? «Мне нужно время», – пишу я ему. Не успела я отправить сообщение, как зазвонил телефон – Филипп рыдает. Я говорю, что мне очень жаль, но разговаривать я сейчас не могу. И кладу трубку.

Натанаэль укладывает детей. Я слышу, как он насвистывает мелодию из «Песочного человечка», потом произносит низким голосом: «Вот погляди-ка, мой милый дружок, что я сумел разглядеть сквозь песок». Натанаэль пытается рассказать сказку, но его каждую секунду прерывают. Он пробует говорить тише, потом громче, ничего не помогает, дети галдят, перебивая друг друга. «Цыц, – гаркает он, – а то песку насыплю!» Воцаряется тишина. Натанаэль продолжает рассказ. Я думаю, что дети заснули, но тут старший с плачем вбегает на кухню.

– Танаталь кинул мне в глаза песком! Они сломались. Я больше ничего не вижу.

– Мы промоем твои глазки.

– Нет! Мне будет больно!

Натанаэль появляется в дверном проеме.

– Натанаэль, ты кидался песком? – строго спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он. – Я насыплю песок, только когда ты уснешь, чтобы тебе приснился чудесный сон. Или ты не хочешь сон?

– Нет, хочу! – кричит большой малыш. Он берет Натанаэля за руку и утягивает в детскую.

Готовить мы не будем, разумеется, не будем, ведь Филиппа дома нет, и он не сможет вмешаться, если вдруг мир и спокойствие окажутся под угрозой. Мы просто договариваемся, что есть нам не хочется, пьем сладкий чай и грызем сухие хлебцы. Натанаэль молчит. Наконец он говорит, сметая в ладонь крошки со стола: «Моей матери зашили руку, словно голубец. Да и расцветка похожа – всё такое желто-фиолетовое. Физиотерапевт сделал ей комплимент, мол, она в хорошей форме для ее возраста. И она с гордостью ответила, что ничего удивительного – как-никак тридцать лет йогой занималась». Натанаэль встает и выбрасывает крошки в мусорное ведро, затем моет руки и снова садится. Берет еще один хлебец. «Потом, когда мы остались одни, мать почти все время молчала. Мне кажется, ей самой эта тишина была неприятна. Наконец она сказала: “Я могу принести тебе еще одну шоколадку из подвала. В следующий раз, когда соберешься в гости, позвони, чтобы я точно была дома. Я ведь могу уйти на работу”». Крошки падают у него изо рта. Натанаэль извиняется, снова сметает их в ладонь, встает и стряхивает над мусорным ведром, рассматривает ладони, идет к раковине, моет руки. Подходит к окну, на улице уже темно. «Кажется, опять дождь пошел. Сначала зима не хотела кончаться, а теперь этот бесконечный дождь. Вот так вот, – вздыхает он. – Отец один не справляется. С домом. Он ведь сам его и спланировал, и построил, уже не один десяток лет с тех пор прошел, и вот теперь живет там один и отказывается переезжать. Это же так удобно – жить прямо рядом с Юликой. Но там же нужно работать в саду, по дому все делать, ходить в магазин. Стирка, готовка, уборка – он же в жизни этим не занимался. Максимум, что господин охотник мог сделать – это пожарить себе стейк. Недавно варил картошку и пересолил ее дальше некуда. А когда резал брюкву, у него случилась судорога. Я ему говорю: “На кой черт тебе сдался этот кроличий корм?” Тут он засмеялся с явной гордостью за нас обоих. Но потом, когда я спросил, как он себя чувствует, рявкнул на меня: “У меня все хорошо!” А сам с болью пытается бороться. “А вот Ирма умерла”. – “Что значит – умерла?” – спрашиваю я. “То и значит, что умерла, просто свалилась замертво и все”. Ирма – это жена его брата, то есть была женой. Судорога его постепенно отпускала. “Она ведь не старая еще была, Бог его знает, что случилось, может, паралич сердца. Она же питалась только этими своими печеньями, совсем хозяйство забросила”. – “А Вольф?” Отец ехидно усмехнулся: “Вольф! Этот живет на полную катушку. Он тогда как раз был на лечении со своей Бербель. Он ведь эту свою давнюю подружку реактивировал, ну, эту Бербель, я ее давно знаю, чувственная такая женщина, всегда любила поесть. Не то что Ирма с ее печеньями. Мой дорогой братец даже не прервал курса лечения. Бедняжку Ирму кремировали и отправили прямиком в анонимную могилу. Ужас. Лежит теперь незнамо где. Мы не можем допустить, чтобы такое случилось с нашей матерью, понимаешь, сынок? Нужно, чтобы она упокоилась с миром. А что может быть прекраснее, чем могила в лесу? Нигде нет такого покоя. Она должна лечь там, рядом с Фреди”».

Пришел мой сыночек – большой малыш. Спрашивает: «Кто такой Фреди?» Ему что-то приснилось. «Я видел сон!» Что он увидел, понять непросто. «Громадный экскаватор с крыльями? И ты был водителем?» – «Нет, я был пилотом». – «Ах, вот как». – «И я взлетел высоко-высоко в небо и вдруг упал». – «А что потом?» – «Потом все, – говорит мой сыночек. – Я еще раз так хочу. Танаталь, можешь мне снова насыпать в глаза песку?»

Когда Натанаэль вернулся, я напомнила ему, что он хотел мне еще что-то рассказать про Вольфа и Бербель. «Это уникальная парочка, – говорит Натанаэль и интересуется, остались ли еще хлебцы. – Бербель была девочка толстая, а тогда, после войны, это было большой редкостью. Вольфу она нравилась, и он таскал ей еду. Чаще всего хлеб, время от времени яблоки – в общем, делился, чем мог. Постепенно дошло до того, что он скармливал ей все свои завтраки, все, что мать давала ему с собой в школу, включая дополнительные бутерброды, которые ему делали, потому что он был таким худеньким и так хорошо умел выпрашивать. Вольф все таскал и таскал еду своей подружке, но той всегда было мало. – Хлебцы хрустят, Натанаэль смеется. – Бербель ела, а Вольф смотрел на нее, но едва она успевала заглотить последний кусок, как ее тут же начинал мучить голод. Вольф делал все, что мог. Бербель все толстела и толстела, и чем больше она прибавляла в весе, тем сильнее Вольф ее любил. Девочка быстро развивалась и, когда Вольф приносил ей сладости, разрешала потрогать ее грудь. А позже и пососать. Их застукали, когда толстуха Бербель, совершенно голая, стояла на ящике, широко расставив ноги, и поглощала бутерброд с колбасой, а Вольф в это время засовывал ей во влагалище ключи с толстой связки, один за другим, так глубоко, насколько получалось. Им тогда было по двенадцать. Родители запретили им общаться. Но они продолжали встречаться и с каждым годом приобретали все большую сноровку в выборе укромных местечек. В семнадцать Бербель забеременела. Причем это Вольф заметил, что ребенок шевелится – Бербель была уже на шестом месяце. Родители отправили ее в приют, ребенка забрали сразу же после родов, она даже не узнала, кого родила – мальчика или девочку. Она писала Вольфу письма, но ответа так и не дождалась, потому что он их не получал». Натанаэль допивает чай залпом, берет еще один хлебец и говорит: «Я не могу остановиться!»

«Потом Вольф и Бербель несколько десятилетий не виделись. Он получил образование, сдал экзамен на охотника, женился на Ирме, родил дочь и безуспешно пытался произвести еще и сына. Ирма терпела, но радости ей все это не доставляло, и беременность так и не наступила, как ей это удалось – Бог знает. Толстуха Бербель дважды побывала замужем и после нескольких выкидышей родила сына. И вот однажды она, к тому времени уже пенсионерка, пришла в больницу к своей первой внучке и столкнулась в приемном покое с Вольфом, тот как раз взволнованно твердил: “Меня зовут Вольфганг Фендель, и я хочу знать, где моя жена Ирмгард Фендель, урожденная Краусхаар, ее доставили сегодня с почечной коликой”. “Привет, Вольф, это я, Бербель”, – окликнула его Бербель. “Ты похудела”, – сказал Вольф. “Ну, это ты зря, – ответила она и похлопала себя по животу и по бедрам. – Рада тебя видеть”. С тех пор они неразлучны. Вот только Ирма мешала. Но прятаться им было не привыкать. Вольф тут же принялся откармливать свою Бербель. Ну, теперь точно хватит, – говорит Натанаэль и закрывает пачку с хлебцами. – Дражайшая Бербель с тех пор так разжирела, что даже с дивана без посторонней помощи встать не может. Так и сидит целыми днями и поглощает то, что тащит в дом и готовит для нее Вольф. А тот, напротив, все такой же – тощий, высокий, узкоплечий, с жидкими седыми волосами, в очках без оправы, и он будет пичкать свою возлюбленную, пока та не лопнет, пока ее не разорвет. Или пока она не задохнется. Или просто больше не сможет. Затухнет. Погибнет. Ты ведь знаешь, Вольф – охотник. Он умеет убивать дичь». Натанаэль встает. Несколько раз кивает, смотрит в пол, похоже, о чем-то думает. «Ты только представь себе, от чего я избавлен, – благодаря тому, что отказался от любви, – говорит он и на миг застывает в нерешительности. – Пойду посмотрю, как там дети». – «Песок не забудь», – кричу я вслед.

На следующее утро у большого малыша поднимается температура. «Я упал», – хнычет он. Я говорю, что это только сон, но он настаивает: «Нет, мама, я упал, голова болит».

Натанаэль отводит маленького малыша в ясли. «Твой песок навевает странные сны», – говорю я, когда он возвращается. Большой малыш рассказывает, что взлетел высоко-высоко, до самого неба, и упал оттуда. Натанаэль думает, что это не сон: «А вдруг он ночью и правда упал с кровати? Нужно сходить к врачу».

В приемной у педиатра битком. Мой сын принимается играть в догонялки с другими маленькими пациентами. «Даже если он еще не болен, то тут уж точно заболеет», – думаю я. Постоянно подходят все новые мамочки с детьми, есть и один отец. Одна из мамочек плюхается, даже не сняв мокрой куртки, рядом со мной. «Привет», – говорит она. «Привет, – отвечаю я. – Куртку в гардероб повесить не хочешь?»

– Я боялась, что место рядом с тобой займут, – говорит она. Смотрит на Натанаэля: – Привет, я – Сильке.

– Жена нашего свидетеля, – шепчу я ему, когда она все-таки отправляется в гардероб повесить куртку – я ее трижды заверила, что буду держать для нее место.

– Вы дружите? – Натанаэль явно сбит с толку.

– Нет, с чего ты взял?

– Да так.

Он берет брошюрку под названием «Чистим зубы правильно» и с интересом принимается читать.

Сильке спрашивает, как у меня дела, я отвечаю, что хорошо, и спрашиваю, как у нее. Сильке спрашивает, что с малышом, я объясняю, что мы не знаем, и спрашиваю, что у них. Потом Сильке больше ничего не спрашивает, и это подозрительно. Когда Натанаэль выходит, не сказав куда, Сильке говорит: «У вас большие перемены! Впрочем, я уже в курсе».

– Какие такие у нас перемены, Сильке, о чем ты? – спрашиваю я.

Сильке краснеет. Широко распахивает глаза. Мнется: «Ну…» и смотрит на дверь, через которую вышел Натанаэль.

– Сильке, мне очень жаль, но я не понимаю, о чем ты, – говорю я, хотя, конечно, прекрасно ее понимаю. Сильке решила, что Натанаэль – мой новый мужчина. Должно быть, она слышала, что Филипп в лечебнице, и думает, что обо всем догадалась. Сильке – самое глупое создание из всех, с кем я познакомилась за последние двадцать лет. Я мило ей улыбаюсь: «Ну же, Сильке, скажи, о чем ты».

– Да нет, ничего.

– Ну, пожалуйста, скажи.

– Нет.

– Тогда я тебе кое-что скажу, дорогая Сильке, и это будет последним, что ты от меня услышишь, поэтому слушай внимательно, мой милый дружок: мы с Филиппом женаты, и тебе вообще-то должно быть об этом известно, потому что ты, со свойственной тебе наглостью, заявилась на нашу свадьбу без приглашения, а ведь мы собирались отпраздновать ее в самом узком кругу, только с нашими двумя свидетелями, и хотя тебе это, наверное, объяснять бессмысленно, но с того самого дня у нас с Филиппом все общее – и фамилия, и заботы, и ответственность, а теперь – до свидания.

Натанаэль входит, ни слова не говоря, садится рядом со мной и вновь принимается за брошюру. «Вот и я», – говорит он.

– Представляешь, нас только что приняли за парочку.

– Как мило, – отвечает он и переворачивает страницу.

По дороге домой мне снова и снова приходится пересказывать ему наш разговор с Сильке, хотя он стоял под дверью и подслушивал. «Ты что, и правда сказала мой милый дружок?»

– Да, я же вчера услышала, как разговаривает песочный человечек, и тут же подхватила.

Мы дружно смеемся. «Перестаньте, – говорит мой сын, – у меня голова от этого болит». Педиатр осмотрел его глаза и заявил, что не может заглянуть внутрь головы, поэтому должен задать несколько вопросов.

– Где у тебя болит?

– В голове!

– Где точно, покажи.

– Тут и тут, и тут, и тут, и тут, – говорит мой сын и тыкает указательным пальцем вокруг головы.

– Все время болит или только иногда?

– Просто болит!

– Так часто случается, – говорит педиатр, – я нужен родителям, а не детям. Протягивает мне руку: «До свидания».

– Так что с ребенком? – спрашиваю я.

– Давайте подождем. Сотрясение мозга маловероятно. Понаблюдайте за ним. Если станет жаловаться на тошноту или появится апатия, тогда приходите.

– Так значит, мы мнимая парочка, – понизив голос, говорит Натанаэль; мы больше не смеемся, чтобы не тревожить сына. Мы идем вдоль канала, дождь перестал, ветер играет листвой, капли стекают вниз. – Ну, если так посмотреть, мы довольно неплохая парочка, – продолжает Натанаэль.

– Жаль только, что готовить вместе не можем, – откликаюсь я.

Натанаэля мои слова не убеждают. «Я так не считаю, – говорит он. – Вот смотри: Вольф и Бербель во всем, что касается кулинарии, прекрасно понимают друг друга, но оказаться на их месте не хотелось бы. Или, например, каннибал, потчевавший возлюбленного особыми блюдами, чтобы сделать его мясо нежным…»

– Что такое каннибал? – спрашивает сын.

– Ни слова больше, – говорю я. – Моему мнимому возлюбленному следует немедленно сменить тему!

– Что такое каннибал?

– Моя мнимая возлюбленная видит, что это не так просто.

– Танаталь, что такое каннибал?

– Мой мнимый возлюбленный мог бы немного и постараться.

– Моя мнимая возлюбленная могла бы мне в этом и помочь.

– Мама, что такое каннибал?

– Людоед, – в один голос кричим мы с Натанаэлем, потеряв терпение.

– А, понятно, – говорит сын и успокаивается.

Некоторое время мы молчим. Сын засыпает в коляске.

«Еще девять дней», – говорю я. Натанаэль кивает. Филипп возвращается через девять дней. «Ну так что, – Натанаэль смотрит на меня со стороны, – все так и есть, как ты сказала этой Сильке?»

Мысленно я постоянно пишу ему противоречащие друг другу сообщения. Сними себе комнату. / Я рада твоему возвращению. / Я боюсь – в этом я, конечно, никогда не признаюсь. Но пока еще ни одного не отправила. Я останавливаюсь.

– Ой, смотри. Кажется, это ясень.

– С чего ты взяла? – Оказывается, Натанаэль может быть скептиком.

– После нашей вчерашней прогулки я заглянула в справочник. Это ясень.

Натанаэль долго рассматривает дерево. Обходит его дважды. Прикасается к стволу. Гладит кору. Прислоняется.

– Красивое, – говорит он. – Нам бы подошло, как ты думаешь?

И, дождавшись, когда я взгляну на него, подмигивает.

7. ФИЛИПП. Вот так вот вжик, из ниоткуда. Гамбург, июль 2013 г. / Гамбург – Вена – Гамбург, 2005–2006 гг

Говорят, когда пережил первый шок, становится легче. У меня же все наоборот. Самый что ни на есть ужас настиг меня спустя несколько недель, причем с такой силой, что я ничего не могла с собой поделать, осталось только притвориться мертвой. Даже писать не получалось, ни единой строчки. Я долго прислушивалась к себе, и к внутреннему голосу, и к внешнему, но ничего не слышала, не слышала голоса Петра, хотя часто думала о нем, не слышала: «Давай, давай, дальше!» – и даже неотвязный стук пропал. Ничего. Так прошли три месяца.

Наступило лето. Жара застала меня врасплох. В апреле, в сезон бесконечных дождей, я привыкла, выходя гулять с собакой, надевать тренчкот. И вот неделю назад (или уже две недели?) с утра пораньше получила тепловой удар, и какая-то женщина, глядя на меня, покачала головой.

А в остальном? Вернулся Филипп. Клялся, умолял, говорил, что настроен на борьбу и надеется на лучшее. Я молчала, потому что не знала, что сказать.

Любовь не выбирают, душа моя. Вот о чем я думала чаще всего в последние три месяца. И касалась ладонью левой щеки. Бабушка, душа, Филипп. Он появился внезапно.

«Я думаю, ты должна возникнуть вон оттуда сзади, вжик, из ниоткуда», – сказала режиссерша. Со стороны сцены бортик рампы очень крутой, а с обратной стороны – высотой в два метра. «Я могу на него взобраться, – сказала я, – но летать я не умею, извините, при всем желании».

Шла первая репетиция на большой сцене. Этой постановкой наша команда открывала сезон при новом директоре. Неделями мы репетировали на учебной сцене во временных декорациях, только воображая рампу. И этим утром все для нас было внове. Настоящие декорации казались чужими. А сцена тем более. Этот театр мог похвастаться славной, хоть и непростой историей, лучшие здесь имели успех, все остальные терпели поражение. Помещение было печально известно своей отвратительной акустикой и огромным зрительным залом, о размерах которого со сцены можно только догадываться. Сейчас зал пуст, только команда режиссера в партере. Но в декорационных карманах и проходах толпились техники, реквизиторы, осветители, гримеры и даже представители администрации, производственного отдела, отдела маркетинга и общественных связей – всем хотелось посмотреть, что такого там эти новенькие придумали.

Режиссерша не стала терять времени на уговоры и тут же крикнула помощнику: «Может кто-нибудь подойти?» И кто-то подошел, пригнувшись, хотя борт рампы такой высокий, что он мог бы спокойно передвигаться в полный рост, в зрительном зале его бы все равно не увидели. Опустив голову, на полусогнутых ногах, он быстро и тихо приблизился ко мне – я подумала о кошке, и до сих пор при мысли о нем мне всегда приходит на ум подкрадывающаяся кошка. Он опустился на одно колено и знаком показал мне встать на другое. Обхватил меня руками за бедра и выпрямился – так я появилась над краем рампы, распахнув руки в готовности обнять весь мир, словно паря в невесомости. «Отлично», – крикнула режиссерша, со всех сторон раздались аплодисменты, даже из-под сцены. «Тихо, – закричала режиссерша: ее покоробило, что где-то без ее участия существует тайная жизнь, – дальше по тексту!» Следующую сцену я играла, не уходя с авансцены, в надежде увидеть, что он делает. Он исчез, как и появился: беззвучно, пригнувшись, крадучись.

Переодеваясь после репетиции, я в одних трусах рассматривала себя в зеркале, словно искала следы его рук на моих бедрах. Он схватил меня уверенно, без колебаний. Было приятно и в то же время неловко, особенно когда он выпрямился и моя задница проплыла мимо его лица и дальше ввысь – мне казалось, что он снизу смотрит мне прямо внутрь и видит меня насквозь вплоть до самой черепушки.

К сожалению, сообщили мне в начале следующей репетиции, от моего парения над рампой решили отказаться. «Это было бы неверно, – сказала режиссерша. – Что нам скажет такое появление? Что твоя героиня несет в себе нечто большее, чем просто земное начало? А ведь ее сила и эротизм коренятся как раз в ее конкретности и земном притяжении. Поэтому мы откажемся от всех сверхчувственных намеков и сосредоточимся на чувственном, понятно?»

Несколько дней я его не видела. Однажды, сидя после репетиции в гримерке, я услышала объявление: Техник на сцену, перемена декораций, техник на сцену, пожалуйста.

В зрительном зале темно. Я прокралась в ложу второго яруса и наблюдала. Он работал сосредоточенно и споро; время от времени останавливался и отпускал шутки, которых мне было не разобрать, я только слышала, как они с коллегами смеются.

Еще пару дней спустя он подошел ко мне в столовой.

– Извини, сигаретки не будет?

– К сожалению, нет.

– Вот и хорошо.

– Хорошо?

– Я курю, только когда смущаюсь.

Я рассмеялась.

– Разрешите представиться – Филипп. Мои друзья называют меня Филипп.

– Привет, Филипп.

– Мои враги, кстати, тоже.

– Ах, вот как.

– Дома тоже всегда говорили Филипп, раньше.

– Понятно.

– Прозвищем я так и не обзавелся. В бундесвере тоже не служил. Так что называй меня просто Филипп.

– Хорошо.

– Где твой пес?

– Мой пес?

– Я часто видел тебя с черным псом.

– Он, то есть она, это сука, она сейчас…

Следовало сказать: «У моего молодого человека», но я сказала: «В отпуске».

– В отпуске, – повторил он.

– В отпуске, – повторила я. – Мне пора.

– Спасибо, что не дала мне сигарету, – крикнул он мне вдогонку.

Филипп уехал с детьми к матери. У нее за плечами первый этап химиотерапии, она лысая как Будда, худая, конечно, ведь аппетита у нее уже несколько месяцев нет, и она не может заставить себя есть. Она выбирает одежду оранжевых тонов, «это жизнеутверждающий цвет, – говорит она, – я предпочитаю его всем остальным». Диагноз поставили весной – рак груди; последовала операция, потом сеансы химиотерапии, а затем, в течение многих недель, ее будут ежедневно облучать. «Летом детей нужно вывозить, – говорит она, – а у нас тут есть даже открытый бассейн с соленой водой, это все равно что на море». Дети наглотались соленой воды, и теперь у них температура. Они рвутся домой. Звонит Филипп, спрашивает: «Кто хочет поговорить с мамой?» Большой малыш докладывает о крокодиле у него в кровати, маленький малыш говорит: «Мама, баба, кекс». Филипп берет трубку и рассказывает, что они стояли под дверью и звонили, а она не открывала, большой малыш совсем разбесился, а он подумал, что она заснула, и добавляет: «Ну, ты понимаешь, что я имею в виду».

Пес лежит под столом. Собака. У нее белая морда, она спит, приоткрыв пасть. Язык безжизненно свисает. Собака вздрагивает, я вздыхаю с облегчением. Этим летом я первый раз ее постригла, как овцу. Она безропотно подчинилась. Шерсть тяжелыми прядями падала по обе стороны от туловища; освободившись от груза, собака поднялась из черных волн на годы помолодевшей. «Какая милашка», – говорят мне, когда мы гуляем с ней вокруг дома, причем люди, которые раньше нас даже не замечали. «Что это за порода? – спрашивают они. – Похожа на лису». – «Да, это черно-бурая лисица», – отвечаю я, на меня смотрят изумленно, и я добавляю: – «Наполовину». «Мама, лисы же рыжие, – говорит большой малыш в трубку, когда я ему об этом рассказываю, – это же все знают».

Я все снова и снова возвращалась в темную ложу. Больше всего мне нравилось наблюдать за переменой декораций, которую я уже видела. С «Отелло» на «Мефистофеля», например. Выяснилось, что существует бесконечное множество вариантов, как можно убрать одни декорации и установить другие. Со временем я научилась различать большинство техников издалека, по фигурам, и заметила, что состав смен постоянно меняется. Если Филиппа не было, я сразу уходила. Если он был, я следила за каждым его жестом, за каждым его взглядом, за походкой, как он уходил и возвращался. Он двигался проворно, умело и все время неожиданно. Черная кошка, не иначе. Я наблюдала за ним, за каждым движением, старалась угадать, куда он сейчас шагнет, ошибалась, гадала снова, и снова не то. Я отмечала для себя, с кем он останавливался или разговаривал, кого он особо отмечал и на кого часто смотрел, с кем позволял себе шутить, кого хлопал по плечу, а кого гладил по голове. Если какое-то время было слишком тихо, ему кричали: «Филипп, ну что там? Будет еще что-нибудь?» Он шутил, и все смеялись. Несколько дней он казался подавленным, больным или несчастным. Издалека не понять, что случилось. Он выглядел потухшим, вялым, скорее ползал, чем ходил, ни с кем не разговаривал. Всего пару дней, потом все прошло, и позже казалось уже нереальным и невозможным.

Он говорит, что проклятый седьмой год прошел. За три дня до его отъезда с детьми у нас была годовщина свадьбы. Я вернулась домой очень поздно, после конференции. Рейс задержали. Я просидела четыре часа в аэропорту Базель-Мюлуз, в Евроаэропорту. Даже читать не могла. Злилась на себя. Спрашивала, как мне вообще пришло в голову принять участие в этой конференции, которую, ну, конечно, как же иначе, никак нельзя пропустить, она ведь такая важная. «Поезжай, – сказал Филипп. – Если вечером вернешься, уже хорошо». Когда я позвонила предупредить о задержке рейса, он сказал: «Ну, может, все-таки получится прилететь раньше, думай о хорошем. Няню я в любом случае вызову». Когда мы подлетали, мне хотелось сорвать ремень безопасности, вскочить, подбежать к двери, вышибить ее и выпрыгнуть. После посадки я едва могла шевелиться. С трудом доползла до выхода, дальше по переходу, через терминал, в зал прилета. Хотела взять такси – но вечер уже все равно не вернуть. Поэтому села на электричку, две пересадки, потом пешком. В подъезде я расплакалась. Когда я вставляла ключ в замок, шел уже двенадцатый час. «Мне очень жаль», – сказала я. Он убрал поцелуем слезу с моей щеки. «Ну, все же хорошо».

Самое классное в ложе – обтянутый плюшем стул, его можно поставить так, как мне нужно, чтобы наблюдать за Филиппом, в зависимости от того, в какой части сцены он работает. Я снимала обувь и клала ноги на ограждение, порой я даже засыпала к концу перемены декораций. Однажды пришел смотритель, чтобы проверить лампочки. Он испугался, когда я сказала: «Не пугайтесь». – «Мне придется доложить об этом», – погрозил он в шутку. Больше я в ложу не забиралась.

Филиппа я избегала. Если видела его у входа в театр, то дожидалась, пока он уйдет. Если он сидел в столовой, разворачивалась и уходила сама. Если он шел мне навстречу по запутанным коридорам под сценой, сворачивала за угол. Однажды он так внезапно возник передо мной, что сбежать не получилось. Он сказал: «Моя сестра прочитала твою книгу». Я не осмелилась спросить, как она ей. Я сказала: «Это моя первая книга». – «Я знаю», – ответил он. И повторил: «Моя сестра ее прочитала». Тут он соврал, но к этой теме мы больше никогда не возвращались. А теперь уже поздно. Он, как всегда, будет все отрицать.

В мае холодная ветреная весна вдруг сменилась летом; одну из наших постановок пригласили в Вену. Как всегда, когда я не могла позаботиться о собаке, я отвезла ее в Бонн, к Якобу, уехала обратно в Гамбург и опоздала на самолет. В Вене я отправилась прямо в театр. У входа на сцену стоял Филипп.

– Хорошо добралась?

– Не совсем. Опоздала на самолет.

– Я знаю, тут все страшно переполошились, но теперь ты здесь, расслабься.

– Кто все?

– Все! Наши, венцы, режиссер, драматург, руководство, все.

– Не знала, что и ты тоже здесь.

– Я здесь. Пойдем, они тебя ждут.

Он передвигался бесшумно, проворно, гибко, как черная кошка. Она, нет, он провел меня через все двери и бесчисленные коридоры, налево, налево, направо, несколько пролетов вниз, один вверх и прямо и потом открыл мне железную дверь.

– Удачи!

– Она мне понадобится.

– Я прослежу.

– За чем?

– Чтобы ничего не случилось.

После премьеры, как и положено, устроили вечеринку, потом особо стойкие отправились в бар, в конце концов я оказалась с ним в одном такси.

Когда мы появились за завтраком, коллега с беспокойством взглянул на нас: «С вами все в порядке?»

– Нет, – ответил Филипп.

– Такое ощущение, что вы в аварию попали.

– Верно, мы столкнулись с парой ангелов.

Мы пробыли в Вене еще четыре дня, четыре вечера играли спектакли, четыре бессонные ночи провели поочередно в его и в моем номере. Потом мне нужно было улетать. Филипп остался еще на два дня, чтобы разобрать декорации. Меня мучили дикие, бесконечные колющие боли, в которых я поочередно обвиняла кишечник, почки, печень.

Я скучаю по детям. Звоню его матери. «Ну, как ты думаешь, где они в такую жару, конечно, в бассейне. Бог дает Филиппу терпенья. Он разрешает им так беситься, они прыгают в бассейн, ныряют, я на это смотреть не могу».

– Как ты?

– Знаешь, хорошо, правда.

– Терапия сильно выматывает?

– Нет, что ты, я так рада, что малыши здесь, в самом деле.

– Они не слишком тебя напрягают? Тебе же надо поберечься.

– Нет, все отлично.

Вот такая у него мать. Все-то у нее хорошо. Проблем нет, и никогда не было. «Знаешь, гроза всегда проходит». Ее муж проиграл собственный ресторан – она нашла себе и ему место, «все в порядке, работа, она что здесь, что там работа». Алкоголь разрушил его печень настолько, что он больше не мог работать, – он сидел дома и отдыхал, а она пахала в две смены на ресторанной кухне. Однажды она застала его в постели старшей дочери – быстренько снова закрыла дверь, «девочка же все равно скоро уедет, она же так хочет стать учительницей». Муж умер – она отказалась от наследства, «все в порядке», и снова начала с нуля, переехала с Филиппом в маленькую квартирку, «и убирать меньше», отправила младшую дочь на практику в отель, знакомилась с мужчинами. Мужчины закончились – чудесно, «наконец-то покой». У Филиппа проблемы в школе, проблемы с полицией – «все образуется», «не так страшен черт, как его малюют». Старшая дочь пережила жизненный кризис и попала в психиатрическую лечебницу – «вот и хорошо, пусть отдохнет и примирится с миром». «Знаешь, что важно, – говорит она, – все меняется, ничего не остается неизменным».

Уплотнение в груди она, конечно, заметила, но особо не встревожилась, «какая разница, что там, все равно пройдет». Когда врач слушал ее легкие из-за простуды, которая никак не желала заканчиваться, он буквально наткнулся стетоскопом на опухоль размером с куриное яйцо. «Боже мой», – воскликнул он. «А, это у меня уже давно», – ответила она.

– Как думаешь, когда они вернутся?

– Да мальцов не вытащишь из воды.

– Я перезвоню вечером, отдыхай.

Я открываю дверь на балкон, собака прячется под стол, я закрываю дверь. Смотрю температуру в Интернете. В Гамбурге сейчас – можно даже район города задать – тридцать четыре градуса. Собака качает головой, а я говорю: «Мы останемся дома». Я причесываю ее, она вздрагивает, проволочные щетинки щекочут ее сквозь коротко остриженную шерсть.

– Где твоя собака?

– Моя собака?

– Снова в отпуске?

– Почему в отпуске?

– Ну, здесь ее во всяком случае нет, – сказал он, когда сорок девять часов спустя наконец-то приехал ко мне, прямо из аэропорта.

– Она в Бонне.

– Почему в Бонне?