Двенадцать раз про любовь Швиттер Моник
Давно все это было. Я как-то приезжала в Цюрих по делам и хотела зайти к Симону, но он меня не впустил.
– Уходи, – сказал он в домофон, – уходи.
– Симон, что случилось?
– Да иди уже, – повторил он, – у тебя это отлично получается.
Я прижимаюсь лбом к холодному, грязному оконному стеклу и смотрю на улицу. Скоро зима. Осень была такой бесцветной, такой унылой! Яркие листья падали разве что с буков – они уже с весны красные, – да и те давно смели. Что с нами будет? Бывают дни, когда кредиторы мерещатся мне повсюду. В каждом позвонившем, в каждом прохожем, бросившем на меня случайный взгляд, в каждом соседе и каждом друге. И что теперь? Я хочу свою собственную квартиру. Свой собственный почтовый ящик. Больше никакой чужой почты, чужих проблем, чужих долгов. Будут новые, собственные соседи. Собственная квартира? Пустое сотрясание воздуха. У нас все расходы общие, всегда так было. Если мы расстанемся, нам не справиться. Со своей зарплаты Филипп сможет только-только покрыть свою половину расходов и внести положенный взнос за долги. Если я съеду, он никогда не расплатится.
Собака скулит. Что случилось? Она топчется, кружится на месте и прижимается к двери купе. На улицу? Не дури! Нам еще пять часов ехать. Она скулит.
«Все, – говорю я, – все, хватит!» – и отворачиваюсь к окну.
Она ложится и вздыхает. Сворачивается калачиком и закрывает глаза.
Я тоже вздыхаю. Закрываю глаза и целую стекло.
Мои поцелуи тебе, кажется, не нравятся.
Нет, почему. Мне просто нужно снова к ним привыкнуть.
Я звоню Филиппу. Считаю гудки, а в это время за окном пролетает пингвин. «Скоро вернусь», – говорит он.
Филипп удивил меня в очередной раз. Услышав, что я еду в Цюрих, он обрадовался. Сказал, что он бы тоже сейчас с удовольствием куда-нибудь уехал, а в Цюрихе всегда хорошо. И он, конечно, заберет детей из садика, все в порядке. У них с сыновьями будет вечер в мужской компании, здорово!
– Ты брата хочешь навестить?
– Да.
– Передавай привет.
– Хорошо.
– И отдохни как следует.
– Я постараюсь.
– И не забудь меня.
– Не забуду.
Я бы с удовольствием открыла окно. Но это невозможно – даже в случае аварии. Этот тип скоростных поездов, громоздкое название которых сократили до щегольской аббревиатуры, – ровесник моим воспоминаниям; кажется, я помню, как он начал курсировать именно на этом отрезке Гамбург – Цюрих в начале 1992 года, в ту промозглую зиму, когда мы с Петром и Симоном спали в одной постели.
Дождливой февральской ночью мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, слушали шум дождя, проникавший сквозь приоткрытые окна, и заглядывали в будущее. Так называлась эта игра. Мы все втроем, не отрываясь, смотрели в потолок, словно могли увидеть там будущее. Мы будем жить все вместе. Вместе просыпаться, завтракать, ездить в университет. Как минимум два раза в неделю ходить в бассейн. По вечерам мы будем все вместе готовить или куда-нибудь выбираться. Потанцевать. В кино, на выставки, на вечеринки. У нас будут друзья. Мы будем все время знакомиться с новыми интересными людьми. В какой-то момент Петр, лежавший справа от меня, повернул голову к Симону, лежавшему слева от меня, и сказал: «Если со мной что-то случится, ты о ней позаботишься, правда? Я хочу, чтобы ты меня заменил». Она – это была я. Я лежала между ними и продолжала пристально смотреть в потолок, но почувствовала, как Симон кивнул. Услышала, как он откашлялся и сказал своим низким голосом: «Я тебе обещаю». Он пошарил на затылке и аккуратно убрал Розвиту в картонную коробку на тумбочке. Потом повернулся ко мне и поцеловал в щеку. Я повернулась к Петру и поцеловала его. Петр наклонился надо мной и поцеловал сначала Симона, потом меня. Все целовали друг друга, потом все касались друг друга, повсюду (Розвита в это время сидела в своей коробке, это было мое условие – только без крысы), потом мы засыпали. Мы никогда об этом не говорили. Ни с кем. И тем более между собой. Это был наш секрет, который мы скрывали даже от себя.
Обычно Петр и я уже спали, когда Симон доставал Розвиту из коробки и клал себе на шею, где она и оставалась всю ночь. Она ни разу не покинула своего места без разрешения и не приблизилась ко мне. Ее запах едва долетал до меня – уютный аромат сена, приправленный резкой, раздражающей ноткой мочи. Розвита наводила на меня ужас. До знакомства с ней единственный мой опыт общения с крысами случился полгода назад, и эта кровавая картина навсегда врезалась мне в память: брат Петра во Франции, в овчарне, ночью, стреляет по сторонам из ружья, и его кусает за губу раненая крыса.
«Идиот, – сказал Симон, услышав от нас эту историю однажды вечером, – какой же он идиот, просто не верится. Извини, что я обижаю твоего брата, – добавил он, обращаясь к Петру, – но более подходящего слова подобрать не могу».
«Ничего», – ответил Петр и улыбнулся на удивление кротко.
Симон опустил взгляд и погладил свою Розвиту, мою подругу по несчастью, которую он унаследовал, как унаследует когда-нибудь и меня, если с Петром что-нибудь случится. Я смотрела, как Симон гладит Розвиту, и мне представлялось мое будущее – где я окажусь на месте этой крысы. И это видение не казалось таким уж страшным.
Я, кажется, задремала. Моя собака меня разбудила, хочет пить. Она лакает минералку у меня из ладони, сначала испугалась пузырьков газа, но жажда пересилила.
Мимо проплывает Шварцвальд, ему осень нипочем. Да, я, видимо, и правда заснула, скоро уже Фрайбург. Я закрываю глаза и возвращаюсь в мой сон. Но разве это был сон? Нет, я не грезила. Я вспоминала.
Симон назвал свою птицу – когда она наконец-то приобрела облик и действительно напоминала пингвина, долговязого, с приземистой нижней частью и длинным туловищем во фраке, – несмотря на недовольство Петра – Петром.
Петр не мог в это поверить:
– Симон, я же ясно дал понять, что мне это не нравится.
– Да ладно тебе, это же просто картинка.
– Из-за этой смехотворной рекламной птицы ты рискуешь нашей дружбой!
– Нет, ну, охолони, ты же не единственный Петр на свете.
И в какой-то момент прозвучали слова свобода творчества, на что Петр потребовал от Симона покинуть нашу квартиру. Он пропал из нашей жизни на две недели. Но однажды вечером позвонил в дверь и пообещал дать пингвину иное имя, какое – он пока не знает, или вообще никакого.
Я думаю, Петра задело не столько имя, сколько внешний вид пингвина. Птицу не просто звали так же, она и выглядела, как он. В нижней части – коренастая, в верхней – долговязая. С прямой спиной и покатыми плечами, голова направлена в небо.
Симон разъяснил свою концепцию, когда снова был допущен до общения с нами. При этом он, конечно, не коснулся внешнего сходства Петра и пингвина. Нет, он сказал: «Пингвины в принципе могут дожить до пятидесяти лет, но при этом средняя продолжительность жизни у них невелика, где-то лет двадцать пять. И это самое удивительное, ведь в природе у них, кроме них самих, нет врагов».
«Что ты хочешь этим сказать? – спросил Петр. – Что все пингвины в расцвете лет кончают жизнь самоубийством?»
«Похоже на то», – ответил Симон, и мы принялись рассуждать, как они это делают, фантазия у нас изрядно разыгралась, однако Петра ни одна из наших версий не устроила. «Остается только прыжок с вершины айсберга, – сказал он в конце, – но для ритуального суицида пингвинов вряд ли найдется достаточно подходящих айсбергов».
Мы легли, лежали молча, но не спали, потом уснули и видели сны, во всяком случае, мне приснилось, как я смотрю вниз с десятиметровой вышки, а на следующее утро мы пошли в бассейн. Запах хлора преследовал нас всю зиму. Он гнездился в волосах, прилипал к коже, к нашим простыням, садился вместе с нами за стол, бил в нос из холодильника, из шкафчика в ванной, из наших сумок и даже из книг.
Вспоминая наши походы в бассейн, я вижу дежурного гораздо более ясно, чем Петра или Симона, просто удивительно, как эти второстепенные персонажи, да что там – проходные, так хорошо, так упорно сохраняются в памяти, в цвете и с четкими контурами! Например, этот дежурный в бассейне, его загорелые икры, покрытые светлыми волосками, внимательный взгляд его голубых глаз, от которого ничего не могло ускользнуть, если только он не делал уборку: наводить порядок тоже входило в его обязанности, хотя он предпочел бы это скрыть. В таких случаях он беззвучно исчезал и некоторое время спустя снова появлялся, задавал жару детишкам, попавшимся под руку, и занимал свой наблюдательный пост у края бассейна. Однажды, когда он мыл полы, его насторожили звуки, доносившиеся из шкафчика, и он его открыл. Крыса Розвита выскочила. Он поймал ее, видимо, половой тряпкой и бросил в ведро, из которого предварительно – вот какой он добрый – вылил грязную воду. Потом он вызвал полицию. Он сказал, что заявит на нас, что нужно подключать санитарные службы. Это же просто свинство, ввести в бассейн такую разносчицу заразы! При слове ввести мы принялись щипать друг друга за руки, чтобы не рассмеяться. Крыса судорожно нарезала круги в красном ведре. Она дрожала всем телом. Мы стояли вокруг ведра. Я впервые попала в мужскую раздевалку. От моих туфель остались следы, совсем непохожие на мужские. Большие пузатые лужи и рядом маленькие кругленькие. Дежурный игнорировал их, как и меня. Мы ждали полицию. Крыса, словно дервиш, металась по пластиковому ведру. Полиции было наплевать и на нас, и на крысу. Дежурный запретил нам появляться в бассейне.
Мы даже не сходили в душ. Мы пахли хлором. Мы забрались в постель и грелись. Симон гладил Розвиту и рассказывал своим низким голосом о будущем: «Когда крысы не будет, я заведу птичку. Розвита – это не мой случай, мое сердце отдано скорее птичкам, но крестный есть крестный, тут уж ничего не поделаешь». Он поцеловал ее. «Моя малышка. Тебя сменит, скорее всего, голубка». Он повернулся к Петру: «Конечно, если мне не достанется твое наследство!» Петр не ответил. Он не двигался. Ему нравилось притворяться мертвым, и у него это хорошо получалось.
Вечереет. Скоро Базель. Теперь каждый день светает на одну минуту позже, а темнеет на одну минуту раньше, и так будет до тех пор, пока от светового дня почти ничего не останется.
Чем сейчас заняты дети? Филипп как раз забирает их из садика. Надевает на них зимние комбинезоны со светящимися полосами. Идет с ними в супермаркет закупиться для вечера в мужской компании – чипсы, хлопья и попкорн.
– Привет, я вернулся! – за окном появляется черная тень. Пингвин снова здесь.
– Где ты был?
– Где я был? Летал по делам.
– Войти не хочешь?
– Войти? С удовольствием. Если окно откроешь.
– Его нельзя открыть.
– Да? Ну ничего страшного. Свежий воздух полезен.
– Петр?
– Да?
– Значит, он все-таки назвал тебя Петром!
– Кто?
– Симон, твой создатель!
– Ты что-то имеешь против?
– Да! Нет. Что мы будем делать в Цюрихе?
– Что будем делать? Навестим его.
– Кого?
– Кого? Моего создателя.
Почти семь, когда он открывает дверь. Поезд прибыл на Главный вокзал Цюриха ровно в 18:00. Моя собака одним прыжком оказалась на перроне, утянув меня за собой, и я вывихнула ногу. Она бросилась к ближайшему столбу и писала на него, за неимением дерева, невероятно долго: я видела, как красная стрелка на вокзальных часах описала полный круг. Струя мощным потоком лилась на перрон, образуя темную лужу, свинство какое, возмущались прохожие.
Симон смотрит на меня. Потом на собаку. Снова на меня.
«Привет», – говорю я. «Привет», – повторяет пингвин у меня в ухе, звучит глупо.
Симон смотрит на меня.
У меня было восемь часов, чтобы придумать, что сказать, с чего начать, но единственное, что мне приходит в голову – это привет. Он смотрит на меня, видимо, размышляет. Постарел. Щеки ввалились, волосы поредели, губы усохли. Только голос не изменился. Низкий, теплый, густой. «Давно не виделись», – говорит он.
Я киваю. «Я написала тебе письмо».
Он кивает. Поворачивается и уходит.
Дверь открыта.
Собака лежит под кухонным столом. Пингвин – у меня в ухе. Я стою, не знаю, что дальше. Симон ставит на стол две чашки.
«Садись».
Я стою.
Он смотрит на меня. Подходит ко мне вплотную. Он него пахнет странно, но приятно. Не могу понять чем, но запах мне знаком. Он прижимает меня к себе, я зарываюсь руками в его толстый шерстяной свитер, всхлипываю. Симона бьет дрожь. Я прижимаюсь к нему, он прижимается ко мне, горло перехватывает. Мы дышим тяжело, нас трясет, мы плачем – не можем иначе, мы плачем – до изнеможения. «Что ты хочешь знать?» – спрашивает он.
«Почему он это сделал», – с трудом отвечаю я. Он. Назвать Петра по имени пока никто не решается.
Симон смотрит на чашки. «Чай остыл», – говорит он. «Пусть», – отвечаю я и сажусь.
Симон берет чашку, отхлебывает. «Я ничего не знаю, вернее, почти ничего. Когда ты последний раз о нем слышала?»
– Он как-то написал мне, что бросил курить.
Симон кивает.
– Зачем бросать курить, если собираешься выпрыгнуть из окна?
Симон кивает.
– Почему ты киваешь?
– Я киваю?
– Да.
Симон качает головой. «С курением он завязал задолго до того, как выбросился из окна. Я помню, как он позвонил и сказал, что ему скоро сорок, пора кончать. И потом так странно замолчал. Я спросил: “Кончать? С чем?” Петр засмеялся и ответил: “С курением – пиф-паф и все!”» Симон смотрит на меня. Потом наклоняется под стол и спрашивает мою собаку, как ей, хорошо? Садится на корточки и гладит ее. «Какая ты мягкая». Я смотрю, как его руки скользят по черному меху. Вспоминаю о крысе. Симон улыбается: «Розвита? Она уже лет двадцать, как умерла. Ну что ты так пугаешься. Декоративные крысы долго не живут».
«А что теперь? Держишь птиц?»
Симон долго смотрит на меня. «Нет. Нет, я живу один, все еще один. Периодически я подумываю взять кого-нибудь в дом, но нет, я одиночка. Ем один, сплю один». Собака перевернулась на спину – она наслаждается, время от времени хрюкает довольно или тихонько чмокает.
«А Петр? Как он жил? С кем?»
Симон пожимает плечами. «После того как вы расстались, мы редко виделись. Он ни с кем не общался. Я не понимал почему, и до сих пор не понимаю». Я закрываю глаза. Слышу, как свистит дежурный в бассейне. Вижу Петра, его длинный торс. Вижу, как он рассекает воду. Кажется, Петру это дается легко. Руки поднимаются и опускаются. Как будто он летит. Симон сидит на краю бассейна. «Я больше не могу, – говорит он. – Но ты на Петра посмотри!»
Запела птичка. «Это траурная мухоловка, – говорит Симон, – значит, уже девять». На часах у него за спиной вместо цифр – птицы. Большая стрелка стоит вертикально, маленькая – горизонтально влево.
Я прошу меня извинить, иду в туалет, пишу Филиппу смс: «Добралась хорошо, спокойной ночи». Потом звоню брату, он не берет трубку. Я выключаю телефон. Возвращаюсь на кухню. Симон смотрит на мои добротные сапоги: «Да у тебя нормальная обувь! Это что – возраст или богатство? Раньше ты круглый год красные туфельки на высоких каблуках носила».
«Денег у меня по-прежнему нет, видимо, все-таки возраст», – отвечаю я. Симон смотрит на меня:
– Ночевать останешься?
– Местечко найдется?
– Да.
Мы лежим рядом и пристально смотрим в потолок, словно там написано наше прошлое. «Моя малышка», – басит Симон, и мы прислушиваемся обе: моя собака и я. Он имел в виду собаку. Он гладит ее. Потом спрашивает меня: «А где ты была семнадцатого ноября две тысячи восьмого года? Что ты делала?»
«Я была беременна и пыталась бросить курить, – отвечаю я. – И вспоминала Петра, как легко ему удалось отказаться от курения. В отличие от меня. Я думала только об одном – где достать сигарету, писала только об одном – я хочу курить, и конца этому было не видно, почти год в таком состоянии. А вот Петр бросил легко. И я думала: ах ты, богатей проклятый, все-то тебе всегда легко дается. Псевдобогема. Лжекурильщик».
Симон качает головой: «Ты и правда так думала?»
Я пожимаю плечами.
«При нашей последней встрече Петр сказал мне, что его квартира расположена выше городской растительности. Он живет на уровне полета птиц, они кружат у него под окном. А он сидит дома, как альбатрос во время штиля. Ему просто ветра для полета не хватает. А ведь он потрясающий летун! Стоит ему только подняться в воздух, и никакая буря не страшна! Я сказал ему, что альбатросы не только отлично летают, но и фантастически хорошо плавают, даже при очень большом волнении на море. “Я знаю, – ответил он. – Я же неслучайно выбрал альбатроса”».
Симон поворачивается ко мне: «Я уже больше не надеялся тебя увидеть, но я рад, что ты пришла». Теперь я узнаю и запах. Странный, но хороший: сено, чуть сбрызнутое мочой. Одновременно уютный и будоражащий.
10. ТАДЕУШ. Серо, чуть выше нуля. Цюрих, второе воскресенье Адвента 2013 г. / Зальцбург, 1993–1994 гг
Трубку снимает сын, большой малыш.
– Мама, это ты?
– Да.
– Ты где?
– В Цюрихе.
– Где в детстве жила?
– Точно.
– Что ты там делаешь? Ты ходишь в детский сад?
Связь плохая. Я выхожу на улицу. Серо, чуть выше нуля.
– Нет, я работаю.
– Но твой компьютер здесь.
– Верно, но я пишу от руки.
– Как это?
– Ручкой.
– Рукой?
– Нет, р-руч-чкой! – обнажив зубы, выговариваю я как можно четче.
На улице не холодно, но я мерзну, куртка осталась в ресторане. Заглядываю внутрь сквозь стеклянный фасад. У окон сидят сплошь красивые люди. Посетителей распределяют сразу, на входе, непривлекательных уводят подальше вглубь. Если некрасивого посадили у окна, значит, он или невероятно богат, или знаменитость. Нам без колебаний указали на столик в глубине помещения. За соседним столом сидел прожорливый толстяк, он вскоре убежал, расплатившись столь же торопливо, как и ел.
Уже двадцать шесть дней и ночей я в Цюрихе. В первый же вечер Симон пригласил меня к себе в постель, мы возобновили постановку, как сказали бы в театре. Насколько я останусь, он не спрашивает. Симон был со мной в Музее изобразительных искусств, на свидании с Джакометти. Мы пошли в воскресенье, как в прежние времена. Вот только бесплатно теперь не пускают. Пятнадцать франков за вход. Симон заплатил за нас обоих. И следовал за мной, не привлекая к себе внимания. Он всегда так себя ведет. Ничего не говорит, ничего не спрашивает, кажется, ничем не интересуется, но при этом и не скучает, он просто здесь, рядом со мной. Я искала любимые скульптуры и не нашла. Шагающего человека. Собаку. Шатающегося человека. Все три отправились на время в один из музеев мира. Шатающийся человек всегда был моим любимцем. Я остановилась посередине комнаты, где, как мне помнилось, он прежде стоял, и устремила взгляд в пустоту, мысленно воссоздавая его образ. Шатающегося человека можно взять на руки, он не больше новорожденного, но пропорции – совершенно иные: тощий-претощий взрослый мужчина, хоть и размером с младенца, кружится без цели, словно захваченный вихрем, еще мгновение – и он потеряет равновесие и упадет вперед, в пустоту. Чем дольше я смотрела, как и раньше, не стремясь ему помочь, тем стремительнее исчезало пространство вокруг меня, тем сильнее я ощущала, как земля уплывает из-под ног, как меня уносит и кружит вместе с ним.
Мой большой малыш (четыре с половиной) передал трубку маленькому малышу (два с четвертью).
– Мама, ты?
Я снова обнажаю зубы: «Я в Цю-ю-ри-хе!»
– Дай мне, – слышится голос мужа. Грохот. Филипп берет трубку.
– Алло?
– Да?
– Ты где?
– В Музее изобразительных искусств.
– Одна?
– С Альберто, моей давней любовью.
– Что?
– Шучу. С Альберто Джакометти. Ну разумеется, я одна!
– Ты мне приснилась, я тебя сначала даже не узнал.
– Почему?
– Не знаю. Мы уже так давно вместе, а я тебя не узнал.
– Может, было слишком темно.
– Мне приснилось, что ты ушла навсегда. Но ты ведь вернешься?
– Вернусь.
– Когда?
– Пока не знаю. Как твоя мама?
– Спит. Она совсем ослабела. Но когда лучевая терапия закончится, будет полегче…
– Передай ей от меня привет.
– Ты ведь тоже думаешь, что будет полегче?
Я делаю глубокий вдох: «Я надеюсь на это, Филипп».
Я возвращаюсь в ресторан. Официант вновь окидывает меня взглядом и одобрительно кивает, когда я направляюсь к своему столику в глубине помещения. Симон ставит чашку на стол и машет мне, подзывая. Я улыбаюсь ему. Соседний столик снова занят. Там сидит очень красивая девушка; что она здесь делает, уж этой-то положено место у окна?! Правда, старик рядом с ней отвратителен, во всяком случае в профиль. Такое уродство даже ее красоте не затмить. Старикан поворачивает голову в мою сторону. Тадеуш! Телефон выскальзывает у меня из рук. Наклоняюсь, выпрямляюсь, снова смотрю на него: это Тадеуш! Он меня не узнает. С ума сойти. Он смотрит на меня – в сторону – на меня – в сторону: Он Меня Не Узнает!!! Начинается стук. Убийственная морзянка. Как обычно, в голове пульсирует –/ • – • / • / – / • – • – /: ВРЕМЯ, и еще раз: ВРЕМЯ, затем, после перерыва: ДЫМ. Я словно шатающийся человек, во всяком случае, именно так я себя сейчас ощущаю. «Что с тобой?» – спрашивает Симон, встает, подходит ко мне, берет за руку и загораживает стол, за которым сидит Тадеуш. «Ничего, – говорю я. – Телефон упал», – и сажусь.
– Что-то дома случилось? С детьми что-нибудь?
– Нет, просто телефон.
Симон забирает у меня мобильный и принимается его исследовать. Я украдкой посматриваю в сторону соседнего столика. Надо же, как все подобралось: нужный мужчина с нужным именем в нужное время. «Чудесно», – восклицает Тадеуш; это всегда было его любимым словечком, с тех пор, очевидно, ничего не изменилось. Он все называл чудесным: все, что ему казалось прекрасным, волнующим, удачным в художественном отношении. И приправлял польским акцентом, от которого не избавился даже спустя сорок с лишним лет. Чудесно. Что он здесь делает? И кто эта юная красотка? Хотя чего я спрашиваю. Ответ очевиден. Она его студентка. Он известный режиссер, преподает драматургию и театральную режиссуру (я припадаю, всегда говорил Тадеуш, и было неясно, то ли он не справляется с фонетикой, то ли делает так намеренно). Но почему он в Цюрихе? Когда я в последний раз о нем слышала, он работал в Берлине. Давно это было. Он тогда позвонил мне и объявил, что хочет поставить мою пьесу; Тадеуш требовал жадно, нетерпеливо – он всегда так себя вел, когда хотел что-нибудь заполучить. Сказал, что споткнулся в газете о рецензию о премьере и теперь ему срочно нужна эта пьеса. «Хорошо, я вышлю», – сказала я, но текст ему так и не послала. Он еще дважды попросил, я дважды пообещала тут же всё отправить, еще два раза мне писала его секретарша, напоминала, потом меня оставили в покое.
Девушка смеется. Смех у нее чистый, светлый, игристый. Тадеуш наклоняется к ней и что-то шепчет. Заговорщики. Тадеуш родился в один год с моим отцом, я узнала об этом еще во время учебы, меня это так неприятно поразило, что помню до сих пор. Студентки не стареют, а он превратился в развалину. Тогда он был вдвое старше меня, сейчас он втрое старше ее. Дедушка и внучка. Неужели эти художники никогда не выходят на пенсию? И даже когда становятся профессорами? Сидит там в свои семьдесят и шепчет что-то студентке в ушко. Почему эта красивая молодая девушка тратит лучшие минуты своей юной жизни, тысячи драгоценных мгновений, на этого отцветшего, износившегося старикашку? Видимо, он все еще того стоит. Она находит для него время. Сказал ли он: «Привет, это Тадеуш. У тебя сегодня найдется часок после обеда?» Ответила ли она: «Для тебя я найду время, Тадеуш»?
Симон разобрал мобильный на части. Теперь протирает носовым платком каждую деталь, каждую деталюшку и обдувает их со всех сторон. «Посмотрим», – говорит он и приступает к сборке. В голове у меня по-прежнему пульсирует морзянка.
Тадеуш меня не узнаёт или просто не видит? Я думаю о том, как ехала вчера на поезде, по той самой ветке, по которой когда-то добиралась в школу; субботнее утро, кроме меня в вагоне лишь несколько призывников. Раньше из-за таких вот парней мне приходилось ждать следующего поезда. Сегодня можно усесться с ними рядом, они меня даже не заметят. И преспокойно продолжат громогласно рассуждать о женщинах, без всякого почтения, разумеется. А почему бы и нет. Я же невидимка.
Похоже, и для Тадеуша тоже. Только Симон меня видит, его улыбка явное тому доказательство, значит, я все-таки существую.
Последний раз я видела Тадеуша семь с лишним лет назад, вскоре после того, как познакомилась с Филиппом, мы как раз решили пожениться, мне кажется, эта встреча произошла ровно через два дня после нашего с Филиппом звонка в загс – нам тогда назначили дату бракосочетания. Мы столкнулись с Тадеушем на вокзале «Зоологический сад» незадолго до того, как он (вокзал) утратил свое прежнее значение. Дело было утром, я шла с выступления, где представляла свою первую книгу. Я была так влюблена, что бросалась обнимать практически каждого встречного. И к Тадеушу тоже кинулась, когда он вдруг возник передо мной. Мы не виделись несколько лет. Он ответил на мой порыв – схватил, не раздумывая, и поцеловал в губы. Я сжала губы и вырвалась из его объятий. «Извини», – сказал он, осклабившись, видимо, считал свою ухмылку неотразимой. «Извини», хмык. И тут же предпринял следующую попытку наступления, направляясь прямо к цели, высунув вперед язык.
– Тадеуш, прекрати!
– Ты опять за старое, жаль, – резко ответил он.
Телефон больше не включается. Не реагирует ни на что, ни одна кнопка не отзывается, даже если жать сильно и долго. Симон снова терпеливо разлагает его на части, рассматривает каждую деталь, чистит носовым платком в синюю клетку, почти механически, и при этом сосредоточенно размышляет. Бормочет: «Я с тобой разберусь».
Тадеуш подзывает официанта. Еще по одной? Красивая студентка кивает. Тадеуш накрывает ее руку своей. Я считаю до пяти, лишь тогда нижнюю ладонь потихоньку убирают.
А еще Тадеуш утверждал, что как-то заметил меня на вокзале «Зоологический сад» и попытался догнать, но не смог – я уже села на скоростной поезд до Мюнхена, осторожно, двери закрываются, поезд отправляется.
Я рассказала эту историю своему другу Натанаэлю. «Твоему профессору привиделось, – сказал тот, – или он сочиняет: поезда дальнего следования уже давно не останавливаются на этом вокзале!» С тех пор прошло пять лет.
И вот он сидит здесь и не узнает меня. Неужели я так изменилась? Я, конечно, поправилась – после того как бросила курить. Мне хотелось избежать этой неприятности, и я пыталась одновременно бросать курить и сидеть на диете, но я была беременна, есть хотелось постоянно, и вес удержать не удалось, я прибавляла непрерывно, неудержимо. Но неужели я так растолстела, что меня нельзя узнать? Ведь одежда и прическа не изменились? Быть этого не может. Видимо, дело не в весе, а в возрасте. Я стала на семь лет старше. Я больше не молодая женщина. Тут уже и старая стрижка не поможет: меня не видят и не узнают.
Я наблюдаю за Тадеушем – как он смотрит на свою юную, красивую студентку. Музыка, надо же, здесь играет музыка, а я и не заметила. Мне знакома песня, которая сейчас звучит, красивая песня. Она появилась как раз тогда, когда мы с Филиппом познакомились. «Yours is the first face that I saw, – поет подрагивающим голосом Конор Оберст. – I think I was blind before I met you»[7]. Кажется, Тадеуш музыки не слышит. Он что-то проникновенно говорит своей студентке и при этом проникновенно смотрит ей в глаза.
Меня всегда восхищала эта его способность к особому видению. Когда мне было столько же лет, сколько этой студентке, а он был моим преподавателем, я надолго задерживалась после репетиций, чтобы еще раз обсудить с ним постановку, но о спектакле речь так ни разу и не зашла, он всегда говорил только о том, что он увидел необычного, о невероятных случаях, об удивительных историях, которые с ним приключились. «Чудесно, – восклицал он, – просто чудесно: только представь себе: я перехожу двор, направляюсь ко входу на сцену, в мыслях я уже на репетиции, она вот-вот начнется, а мне ну абсолютно ничего не приходит в голову, что же там делать, – и именно в этот момент по двору перевозят стеллаж, ну, знаешь, на такой тележке на колесиках, а на всех полках – человеческие головы в натуральную величину, мы их заказали в начале работы над постановкой, но потом решили не использовать. Вся труппа для них позировала, все мы. И вот теперь мимо меня, погромыхивая и подпрыгивая, проезжают мои актеры, мои ассистенты, причем все как один – без тела, только головы. Полки складывают одну к другой на заднее и переднее сиденья припаркованной тут же машины, я прохожу мимо и вижу самого себя в кресле пассажира, щека к щеке с автором пьесы; вытаращив глава, я воззрился на свою голову, и тут вдруг мне показалось, что она мне кивнула, я киваю в ответ и сразу же оглядываюсь, не видел ли кто, рядом стоит гримерша и улыбается: “Тадеуш приветствует свою собственную деревянную голову”. Я спрашиваю: “Куда вы их?” Она говорит, что их везут на другую сцену, хотят использовать в другом спектакле. “Ничего подобного, – заявляю я, – это наши головы”. Зажимаю свою под мышкой и отправляюсь на репетицию. Меня вдруг осенило, что нужно делать. Моя деревянная голова спасла постановку!»
«I’m glad I didn’t die before I met you»[8], – поет Конор Оберст, но его никто не слушает. Я думаю о Филиппе. Та же песня, что и тогда. Когда мы друг друга еще толком не знали, но уже вместе двигались в будущее. Когда я была еще такой легкой, что он запросто поднимал меня в воздух. Когда он был гибким, словно кошка, и с уверенностью передвигался даже на головокружительной высоте. «Now I don’t know where I am / I don’t know where I’ve been / But I know where I want to go»[9], – поет Конор Оберст.
А что с нами стало теперь? Двадцать шесть дней назад Филипп меня поцеловал, и я сбежала. А ведь я ждала этого поцелуя полгода. «Я в гости к брату», – сказала я мужу и теперь повторяю это каждый день ему и малышам по телефону. А сама расположилась у Симона. Я надеюсь, что Филипп не будет звонить моему брату и справляться обо мне. Филиппа ведь правда не сильно интересует. В особенности если эта правда неприятная. Эта его трусость все семь лет выводила меня из себя, а теперь она мне на руку.
Филипп меня не упрекает. «Тебе нужна личная свобода», – объявил он мне, упреждая, чтобы я не успела что-нибудь объявить ему. «Ты творишь, тебе нужна личная свобода и покой». Это правда. Матери он сказал, что я уехала собирать материал для новой книги. И это тоже правда. Его мать живет теперь у нас. «Лучевую терапию с таким же успехом можно проходить и в Гамбурге, – решила она, – все в порядке». Она готовит ужин для детей, поет им песни, играет с ними, читает им вслух, укладывает их спать. Скорее всего, разрешает им смотреть телевизор и не следит за тем, чтобы они убирали у себя в комнате, не чистит с ними толком зубы и к тому же дает им на ночь молоко с медом, все в порядке!
Она дня не может продержаться без перерыва на сон. За покупками она ходит часами и возвращается совсем бледной и без сил. Когда она готовит, то каждые пару минут присаживается.
– Как ты?
– Хорошо, правда!
– А как терапия? Очень устаешь?
– Нет-нет, совсем не устаю, правда, все в порядке!
Филипп старательно не замечает, в каком она состоянии. «Мама, ты сваришь нам твой замечательный картофельный суп?» Филиппу невмоготу видеть ее слабой. «Мама, колготки порвались, можешь заштопать?» Филиппу страшно. «Мама, список покупок на завтра я положил на стол». Он проводит рукой по густым темным волосам: «Ты ведь тоже думаешь, что будет полегче?»
«We just have to wait and see»[10], – поет Конор Оберст, и я киваю. «Все хорошо? – улыбается мне Симон. – Тяжелый случай, – говорит он, показывая на мой мобильный. – Кажется, он впал в кому». – «Может, не все так трагично, – возражаю я, – может, у него просто зимняя спячка?» – «Ну, тогда я его разбужу», – подхватывает Симон, достает карманный ножик, раскрывает его и принимается ковырять лезвием в корпусе телефона.
«We just have to wait and see», – повторяю я и думаю при этом о черной кошке.
Тадеуш смеется. Голос у него осипший. «Ну вот, теперь ты поняла!» – радостно восклицает он. Студентка соглашается. В ее улыбке мне мерещится презрение к этому самовлюбленному старику. Или это только мне так кажется, а для всех остальных в улыбке нет ничего необычного? «Много существует такого, – говорит за соседним столиком Тадеуш своей красивой студентке, – чего сразу не увидеть, до многого доходишь постепенно (он стучит пальцем по лбу), это работа!»
«От жены ничего не скроешь», – сказала она по телефону. Выяснив, я ли это, она представилась и добавила: «Супруга того мужчины, с которым у вас роман. Вы забыли у него в квартире тушь. И давайте не будем попусту тратить время, сделайте одолжение, не отпирайтесь. Не прикидывайтесь дурочкой, как вереница ваших предшественниц. А главное, не будьте столь наивны – Тадеуш любить неспособен. А вот я его люблю, уже двадцать четыре года, и моя любовь не проходит, несмотря ни на что. Он был ноль без палочки, когда сюда приехал. Это я научила его немецкому, я ввела его в театральные круги, я добывала ему контракты, я вытаскивала его по утрам из постели и отвозила на репетиции, я искала для него пьесы, отбирала актеров и подсказывала идеи, я держала его за руку на премьерах и доставляла в невменяемом состоянии домой после банкетов. Это я его продвигала, пихала, пинала, он сам понятия не имеет, что делать. Это я его направляю, и я не позволю, чтобы он сбился с пути. Что вы можете ему дать? Ничего. И получить вы тоже ничего не сможете, не надейтесь. Тадеуша без меня не существует. А вас я уничтожу. Отстаньте от моего мужа. Не приближайтесь к нему. И еще – желаю вам на собственной шкуре испытать, каково это – когда у вас отнимают мужа».
«Мне жаль вас огорчать, но я не собираюсь замуж, тем не менее спасибо за добрые пожелания», – ответила я. Нет, не ответила, хотя было бы здорово. Насколько я помню, я не сказала ничего.
Прежде чем повесить трубку, она добавила: «Надо же, как вы его расписали. Такие гематомы. Неужели вам это доставляет удовольствие? Что вы за человек такой?»
Я пришла в ужас и совершенно растерялась. Хотела было набрать Тадеуша, но все не решалась, промучилась несколько часов и так и не позвонила. На следующий день он сам мне позвонил и предложил встретиться – голос у него был абсолютно беззаботный.
Тадеуш изредка рассказывал о жене. Он никогда не называл ее женой, только – Утой, хотя мы с ней никогда не встречались. Ута была невероятно талантливой журналисткой. Ута не только много работала, но и успевала заботиться о своих престарелых родителях – они все жили в огромной усадьбе, вместе с многочисленными домашними и дворовыми питомцами. Скотину не держали, потому что Ута, помимо всего прочего, была еще и активной защитницей животных. Однако Ута ошибалась. У меня не было романа с Тадеушем. Почему я ей этого сразу не сказала? Может, из-за того, как она начала разговор? «Тадеуш знает, что я вам звоню, – первым делом заявила она, – он сам дал мне ваш номер и полностью одобряет мои действия».
А может, я просто хотела узнать побольше и потому не стала ее прерывать?
Тадеуш изменял жене с какой-то буйной дамочкой. Точно не со мной. Тогда с кем? И когда он успевал? На репетициях он на глазах у всей труппы, свободное время проводил со мной, а на выходные уезжал домой! Что это за тушь? Чья она? И какие такие гематомы? Нужно выяснить. Я следила за Тадеушем, рылась тайком в его записной книжке, подслушивала, когда он разговаривал по телефону, подозревала каждую женщину, оказавшуюся поблизости, – все напрасно. Наступил черед фантазий: обо мне и взрослом мужчине с телом моего отца и головой Тадеуша. Я впиваюсь зубами в его соски – выступает кровь, я кусаю его щипцами – он корчится, я бью ему между ног тупым предметом – он молит о пощаде, я тушу сигарету в его пупке – он заходится криком. Удовольствия мне эта игра не доставляла, это было явно не мое, и я бросила фантазировать. С Тадеушем мы общались, как и прежде. О звонке его жены речь так ни разу и не зашла. Однако именно после этого разговора наши отношения изменились. Тадеуш стал давать мне деньги на такси. Больше, чем нужно. «За что он мне платит?» – недоумевала я. А однажды вечером он погладил меня по голове. «Порой мне кажется, что я знаю тебя целую вечность», – сказал он. И поцеловал меня в лоб. «Ты такая красивая». Потом он покрыл поцелуями мои щеки, добрался до губ, целовал меня осторожно, тихо-тихо.
С этого вечера все началось. Он срывал с меня одежду, едва мы оставались наедине, требовал, чтобы я так же бесцеремонно раздевала его, чтобы я садилась на него и издевалась над ним, следуя его указаниям (у него было совершенно четкое представление, как все должно происходить). Я уходила ранним утром, когда он спал. По городу мчались такси. Тадеуш рассказывал, что по ночам ему приходится подъезжать к огромному подворью Уты исключительно по маленькой проселочной дороге, со скоростью пешехода, так решила она – чтобы он, не дай бог, не переехал какую животинку.
Однажды ночью Тадеуш отлупцевал меня по заднице холодным, гладким предметом. В какой-то момент боль стала невыносимой, все было теплым и влажным – в крови. После этого случая я стала держаться от него подальше. Тадеуш умолял о прощении, рыдал ночами в трубку, проклинал себя, называл преступником, сумасшедшим, скотиной. Но я его больше не подпускала.
У Симона ничего не получается. Телефон не подает признаков жизни. Мой друг говорит: «Нужно дома посмотреть, может, найду какую инструкцию. Да и к малышке уже пора возвращаться». Он имеет в виду мою собаку, мы оставили ее в квартире, потому что в музей с животными нельзя. «Бедняжка уже насиделась там одна. Ты со мной или тут останешься?»
Симон любит мою собаку. Дома ей приходится нелегко: Филипп вымещает на ней досаду, дети обращаются с ней грубо, дергают ее за уши, пока я не вижу, или отталкивают, когда она ластится к ним. На игровую площадку ей доступ закрыт, а долгие прогулки дети не любят, и обычно приходится им уступать – их двое и кричат они громче.
А вот Симон разговаривает с моей собакой нежно, его низкий голос звучит очень мягко. Он хвалит ее. Он гладит ее. Он выводит ее на прогулки, играет с ней. Он купил ей корм и щетку, жевательные палочки и подстилку – мы ведь без всего к нему заявились. Старая собака требует вложений. Ей необходимы капли для глаз, у нее аутоиммунное заболевание, которое ведет к слепоте, и закапывать нужно два раза в день. Симон сумел заказать эти капли у нашего гамбургского ветеринара, хотя тамошняя медсестра не очень-то горела желанием идти на почту и отправлять посылку в Швейцарию, ведь еще и таможенную декларацию заполнять нужно. А позавчера он ходил с моей собакой к местному ветеринару: ей надо каждый месяц вручную очищать анальные железы – они у нее вечно закупорены и воспалены; вонь при этом стоит адская. Но любовь Симона не знает границ, причем настолько, что вчера он даже попытался отобрать у нее обертку от шоколада, которую она откопала где-то в кустах и жадно облизывала. Я бы на такое никогда не решилась, я знаю: когда дело доходит до жратвы, любви конец. Собака оскалилась, зарычала и укусила его. Чего и следовало ожидать. Симон был в ужасе, он не верил своим глазам. Теперь у него на руке глубокая рана. Когда вдруг понимаешь, что любовь не беспредельна, это причиняет боль, я знаю. А пару минут спустя собака вновь стала кроткой, словно овечка, и положила голову Симону на колени.
– Я еще останусь ненадолго, Симон. Кое-что запишу.
– О чем?
– О выставке, и так вообще.
– Тогда я выведу малышку погулять, у тебя же есть ключи.
Я киваю.
– Ты справишься… – пауза, – без телефона?
Я киваю.
– А без малышки?
Я киваю.
– А без… меня?
Я не киваю.
Он кладет на стол купюру.
– До скорого, Симон, и спасибо.
Я смотрю ему вслед, достаю блокнот из сумки, кладу на стол и делаю вид, что пишу.
Читать бесплатно другие книги:
