Хранитель Реки Гольман Иосиф
Именно этим Жорж и собирался заняться в расположенной по соседству Вяльме «маленькой» – там, в домике прямо на берегу реки, расположилась супружеская пара, состоявшая из будущей поселковой учительницы и непризнанного художника.
Предстоящая операция не казалась Велесову сложной: Вадим представлялся ему напуганным последними событиями человеком, которого можно будет легко прижать либо словами – тут Жорж казался себе мастером, – либо с помощью крепкого напарника.
Второй вариант тоже не был исключен – Оглоблин уже показал свое гнусное вероломство, сбежав от работодателя. Единственное ограничение – Велесов строго-настрого запретил Игорьку портить своему прошлому и будущему работнику руки или, не дай бог, бить того по голове. Игорь понимающе ухмыльнулся. Он и с этими запретами легко мог быстро найти уязвимые места Оглоблина. Хотя бы та же его девка. Схватить ее за разные места – Игорь, в отличие от шефа, не испытывал отвращения и к женщинам – влюбленный Оглоблин тут же на все согласится. А в том, что Вадик ни при каких условиях не окажет ожесточенного сопротивления, Игорь был полностью убежден: он уже был знаком с ним ранее – правда, в качестве охраняющего.
Несмотря на простоту задачи, все же решили соблюсти минимальную конспирацию. Вылазку в сторону старой Вяльмы произвели аккуратно, огибая прохожую дорогу по лесной тропе. Понаблюдали за домом издали, в бинокль. С час-то точно.
Ничего нового поначалу не увидели. Лена, жена Вадима, появлялась на улице регулярно – то постиранное белье развешивала на веревках, то в огород залезла. Правда, не работать, а, видно, кое-что нарвать для обеда: мощный бинокль позволил увидеть все, что она набрала, – и лучок зеленый, и петрушку с укропом, и пару здоровенных картофелин, и несколько небольших красных свеколок. Значит, будет борщ.
У Игоря, припавшего к окулярам, даже слюни потекли.
– Может, подойдем прямо к обеду? – спросил он. – За едой и договоримся.
У Жоржа же другая мысль в голове закрутилась.
Очень уж ему понравилась эта уединенная деревушка. Может, и не нужно забирать Оглоблина отсюда в Москву? Во-первых, расходы на его содержание сильно вырастут – московские цены не чета вяльминским. Во-вторых, хоть и убогий он юноша, но выбор работодателей в Москве – даже в этом специфическом сегменте рынка – куда больше, чем в медвежьем углу.
А что, идея хорошая. Если Оглоблину тут нравится, сам же сюда залез – пусть тут бы и оставался. Материалы доставить и готовый продукт забрать – один визит в месяц или даже в два. Интернет есть в «большой» Вяльме, если что-то понадобится рассмотреть в «паутине». А еще Жорж будет таким добрым, что не станет мешать мазиле, кроме выполнения велесовских заказов, писать что-то и на свой вкус. Это даже неплохо, с той же конспиративной точки зрения.
Чем больше он обсасывал эту идею, тем больше она ему нравилась. Надо только придумать, чем эту семейку здесь удержать.
Деньги – дело хорошее, но, как показал опыт, не все решающее.
Мысль Игоря о заложнице в лице Оваловой Жоржу вообще не понравилась. Он готов был согласиться, что мазила из-за своей девки реально станет выполнять условия соглашения, однако ему очень не хотелось, чтобы Игорь в доказательство серьезности их намерений что-нибудь с ней сотворил. Облапать Овалову – или даже трахнуть ее на глазах мужа – соратнику было как нечего делать.
Жорж, с его лагерным опытом, тоже бы от этой картины не исплакался. Правда, при одном условии: чтобы вместо Игорька грязную работенку выполнил кто-то другой.
Велесов готов был согласиться, что ревность – это проявление слабости. Однако собственные слабости он любил и лелеял не меньше, чем свои сильные стороны. В этом-то и есть, и всегда был высший кайф его жизни.
Нет, идея с сексуальными домогательствами к гражданской жене Оглоблина была решительно отвергнута.
Чем же еще можно зацепить этого пачкуна, кроме угроз физической расправы?
Ответ, как это часто происходит в жизни, нарисовался сам собой.
Дверь в избу в очередной раз отворилась, но вышла из нее не Овалова, и не Вадим, на их глазах упиливший куда-то к воде с фанерным планшетом и акварельными листами.
Вышла из избы девчонка, явно дошкольного возраста, веселая и шустрая. На голове ее в такт прыжкам (а девчонка точно не могла ходить спокойно) подпрыгивали белые большие банты. Издали, конечно, ничего не было слышно, но окуляры, приблизившие картинку вплотную, явственно показывали, что девчонка не могла ходить не только спокойно, но и молча.
Что ж, это все меняло.
Надо же, какой хитрец! Ни разу не раскололся про дочку. Вот же ублюдок! Но теперь он на крючке. На таком крючке, с которого ни при каких обстоятельствах уже не слезть.
– Возьмем мелкую, – вполголоса сказал Велесов.
Соратник скривился – он явно рассчитывал на иные методы принуждения.
– А кто возиться с ней будет? – спросил Игорь.
– Есть одна мадам, – подумал про свою домработницу Георгий Иванович. – Она, кстати, в детском саду работает. Пятидневном.
– А на выходные вы с ней в парк будете ходить? – съязвил подчиненный.
Велесов не собирался ходить с ребенком в парк по выходным. На это дело можно будет опять-таки напрячь домработницу, та не откажется за небольшие деньги, которые, кстати, можно будет вычесть из зарплаты этого недоделка.
Что ж, пожалуй, это единственная стопроцентная гарантия того, что супруги Оглоблины более никуда не рыпнутся. А и рыпнутся – ничего доказать не смогут. Ребенок-то не в подвале заточен, а в детский сад ходит. Да и фуфелы создавал не Георгий Иванович, а господин Оглоблин, собственноручно, как говорится.
Нет, это просто отличный вариант.
А мысль Велесова уже работала дальше. Девчонку Игорь заберет прямо сейчас и подождет чуток с ней в лесу. Он же, Велесов, проведет переговоры с Оглоблиными (теперь он их так будет именовать, раз дитя завели) и наверняка достигнет консенсуса.
Более того, Велесов же не фашист какой-нибудь, он разрешит мамашке поехать с ними в Москву, чтоб убедилась, что ребенка пристроили в стандартное детское учреждение, а не в погреб пыточный.
На обратном пути, кстати, увезет благоверному набор материалов для творчества, как свободного, так и на заданную Велесовым тему: холсты, грунты, краски, кисти, лаки, подрамники, кованые гвоздики, хороший стационарный мольберт – да мало ли что нужно в таком специальном деле? Благородство Велесова достигает такой степени, что повезут все это барахло – вместе с Оваловой в придачу – на все том же темно-синем «мультивэне». Хотя, конечно, и за этот перегон денежку вычтут из первой же «дачки» Оглоблина.
Несомненно, это справедливо.
Напарник еще раз открыл рот, чтобы выразить недовольство, но не успел.
– Ша, – просто сказал Велесов. – Я все решил. Ты берешь девку. Уводишь ее в лес. Я беседую с придурком.
– А если они всполошатся и полдеревни соберут? Нас же на вилы поднимут!
– Тут люди-то только по выходным бывают, – резонно заметил старший. – Деревня пустая. И потом разве я велел что-то с ребенком делать? Подержишь ее полчаса, пока я тебе по рации не скажу.
Игорь угрюмо затих – насилие над ребенком, даже в таком урезанном виде, не входило в его планы. Вот с ее мамой он бы охотно позабавился. Но начальник есть начальник.
– Все равно надо Оглоблина ждать, – наконец сказал он.
– Зачем?
– С одной бабой будете говорить? У нее мозги набекрень съедут, как поймет, что ребенка украли. Вой поднимет.
Что ж, это было существенное соображение. В таком деле лучше говорить с мужиком.
Но отказываться от планов не пришлось: от реки уже возвращался Оглоблин, держа в каждой руке по свеженаписанной акварели (планшет, видно, оставил там). Ему явно не терпелось похвастать созданным шедевром перед супругой. А может, учуял запах борща.
Вот он вошел в калитку, на ходу потрепал тыльной стороной ладони – руки-то заняты листами – девчонку по косичкам и поднялся на высоченное крыльцо. Еще секунда – и он скрылся в доме.
А девчонка, схватив игрушечный кораблик и весело на ходу подпрыгивая, направилась к речке, прямо к вяльминскому мосту. Здесь, вне паводков и дождей, было мелко, однако течение было сильное, даже с бурунчиками, создаваемыми потоком, обтекающим многочисленные валуны. Идеальное место пускать кораблик.
А еще – идеальное место украсть ребенка.
– Отлично! – не сдержал своего удовлетворения Велесов. – Девка наша! Пошел!
Подчиненный энтузиазма не выказал, но передал начальнику бинокль и проверил рацию.
– Да пошел же! – поторопил его Велесов. Жизнь явно повернулась к нему правильной стороной.
– Иду, иду, – пробурчал Игорь, поднимаясь с колен. И это были его последние слова. Не только перед уходом. Вообще последние. Потому что на голову велесовского вассала опустилась странное, но от этого не менее грозное оружие – металлический бронзовый шар диаметром никак не менее сантиметров семи-восьми. Бронзовой же недлинной цепью шар был приделан к цилиндрической, лишь к концу плавно сходящей на конус, тридцатисантиметровой рукоятке. Рукоятка, державшая на цепочке шар, была отлита все из того же самого древнего на земле «окультуренного» металла.
Очень старое оружие – бронза вся покрылась темно-зеленоватой патиной. И смертоносное: мощная рука сильно взмахнула рукояткой-держателем, цепь позволила шару продолжить движение, и тяжеленный шар, набрав скорость и чудовищную энергию, погасил инерцию, лишь глубоко проломив череп бандита.
Велесов не успел ни удивиться, ни испугаться страшному концу своего подчиненного: еще один взмах тренированной руки, еще один бросок ужасного ядра – и еще одно тело повалилось на землю с расколотой головой.
Как пишут медики, травмы, несовместимые с жизнью.
А неслышно подкравшийся человек, нанесший чудовищные удары, не торопясь, отволок тела к естественной довольно глубокой яме: ветер выкорчевал сосну, и в песке образовалось углубление, легко скрывшее тела двух столичных гостей. Для окончательного исчезновения следов понадобилось едва ли более минуты и несколько лопат песка. И не лопат даже, а движений – тоже, кстати, странным инструментом, скорее напоминающим скребок, опять-таки бронзовый.
Вот теперь было все сделано окончательно.
При здешней плотности населения вряд ли тела найдут до прихода Мессии.
Мужчина, нанесший смертельные удары, тщательно отчистил скребок и огляделся в его плавающем зеркальном отражении. Увиденным остался вполне удовлетворен. Лицо и руки были чистыми. А если даже кровь и попала на одежду, то на черном не видно.
Глава 31
Славный денек в Вяльме
Место: Прионежье, деревня Вяльма.
Время: три года после точки отсчета.
Как день приятно начался, так славно и продолжался. Солнце жарило не по-карельски, комары на исходе лета отсутствовали как класс – ну и что еще было пожелать? А воздух-то какой!
Ефим Аркадьевич, вздремнув-таки часика три с дороги и после плотного завтрака, уже был бодр и свеж, как юноша.
Поднявшись и умывшись, он первым делом еще раз просмотрел работы Оглоблина.
Нет, чутье его не обмануло. Это, несомненно, был мастер. Причем зрелый не только технически, но и в новаторских композиционных решениях. Единственное, что одновременно напрягло и обрадовало рекламного профессора, – удивительное многообразие применяемых художником стилей и техник. Обычно это свойственно начинающим, только ищущим свой стиль. Здесь подобная «многорукость» скорее и была этим самым найденным наконец стилем.
– Я сам не знаю, что мне больше нравится, – смущенно вещал художник. – И графика, и живопись. И реализм, и… не реализм.
Это точно. Перемешано было всё. Акварель могла выглядеть как живопись, а живопись часто была очень графична.
Да взять хоть ту же акварель. Казалось бы, в самом названии аква – весь смысл техники. Но и здесь Оглоблин не шел проторенными путями.
Да, были у него чудесные «традиционные» работы «по-сырому», в основном узнаваемые окрестные пейзажи. С нежными переходами красок, когда растворенный в воде краситель, еле-еле видимый, почти прозрачный, создавал трудноуловимые даже опытным глазом цветовые нюансировки. Глаз же зрителя неопытного давал приказ устам, и те просто говорили «ах!».
Но была и другая акварель – жесткая, почти грубая, выполненная «по-сухому» и очень часто – с применением дополнительных техник и материалов: чернил, черной и цветной туши, сангины, даже морилки.
Одна из таких работ, «Грачиные гнезда», просто поразила воображение профессора. На этой почти монохромной – и почти мрачной – работе были изображены несколько берез, явно осенних, а на них, соответственно, эти самые гнезда. Тушь, чернила, бумага. Но такой предзимней тоской веяло от работы! И еще, как ни странно, – надеждой на пока очень далекую весну…
Ефима заинтересовал легкий палевый подцвет на большой графической серии с изображением вяльминских изб.
– Ты что, бумагу тонированную использовал? – заинтересовался Береславский (с вежливым, но отстраняющим «вы» они распрощались, наверное, уже на десятой минуте совместной работы).
– Нет, – объяснил Вадик. – Я ее табаком обработал.
– Чем-чем? – удивился московский профессор.
– Табаком. Галина растит несколько кустов на огороде. Под махорку. Я ее варю и отваром обрабатываю бумагу.
– А эти «звездочки» откуда? – На фонах графических женских портретов, геометрически искаженных, но от этого не менее привлекательных, были странные, притягивающие глаз разводы, похожие на кристаллические структуры в минералах.
– А это стиральный порошок. В первый раз я случайно наткнулся – кусочек упал на сырой лист и втянул в себя воду. А потом уже сознательно искал.
В общем, полностью рассмотреть, на что же Оглоблин наткнулся случайно или нашел сознательно, можно было, наверное, только за неделю постоянного общения. И это было классно, это было замечательно, это было волнующе.
Фактически это была гарантия того, что продюсеру такого многорукого художника никогда не станет скучно с ним работать. А более всего в своей протяженной жизни Ефим Аркадьевич Береславский боялся именно скуки.
Кстати, еще одно интересное наблюдение.
Как уже говорилось, писал и рисовал Оглоблин сотнями различных методов. Например, он довольно часто использовал прием, известный с конца девятнадцатого столетия как дивизионизм, то есть построение общего изображения из раздельных точек. Но, как и во всем, что делал Вадик, начало процесса можно было отследить – он восходил к творчеству Сёра (пуантилизм – письмо точками), его последователей Синьяка, «соблазненного» ими двумя старого импрессиониста Писарро и других. Однако его, процесса, нынешнее состояние было делом рук и вдохновения уже самого Оглоблина.
Точки, составляющие изображение, более не создавались чистыми цветами (их «смешивание» в подобной технике родоначальниками метода предполагалось не на палитре, а в мозгу зрителя). Да и точек самих на оглоблинских полотнах не было, а было то, что сам Вадик ласково именовал «червячками»: маленькие загнутые мазки испещряли лист, создавая, с одной стороны, торжественно-статичную, прямо-таки древнеегипетскую фактуру изображения, а с другой – придавая ему некую внутреннюю вибрацию.
Так вот, несмотря на применение огромного количества различных техник и профессиональных находок, Ефим буквально через час уже мог угадать руку Оглоблина почти в любой из них. И это тоже было здорово, свидетельствуя о том, что стиль-то собственный художник все-таки нашел, пусть даже и такой многоликий.
Некоторые работы притягивали настолько, что Береславский время от времени против воли бросал на них взгляд.
Одна из них – портрет очень взрослого, кряжистого бородатого мужика, выполненный в холодных синеватых тонах обычным, «гладким» письмом. Разумеется, как и все у Оглоблина, – условно обычным: фигура и лицо мужика были сознательно искажены. Сознательно – потому что, если б Вадик захотел, он смог бы изобразить что угодно фотографически достоверно (Ефим не забыл, как выглядело его «шишкинское» полотно). Одет изображенный мужчина был во что-то наподобие бушлата, а в правой руке держал старинный фонарь.
– Это Бакенщик, – объяснил Оглоблин.
Странно, но Ефим Аркадьевич сразу так и подумал – это бакенщик, хотя никаких атрибутов профессии – лодка, река, бакены – на картине заявлено не было. Но взгляд Береславского задержался на этой работе вовсе не из-за этого. И даже не из-за оригинально прописанных, очень фактурных, лица и фигуры.
Профессора поразило другое. Воздух, точнее, пространство, вокруг бакенщика как будто завихрился, собрался в непонятную, мощную, насыщенную энергией структуру – словно он весь космос скрутил вокруг своего тела.
– Почему бакенщик? – спросил Ефим, понимая, что неудачно выразил суть своего вопроса.
– Потому что он такой, – не вполне понятно ответил художник. – Да вы его сами завтра-послезавтра увидите. Когда он с женой из Петрозаводска вернется.
– Это что, реальный персонаж? – удивился Береславский.
– Ну, это не вполне реализм, – усомнился автор картины. – Но вообще-то, похож. А вот Надюха на него совсем непохожа. Ни на него, ни на Галину, жену.
– Так девочка – не ваша с Леной дочка?
– Нет. Мы своих пока не завели. Хотя очень хочется, – вдруг сознался Оглоблин. – Это дочка наших хозяев. Он в гидрографической службе работает, на озере. Но все зовут его Бакенщиком. Да он и сам себя так зовет. Скоро приедет – познакомитесь.
– Приятный мужик? – поинтересовался Ефим.
– Приятный ли? – улыбнулся Вадим. – Вот уж слово, неприменимое к Бакенщику. Скорее надежный. Мощный. Или даже космический.
– Что же в нем такого космического? – Береславского почему-то задела насмешка над его определением.
– Потому что он – весь такой, – и Оглоблин перстом ткнул в сторону уже описанного портрета.
– Понятно, – вынужден был согласиться рекламный профессор, хотя из объяснений ничего понятно ему не стало.
Ну да ладно, все само собой объяснится.
А тем временем в горницу снова вышла веселая девчонка, дочка хозяев. Она со всеми позавтракала, однако потом, как и Ефим Аркадьевич, предпочла слегка вздремнуть. А сейчас, как выяснилось, снова была готова позавтракать.
Ленка положила ей на тарелку изрядную порцию чудесного свежайшего творога, обильно полила его сметаной (скорее даже не полила, а обложила, настолько густой была ее консистенция) и сверху, опять же не жалея, посыпала сахарным песком.
Дитя достаточно быстро умяло этот нехилый завтрак и скромно не стало отказываться от добавки. Ефима даже удивило, что при таком аппетите девчонка была вполне худая, хотя и даже на взгляд крепенькая. Короче, радость родителей.
Впрочем, позже его удивление быстро исчезло, когда он понаблюдал за девочкой: она ни секунды не стояла на месте, носясь по огромной избе, как метеор. Огненный хвост ей вполне заменяли довольно длинные, с рыжинкой, волосы.
– Надюшка, а как тебе работы Вадима? – поинтересовался рекламист. Спросил не из праздного любопытства и не для того, чтобы как-то развлечь дитя. Просто его в оценке творчества всегда интересовало, что скажут дети: их обостренное и не отягощенное знаниями восприятие было очень чувствительно к фальши и любой искусственности, надуманности.
– Нравятся, – мотнула она головой. – Очень даже. Но только не все.
– А что не нравится? – уточнил Береславский.
– Вот эта! – показала Надюха пальцем на «Грачиные гнезда». – И эта тоже! – Теперь ее перст указывал на работу, сначала вообще не замеченную Ефимом.
Она даже не на стене висела, а на боковой стороне старинного деревянного буфета, повешенная так, будто ее хотели сделать максимально незаметной.
Это была акварель, точнее, смешанная техника: акварель, морилка, тушь. На листе примерно четвертого формата женщина сидела перед своим, свернувшимся калачиком у ее ног крохотным младенцем. Работа называлась «Что будет?». С вопросительным знаком. Любимые Вадимом искажения пропорций сделали эту простую картинку невыразимо трагичной.
«Да уж. Работа отменная, музейного качества. Но в дом вешать что-то не хочется», – про себя подумал Береславский. А вслух спросил:
– И чем же она тебе не нравится?
– Слишком похожа на правду, – вдруг тихо и безо всякой веселости ответила девочка.
Ефим чуть творогом не подавился, который по примеру Надюхи ел. Вадим же, присутствовавший при беседе, почему-то вдруг строго посмотрел на девчонку, а она, как будто признавая какую-то свою вину, спрятала глаза.
Во всем этом, несомненно, была некая тайна (Береславский не зря четверть века ел свой журналистский хлеб), но задавать вопросы профессор больше не стал. Немножко времени, немножко внимания – и все тайное рано или поздно станет явным.
Потом еще поговорили с Вадимом – Ефим считал важным узнать о его привычках и пристрастиях. Выяснилось, что привычек и пристрастий, кроме живописи, собственно, и нет. Разве что шахматы – Вадик оказался действующим мастером спорта, до самого отъезда из Москвы ходил в шахматный клуб и даже на соревнования. После этого признания профессор, имевший лишь дворовой и курортный опыт, благоразумно не стал предлагать ему сгонять партейку.
Завершив затянувшуюся беседу, Ефим Аркадьевич, вполне удовлетворенный жизнью, решил немного прогуляться по воздуху. Направление прогулки, в деревне, прилегающей к Онежскому озеру, тоже выбралось само собой.
– Пошли погуляем? – предложил он Надюхе.
– Пошли, – обрадовалась та внезапно объявившейся компании.
И вновь глазастый профессор обратил внимание на некую напряженность, охватившую на этот раз не только Вадима, но и его будущую супругу.
Ефим с Надюхой вышли из дома и направились сначала к речке, а потом – вдоль ее бурунистого течения – к берегу Онеги.
– Ты сказала, что тебе не нравится на картинах Вадика, – продолжил тему Береславский. – А что нравится?
– Многое, – легко ответила девчонка. – Акварели нравятся. «Червячиные» картинки тоже. Девчонки очень нравятся, помните, на стенке в прихожей? «Красотки» называются. С синими руками.
– Помню, – сказал Ефим. Действительно помнил. Два веселых девичьих лица после Вадикиных экзерсисов с искривлением пространства приобрели удивительную пластичность и характерность. – Хорошая работа. Там еще в том же духе есть девушка с двумя рюмками. И с шеей такой… нестандартной, – наконец подобрал определение профессор.
– Ага, классная работа, – безмятежно согласилась Надюха, на секунду остановившись и поковыряв носком красной туфельки коряжистый корень. А потом слегка забылась и добавила, как в недавней беседе с Оглоблиным: – И Модильяни бы не отказался.
Если б Ефим ел творог, он бы точно подавился. Длинношеяя двухрюмочная дама была прекрасна и не являлась прямым подражанием творчеству талантливого парижского художника начала двадцатого века, но параллель была несомненна. И отметила эту параллель девочка-дошкольница, живущая в глухой карельской деревушке, где даже школы нет.
– А откуда ты знаешь француза Модильяни? – спросил он в растерянности.
– Он не француз, – безапелляционно ответила Надюха.
Ну, это уже слишком! Может, она и сверхъестественно умная, но называть знаменитого на весь мир парижанина Модильяни «не французом» все же неправильно!
– Еще какой француз! – заспорил профессор с дошкольницей.
– Не-а! – ответила она, подпрыгивая на одной ножке.
– А кто же он? – спросил Береславский.
– Еврей, – спокойно ответила та. – Итальянский.
– Ладно, – успокоил сам себя Ефим Аркадьевич. – А с чего ты решила, что он еврей?
– Потому что у него мама еврейка, и папа еврей, – рассудила безжалостная Надюха. – Фламинио Модильяни и Евгения Гарсен. А в Париж он приехал из Италии. В 1906 году.
Все это она излагала, не переставая подпрыгивать.
Нет, это надо было пережить достойно. Береславский остановился, присел на пенек, подождал, пока перестало колотиться сердце. «Спокойствие, только спокойствие!» – как говорил в его собственном детстве любимый летающий мультгерой.
В конце концов, нет никаких проблем узнать историю семьи Модильяни в справочнике или в Интернете. Но какой, к черту, Интернет в смешанном лесу на берегу Онежского озера?
Конечно, она могла читать о нем раньше. Но вот он, профессор Береславский, наверняка все это читал раньше! Однако максимум что вспомнил бы, это имя юноши-красавца, в начале века покорившего Монмартр и умершего в нищете. Его звали Амедео.
И все! Никаких тебе Фламиний Модильяни и тем более Евгений Гарсен!
– Ты ведь не скажешь ничего Вадику с Ленкой?
Похоже, девчонка сама расстроилась, осознав произошедшее. Она взяла Береславского за руку и просительно заглянула ему в глаза.
– Нет, конечно, – пообещал ей Ефим.
Она сразу поверила (Береславскому не доверяла только Наташка, и то по весьма специфическим вопросам) и, успокоившись, снова запрыгала с корня на корень.
– Ты про всех художников все знаешь? – наконец, осторожно спросил Ефим.
– Не-а, – созналась девочка, легко балансируя на поваленном бревне. – Не про всех.
– А про кого знаешь?
– Про кого мне рассказывали. Или диски смотрела. Или в книжке прочла.
– А ты уже читаешь?
– Ага! – Теперь она прутиком водила по невысох-шей лужице.
– А про что ты еще прочла или в диске посмотрела, кроме художников?
– А что тебя интересует? – Надюха доверчиво смотрела в глаза профессору.
– Какая фирма выпустила мой джип?
– У тебя нет джипа.
– Как это нет? – снова возмутился Ефим Аркадьевич: это ж вам все-таки не Амедео Модильяни, Береславский лично приехал сюда на джипе из Москвы.
– Джипы – это от GP, general purpose, военная машина общего назначения. Эту марку, JEEP, – по буквам (английским!!!) продиктовала Надюха, – сейчас другая фирма делает, «Крайслер» называется. А у тебя внедорожник фирмы «Ниссан».
– Понятно, – после некоторого молчания сказал московский профессор, хотя ничего понятно не было. – А что ты еще знаешь?
– А что тебя интересует? – Сказка про белого бычка начала прокручиваться по третьему кругу.
– Ладно, – наконец сказал Береславский.
«Попробуем зайти с другого бока. В конце концов, знания и умения – разные вещи, чтобы понимать это, даже не надо быть профессором».
– А вот то, что ты прочла или увидела, ты только запоминаешь или можешь применить? Ну вот, например, ты шахматные правила знаешь?
– Знаю.
– А играть можешь?
– Нет.
Ефим Аркадьевич даже обрадовался.
– То есть правила знаешь, а играть не можешь?
– А как я буду играть, если Вадька отказывается? – возмущенно спросила девчонка.
– А… почему он отказывается? – уже догадываясь, каким будет ответ, упавшим голосом спросил Береславский.
– Он очень злится, когда проигрывает, – грустно вздохнула Надюха.
Ладно. Всё хорошо. Просто надо немного успокоиться.
Ефим Аркадьевич сжал ладонями виски, и ему действительно стало легче. В конце концов, в его жизни уже происходили необъяснимые события.
Вот, например, когда он работал редактором научно-популярного журнала, к ним в редакцию пришел мужик и сообщил, что с помощью наручных часов управляет движением Вселенной. С ним вежливо согласились, но мужик понял, что ему не поверили. Взял бумажку, что-то в ней черканул и заклеил в конвертик.
– Что это? – еще спросил у него тогда гораздо более юный Береславский.
– Результат матча Карпов – Корчной.
«Понятно», – про себя подумал тогдашний Ефим, которого еще никто не называл по отчеству. Матч в филиппинском городке Багио только должен был начаться, а результат уже был зафиксирован управителем Вселенной.
Он благоразумно не стал спорить с пришельцем и спрятал протянутый конвертик в стол. И, понятное дело, забыл о нем напрочь. Вспомнил лишь года через полтора, когда менял работу и собирал вещи. Из чистого любопытства вскрыл конверт. Лучше бы этого не делал – результат был угадан абсолютно точно…
Хотя, конечно, все это могло быть совпадением. Вообще все чудеса – либо совпадения, либо фокусы. Либо то, чего мы пока не понимаем.
Интересно, что бы сказал сэр Исаак Ньютон, у которого айкью и по нынешним меркам зашкаливает, увидев, как какой-нибудь сопливый дошкольник разговаривает по сотовому телефону? Или разглядев детали своих внутренностей на компьютерном экране рентгеновского аппарата?
Ефим еще раз приказал себе не волноваться: раз все равно не может понять природу наблюдаемого феномена, с ним следует просто смириться. Такой подход оказался эффективным.
Еще через пять минут они вдвоем носились по камешкам прибрежной озерной полоски, потом Ефим научил Надюху делать лук и стрелы.
Вернувшись же домой и взяв десятиминутный тайм-аут, он и вовсе ошеломил доверчивую девчонку. Сначала, правда, чуток покряхтев в полусогнутом положении. А именно: Ефим Аркадьевич Береславский сотворил для симпатичного ему ребенка штуку из собственного детства, известную под чудесным названием «секретик». Для этого понадобилось найти небольшой осколок стекла, вырыть по его размерам совсем неглубокую ямку, положить на ее дно обрывок фольги от чайного пакета, фантик, кусочек красивой обертки из-под шоколадки и два цветка маргаритки. Вся эта красота была аккуратно прижата сверху прозрачным стеклышком, а затем слегка присыпана землей и сухой травой.
Потом Ефим позвал юную леди на поиски «секретика». Та зачарованно следила за его пальцами, когда профессор, неловко согнувшись, начал ковырять землю.
Ковырял он сначала в месте, в котором никакого «секретика» не было. Надюха разочарованно ойкнула, когда профессор объявил об отрицательном результате эксперимента. Затем негативный опыт был повторен в другом месте. И лишь на третий раз «секретик» был найден, под тонкими пальчиками девочки по мере раскопок медленно и волшебно проявляясь из травы и земли.
Это было настолько восхитительно, что Надюшка, переполненная чувствами, даже ничего не сказала. Только благодарно посмотрела на профессора и побежала искать осколки стекла и фантики – до вечера работа ей была обеспечена.
Ефим же Аркадьевич распрямил непривычно натруженную спину и довольно ухмыльнулся: есть еще порох в пороховницах, могут еще некоторые московские профессора поразить даже феноменальных девчонок!
А там и вечер подошел незаметно. Народ собрался в горнице поужинать, а потом все отошли ко сну.
Надюшкины родители в этот день так и не приехали из Петрозаводска.
Глава 32
Бакенщик волнуется. Мильштейн волнуется тоже
Место: Петрозаводск, Москва.
Время: три года после точки отсчета.
Третий день они с Галиной были в Петрозаводске, не третий месяц, а волнение медленно и незаметно нарастало, делая пребывание в городе сначала неприятным, а потом и вовсе мучительным. Более рациональная Галина пыталась успокоить Бакенщика: ну что могло случиться с девчонкой в глухой деревне под присмотром доброго и очень внимательного Вадима? Сильно бы выручил сотовый телефон, но вышку, накрывающую Вяльму связью, операторы собирались ставить лишь на следующий год. Звонить же на стационарный в «большую» Вяльму было совсем нелепо.
В итоге, когда они подходили к комнате начальницы отдела кадров, внутренне уже хотелось, чтобы их дела отложили на дальнюю перспективу. Тогда с чистой совестью – на «Ракету» до Медвежьегорска и оттуда автобусом.
Однако кадровичка встретила их радушно – Бакенщик уже и здесь успел зарекомендовать себя как отличный работник – и обещала помочь дособирать все справки за сегодняшний вечер, максимум завтрашнее утро.
В итоге Бакенщик вышел из здания управления темнее тучи. Уехать срочно теперь было бы просто невежливо.
Несомненно, плевать на вежливость, если ребенку грозит опасность. Но поддаваться играм собственных нервов все-таки не следует.
Они купили мороженое, давно забытую радость юности, и уселись на скамеечке лицом к Онеге, спиной – к сверкающему в солнечных лучах речному вокзалу.
– Потерпи уже денек, – сказала мужу Галина и взяла его за большую натруженную руку. – Все будет хорошо, успокойся.
Читать бесплатно другие книги:
