Двенадцать раз про любовь Швиттер Моник
– У моего молодого человека.
Тишина.
– И что нам теперь делать?
– Я сейчас позвоню в Бонн.
– Хорошо, я тогда выйду… пойду пива выпью, тут на углу.
Якоб, узнав, что теперь он мой бывший, пожелал оставить собаку у себя. «Она останется здесь, – сказал он, – позвони, как успокоишься». И повесил трубку.
Я снова позвонила, но услышала только автоответчик. «Собака не может быть залогом», – сказала я и повесила трубку, чтобы не расплакаться.
«Еще как может», – уверил он меня при следующем разговоре. Он отказывался ее выдавать – только когда я брошу этого идиота и вернусь к нему, только тогда я увижу свою собаку.
На следующий день – мы неделю как были вместе – мы решили пожениться. Всю свою жизнь я считала, что брак не для меня. Если я правильно помню, я сказала Филиппу: «Вообще-то мы могли бы пожениться», и он ответил: «А что, хорошая мысль». Пару часов спустя я: «Нет, мысль плохая», а он: «А я считаю, хорошая». На следующее утро мы поехали в загс. Мы думали, что выйдем оттуда мужем и женой, но – «так быстро нельзя, – объяснила нам сотрудница, – и это правильно». Мы можем подать заявление на заключение брака, но день регистрации нам назначат, только когда мне с родины пришлют свидетельство о брачной правоспособности, а это произойдет, по ее опыту, примерно через месяц.
Она угадала абсолютно точно. У нас было четыре недели, чтобы заказать кольца и узнать друг друга получше.
– Мне вот интересно – я ведь скоро возьму твою фамилию, – среди твоих предков были нацисты? – спросила я в начале третьей недели.
– А разве не все немцы были нацистами? – ответил Филипп вопросом на вопрос.
– Хороший вопрос и удобный ответ. Но про твою семью хотелось бы знать поточнее.
– А что насчет твоей образцовой швейцарской семьи? Сколько золота Третьего рейха спрятано у вас в подвале? – Филипп нетерпеливо покачивал правой ногой.
Я рассмеялась.
– Тут моя бедность – гарантия моей моральной чистоты.
Филипп угрюмо посмотрел на меня.
– Мне это только кажется или ты уверена в своей непогрешимости?
– Филипп, ну ладно тебе, скажи, твои предки были в НСДАП? Или в какой-нибудь подопечной организации? В гитлерюгенде? Или в Союзе студентов? В Народной благотворительности? В Германском трудовом фронте?
– Не думаю. Был там один дядя, может быть, он. На своем девяностолетии, он уже в деменции был, он вдруг закричал: «Зиг хайль!» Уже не соображал, в какое время живет.
– По-твоему, он думал, что на дворе сороковой год и он празднует свое тридцатилетие?
Филипп неуверенно посмотрел на меня. «Кто знает», – сказал он тихо. И ответ прозвучал скорее как вопрос.
На улице все не темнеет. И прохладнее не становится. Я жду сумерек, чтобы выйти погулять с собакой. Она лежит под письменным столом. Когда она уходит и пристраивается, скажем, на кафельном полу в кухне или в ванной, я не могу писать. «Идем, ну, идем сюда, – говорю я, – ложись ко мне». Она вздыхает, она слушается. Или не слушается. Тогда мне хочется затолкать ее под стол и уложить силой. Но я пытаюсь убедить ее. «Я сочиняю историю любви, идем, ложись ко мне, лапа моя». Она не двигается с места. «Без тебя мне ничего не приходит в голову, идем, помоги мне!» Она встает, вытягивает вперед передние лапы, зевает, встряхивается и плетется в кабинет.
В пол-одиннадцатого мы выходим гулять. Темнеет. Я погружена в раздумья о книге. Идем вдоль канала. К нам приближается колеблющийся огонек, «дзинь-дзинь», – кричит пожилая женщина и в последний момент резко поворачивает руль. «Старая дура», – качаю я головой и иду дальше. Собаки нет. Я делаю оборот вокруг своей оси – ее нет. Я стою и прислушиваюсь. Но почему-то не зову ее по имени. Я размышляю. Собаки нет. Меня охватывает страшное предчувствие. Я перебираюсь через ограждение и, спотыкаясь, спускаюсь вниз по откосу. «Чертова шавка, только попадись мне, я тебе все кости переломаю», – ругаюсь я, чтобы избавиться от дурных мыслей. Собаки нет. Я взбираюсь вверх по склону, цепляясь за корни деревьев. Собаки нет. Вот уже десять лет она со мной, а теперь ее нет. Я сажусь на ограждение. В голове пусто. Сейчас я вернусь домой, запру дверь, сяду за стол и допишу главу. Я опускаю взгляд. Собака сидит рядом со мной. «Ну, ты с ума сошла? Ты чего меня так пугаешь?» Она улыбается.
Пару недель спустя – свидетельство о брачной правоспособности еще не пришло – в дверь позвонили. Якоб с моей собакой. Мол, это я должна о ней заботиться, это же, в конце концов, моя собака. А когда успокоюсь, должна позвонить.
– Успокоюсь?
– Да, успокоишься.
– Как у тебя дела?
– Хорошо, много снимаюсь. С собакой на площадку нельзя.
Она вернулась. Я рыдала сначала от радости, потом от умиления. Филипп наблюдал за ней с интересом – и с недоверием. А она – за ним. Я их представила друг другу, потом мне срочно понадобилось в туалет. Когда я пришла, они так и стояли друг напротив друга. Подкарауливали друг друга. Кошка и собака, черные, обе.
Филипп учился быстро. Мы еще не успели пожениться, а прохожие уже считали, что это его собака. «Они же так похожи, оба с роскошной черной шевелюрой, – говорили люди, – часто ведь так бывает, что собака и хозяин на одно лицо». На самом деле они терпеть друг друга не могут. По природе своей несовместимы. Но я привязана к этой собаке, мы живем вместе, работаем вместе, молчим вместе. Достаточно кашлянуть, и она меня уже поняла. Вот уже десять лет как. Она была первым членом семьи.
Я снимаю белье, которое развесила до обеда. На чердаке жара. Потолочные балки трещат. Сплошь мужские вещи – огромные, маленькие, крошечные. И одни мои трусы. Вот и все. Я раскладываю белье в три стопки. «Большой, большой малыш, маленький малыш», – приговариваю я. Одежда Филиппа тяжелая. Вещи детей кажутся до странности маленькими. Как они только в них умещаются! Большой малыш, маленький малыш? – сомнения одолевают меня снова и снова. Это еще большой носит или уже маленький? Маленький донашивает за большим. Когда держу в руках совсем крошечные вещи и пытаюсь представить обоих детей в них – ничего не получается. Всегда вижу только маленького малыша, прежние образы испарились. Я спускаюсь в квартиру, рассматриваю фотографии, время исчезает.
«Понедельник, 3 июля, в 11.20. Жениться в это время никто не хочет. Еще свободно, хотите?» Стояло великолепное, ослепительное утро. Мы нарядились, упаковали коробочку с кольцами, повязали собаке цветок, и, надеясь, что свидетели не опоздают, взяли такси и отправились к ратуше. Сотрудница загса прочитала стихи о любви, очень торжественно и очень медленно. Стихотворение Эриха Фрида, и мне было особенно неловко оттого, что читала она наизусть. Безрассудство, скажет рассудок, несчастье, скажет расчет, ничего, кроме боли, скажет страх, безнадежно, скажет дальновидность, нелепо, скажет гордость, легкомысленно, скажет осторожность, невозможно, скажет опыт, это то, что есть, скажет любовь. Очевидно, стихотворение было такой же частью церемонии, как и вопрос, согласны ли мы жениться, но в конце у меня все равно выступили слезы, и сотрудница с улыбкой протянула мне носовой платок, видимо заранее его приготовив, так быстро она его нашла. Когда мы вышли из ратуши, как все молодожены, через заднюю дверь, коллеги Филиппа, которых я уже всех знала издалека, осыпали нас рисом. Мы спустились к Эльбе, сели в ресторанчике, выпили шампанского, пошли купаться и были счастливы. Собака нас всех обрызгала.
Филипп умеет взбираться по крутым стенам и по-кошачьи уверенно передвигаться на большой высоте, на самых узких перекладинах и ребрах. Однажды я сидела в ложе, смотрела, как разбирают декорации после пьесы, которая не стоит того, чтобы упоминать ее название, и повторяла свой текст – мне его нужно было произносить вечером в аналогичной пьесе. Филипп находился на своего рода хаф-пайпе, такой огромной загогулине из прессованного картона, отворачивал болты и передавал их коллеге, стоявшему рядом. Снизу, от изгиба загогулины, крикнули: «Филипп, ну что там? Будет еще что-нибудь?» И он что-то начал рассказывать высоким писклявым голосом, не поднимая глаз и не отрываясь от работы, что точно – я не разобрала. Очевидно, он кого-то изображал, коллеги узнали кого и смеялись; из-за фальцета я подумала, что он показывает женщину, и заинтересовалась. Я бросила свой текст и слушала внимательно, хоть и не надеялась понять. Коллеги Филиппа смотрели вверх, на него, и загибались от смеха, а тот, что стоял рядом с ним и принимал болты, согнулся так, что опрокинулся вперед и упал. То, что произошло дальше, я до сих пор не могу себе объяснить: Филипп поймал его, поднял к себе наверх, усадил на перекладину и успокоил. Коллеги онемели. Посреди всеобщей тишины Филипп вновь заговорил фальцетом, и все, даже коллега, который чуть не свалился с пятиметровой высоты, снова засмеялись; облегчение, казалось, только подогревало их веселье, они тряслись от смеха, бились в конвульсиях, извивались, грохотали и стонали, они были вне себя.
Родственники Филиппа – дядя Гюнтер и тетя Зигрид – захотели познакомиться с новой невесткой. За чашечкой кофе на веранде они терпеливо объясняли мне, кто есть кто в их семье. Я кивала, угощалась клубничным тортом и надеялась, что семья не очень большая. Когда дошла очередь до дяди, который крикнул «Зиг хайль», я стала слушать внимательнее. «Он был нацистом?» – спросила я. «Ну ты даешь, – ответила тетя Зигрид. – Он был надзирателем в лагере Берген-Бельзен, а когда британцы в апреле сорок пятого освободили лагерь, сбежал». Кусок свалился у меня с вилки, я посмотрела на Филиппа – он сидел напротив и преспокойно уплетал торт. Дальше я узнала, что беглеца спрятали у себя в гостинице в Люнебургской пустоши три сестры. У старшей из сестер было две дочери, одна из них – мать Филиппа. А младшая так втюрилась в надзирателя, что поклялась, – когда его обнаружили, судили британским военным судом и приговорили к пятнадцати годам заключения, – что будет его ждать. И намеревалась сдержать обещание. Ей было двадцать восемь, когда ее возлюбленный сел в тюрьму, а к моменту его освобождения исполнилось бы сорок три – слишком поздно, чтобы создавать семью. Но через десять лет, в 1955-м, его помиловали, они поженились и все-таки родили – ей как-никак было уже тридцать восемь – четверых детей. Я снова посмотрела на Филиппа: «Почему ты мне не рассказал об этом?»
«Ах, да он, может, и не знал, это же все такая древность», – ответила за него тетя. Филипп кивнул. Позже он сказал: «Этот надзиратель мне вообще не родственник. Просто муж сестры бабушки. Только подумай: моя двоюродная бабушка, тетя моей матери, вышла замуж за этого типа!»
– Но твоя бабушка – причем она была старшей из сестер – прятала этого военного преступника! А твоя мать провела в этой гостинице, в этой, как бы поделикатнее выразиться, проникнутой нацизмом атмосфере, свое детство и юность!
– Но она же в этом не виновата.
– Да, но почему ты мне об этом не рассказал?
– Ну я же тебе рассказал о дяде и его нацистском приветствии на девяностолетии, не понимаю, что ты на меня так нападаешь.
Филипп обнял меня. Сказал, что в подробностях и ему об этом не рассказывали. А многое он и сам забыл, ему все это противно. Он понюхал мой висок. А вот я ему отнюдь не противна. Он поцеловал меня в ухо, щекотно, я отвернулась, он поцеловал другое ухо, я откинула голову назад, он поцеловал ключицу – я сдалась.
– Мама, – говорит большой малыш, – представляешь, бабушка подарила мне свинью, она страшно воняет.
– Может, ее помыть?
– Нет, бесполезно, она так и будет вонять.
– И что теперь?
– Теперь я ее нюхаю. Фу, воняет! Хочешь понюхать?
– Лучше не надо.
– Оставить свинью у бабушки?
– Да, пусть у бабушки останется.
Маленький малыш спрашивает:
– Мама? Мама? Мама?
– Да, мой золотой.
– Мама?
– Да, это мама.
– Мама?
– Да, мой родной.
– Мама?
– Дай мне бабушку.
– Баба?
– Да, дай ей трубку.
– Мама?
– Да!
– Баба!
– Да, правильно, дай ей трубку.
Трубку берет Филипп.
– Она спит, что-то нужно?
– Нет.
– Ты что-то хотела спросить?
– Только как у нее дела.
– Она совсем без сил. – Филипп задыхается.
– Что случилось?
– Да ничего, – он хватает ртом воздух, – она так много спит, постоянно засыпает.
– Не думай о плохом.
– И это ты говоришь! Не могу больше разговаривать, дети опять дерутся.
Филипп знал – я рассказала ему еще до свадьбы, – что я месяцами наблюдала за ним из темной ложи, как он работал на освещенной сцене. Я спросила его о том случае с падением. Он улыбнулся. Сказал, что все не так драматично, как мне показалось. Я напомнила ему обо всем в подробностях, посекундно описала, как что было, вплоть до того момента, когда он вдруг выкинул руки в пустоту и схватил своего коллегу. Филипп кивнул. «Просто нельзя смотреть вниз, вот и все. Ты же из Швейцарии, у вас горы, ты должна об этом знать. В тот момент, когда человек падает вперед, нельзя думать: “О боже, он падает”, надо думать: “Я его сейчас поймаю”. Твой зрительный образ превращается в действие. Сначала у тебя есть картинка, потом она становится реальностью. Как в театре. Сначала проект, потом инсценировка». – «Это все так, – сказала я, – и тогда великолепно сработало, но ведь это не панацея – просто закрыть глаза и верить, что все страшное исчезнет».
«Есть такие вещи, на которые нельзя смотреть в упор – слишком страшно. Когда ты в десять лет узнаешь, что тот милый дядя, который жил на чердаке, пришел из ада, где он, как дьявол, надзирал за тем, чтобы ужас не кончался, а наоборот, даже увеличивался, чтобы горы трупов, брошенных прямо на голую землю, все росли и росли, чтобы бесчисленные узники на разных стадиях истощения, чтобы тысячи больных, скелетоподобных людей умирали в зараженных бараках, – когда ты узнаешь это в десять лет, нужно отвернуться, нельзя смотреть в эту пропасть, иначе упадешь».
До операции по удалению опухоли я сопровождала его мать на обследования в больницу. Я пригласила ее на обед: чечевичная похлебка и кружечка пива – это я ее подбила. Она сделала глоток – пена осела белыми усами над губой – и сказала: «Чудесно. Чудесно, правда? Хорошо, что у нас есть время поболтать». Я спросила, боится ли она. «Не-е-ет, – ответила она норовисто. – Если бы я позволяла страху добраться до меня, я бы уже давно не жила». Она отставила пиво, не заметив, что попала на салфетку, кружка опрокинулась.
«Как дела у псины?» – Филипп постоянно позволяет себе недружественные выпады в сторону моей собаки или напоминает мне, что собаки такой величины и такой породы (при том что это помесь) живут максимум двенадцать лет (якобы). «Еще два года, – вздыхает он, когда собирает пылесосом ее волосы, снимает с нее клеща или отнимает растерзанный детский мяч, – еще два года».
– Ей слишком жарко, – отвечаю я, – но спасибо, что спросил, рада, что ты вспомнил о собаке.
Тишина.
– Филипп, почему ты звонишь?
– Дети спят. Я просто хотел пожелать тебе спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
– И спросить, скучаешь ли ты.
– Филипп… Скажи, это не опасно, когда ты один с двумя детьми в бассейне?
– Ты просто мне не доверяешь, в этом все дело.
– Да, дело в этом.
– Мне положить трубку?
– А ты хочешь?
Тишина.
– Ну и как, работать получается?
– Да, я пишу историю любви.
– Здорово.
– И о тебе там тоже есть.
– Ты серьезно?
– Серьезно.
– И что ты пишешь?
– Как мы познакомились.
– Это же прекрасно.
– Да, это было прекрасно.
– Мне положить трубку?
– Если хочешь.
– Не-е-ет, – говорит он норовисто, – не-е-ет, не хочу.
8. МАТЬЁ. Разыгрывающий. Гамбург, октябрь 2013 г
Он вошел в класс последним, остановился посреди комнаты, широко распахнул глаза и осмотрел меня с ног до головы и обратно, потом осклабился. Приметно высокий, приметно стройный, приметно красивый темнокожий парень в бейсболке.
– Бонжур, мадам.
Я пробегаю глазами список учеников. «Имя?»
– Матьё Девяносто Шесть, – отвечает он. – Легко запомнить, правда?
– Что означает девяносто шесть?
– Год рождения.
– Что?
В голове морзянка. – / • – • / • / – / • – • –. А я думала, что уже разучилась. Всю весну – ничего, летом – несколько коротких интенсивных атак монотонного стаккато, даже разгадывать неинтересно, и вот теперь уже второй раз и абсолютно четко: точка тире тире / точка тире точка / точка / тире тире / точка тире точка тире: ВРЕМЯ. И тут же в третий раз – я жму пальцами на виски.
Он участливо смотрит на меня: «Мадам, с вами все в порядке?»
Я выдавливаю из себя улыбку и киваю.
Ученики должны поставить стулья в круг. Столкновения, лязг металлических ножек: «Смотри, куда прешь! Сама смотри!» Одна девочка роняет стул, другая натыкается на него. Обе тут же встают в боевую стойку. «Садимся, – кричит классный руководитель и хлопает в ладоши, – са-дим-ся».
Школа мне выдала список учеников, но там сплошь вымышленные имена: Кристальный цветок, Снупи, Боевая мышь. Я протягиваю листок учительнице. «Они так в школьной сети зарегистрированы», – говорит она и пытается соотнести вымышленные имена с настоящими, но потом качает головой и возвращает мне список.
«Начнем с вас, – обращаюсь я к темнокожему красавцу, – как вас зовут?» Оглушительный хохот, как по команде. «Мы обращаемся к ученикам на “ты”, – поясняет классная руководительница. – Это Матьё». Матьё?! Как ты вовремя. Ирония судьбы. В голове стучит. – • / • • / – / • – • –? Слишком быстро, не разобрать. Потом тишина.
В 1996-м я ждала ребенка. Кажется, это было совсем недавно. И вот передо мной двадцать три юноши и девушки, родившиеся в тот год. После операции я купила на блошином рынке маленькие ботиночки, сунула их в сумку и убежала. У Матьё ступни огромные. «Какой у вас размер обуви, прошу прощенья, – у тебя?»
– А вы мне нравитесь, мадам, – хмыкает он, – сорок седьмой, а что?
Ты мне тоже нравишься, Матьё. Ты красивый. Обаятельный. Смелый. Не боишься показаться смешным. Тебе семнадцать, и ты смотришь на меня.
«Я здесь для того, чтобы вместе с вами написать книгу». – «Книгу?» – интересуется Кристальный цветок. «Не настоящую книгу, скорее брошюрку», – успокоили меня организаторы, когда я так же удивленно спросила, но сейчас я киваю и говорю: «Да, книгу». Девочка в ужасе: «Это еще зачем?» Я адресую вопрос аудитории: «У кого какие мысли по этому поводу?» Матьё – единственный – поднимает руку. Достаточно просто кивнуть, но я говорю: «Да, Матьё». – «У меня вопрос, мадам, – он упирается локтями в бедра и наклоняется вперед, – эта книга ведь будет продаваться, так?»
– Разумеется, – отвечаю я.
– Прекрасно, – говорит он, – а кому достанется выручка? Надеюсь, нам?
– Я вижу, ты разбираешься в бизнесе, это хорошо, – отвечаю я, – это дано не всем, большинству приходится учиться.
– В купле-продаже со мной никто не сравнится, мадам.
– Тут такое дело, Матьё, – говорю я, обдумывая ответ, – сначала предстоит много расходов – на бумагу, на печать и на персонал, конечно.
– А вам платят за то, что вы к нам приходите? – интересуется он.
– Именно поэтому я здесь, – отвечаю я.
– У-у-у, – вырвалось у ученика, называющего себя Орео, и я не могу удержаться от смеха.
– Я подготовила список вопросов. Буду задавать их вам по очереди. С кого начнем?
Ни одной руки.
– Матьё?
– Да, мадам?
– Начнем с тебя?
– Как вам угодно.
– Хорошо. Первый вопрос: ты веришь в любовь?
– Да.
Ответил так, словно просто подтвердил свое имя. Да, и точка.
– Какой следующий вопрос?
– Теперь отвечать будет твой сосед. Второй вопрос для тебя, Орео, – тебя ведь Деррик зовут, верно?
Никакой реакции.
– Деррик, ты веришь в Бога?
– Местами.
Следующий вопрос достается Большому взрыву – учительница пожимает плечами. «Абдул», – представляется Большой взрыв. «Спасибо, Абдул. Скажи, мы живем в справедливой стране?»
Абдул размышляет. «Есть страны и похуже». Он размышляет. Качает головой. Размышляет дальше. «Сойдет», – говорит он.
«Боевая мышь, это кто?» Классная руководительница шепчет мне имя. «Дженнифер?» Девочка смотрит на меня враждебно, это та, что чуть не подралась. Я перепрыгиваю один вопрос и говорю: «Дженнифер, ты когда-нибудь принимала участие в драке?» Общее веселье.
«Да, – отвечает Дженнифер, – и в нокауте тоже была».
Следующий вопрос. Тайфун. «Это его настоящее имя», – подсказывает учительница. «Хорошо».
– Тайфун, как ты думаешь, полиция – твой друг и помощник?
– Нет, – отвечает он, – что-то еще?
Я спрашиваю дальше по кругу. В основном ученики говорят просто «да» или «нет». Большинство стараются ответить побыстрее, словно давая понять, что совершенно меня не слушают.
Предпоследний вопрос: «Глория, сегодня есть герои?»
«Нет», – отрезала Глория.
Я повторяю вопрос, она повторяет: «Нет». Я обращаюсь ко всем: «Герои, сегодня?» Мотают головой.
Последний вопрос – «Погодите, почему снова Матьё? Я кого-то пропустила?»
«Бюшра отсутствует», – кричит Несрин, Кристальный цветок.
«Я с удовольствием отвечу вам еще на один вопрос, мадам», – говорит Матьё. Стук. Тире точка точка / точка точка / тире / точка тире точка тире. Матьё внимательно смотрит на меня, ждет.
«Что бы ты запретил, если бы мог?»
Не задумавшись ни на секунду, он отвечает: «Кибермоббинг, дискриминацию, расизм, диктатуру. – И широко улыбается мне: – Это простой вопрос».
Детские ботиночки все еще у меня. Я просто про них забыла. И не вспомнила, даже когда родились сыновья, два и четыре года назад. Не вспомнила, и когда мои дети учились ходить и я покупала им первую обувь. И вот я нашла их на чердаке, в большом черном чемодане – мы с ним раньше ездили летом в отпуск, мои родители, братья и я, на нем еще сохранилась карточка с именем моего покойного отца и адресом родительского дома. Ботиночки из синей кожи. Швы, шнурки и подошвы – ослепительно белые. Эти ботиночки никто не носил. Я не обратила на это внимания тогда, на блошином рынке в Вене, я их увидела и просто сунула в сумку. На этом лоскутном рынке, как его принято называть в Вене, обычно продаются подержанные вещи, как и на всех подобных барахолках. Я хорошо помню гнилостный запах того субботнего утра – осень, Дунайский канал, я безвольно плетусь в толпе толкающихся людей и вдруг вижу эти маленькие ботиночки, для моего сына, беру их и быстро убегаю.
Учительница поджидает меня у входа в класс, она извиняется, что семь учеников отсутствуют. Сейчас, на перемене, каждому лично позвонили, но с ее подопечными нелегко справляться, ничего не поделаешь. На них нельзя положиться – ни в том, что касается посещаемости, ни в том, что касается успеваемости.
«Не принимай близко к сердцу, это не твоя вина, что ученики прогуливают», – отвечаю я; учительница смотрит на меня с недоумением. Она придерживает мне дверь. Матьё нет. Я оглядываю класс. Его нет! Учительница наблюдает за мной. Я медленно достаю из сумки бумаги. Почему нет Матьё? Зачитываю список, ученики отвечают здесь или отсутствует. «Кто знает почему?» – спрашиваю я каждый раз, услышав отсутствует; когда я называю имя Матьё 96, отвечает Боевая мышь: «Он болеет». Меня так и подмывает спросить, откуда ей это известно, но боюсь, учительница решит, что это уже слишком. Она стоит прямо рядом со мной. «Не принимай близко к сердцу», – произносит она и едва заметно улыбается.
На дом было задано сочинение на тему: Что меня бесит. Я прохожу по рядам, собираю письменные работы. В большинстве из них написано – и это меня обескураживает – одно и то же, слово в слово: «Я не хочу, чтобы вы читали мою работу перед классом».
«А если не называть имен, тогда я могу прочитать ваши тексты?» – спрашиваю я.
Ученики мешкают. «Лучше не надо, – говорит Снупи, – меня все равно все сразу узнают». Я выуживаю из стопки работу Снупи и пробегаю ее глазами.
«Меня бесит, когда я замечаю, что обо мне говорят за моей спиной и не решаются сказать мне все прямо в лицо. И когда всякие девки подкатывают к моему парню (и клеят его)! И еще – когда у меня нет сигарет или когда ко мне тупо пристают».
«Хорошо, Снупи, это останется между нами. Однако писать означает выставлять свои тайны напоказ. Тема следующего сочинения: Секрет, который мне уже давно хотелось разболтать. Вы можете, конечно, писать о чужих тайнах, если так вам будет проще. Начали!»
В конце занятия я собираю работы. Учительница обещает, что семь отсутствующих тоже выполнят задание. «Только нужно обязательно назначить срок, – говорит она, – и чем быстрее, тем лучше».
– Тогда давайте – сегодня вечером, двадцать два часа.
– Лучше всего контактировать с детьми в Фейсбуке, – говорит она, – для школьников это сеть с положительными коннотациями, они ей доверяют.
Это что – шутка? Учительский юмор? Судя по всему, отнюдь, она спрашивает: «Я надеюсь, у тебя есть страничка в Фейсбуке?» Я киваю, она вздыхает с облегчением. «Вот и прекрасно. Тогда я скажу ученикам, что они должны тебе написать и попроситься в друзья, хорошо?»
Я в замешательстве.
«Когда проект закончится, ты сможешь удалить их из друзей».
Четверть десятого. Муж сегодня – в вечернюю смену, в последнее время он почти всегда работает вечером, я одна, дети спят, собака спит. Вздрагивает во сне под моим столом. Я сажусь за стол и читаю шестнадцать секретов, которые уже давно хотелось разболтать. Шестнадцать, которые я собрала в конце урока.
Работа Дженнифер Хайтманн. «Я увидела отца моей подруги на вокзале с другой женщиной, но не могу рассказать об этом подруге, если ее мать узнает об этом, она убьет его. Или себя».
Работа Несрин Гюль. «Я знаю, что моя подруга по вторникам и четвергам не учит уроки с одноклассниками, а встречается с немецким парнем, которого она любит больше всего на свете».
Работа Марвина Гоша. «Я дружу с приятелем, у его отца новая семья. И теперь он платит старой семье меньше денег, пусть, мол, получают пособие. Поэтому сын не может параллельно с учебой работать, если будет работать – пособие сократят. На этого отца нужно написать заявление в полицию – он ломает жизнь своему сыну».
Сплошные друзья и подруги… И все-таки первым словом всегда стоит – Я. Бросаю взгляд на часы: без десяти десять. Заглядываю на свою страничку в Фейсбуке. Поступили два сообщения. От Матьё – ничего. Варю себе кофе. Часы пробили десять. Проверяю – Матьё онлайн. Ничего не могу с собой поделать – пишу ему сообщение.
«Матьё, ты про домашнее задание не забыл?»
Ответ приходит тут же: «Без паники, сейчас будет».
Я допила кофе, сообщения так и нет. Почти половина одиннадцатого. Паршивец. Пойду спать. Новое сообщение.
«Добрый вечер, мадам. Вот мой секрет. Мой отец – пресвитерианский священник. Если он узнает, что у меня есть подружка (атеистка), он выгонит меня из дома. До свидания, Матьё».
Я выключаю компьютер.
Мы уже даже имя придумали, так, в шутку. «Если у нас будет ребенок, назовем его Павел», – сказал Якоб.
– А если будет девочка?
Якоб рассмеялся: «Девочка? В моей семье девочки не рождаются».
– А почему вдруг Павел?
– Имя красивое, и со словом «раззявил» рифмуется.
Я покачала головой: «Якоб, дай мне почитать».
– Вот видишь, тебе нужен покой. Ты же сама сказала, что детского плача не выносишь, поэтому будет Павел – Павел, чего рот раззявил?
– Якоб, ты спятил.
– Нет, это ты спятила, совсем помешалась на своем покое. Любой человек будет мешать, не важно, как его зовут – Якоб или Павел. Заруби себе на носу. Я пошел гулять, а ты наслаждайся тут своим покоем.
Велосипедные дорожки покрыты мокрой опавшей листвой, я опаздываю, но ехать так быстро, как надо бы, не получается. Позади вокзала строят подземный переход, дорожку перекрыли. Полно машин. В последний момент я сворачиваю на проезжую часть, мимо проносится автомобиль – так близко, аж руль дребезжит. Я торможу, переднее колесо уводит в сторону, я падаю. Огромный грузовик сигналит, успевает меня объехать, но окатывает водой. Нога болит, я поднимаю велосипед, взбираюсь в седло и кручу педали с такой силой, словно участвую в гонке.
На велостоянке у школы пусто. Я пристегиваю велосипед и вижу, как сломя голову бежит Тайфун. «Ух, повезло, вы тоже опаздываете». Он задыхается. «Вы же совершенно мокрая».
– Я знаю.
– И грязная. У вас все пальто сзади черное. Вы что, так в класс пойдете?
– А у меня есть выбор?
«Доброе утро, извините за опоздание, давайте сразу к делу. Я прочитала ваши Секреты, которые вам уже давно хотелось разболтать, и сочинила из них один длинный текст. Сейчас мы его вместе прочитаем».
Ученики пристально смотрят на меня. Только Матьё внимательно изучает карандаш.
Я приветливо киваю, обращаясь ко всем: «Ну что, кто начнет?»
Читать бесплатно другие книги:
