Азиль Семироль Анна

— Рене, это… Я просто очень обрадовалась, что он вернулся, — неловко объясняет она.

— А что ты оправдываешься? Ну, целовалась с молокососом, с кем не бывает? — фыркает визитёр. — Мне-то что? Я вообще не за этим пришёл.

Акеми оттесняет Жиля в угол, мальчишка залезает с ногами на лежак и оттуда угрюмо рассматривает Рене. Тот засовывает руки в карманы, ободряюще улыбается девушке:

— Вообще я за тобой. Пошли, если готова.

— Куда пошли? — непонимающе спрашивает она.

— Мы о чём с тобой на днях говорили? Не ты ли просилась подальше отсюда? Ну, вспоминай, вспоминай.

Акеми бросает взгляд на Жиля, потом на Рене.

— Я не пойду без него.

Лицо Рене становится серьёзным. Исчезает белозубая улыбка и задорный блеск в глазах. Сейчас парень похож на человека, который пытается разрешить в уме несколько сложных проблем сразу.

— Акеми, путь долгий, сходи за водой, пожалуйста. А мы с малышом немного потолкуем, — Рене перехватывает встревоженный взгляд девушки и миролюбиво уточняет: — Спокойно поговорим. Никто не пострадает.

Акеми вытаскивает из ящика маленькую канистру и покидает отнорок. Рене удовлетворённо кивает, садится на край лежака и принимается складывать кимоно с пришитым карманом. Жиль всё так же сверлит его хмурым взглядом.

— Где ты был? — не глядя на мальчишку, спрашивает Рене.

— Н-не твоё дело, — огрызается Жиль.

Парень кивает.

— Допустим. Только от твоих ответов сейчас зависит всё.

— Что «в-всё»?

Рене достаёт из ниши над лежанкой сумку, кладёт в неё кимоно.

— Малыш, раз уж ты вернулся сам, то не думаю, что ты собираешься снова бросить её одну. Я прав?

— Прав.

— Если ты хочешь быть с ней рядом, тебе лучше вести себя так, чтобы у меня возникла хоть капля доверия. Как я могу доверять тому, кто шляется ночами по Подмирью, непонятно что вынюхивая?

Жиль стискивает зубы, зло сопит. Рене усмехается:

— Так-то, дружок.

— Д-дружок у тебя в шт-танах! — взрывается мальчишка. — Я хочу в-выбраться отсюда, в-вот так вот! И она х-хочет!

— Ну, это и так понятно. Я вас обоих отсюда выведу. Как бы паскудно ты себя не вёл, малыш. А дальше два варианта: или ты катишься к чёртовой матушке, или ведёшь себя хорошо и остаёшься с нами, — спокойно разъясняет Рене.

Он засовывает руку под подушку, вытягивает завёрнутый в ткань вакидзаси. Жиль не выдерживает, бьёт его по руке, заставляя оставить меч:

— Н-не смей трогать!

И тут же жёсткая пощёчина откидывает мальчишку обратно в угол. Жиль прикусывает губу, жмурится от боли. Рене морщится, трясёт ушибленной рукой. В этот момент возвращается Акеми. Смотрит на обоих изумлёнными глазами, сурово хмурится.

— Это что было, а?

— Мы повздорили, — уклончиво отвечает Рене. — Обменялись мнениями друг о друге. Так, по-мужски.

— Г-говнюк, — шипит Жиль, как только Акеми отворачивается.

— Сопли на кулак намотай, — вполголоса парирует Рене и подмигивает мальчишке: — Вот так вот.

— А ну вышли отсюда оба! — раздражённо рявкает на них Акеми. — Дайте переодеться!

Рене выходит первым, взъерошенный и злой Жиль следует за ним. Они отходят к груде контейнеров, Рене принимается что-то искать по карманам. Жилю всё неймётся:

— Акеми с т-тобой не останется. Она св-волоты не терпит. Д-думаешь, обаял её, т-ты…

— Уймись. Я вижу, у тебя от одной мысли о ней в штанах тесно становится. Только смирись, малыш: два дня максимум — и эта девчонка сама прыгнет ко мне в постель.

Жиль вспыхивает, бледнеет, пытается что-то сказать — но лишь хватает ртом воздух. Глаза наливаются слезами, и он спешит отвернуться. Когда выходит Акеми и Рене уводит их по скрытым в стенах тоннелям, Жиль плетётся позади. В мелькающем впереди неярком отблеске карманного фонаря ему всё время кажется, что девушка взяла Рене за руку… или что тот обнимает её за талию.

«Может, не стоило возвращаться? — уныло думает Жиль, глядя в кромешную тьму под ногами. — Она ему доверяет, я ей уже не нужен. Но она — мой друг! Ради неё я каждую ночь ищу лазейки, которые могут вернуть нас наверх. Я облазил Подмирье на километры вокруг, в шахты спускался, своими глазами видел хранилища, где растут сады и содержат животных… а ей это уже не нужно. У неё новый герой, который…»

— Жиль? — обрывает его мысли оклик Акеми.

— Иду, — вздыхает он и прибавляет шагу.

«Пусть я ей не нужен. Она нужна мне. Если этот гад обманет её, кто же защитит мою Акеми?»

И налетает на девушку, невидимую в темноте.

— Эй! — ворчит она и хватает его за руку. — Постой. Ждём Рене.

Жиль сжимает её пальцы — осторожно, ободряюще. Всё-таки не этот самоуверенный тип сейчас чувствует тепло её ладони. Вот так вот!

— Г-где он?

— Велел тут дожидаться. Ушёл проверять ловушки.

— К-какие ловушки?

— Понятия не имею. Он так сказал.

Жиль принюхивается: слабым движением воздуха слева приносит несусветную вонь. Мальчишка пытается вспомнить, что может быть в этом направлении. Кроме цехов по переработке пищевых отходов, на память ничего не приходит. Да, от канализации не так мощно разит тухляком. «Может, он живой мертвяк и пошёл звать своих? И сейчас нас сожрут!» — весело думает Жиль.

— Ну и вонища, — сдавленно комментирует Акеми.

— Кто-то сд-дох. М-может, Рене?

— Бака. Перестань. И так не по себе…

— Не верь ему, — просит Жиль.

Пальцы Акеми переплетаются с его пальцами, ладони соприкасаются. Девушка молчит.

— Я т-тебя прошу.

— Жиль, он единственный, кто нам помогает. Помогает там, где Сириль струсил. Что за неприязнь у тебя к нему, объясни?

Жиль открывает рот для ответа — и вдруг понимает, что ответить нечего. Рене пока не сделал ничего такого, чем можно было бы доказать его дурные намерения.

— Он н-на твою попу смотрит, — отчаянно бросает мальчишка. — И н-не только н-на попу. В-вот так вот!

Акеми едва слышно смеётся.

— Ревнуешь? А мне казалось, у тебя есть подружка…

Вынырнувший из-за угла луч фонарика заставляет обоих болезненно зажмуриться. Рене возвращается, таща плотно завязанный подёргивающийся мешок. И сияет так, словно мешок набит тысячами купонов.

— Это что? — осторожно спрашивает Акеми.

Жиль прислушивается: из мешка доносится сдавленный писк.

— Т-там что — к-крысы?!

— Ага. Восемь штук, — с гордостью сообщает Рене. — Сильные, твари. Гляди, как бьются! Да не бойся ты, мешок крепкий.

— Я к-крыс жрать не стану!

— Тихо ты! Будешь так орать — заставлю съесть хвостик.

— Рене, это зачем? — одёргивая Жиля, сурово вопрошает Акеми.

Парень поднимает повыше шевелящийся мешок и направляет луч фонарика сперва на него, потом на Акеми с Жилем.

— Орудие мести, — объявляет он торжественно. — Вы же не откажетесь сделать небольшой крюк по пути домой? Ну же, оно того стоит! Акеми, там нас ждёт старый друг твоего отца. Он с радостью согласился нам помочь.

Девушка решительно встряхивает остриженными волосами и с готовностью выдыхает:

— Да! Идём!

И снова они следуют за Рене. Акеми крепко держит Жиля за руку, только вместо тепла и потаённого удовольствия от её прикосновений мальчишка чувствует, будто его куда-то волокут на верёвке. Куда они идут и зачем Рене мешок с крысами — остаётся только гадать.

В очередной раз споткнувшись в темноте, Акеми не выдерживает:

— Зачем эти ходы, если не видишь, куда идёшь? Так и шею сломать недолго.

— Расчёт в том числе и на это. Часто за тобой следует тот, кому ты не рад, — откликается Рене, поправляя прибор ночного видения, закрывающий половину лица. — А вообще тут есть освещение.

— Т-так что не вк-ключишь?

— Я эти места знаю на ощупь даже без визора. Свет здесь может быть оружием. Но сейчас он мне только помешает. А вы и так следом идёте, вам незачем.

— Ты настолько нам не доверяешь? — интересуется Акеми.

Идущий впереди Рене снимает визор и останавливается так резко, что девушка и Жиль налетают на него. Луч фонарика бьёт в глаза, заставляя обоих болезненно жмуриться.

— Поняла теперь, почему в темноте спокойнее?

Вместо ответа Акеми шипит, потирая стёсанный о стену локоть.

— И о доверии: если честно, мальчишке я не доверяю абсолютно.

— К-как и я тебе, — бурчит Жиль, прикрываясь от света ладонью.

— Ты можешь дать фонарь мне? — с напором спрашивает девушка.

Вместо ответа Рене берёт её за руку:

— Так будет лучше?

— Лучше — при свете. Если в лицо не светить.

— Какая ты строгая, — вздыхает парень, разжимая пальцы. — Рычаг выключателя мы прошли две минуты назад. До следующего ещё метров семьдесят, правая стена, примерно на высоте плеча. Только нам выходить через полсотни метров.

Позади них Жиль спотыкается об ступеньку, ругается шёпотом. Акеми дожидается, когда он поравняется с ней, находит в темноте его ладонь.

— Держись. Выйдем — подсчитаем друг на друге синяки и шишки, — весело шепчет она.

Жиль давит вздох, тайно мечтая, что Рене удачно упадёт и что-нибудь себе сломает. Например, шею. Можно ему даже в этом помочь — но кто тогда их отсюда выведет?

Внезапно его осеняет: если вся земля под городом настолько изрыта тоннелями, должен же хоть один вести в Ядро!

— Рене, — окликает он. — А в Ядро т-ты путь знаешь?

— А кто ж его не знает. Через пропускной пункт, по верху. Элементарно.

— Н-не! П-под землёй же…

— Тебе зачем?

— Просто интересно, — теряется Жиль.

— Стоп, пришли, — резко командует Рене. Суёт фонарь Акеми в руки, хлопает Жиля по плечу: — Давай, малыш, сдвинем вбок вон ту стенку.

Вдвоём они налегают на бетонную плиту, где-то в глубине стены слышится отчётливый щелчок, и часть её послушно отъезжает в сторону. Рене удовлетворённо кивает и делает приглашающий жест в сторону открывшегося прохода:

— Вуаля. Прошу на выход, там посветлее.

Старшие шагают из тоннеля первыми; Жиль подтягивает штаны, потуже завязывает пояс, потом догоняет Акеми и Рене и опасливо выглядывает из-за их спин.

Первое, что он ощущает — сырость. Кажется, будто воздух в полутёмном помещении пропитан водяными парами — прохладными, освежающими. Жиль протягивает руку, касается стены, и на пальцах остаются капли влаги. Под ногами металлические мостки, уходящие дорожкой в глубину просторного зала. Мальчишка крутит головой в поисках источника ритмичного глухого гула — но, похоже, он идёт отовсюду. Жиль снова прикладывает ладонь к выпуклой поверхности стены и ощущает сквозь холодный металл пульсирующую вибрацию.

— Т-там вода? — шёпотом спрашивает он.

Клермон кивает и машет рукой, приглашая следовать за ним. Они пересекают зал по мосткам, проложенным над толстыми трубами, и останавливаются у двери. Рене присаживается на корточки, шарит рукой под металлическим настилом, вытаскивает два обрезка трубы, один протягивает Акеми:

— Скажу: «Бей!» — лупи изо всех сил. Но надеюсь, это не понадобится. Паскаль должен был убрать сторожа. Пошли.

Жиль с тревогой вглядывается в лицо Акеми; девушка перехватывает его взгляд, подмигивает: всё в порядке, расслабься. Только почему-то спокойнее не становится. Не оставляет ощущение, что он один совершенно не понимает, что здесь происходит и где оно — это «здесь».

«Большие трубы. В трубах вода. Что это может быть? — лихорадочно соображает Жиль. — Очистные сооружения около фабрики? Пущенная по другому руслу подземная река?»

За дверью, открывшейся без малейшего шума, вправо и влево идёт длинный коридор, освещённый мягким, слабо мигающим светом. Рене без лишних слов направляется направо, остальные следуют за ним. Жиль с интересом рассматривает надписи на стенах — и с удивлением понимает, что не может их прочесть. Он трогает Акеми за рукав, кивает на непонятные слова:

— Это ч-чего? П-почему не читается?

— О, да ты ещё и грамотный? — удивлённо реагирует Рене. — Это, дружок, английский язык. Когда-то он правил миром, его знали почти все. У меня с ним плохо, дома словарь где-то валялся. Почему-то все обозначения в здании насосной станции — на этом проклятом языке.

Через десяток метров коридор расходится надвое. Рене останавливается, суёт руки в карманы жилета и хмуро бурчит под нос:

— Так… Вспомнить подземную схему. Где-то тут должен находиться переход к водонапорной башне. Где-то над водоводами… Ага, это налево.

Стараясь ступать потише, они поднимаются по винтовой металлической лестнице. Она ощутимо вздрагивает под ногами, постанывает. Акеми испуганно хватается за перила с облупившейся краской, смотрит вниз.

— Рене, что там? — указывает она в шахту.

— Водоводы. Я ж говорил. Течение Орба, пропущенное через систему очистки. Отец не водил тебя сюда?

— Нет. Ото-сан работал с насосами на водозаборе.

Голос Акеми звучит приглушённо и грустно. Жиль смотрит ей в спину, на лопатки, проступившие под тонкой майкой. «Горбится, — думает он. — Мысль об отце её до сих пор терзает». Хочется протянуть руку, коснуться Акеми, поддержать её — но при Рене она точно на него огрызнётся. Жиль огорчённо подавляет вздох, сплёвывает через перила и провожает плевок внимательным взглядом.

«А вдруг этот тип нас убьёт и скинет в шахту?» — и Жиль ёжится от этой мысли.

— Эй малыш! — окликает его Клермон. — Бы-бы-бы-быстрее.

И если бы Акеми после этого не усмехнулась, не было б так противно.

За порогом их встречает ночь. Тишина, неяркие огни дежурного освещения. Щекочет ноздри терпкий запах травы, подсушенной летним зноем.

— Второй круг? — неуверенно спрашивает Акеми.

Рене подносит указательный палец к губам, кивает и машет рукой: давайте за мной. Почти бесшумно, держась подальше от света, они пробегают вдоль длинной стены станции к ограждению из металлической сетки. У калитки Рене останавливается, надевает перчатки, присаживается на корточки и шарит в траве под изгородью. Извлекает из зарослей ключ, отпирает замок на калитке и пропускает вперёд Жиля и Акеми.

— Вон к той одноэтажной постройке, — шёпотом командует он. — Закрою и догоню.

Удалившись от Клермона на солидное расстояние, Жиль шёпотом окликает Акеми.

— Чего? — хмуро отзывается она.

— В-вы что зад-думали?

— Скоро увидишь.

— Ск-кажи сейчас! — требует он.

Вместо ответа Акеми тихо смеётся, и от этого смеха кожа у Жиля будто мурашками покрывается. Он пытается рассмотреть выражение лица девушки, но оно скрыто тенью.

— Т-ты смеёшься, как…

— Как человек, который знает, чего хочет, — перебивает его Рене, внезапно появляясь за спиной. Хлопает мальчишку по плечу, указывает на дверь: — Туда. Должно быть открыто. Руками ничего не трогайте, отпечатков не оставляйте.

В помещении с низким потолком пахнет сыростью. Монотонно и глухо шумит поток воды где-то под ногами. Яркий луч фонарика освещает толстые туши громадных труб, выныривающих из-под бетонного пола в двух шагах от входа, и узкий металлический мостик, проложенный прямо над ними.

— Вот тут, малыш, берёт своё начало городская водораспределяющая сеть, — повествует Рене, шаря лучом фонаря по хитросплетениям линий на схеме у входа. — Самая здоровенная труба несёт воду к подземным уровням Азиля, вон та, чуть меньше, справа — к полям. Вот те четыре питают Третий круг. Но нам нужна вон та, белая, третья слева. Это поилка Ядра.

Клермон энергично встряхивает свой мешок, прислушивается: ни звука, кроме гула воды, гонимой насосами по трубам. Удовлетворённо кивнув, Рене поднимается на мостик.

— Так вот. Вся вода, что идёт по этим трубам, уже тщательно очищена и безопасна для употребления. И именно здесь, в этом неприметном бетонном здании, находится маленькая слабина этой великолепной системы.

Он делает несколько шагов, останавливается над белой трубой и подсвечивает её фонарём.

— Видишь эту камеру на трубе, Акеми? Она для забора проб воды. Надо же контролировать, что будут пить элитарии. Заметь, ни на одной из труб такой камеры больше нет. Иди сюда, поможешь.

Акеми кладёт у входа завёрнутый в тряпки меч, быстро взбегает на мостик и встаёт рядом с Рене. Даже в полутьме видно, как возбуждённо сияют его глаза.

— Сама сделаешь или доверишь мне? Да не бойся, они там дохлые все. Я добил.

Девушка несмело протягивает руку к мешку с крысами, замирает и качает головой:

— Не могу, прости.

— Понимаю. Ты ещё не готова, — кивает Рене. — Подержи фонарь, свети вот сюда.

Клермон спокоен, негромко напевает за работой. Руки в толстых резиновых перчатках ловко отпирают механические задвижки дверцы, сдвигают створку в сторону. Шум воды становится громче, в свете фонарика Акеми виден отблеск потока в метре под ней. Рене мягко отстраняет девушку в сторону, развязывает горловину мешка и вытряхивает мёртвых крыс в трубу. Подумав, отправляет мешок туда же.

— Привет элитариям! — со смешком произносит Рене.

Акеми зло сплёвывает в отверстие и нервно улыбается. Клермон закрывает створку, возвращает задвижки в пазы. Смотрит на Акеми снизу вверх и подмигивает.

— Ну что, мы молодцы? — с задором спрашивает он.

Девушка присаживается рядом с ним, кладёт фонарь на мостик, обтирает потные от волнения ладони о комбинезон и целует Рене в губы.

— Осмелела, — смеётся Рене и привлекает её к себе.

— Сорси меня убьёт, — выдыхает Акеми, обнимая парня за шею.

— Это за что же?

— Сказала, что если я с тобой трахнусь…

— Обязательно, — подтверждает Рене, ероша ей волосы. — Как только выберемся отсюда.

Резкий всхлип со стороны входа заставляет их отпрянуть друг от друга.

— Жиль? — окликает Акеми.

Луч фонаря выхватывает из темноты бледное лицо мальчишки. Жиль стоит, прислонившись спиной к дверному косяку и тяжело дыша, и не сводит с Акеми застывшего взгляда. Тощие плечи ходят ходуном под грязным джемпером. Девушка касается руки Рене и одними губами произносит:

— Идём.

Жиль не даёт им приблизиться. Как только они спускаются с мостика, мальчишка словно приходит в себя. Срывается с места и исчезает в темноте за дверью.

— Не зови, — опережает девушку Рене. — Сторож мог быть и не один.

Акеми долго смотрит во тьму, потом вздыхает и поднимает с пола вакидзаси.

— Пойдём искать этого недоумка, — ворчит Рене. — Влипнет — сдаст и нас.

— Не влипнет, — уверенно качает головой Акеми. — И не сдаст. Успокоится — позволит себя найти.

Рука с причудливым браслетом на запястье ложится ей на плечо.

— Тогда почему бы нам просто не пойти домой?

— Куда это — «домой»? — удивлённо переспрашивает Акеми.

— У тебя его нет, но есть у меня. Значит, это и твой дом тоже.

Девушка растерянно молчит — но губы самопроизвольно растягиваются в улыбке. По краям трещины в камне, что внутри Акеми Дарэ Ка, распускаются первые бледные цветы.

11. Вспышка

Над сонным Азилем медленно встаёт багровое, по-летнему огромное солнце. Лучи света пробираются сквозь запылённую полусферу Купола, прогревая остывший за ночь воздух, и заставляют прохладную темноту отступить в подворотни и глухие закоулки. Дождь, что прошёл незадолго до рассвета, слегка освежил зелень трёх городских парков, сады Ядра и поля, раскинувшиеся на десяток километров, и теперь капли влаги искрятся в листве под солнечными лучами.

Раннее утро играет в старинных витражах Собора, заглядывает в окна тесных келий, пытается достать до дна узкого двора-колодца, скрытого в глубине храма. Ксавье Ланглу поднимает отяжелевшие после ночного бдения веки, смотрит вверх. Золотистое пятно света медленно опускается по стене — и замирает ровно на половине пути от жестяного козырька крыши до гравия у ног священника, словно стесняясь нарушить его одиночество.

Тяжёлый вздох. Расправляются широкие плечи. Осыпаются мелкие, влажные от росы камушки со штанин встающего с колен отца Ланглу.

— Ты нужен этим людям, — летит к небу спокойный, сильный голос. — Ты не говоришь со мной, но я уверен: кто-то слышит тебя. Как интуицию, как голос рассудка, как вдохновение. Человек редко слушает человека — но он не может не прислушаться к Богу внутри себя. Говори с ними. Я вижу — моих сил недостаточно, чтобы питать человечность в людях умирающего мира. Я не хочу верить, что зверь в их душах сильнее, — но отчего тогда нет в человеческих сердцах света, мира, созидания? Почему вместо того, чтобы удержаться на плаву, люди всё сильнее раскачивают лодку, в которой плывут? Ты дал нам этот город как спасение, подарил человечеству ещё один шанс. Для чего Ты это сделал? Что хотел сказать нам?

Светлое пятно на стене меркнет: солнце закрыло длинное серое облако. Отец Ланглу с минуту стоит, прислушиваясь к чему-то, словно в ожидании ответа, и не получив его в очередной раз, покидает маленький внутренний дворик Собора.

«Ты никогда со мной не говоришь. Как можно быть голосом Бога для людей, когда Бог внутри меня молчит? — размышляет священник, шагая по длинным коридорам и поднимаясь по стёртым каменным ступенькам. — Со мной говорит лишь моя совесть. Та, что оправдывает поступки, которые Ты не одобришь. Но кому как не Тебе знать, что я не мог поступить иначе. Ты знаешь о лжи, которая спасла жизнь ребёнку. Ты знаешь, какой смысл для меня несут слова: „Я есть рождение и есть смерть“. Ты знаешь о плотской страсти, которая наполняет смыслом и светом жизнь несчастной юной девушки. Знаешь, как именно я уверовал в то, что Ты есть любовь. Ты всё это знаешь. Только молчишь, и за молчанием твоим я чувствую осуждение. Я мог бы полностью отрешиться от мирского и посвятить свою жизнь служению Тебе. Но моя роль — питать и хранить в сердцах людей человечность, а в городе — стабильность. Своими словами. Своими деяниями. Всё чаще мне снится, что я — это город. И всё чаще мне думается, что я один в ответе за то, что происходит на улицах Азиля. Я в ответе за всех этих людей, до которых невозможно достучаться словами. А достучаться необходимо, потому что наша маленькая лодка раскачивается всё сильнее».

В умывальне Ксавье, чтобы проснуться, плещет в лицо холодной водой, чисто бреется, а потом неторопливо идёт в маленькую кухонную пристройку. Завтрак его — омлет из трёх яиц на порошковом молоке и кукурузная лепёшка с полупрозрачным ломтиком ветчины — проходит в тишине и одиночестве. Никто в Соборе не поднимается в такую рань. Служки заступают на свою работу в семь, студенты заполнят коридоры левого крыла к восьми часам утра. А у отца Ланглу дел так много, что на сон отпущено не более пяти часов.

После завтрака Ксавье переодевается в стерильную пижаму и навещает инкубаторы Сада. Это его святая святых, место, где как нигде более он ощущает присутствие Бога. Колыбель жизни, воплощение чуда. Ксавье вглядывается в мерцающие мягким светом лампы аппаратуры, поддерживающей температурный режим и обмен веществ у будущих младенцев. Улыбается тридцатидвухнедельной девочке, парящей в невесомости своего микрокосмоса. Благословить каждый из зреющих плодов Сада. Остановиться в дверях, прислушиваясь к мерному гудению приборов.

— Я есть рождение… — задумчиво произносит священник и тихо прикрывает за собой двери.

В своей келье он переодевается в дорожную одежду: чёрные брюки и рубаху свободного кроя с белым воротником-стойкой. Кладёт в сумку Библию, растрёпанный толстый блокнот с адресами прихожан, которых собирается посетить, и спускается к выходу из Собора. Проходя центральным нефом, смотрит под ноги на чёрно-белый мозаичный пол. И вспоминает, что Вероника всегда старается наступать лишь на светлые участки. Это один из множества её маленьких ритуалов.

Ксавье думает о Веронике — и мысли эти наполняют его горькой нежностью. Он думает о сказках, что она рассказывает всякий раз, приходя к нему. О её лёгких руках, чьи прикосновения так любят храмовые цветы. О шагах, столь тихих, что часто он скорее угадывает, чем слышит её приближение. О взгляде, вмещающем в себя всю любовь и терпение этого мира. И о бездне отчаяния, скрывавшейся за молчанием Вероники, когда он навещал её в госпитале.

У них был бы сын. Но Бог распорядился иначе. Даже совершенная аппаратура Сада не смогла удержать жизнь в хрупком тельце.

Ксавье останавливается на лестнице. Делает глубокий вдох, выдыхает. Необходимо держать себя в руках. Не надо другим видеть, что у тебя за душой. «Твоё дело сейчас — слушать о людском горе и боли и находить слова утешения для каждого из нуждающихся в нём, — строго одёргивает себя священник. — Для них ты — посредник между людьми и Богом. Никто не должен видеть в тебе обычного человека с такими же, как у всех, страстями и проблемами. Помни и не забывай ни на минуту».

Каменные ступени под ногами сменяются брусчаткой, а та через пятнадцать шагов — тропинкой, проложенной через подстриженный газон. Мост через сонно журчащий Орб — ещё тридцать шагов. Триста метров вдоль высокой бетонной стены, разделяющей Второй и Третий круг. Ксавье Ланглу проходит перекрёсток у пропускного пункта, останавливается у ворот и звонит в тёмный от времени колокол. Пожилой охранник впускает его, даже не проверив код. Привык, что каждое утро ровно в половине седьмого отец Ланглу идёт навещать тех своих прихожан, что не могут дойти до Собора.

— Доброго утра, отец Ксавье!

— Здравствуйте, Пьер. Как здоровье ваших детишек?

— Младшая перестала кашлять. Спасибо вам за лекарство, отец Ксавье!

— Берегите друг друга, Пьер.

Привычный благословляющий жест — и священник идёт дальше. Вместо брусчатки под ногами теперь лента грунтовой дороги, и в сандалии тут же набиваются мелкие камешки и жирная пыль. Ксавье сверяется со списком адресов: в первом секторе три дома, семь во втором и четыре в самом отдалённом районе — двенадцатой линии третьего сектора. Значит, сперва надо обойти ближайшие дома, затем подняться на лодке до третьего сектора.

До двух часов дня отец Ксавье выслушивает бесконечный поток всевозможных человеческих бед и жалоб.

— Боль. Постоянная боль. Сколько можно… Я не могу так больше, я хочу наложить на себя руки! Единственное, за что держусь — мои пятеро детей. Кто позаботится о них, когда я умру?..

— Я хочу его смерти, святой отец. Я счастлива, когда его нет дома. Возвращается — бьёт меня, бьёт детей. А всё это дешёвое пойло… Без него — работяга, добрый муж, но стоит ему выпить — это зверь. Я боюсь, что однажды не выдержу и убью его сама.

— Отец Ксавье, я в отчаянии. Я не нахожу себе места. Могу работать, я честный человек, старательный, но никто не берёт! Говорят, что я стар и много болею, что такой не нужен никому. Но у меня же семья. Да, сейчас я болен и не могу даже до двери дойти, но я же поправлюсь, верно?..

— Всё вокруг пустое. Зачем жить, когда знаешь, что не к чему стремиться, когда мир умирает с каждым днём? Какой смысл работать, есть, пить, дышать, если всему этому вот-вот придёт конец? Зачем обрекать своих детей на полуголодное нищее существование? В чём смысл существования, отец Ксавье? Вот вы — зачем вы живёте? Ради чего?

Он отвечает им — когда стандартными фразами, которыми привык утешать отчаявшихся, когда цитатами из Святого Писания. Но в глубине души он чувствует их правоту и свою беспомощность. Зачем говорить старику, чьи ноги гниют от гангрены, что Бог даст ему утешение и скорое облегчение, если вы оба точно знаете, что это ложь? Зачем напоминать о любви и внутреннем свете тому, кто каждый свой день встречает с мыслью, что Азиль не вечен и вымрет, когда кончатся запасы, накопленные два века назад? Ксавье тщательно подбирает слова. Он говорит с каждым из этих людей, стоящих на краю, стараясь облегчить их боль или хотя бы разделить её. И когда он уходит, исчерпав весь свой запас утешений, людям всё-таки становится легче.

Половина тех, к кому приходит Ксавье Ланглу, никогда об этом не говорят. Им привычнее маска страданий, чем признание, что слово и сочувствие приносит облегчение. Ксавье уходит, унося с собой людские беды и сомнения. И сердце его стынет под холодным гнётом чужого горя.

Обратный путь он проделывает на лодке. Сидит, сложив вёсла и позволив ленивому течению Орба нести себя к Собору, который считается его домом. Смотрит в одну точку перед собой и лелеет в памяти один-единственный образ — тоненькой светловолосой девочки-подростка, обнимающей старинную книгу.

«Веточка моя. Моё спасение. Моя вера, моё чудо. Моё сокровище, тайна моя. За тебя держусь, тобой только живу, родная… — беззвучно шепчут губы священника. — Все молитвы мои — о тебе, за тебя, Веро. В каждом слове моём, в каждом дыхании — ты. Я всякий раз жду твоих сказок, как чуда. Ради тебя стоит мир. Ты — его хранитель».

По возвращении его встречают встревоженные, но довольные собой служки-студенты:

— Отец Ланглу, мы в кухне воришку поймали. Ведёт себя нагло, трём нашим синяков наставил, в руки не даётся, но и не убегает. Мы его там заперли и решили вас дождаться.

За кивком Ксавье прячет улыбку. Так, как рассказывают служки, может вести себя только один человек в этом городе. Священник просит студентов дать ему самому разобраться с воришкой, и те уходят.

Первое, что видит Ксавье Ланглу, когда открывается дверь кухни, — это засевший в углу за мешком с картошкой тощий белобрысый подросток с исчерченной шрамами половиной лица. Мальчишка тут же вскидывает руку с зажатым в ней грязным клубнем. Видит Ксавье — и счастливо вздыхает. Картофелина возвращается обратно.

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » ... »»