Двенадцать раз про любовь Швиттер Моник

Слышу, как Тайфун шепчет: «Она приехала на велосипеде».

Хихикают.

«Все верно, я приехала на велосипеде, как и всегда. Если хотите, мы можем обсудить это после урока».

Молчание.

– Матьё, пожалуйста.

– Пожалуйста, что?

– Прочитай, пожалуйста, текст.

– Не хочу.

Продолжает изучать карандаш.

Подключается учительница: «Матьё, прочитай, пожалуйста, текст».

«Я не хочу», – отвечает он, наклоняется под стол, открывает сумку и кидает туда карандаш. Снова выпрямляется. Мы ждем. Я не свожу с него глаз. В конце концов, он берет текст, окидывает меня презрительным взглядом и начинает читать – очень тихо, запинаясь и спотыкаясь, словно маленький ребенок, который учится говорить. Каждый раз, когда он останавливается, одноклассники подсказывают ему следующее слово, следующий оборот, следующее предложение. Он повторяет, растягивая одни слова, безбожно проглатывая другие. Если бы у меня не было текста перед глазами, я бы не поняла, что он читает.

Когда он доходит до истории с отцом-священником и подружкой-атеисткой, смеются все, даже Матьё. К нему возвращается уверенность.

– Ну, и как ее зовут, эту твою подружку? – кричит Деррик.

– Латойя, – отвечает Матьё и вытягивает губы, чмокая воздух.

– Латойя, – шумит класс.

Матьё делает успокаивающие пассы руками: «Только без кипиша, о’кей?» и, обращаясь ко мне: «Достаточно или дальше читать?»

После урока он подходит к учительскому столу. «Ты что-то хотел, Матьё?» – спрашиваю я между делом, убирая материалы в сумку. «Вы же сказали, после занятия можно задать вопросы. У вас брюки в ужасном состоянии, вот здесь, сбоку, посмотрите».

– Да, спасибо, я знаю, я упала.

– Упали?

Он распахивает глаза, в точности как при нашей первой встрече. Осматривает меня с ног до головы. Кивает. «Повезло. Вам повезло, мадам».

Я беру сумку и направляюсь к двери. Он за мной. Не могу найти выключатель. «Вот здесь, мадам, здесь можно выключить свет», – говорит он, дотягиваясь до кнопки через меня.

«Спасибо, Матьё».

Я направляюсь по длинному коридору к выходу, Матьё рядом.

«А вы можете открыть секрет?» – вдруг спрашивает он.

От удивления я останавливаюсь. Секрет?

– У вас есть близкий друг?

– Нет, я замужем.

– А может, все-таки есть?

– Матьё, довольно. До свидания, увидимся на следующей неделе.

Оставляю его. Сделав несколько шагов, оборачиваюсь. Он исчез. Коридор пуст. Только Дженнифер, Боевая мышь, стоит у пальм и наблюдает за мной. Я машу ей рукой, она отворачивается.

Матьё на две головы выше меня. Большинство ребят сейчас такие. Якоб, отец Павла, если не ошибаюсь, был ростом метр восемьдесят, на сегодня уже почти маленький. А каким бы стал Павел? Он бы так же возвышался надо мной, как Матьё? Если бы Павел положил мне руку на плечо и я бы подняла голову – что бы я увидела? Огромный выпирающий кадык? Красную, воспаленную от бритья кожу? Белые бугорки угрей? Я ставлю синие ботиночки на письменный стол. Размер 19 – значится сбоку. Сорок семь минус девятнадцать будет двадцать восемь. Эти синие ботиночки и белые кроссовки Матьё разделяют двадцать восемь размеров. Ряд из двадцати восьми пар обуви длиной в шесть метров, он бы занял у нас весь коридор от кухни до моего кабинета. Стук. Теперь я узнаю: ДИТЯ.

Мне пришло сообщение от Матьё: «Мадам, вы забыли дать нам домашнее задание. Однако я прошу принять во внимание, что у меня на этой неделе две важные игры».

Принять во внимание? Неплохой выбор слов. Филипп сегодня в виде исключения забирает детей из садика. Значит, у меня есть время. Я отвечаю: «Ты прав, Матьё, спасибо, что напомнил, задание специально для тебя (с большим вниманием): Как ты считаешь, о чем должна быть наша книга? До вечера, в 22 часа.

P.S. Что за игры?»

Через минуту приходит ответ, в 16:13:

«Баскетбол, мадам. В нашей истории речь должна идти о любви и насилии. Возможно, также о темных делишках. Не помешает и предательство, и (немного) секса, – нам ведь нужно продать книжку».

(16:14): А как насчет протагониста, Матьё?

(16:14): Что это?

(16:15): Главный герой.

(16:18): Обязательно мужчина. Думаю, ему восемнадцать лет и он торгует наркотиками. А еще зарабатывает на нелегальных боях. Он мечтает стать знаменитым рэпером. Он родом из Мехико. Его зовут Калим. Он наглый расист.

(16:20): Хорошо, Матьё. Пусть тебе повезет в игре!

(16:25): Обязательно повезет, мадам, спасибо.

Я открываю профиль Матьё и разглядываю его друзей. Ему семнадцать лет, и у него уже триста семьдесят семь друзей. Латойи среди них нет.

Мне всегда очень нравился профиль Якоба. Сбоку он производил впечатление гораздо более мягкого человека, чем в анфас. Лоб, нос, щеки, подбородок – безупречная линия холмов. Если Якоб замечал, что я рассматриваю его профиль, он, не поворачивая головы, скашивал глаза в мою сторону – казалось, глазное яблоко вот-вот выскочит – и кричал: «Осторожно!» Павел унаследовал бы профиль Якоба, а от меня – темные глаза, красные губы и маленькие уши. А вот волосы достались бы ему от отца – густые, волнистые, медового цвета. А еще – длинные ладони и ступни. И внушительные брови. Я достаю фотографию Якоба и прикрепляю ее к стене над компьютером. «Ну и что это значит?» – спрашивает муж, вернувшись домой с детьми. «Я пытаюсь представить, как бы выглядел мой сын, ему бы сейчас было семнадцать».

Филипп смотрит на меня. «Если нужна помощь, я рядом». Он выходит и закрывает дверь. Я снимаю фотографию и бросаю в ящик письменного стола.

«Сегодня мы начнем записывать нашу историю», – говорю я и вскидываю взгляд – где-то звонит мобильный. «Дженнифер, выключи, пожалуйста». Боевая мышь смотрит на меня с ненавистью. «Это срочно, я должна ответить. Алло?» Она встает и направляется к двери. «Да, подожди, – говорит она, – подожди!» Классная руководительница кидается за ней, хватает ее, пытается отобрать телефон. Дженнифер швыряет аппарат ей под ноги. «Сейчас мы пойдем к директору», – говорит учительница. Девочка заливается слезами. «Нет-нет! Вы же знаете, что тогда».

Дженнифер дали последний шанс. Она хлюпает, уткнувшись в носовой платок. Ее телефон – у меня на столе, учительница положила его сюда, но выключать не стала. На дисплее – фотография выстроившихся в пирамиду чирлидеров в синих, расшитых пайетками костюмах.

«Хорошо, тогда еще раз с начала. Сегодня мы попробуем придумать нашу историю. Кое-что у нас уже есть. Главного героя зовут Калим, ему восемнадцать лет, он приехал в Гамбург пять лет назад из Мехико. Он бросил школу и торгует наркотиками. Воскресный вечер, начало двенадцатого. Калим трется у эскалаторов на площади у Главного вокзала и ждет. Чего? Или кого? Придумайте персонажа, имеющего отношение к Калиму. Кто это может быть? Откуда? Что связывает их с Калимом? У вас полчаса».

– Мадам, – Матьё поднимает руку и говорит, не дождавшись разрешения, – мадам, вы забыли, что Калим читает рэп и занимается MMA.

– Откуда ты знаешь? – кричит Абдул.

– Всё очень просто, – гордо тычет в себя пальцем Матьё, – это я придумал Калима.

Все уставились на меня. Это правда? Я киваю. «Поэтому, если у вас есть вопросы по Калиму, обращайтесь к его создателю – Матьё. А кстати, Матьё, что значит ММА?»

«Mixed Martial Arts, мадам, это такие единоборства, где очень мало правил и ограничений, там все очень жестко. Допускается все – удары руками, ногами, броски, захваты, главное – победить противника. И кстати, – Матьё обращается к классу, – Калим вам не абы кто, он зарабатывает на нелегальных боях, понятно? Если бы он не был таким расистом, я бы наверняка с ним подружился. – Матьё откидывается назад и скрещивает руки. – Так что давайте, старайтесь. Можете даже красавчиком его сделать». Он смеется.

Все еще хлюпая носом, Дженнифер склоняется над столом и начинает писать. Через десять минут выходит вперед, выбрасывает смятый платок в урну и кладет листок мне на стол. «Готово. Можно забрать телефон?»

– Что это за фотография? – спрашиваю я, показывая на дисплей.

– Не ваше дело.

– Ты права. Но я очень любопытна– профессия такая. Ты – чирлидер?

– Обо мне писать не надо.

– Хорошо.

– Это моя команда. «Ангелы».

– И за кого вы болеете?

– За «Синих дьяволов».

Я смотрю на Матьё. «Подойди сюда, пожалуйста. Спасибо, Дженнифер, я прочитаю твою работу дома». Возвращаю ей телефон. Девочка отпрашивается в туалет. «Да, конечно», – позволяю я, хотя классная руководительница делает мне знаки. Матьё подходит небрежной походкой. «Да, мадам?»

– Как прошли игры?

– Да так. – Скалится. – Интересуетесь баскетболом?

– Проиграли?

– Вы о чем? Одну выиграли, в другой – ничья.

– Как называется твоя команда?

– Мы – «Дьяволы». Угадайте, на какой позиции я играю.

– «Синие дьяволы»? Спасибо, Матьё, можешь садиться. – Он неторопливо направляется к своему месту, оборачивается и говорит:

– Мадам, я – point guard, разыгрывающий.

«Любовь и насилие. Возможно, темные делишки. Предательство и (немного) секса, – думаю я, крутя педали по дороге домой. – Это я придумал Калима. Матьё, разыгрывающий. Мы – “Дьяволы”. Интересуетесь баскетболом, мадам?» Деревья стоят голые, листву с улиц убрали. Как быстро все произошло – и то и другое. Стоя на светофоре, запрокидываю голову назад. По небу летит, сипло крича, клин серых гусей. «Смотрите мне, чтобы вернулись все в целости, не дайте себя подстрелить», – говорю я. Прохожий, пожилой господин в шляпе, делает шаг в мою сторону, прикладывая руку к уху: «Простите, я плохо слышу». – «Желаю вам хорошего дня», – кричу я ему и еду дальше. «Да, день сегодня хорош», – отвечает он, и эта фраза остается у меня в голове. Я отправляюсь в парк, сажусь на скамью и достаю из сумки работы учеников. Просматриваю, ищу сочинение Дженнифер.

Дженнифер Хайтманн: «На перроне стоит девушка. Это Янва. Родители вообще-то ждали мальчика и хотели назвать его Январь, но что-то пошло не так. Янва знает Калима уже целую вечность (с тех пор, как он в Германии = 5 лет). Когда ей плохо (почти всегда), она звонит ему и берет у него травку. Сейчас она идет домой с занятий по стрит-дэнсу, на Главном вокзале у нее пересадка. Внезапно она видит своего отца под руку с какой-то женщиной. Она подбегает к ним, сталкивает женщину на пути и бьет отца. Но потом она видит, как они вместе садятся в следующую электричку, и понимает, что все это ей только показалось. В глазах у нее потемнело. Она звонит Калиму, ей нужна травка, чтобы успокоиться. Они встречаются у эскалаторов. Калим уже много лет влюблен в Янву, но ей на это наплевать, ей нравится другой, но она никому не говорит кто. Конец».

Следующая работа. Совместное творчество.

Бюшра Демир и Несрин Гюль:

«Все совпадения с реальными людьми случайны!

Привет всем, я – Людовик, я хорошо выгляжу и много воображаю о себе. Мои родители родом из Того. Я баскетболист, у меня хорошая фигура. Мою подружку зовут Латойя. Хотя, может, я ее просто придумал. Потому что я думаю, что все девушки в меня влюблены. И такие есть на самом деле, правда, но имен я называть не буду. С Калимом, этим тупым расистом, я лично не знаком. Я не против как-нибудь хорошенько его поколотить, хотя он гораздо сильнее и крепче меня. Я только жду подходящего случая».

Я разглядываю двух девушек, по возрасту они могли бы быть в моем классе. Они стоят у парковой скамьи, не решаясь присесть, видимо, она кажется им слишком грязной. Одна разговаривает по телефону и обкусывает при этом кожу вокруг ногтей, другая рассматривает кончики своих волос. В ее сумочке зевает маленькая бежевая собачка. Девочки что-то показывают друг другу жестами, стучат пальцем по лбу, закатывают глаза, смеются. А как это было у меня? Каково это было – в семнадцать лет? Тогда я знала, что правильно, а что нет. Почти по любому вопросу у меня было ясное мнение, сейчас я себе тогдашней даже немного завидую. Бога не было, но были абсолютно ясные представления о добре и зле. В основном я сочувствовала жертвам, слабым, побежденным и угнетенным. Насилие в какой бы то ни было форме казалось неприемлемым, всегда и везде. Никто не имел права убить другого, ни при каких обстоятельствах, это правило действовало и в отношении женщин и их нерожденных детей, не важно, насколько те малы. А несколько лет спустя я решила не сохранять ребенка – так выражались врачи и психологи, с которыми пришлось разговаривать, прежде чем дошло до дела. Я никого не убивала, я просто решила не сохранять. В семнадцать я бы плюнула себе в лицо, прекратила бы с собой всякое общение. В двадцать пять я не видела другого выхода.

Матьё пишет в 23:48: «Мне нужно с вами поговорить».

Я не верю своим глазам. Уже поздно, я устала, а тут сообщение от Матьё. Я осушаю бокал вина одним глотком и ложусь спать. Муж возвращается домой, проходит прямо в гостиную, смотрит телевизор. Ко мне в спальню доносятся выстрелы и визг шин. Я лежу без сна. Мне нечего с тобой обсуждать, Матьё.

В 4:14 я пишу: «О чем речь?»

В 9:13 он отвечает: «Отец требует, чтобы я закончил школу, а дядя хочет, чтобы я пошел к нему в ученики».

9:15: «Ну, разумеется, ты должен сначала закончить школу!»

9:56: «Все не так просто. Нужно поговорить».

Матьё живет в восточной части города, я – в западной. Я соглашаюсь встретиться после обеда в центре, ненадолго. Он предлагает – на Главном вокзале, у эскалаторов на привокзальной площади. Там, где обычно зависает Калим. Торговец наркотиками, которого он выдумал.

Два часа пополудни. Уже издалека я вижу, как он стоит у перил, согнув одну ногу в колене. Я качу велосипед по привокзальной площади, Матьё поднимает руку, машет, идет мне навстречу. Улыбается, говорит: «Привет». Кажется, ноги его не держат. На площади – ни одной скамейки. «Не хотят, чтобы бомжи собирались», – говорит Матьё. Мы садимся в зале перед кассами на красную скамью, обитую искусственной кожей. «Вы должны взять талон», – приветливо обращается к нам сотрудник железной дороги. Матьё встает и нажимает на кнопку, автомат выплевывает талончик, сотрудник довольно кивает.

– Как часто у тебя тренировки? – спрашиваю я, избегая молчания.

– Минимум два раза в неделю плюс турниры.

– Я видела, у вас есть даже свои чирлидеры?

Он вздыхает: «К сожалению». Достает из кармана куртки записку, дает мне: «Можете прочитать, это от Дженнифер».

«Ненавидь меня, люби меня, кричи на меня, бей меня, целуй меня, делай, что хочешь. Только не игнорируй меня».

Я складываю записку.

– Вы встречаетесь? Или, может, встречались?

– Нет, что вы, мадам, нет.

– Ну ладно, ты хотел поговорить о своем дяде?

– Да, – он медлит, словно не хочет менять тему. – Понимаете, мой дядя – бизнесмен, и очень хороший. Он говорит, мне не следует терять времени. Он не будет меня ждать. Он сказал – сейчас или никогда. Мне же уже семнадцать.

– Ты в любом случае должен закончить школу, а потом найти себе нормальное место ученика.

– Что значит нормальное?

– Официальное, где тебя будут учить и дадут свидетельство об окончании, а не из-под полы, не в семье.

– Я так и думал, что вы так скажете.

– Так тебе любой скажет, поверь мне, Матьё, да ты и сам это знаешь. Почему тебе важно мое мнение?

– Не знаю, вы мне симпатичны.

И оно тут же возникло – это молчание, полное тайного смысла. Я тороплюсь его нарушить и спрашиваю первое, что приходит в голову: «Твой отец священник?»

– Да, и он хочет, чтобы я тоже стал священником, говорит, это правильный путь, но это не мое, правда.

Он смотрит на мои руки, которые я скрестила на коленях.

– Что это за церковь? – спрашиваю я, расцепляя руки.

– Евангелическая церковь эве, – Матьё смотрит мне прямо в лицо. – Эве – это мой народ, мадам, мы из Того.

– Эй! – кричит приветливый сотрудник железной дороги. – Пятьсот пятьдесят три, это же ваш номер? Ваша очередь!

– Да!

Мы дружно вскакиваем, смеемся и, ни слова не говоря, выбегаем из вокзала. Я наклоняюсь, отпираю замок велосипеда. Матьё стоит позади меня.

– Вам уже пора?

– Да. – Я выпрямляюсь.

– Спасибо за совет, – говорит он. Я оборачиваюсь, он наклоняется ко мне и целует в щеку.

– Матьё, это лишнее.

– Почему? У друзей так принято.

– Я тебе не подружка.

Он осматривает меня с ног до головы, как при первой встрече. Взгляд строптивый. «Просто вы мне нравитесь», – тихо говорит он.

– А как же Латойя?

– А-а, – он смеется, – я ее выдумал. Как вы думаете, у меня есть талант?

– К писательству?

Он кивает.

– Очень может быть. Но ты же решил стать бизнесменом?

Он пожимает плечами. Я сажусь на велосипед. «До свидания, мадам». Я трогаюсь. «Вы по-французски дома говорите?» – кричу я ему вслед. Он оборачивается: «Ну конечно, мадам». Уходит. Ступни у него огромные.

P.S. Матьё ничуть не обижен, что он с легкой руки Бюшры и Несрин фигурирует в нашей истории под именем Людовик, даже наоборот. И ничего не имеет против того, что Янва, которая танцует стрит-дэнс, в него влюблена. Но настаивает, что он, в свою очередь, конечно же в нее не влюблен.

– На это я не подпишусь.

– Но нам же нужно как-то объяснить, почему ты избил Калима? А он, как известно, сохнет по Янве.

– Не беспокойтесь, мадам, я что-нибудь придумаю. Я уничтожу этого расиста. Забью его до смерти, если будет нужно, и причина найдется, вы уж мне поверьте. Чтобы уж наверняка.

«И вот еще что: я вас не брошу, пока мы этим занимаемся, ну то есть пока пишем эту историю. Просто хотел, чтоб вы знали.

С дружеским приветом.

Матьё».

9. СИМОН. Плыть и лететь. Гамбург – Цюрих, ноябрь 2013 г. / Цюрих, зима 1992–1993 гг

Не знаю, что делать дальше. И с этой книгой, и со своей жизнью. В глубине души я надеюсь, что в мою жизнь опять кто-нибудь забредет и продолжит писать эту историю. Номер девять из двенадцати. Скоро зима. Я чувствую ее дыхание, когда вытаскиваю из подвала велосипед и, кряхтя, тащу его вверх по крутой лестнице, когда, запыхавшись, спрашиваю мою собаку, отрастившую длинную зимнюю шерсть, куда мы пойдем гулять, когда, как всегда не получив ответа, откидываю голову назад и смотрю, как пар изо рта поднимается в небо. Скоро зима. А что еще? Что приготовила мне любовь? «Любовь! Других забот, что ли, нет! – сказала бы сейчас моя бабушка. – Сначала о хлебе насущном нужно думать, а потом уж о любви». Я сжимаю губы. Сегодня утром Филипп поцеловал меня. Впервые за полгода. При этом он закрыл глаза, избегая моего взгляда. Его губы – шершавые и влажные одновременно.

Я сажусь на велосипед, еду по тротуару до следующего въезда во двор, где наклонный бордюр, «смотри, не упади!» – кричит кто-то, и мой тяжелый дамский велосипед тут же опрокидывается. Голос я узнала сразу: кредитор № 17, наш сосед, живет двумя домами дальше. Он протягивает мне руку, помогает подняться, осматривает мои брюки. Потом поднимает велосипед, проверяет тормоза, смотрит, правильно ли стоят седло и руль. «Я тебя напугал?»

Я берусь за руль, не говоря ни слова. Он не отпускает. Почти касается моей руки. «Я спешу», – говорю я и пытаюсь тронуться с места. Он не дает. «Я еще ни цента не получил».

Я поступаю так, как рекомендовала в таких случаях наш консультант по долгам. Я отвечаю: «Обратись к Филиппу».

«Нет, я обращаюсь к тебе, – напирает сосед, который год назад одолжил моему мужу три тысячи евро, – мое терпение кончилось».

Я продолжаю следовать указаниям консультанта, понимающе киваю и говорю: «Тебе прислали график выплаты долгов, там написано, когда ты получишь первый взнос».

«Там написано, что моя очередь подойдет через два года, – горячится сосед, – а деньги мне нужны сейчас». У него срывается голос. «Сейчас», – повторяет он.

И тогда я говорю то, что, согласно настоятельным предостережениям консультанта, говорить ни в коем случае нельзя, я отвечаю: «Хорошо, я позабочусь об этом».

Отъезжаю, не прощаясь. Собака бежит рядом. Несколько недель назад, когда сосед в первый раз преградил мне дорогу и поинтересовался, когда он получит свои деньги, я не упала с велосипеда, хотя было бы немудрено. Я просто замерла, ожидая, что сейчас меня хватит удар. Какие деньги? Этот сосед, этот отец семейства не значился в числе кредиторов. Еще долги? Опять долги?

Филипп побледнел, когда я призвала его к ответу. Руки у него дрожали. «Я о нем совершенно забыл», – прошептал он. «Нет, я больше не играл». Он поднял руку и поклялся, что это не рецидив, а старый грех. Он, наверное, как-то, сам не поймет как, вытеснил это из памяти. Филипп забывает неудобные для него факты, мне понадобилось семь лет брака, чтобы это понять, неприятности для него просто не существуют. Спокойствия от этого не прибавляется.

Надо мной пролетает пингвин. Как пингвин? Они же не умеют летать. Вот уже пятьдесят миллионов лет. И кроме того, у нас здесь пингвины не водятся. И все-таки я смотрю не вперед, на дорогу, а в небо. Он исчез. Никого. Я останавливаюсь. Закрываю глаза и пытаюсь снова его увидеть. Плотное, молочно-белое, чуть мерцающее тело, узкая черная голова и клюв, узкие черные крылья. В птицах я, конечно, не особо разбираюсь. Как-то видела в зоопарке пингвинов Гумбольдта, совсем недавно их показывали по телевизору, так вот эта птица на них очень похожа. Впрочем, погодите. А у нее была эта характерная черная полоса на груди? Не уверена. Зажмуриваю глаза. Черная полоса? Может, была, а может, и нет. Скорее всего, нет. Скорее всего, не пингвин. Просто какая-то птица. Подобных птиц мы, кажется, видели на Гельголанде – Филипп и я. В прошлом году весной, когда у нас еще царил чудесный беспорядок, замечательный хаос; когда мы еще были парой, а не только родителями, связанными общим имуществом, долгами и утраченным доверием, когда мы, недолго думая, наняли няню для детей и няню для собаки и вдвоем отправились на корабле на Гельголанд. Море было спокойным. Остров встретил нас оглушительным гомоном птиц.

Мы сняли, особо не вникая, романтическую комнату для влюбленных, которая оказалась отвратительной дырой без окон и без ванной комнаты, с матрасом грязным и провисшим, но на удивление удобным. На прогулку по побережью выбрались только вечером. Дошли до Люмменфельзен – Кайровых скал. В сумерках нам едва удалось разглядеть, как целая стая – бесчисленные маленькие черные тушки, неуклюжие картофелины – отделилась от черной каменной стены и упала вниз с высоты сорока метров. В ответ на душераздирающие крики родителей птенцы, которым от роду несколько недель, еще не умеющие летать, медленно придвигались к краю скалы и потом опрокидывались в пустоту и исчезали в глубине. Пара минут – и все поглотила темнота, уже ничего не видно, но крик родителей не утихал.

И что, такая вот тонкоклювая кайра пролетела сейчас надо мной? Поздней осенью? С Гельголанда в Гамбург? Кайры – птицы морские, они часто зимуют в открытом море, но летают плохо. С их недоразвитыми крыльями легче грести, чем лететь. Форма тела, как у пингвина, – результат их адаптации к жизни на море. Нет, что-то не верится, что это была кайра.

Тогда кто?!

«Смотри, не упади!» – кричу я вслед птице, чью грудь не успела разглядеть, ловлю вопросительный взгляд моей собаки и, не зная, что сказать, щелкаю языком, она покорно кивает. Я кручу педали, надеясь, что собака следует за мной по тротуару. На дорогу я не гляжу – всматриваюсь в небо, но там никого. Холодный чистый воздух. Зимний воздух. Что нас ждет? Соседи превращаются в кредиторов. Пингвины летают. Вот! Вот же он!

Он пролетает над стройплощадкой – еще пару дней назад здесь была кондитерская фабрика, а теперь возводят жилье премиум-класса, – мимо крана и экскаваторов, роющих котлован, и скрывается за соседним домом. Есть черная полоса на груди или нет? Он исчез слишком быстро, с полосой или без. Для пингвина, которые, как известно, летать не умеют, летел он на удивление хорошо. Так же хорошо, как они ныряют. А когда они ныряют – я часто наблюдала за пингвинами в бассейне зоопарка, – кажется, что они летят. Элегантно, безо всяких усилий скользят вверх-вниз. И только по косякам рыб, на которых они охотятся, можно понять, что движение происходит не в воздухе, а в воде.

Я слезаю с велосипеда, смотрю ввысь. Где же ты? Строительный кран беззвучно раскачивается надо мной, я уклоняюсь от его тени.

Наша арендная плата зависит от средней арендной платы по району. Она растет с каждым капитальным ремонтом, с каждой элитной новостройкой в нашем квартале, с каждым евро, который готовы переплачивать новые соседи (а их просто тьма). Так же растет и аренда у кредитора № 17. И квартплата всех тех семей, что переехали сюда несколько лет назад, еще до рождения детей. Мы все живем в квартирах, которые стали нам малы и которые нам не по карману. Мы все знаем, что нас ждет повышение арендной платы.

Я все еще смотрю ввысь. Кран раскачивается туда-сюда, словно сошел с ума. «Возьми меня с собой, – кричу я вслед исчезнувшему пингвину, только очень тихо, так что меня никто не слышит, даже моя собака, – возьми меня с собой». – «Ну, тогда поторопись», – отвечает он. Голос кажется мне знакомым. Я кручу педали и мчусь вслед за ним.

Я – на двадцать лет моложе, на дворе зима, снега нет, солнца нет, слишком тепло, слишком серо, я пристегиваю свой велосипед, старый армейский драндулет, к фонарному столбу и захожу в бассейн в красных лодочках на каблуке – это моя единственная обувь. Тепло, высокая влажность, запах хлора – все, как положено; я чуть ослабляю шарф, расстегиваю пальто, снимаю шапку и смотрю на загорелого дежурного (на нем только сланцы, шорты и футболка), на его голые ноги. Он неторопливо беседует у кассы с посетительницей. Она что-то тихо говорит. Он ее слушает. Качает головой. Машет руками, словно плывет. Судя по всему, речь о кроле. Учимся плавать на суше. Мне жарко. Я оборачиваюсь. Позади меня моя первая любовь – Петр, он закатывает глаза к потолку и кривит губы, а позади Петра стоит наш общий друг, назову его Симон. Он что-то бормочет и гладит себя по затылку, берет себя за шею и шепчет низким голосом: «Сейчас-сейчас, малышка». Но обращается он не ко мне. Петр знает об этом и все-таки спрашивает: «Это ты мою малышку сейчас малышкой назвал?» Они в шутку боксируют. Несколько раз в неделю мы вместе ходим в бассейн – Петр, Симон и я. Петр наклоняется ко мне и целует.

Вот я и вернулась к Петру. Снова. От пингвина к Петру. Теперь я и голос узнала. Голос пингвина, беседующего со мной. Первая любовь не забывается никогда. Девять месяцев прошло с тех пор, как я узнала о его смерти. Я написала письмо Симону, от руки, и послала на его цюрихский адрес, если верить телефонному справочнику, он не поменялся. Ответа я не получила. Знает ли он, что Петр выпрыгнул из окна во двор в ранних сумерках посреди снегопада и разбился насмерть, – об этом я спрашивала его в письме.

Поцелуй Филиппа сегодня утром был липким. Я стерла его с губ, а потом пожалела.

– Можно еще один?

– Мои поцелуи тебе, кажется, не нравятся.

– Нет, почему. Мне просто нужно снова к ним привыкнуть.

Филипп пошел на кухню и поставил на плиту овсянку для детей. Я наблюдала за ним. Он это чувствовал, но не оборачивался. У него самая красивая спина в мире. Мускулистая, прямая, широкая (но не слишком).

У меня старая собака. Ей десять лет и восемь месяцев. Она мужественно бежит рядом с велосипедом, вывалив язык, словно на улице жаркое лето. Я забываю ее подгонять, хотя в последнее время у меня вошло в привычку подбадривать ее, когда она замедляет шаг (а вместе с ней и я, чуть не падая с велосипеда), когда кажется, что жизненные силы оставили ее, и она плетется рядом со мной, едва переставляя лапы. Но на этот раз я забываю о ней, потому что хочу догнать пингвина, потому что хочу его увидеть, разглядеть полосу у него на груди и спросить его, что он тут делает, откуда он и как так получилось, что он умеет летать. Я больше не вижу его, но направление движения понятно. Позади вокзала «Даммтор» выезжаю на велосипедную дорожку вдоль Альстера и тут снова вижу его – вот же он! – летит прямо к Главному вокзалу, подожди же! Движение на мосту Кеннеди чудовищное, «рядом!» – кричу я, и моя собака тут же слушается, бежит словно прилипнув к заднему колесу, вместе мы бросаемся через улицу, добираемся до другой стороны, ура! Получилось! Давай, дальше, бежать! Моя собака поднимает голову и улыбается.

У вокзала я слезаю с велосипеда, перехожу привокзальную площадь и смотрю по сторонам, но пингвина нигде не видно. «Поторопись, – слышу я его голос, – твой поезд отходит через пять минут!» Руки у меня трясутся. Целую вечность не удается пристегнуть велосипед к стойке и взять собаку на поводок. Я влетаю в зал и смотрю на табло. Сверим часы. Через три минуты с четырнадцатого пути отправляется междугородний экспресс в Цюрих. «Цюрих? Ты это серьезно?»

И пингвин отвечает, повторяя при этом мой вопрос, как всегда делал Петр: «Серьезно? Абсолютно».

Поезд трогается. Собака становится на задние лапы и вытягивает шею – пытается выглянуть в окно. «Не спрашивай меня, куда и зачем», – я глажу ее по голове и вдруг понимаю, что в ближайшие восемь часов у нее не будет возможности облегчиться. Оправиться. Выйти. Погулять.

«Ты выдержишь?»

Она не отвечает. Ложится. Я закрываю глаза. Глубоко вдыхаю и выдыхаю. Пахнет хлором.

Той теплой, серой зимой двадцать лет назад Симон, Петр и я составляли своего рода любовный треугольник. Хотя мы договорились, что для всех и для себя тоже мы – парочка и их общий друг.

Было не холодно, но промозгло, и мы постоянно мерзли. Днем мы с Петром читали или зубрили в своих комнатах и каждый час встречались в кухне, включали духовку – она сильнее грела, чем старые батареи, открывали дверцу, подпрыгивали вверх-вниз в теплом воздухе и делились друг с другом, кто чем занимается. Потом возвращались по своим комнатам и продолжали работать, пока холод вновь не гнал нас на кухню. Снега здесь, внизу, в ту зиму почти не было. На Новый год мы с Петром уехали в горы, в Ленцерхайде, к родителям однокурсника, там намело сугробы в рост человека, но в Цюрихе было слякотно. Симон встретил Новый год в одиночестве, в своей квартире, он рисовал. В начале года у него сломалось отопление, и горячей воды больше не было. Он позвонил арендодателю – тихонькому, тугоухому старичку за девяносто, который только с пятого раза понял, о каком из его домов идет речь, – натянул все три свитера, что у него были, и решил пока ходить мыться в бассейн. Мы предложили ему пользоваться нашей ванной, но он отказался, мол, ему неприятно. Он регулярно спал в нашей постели, а вот мыться в нашей ванной ему было неприятно. Мы смеялись: «Да ладно тебе». Однако Симон зациклился на бассейне. Но он хотя бы согласился брать нас с собой. Петр все равно раз в пару дней проплывал кролем свои три километра, а я надеялась наконец-то улучшить свою технику – до тех пор я изредка неторопливо плавала брассом. Я внимательно наблюдала за движениями загорелого дежурного. Через какое-то время он взял у нас деньги, не прерывая разговора с ученицей и даже не повернув головы, выдал нам три ключа, нажал красную кнопку, и вертушка подалась, пропуская нас. Дальше наши пути разошлись. Симон и Петер пошли налево к мужской раздевалке, а я в своих цокающих туфлях направилась прямо – на картинку с юбкой.

Каждую вторую ночь Симон спал у нас. Мы втроем ложились в мою большую кровать. Сначала Симон спал в узкой кровати Петра, но однажды ночью он пришел в мою комнату, уселся на край постели и дождался в темноте, пока мы проснемся.

«Я не могу там спать, кровать слишком мягкая, спина болит». – «Тихо, ложись», – ответил Петр, сдвинулся к середине и снова заснул. Я ничего не сказала, но наблюдала за тем, как Симон устраивается в нашей постели. Он смотрел в потолок, а я смотрела на него. Между нами лежал Петр и тихонько храпел.

В памяти всплывает имя: Розвита! Вот как звали малышку Симона. Она ведь тоже спала с нами. Куда же без нее.

Симон был одиночкой, но от одиночества не страдал. На нем жила, совершенно незаметно для чужих глаз, Розвита: декоративная крыса, в серых пятнышках, с розовым носиком, розовыми ушками, розовыми лапками, которую он называл моя малышка. Куда бы он ни шел – он брал ее с собой. Он ей кормилец, говорил Симон. И поэтому Розвита – не домашнее животное, а нательное. И в бассейн эта крыса, конечно, тоже ходила вместе с нами. Но там ее запирали в шкафчик (хотя она якобы очень хорошо плавала). Однако не потому, что Симон не хотел смущать других посетителей, как мы сперва подумали, а потому, что беспокоился о Розвите – как она перенесет хлор. Он не хотел рисковать.

Слово «крыса» может вызвать нежелательные ассоциации – нет, Симон не был ни маргиналом, ни бродягой. Ни сумасшедшим, ни даже защитником животных. Крыса Розвита досталась ему от бывшего однокашника, который пару месяцев назад вколол себе – умышленно или нет, кто знает? – слишком большую дозу героина. Петр и Симон часто вспоминали об этом Роберте. «Самый талантливый из нас», – говорил Симон, а Петр отвечал: «Вне всяких сомнений. Но ему на это было плевать».

При жизни Роберта Симон был крестным отцом Розвиты. Просто из любезности по отношению к старому школьному товарищу, всерьез он эту роль не воспринимал. Роберт требовал исполнять лишь три пункта: раз в год праздновать с Розвитой день рожденья, на Рождество дарить ей приличный подарок и – «если вдруг со мной что-то случится, она будет у тебя на шее». В случае с Розвитой это нужно понимать буквально. Симон дал слово и был вынужден теперь выполнять обещание. Крыса, казалось, ничего не имела против. Стремительным прыжком бросилась ему на грудь, чуток покружилась, а потом примостилась у него на затылке. По всей видимости, до скончания века.

Нужно позвонить Филиппу. Нужно сказать ему, что я еду в Цюрих! Кто заберет детей? Связи нет. Пейзаж за окном сливается в бесконечную грязно-коричневую полосу. К черту. Пошли все к черту! Я позабочусь об этом – как бы не так! Никакой заботы не будет, ни о ком и ни о чем, не важно, что вы от меня хотите – денег, любви, понимания, доверия или участия. Забудьте об этом! Все, кончилась забота! До свиданья! Цюрих, я иду к тебе!

Входит кондуктор и спрашивает билет. Билета у меня нет.

– Куда направляемся?

– В Цюрих.

– Красивый город.

Я молчу.

– Не смотрите на меня так, я там никогда не был. – Он берется за портативный аппарат по продаже билетов. – Значит, один взрослый, один – на собаку.

– А вы можете собаку не заметить?

– Будет трудно, она слишком черная, нашему полу до нее далеко. Итак, на международных поездах на собаку обычно покупается детский билет второго класса. – Он считает. – Итого – двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов. Пожалуйста.

– Двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов? Мне только до Цюриха, только туда! В одну сторону!

– Я понял, это стоит двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов.

В голове только одна мысль: «Зачем я села в этот поезд?»

Включается пингвин: «Ну, прекрати. Сядь поудобнее, расслабься».

Я таращу глаза: «Где ты?»

«Где я? Ну, здесь же, здесь. Тс-с-с».

В ту зиму, когда у Симона сломалось отопление, он взялся придумать для одной страховой компании образ веселой рекламной птички. Симон писал диссертацию по физике, но деньги зарабатывал рисованием. Заказчик уже неоднократно звонил и требовал показать эскизы.

«Нет никаких эскизов, – пробасил Симон однажды вечером, когда мы накрывали на стол. – Знаю только, что это пингвин, а как он должен выглядеть – ни малейшего понятия». Он откупорил бутылку, на лице – гримаса.

«А почему именно пингвин?» – спросила я. Симон как раз нюхал пробку. Он рассеянно взглянул на меня и ответил замогильным голосом: «Он прямоходящий и не умеет летать. Это – человек среди птиц. Его вертикальное положение и неспособность летать заставляют ему симпатизировать». Симон засунул руку с пробкой в вырез пуловера. Пошарил там на уровне груди, потому вынул руку – уже без пробки. Пробормотал: «Всегда пожалуйста, малышка».

«Тебе нужно придумать пингвину имя, – предложила я, – может, тогда образ сложится». Петра моя идея страшно развеселила: «Просто отлично! Пингвин не преминет явиться на зов своего творца!» Однако Симон ответил совершенно серьезно, причем его голос зазвучал еще на пол-октавы ниже: «Имя у него уже есть».

– Ой, как интересно! – потешался Петр. – Может, придумать тавтограмму? Например, Пингвин Пий! Пи-Пи!

Симон улыбнулся.

– Неплохо, только его зовут не Пий, а Петр.

– Не вздумай, – сказал Петр.

– Ну почему, мне нравится. Ты ведь прямоходящий?

– Положим.

– Летать не умеешь?

– Умею!

Мы ошарашенно посмотрели на Петра, потом принялись за вино, пили, смеялись.

Тот факт, что человек не умеет летать, в равной степени огорчал и завораживал Петра. С одной стороны – настойчивое, страстное желание, с другой – осознание невозможности. Петр сказал: «Творческой энергии человека хватает лишь на то, чтобы представить себе полет, осуществить его он не может. Превратить человека в летающее существо способен лишь тот, чьи силы, способности, возможности на порядок превосходят человеческие, мы называем его – Бог. До тех пор пока человек мечтает о полете, Бог будет существовать». Его голос зазвенел, когда он добавил: «И пока для него все складывается удачно, непохоже, что он скоро умрет. Я даже думаю, что он бессмертен!» Симон выслушал Петра с улыбкой, встал на цыпочки, взял его голову обеими руками, притянул к себе и торжественно поцеловал его в лоб. «Ты лучший», – сказал он.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

На создание пьесы автора вдохновил Древний Египет.В основе сюжета — мифы об Изиде и Осирисе, поединк...
Общеизвестно — горе одно не ходит. Оказалось, счастье — тоже. Лариса предстала во всём своём великол...
Навязанный брак вынуждает подчиниться обстоятельствам. Нелегко принять жизнь по новым правилам. Даже...
В этой книге признанный эксперт по лидерству и менеджменту Брюс Тулган предлагает проверенные способ...
Пираты, превращение в зверя и возврат к жизни, неизвестность и непонимание, страх и боль – он вытерп...
Книга представляет собой научно-популярное описание самых увлекательных аспектов изучения Африки: её...