Хранитель Реки Гольман Иосиф
– Сможем сделать жаканы. Зубило-то у вас наверняка есть?
– Зубило есть, – наконец согласился хозяин.
Ефима не покидала мысль, что он участвует в съемке какого-то малобюджетного фантастического фильма: и декорации дешевые, и вопросы идиотские, и ответы на них никакие, но лица у всех серьезные. Из джентльменского набора подобного рода не хватало только звездолетов и лазерных бластеров.
Однако девчонку-то украли по-настоящему! И вряд ли она была бы сейчас с мамой, если бы не такой же «потусторонний» Мильштейн.
– А можно вас спросить? – снова обратился Береславский к Бакенщику. – А что вы сами собираетесь делать? Или собирались?
– Я собирался уплыть с Галиной и Надюшкой на лодке. Утром, как только волны утихнут. Если они не придут раньше, я так и сделаю.
Ефим не стал спрашивать, куда собирался уплыть Бакенщик. Он понимал, что тот все равно не скажет, надеясь в деле спасения дочки лишь на себя.
Может, убежденный Ефимом, а может, чтобы просто занять руки, Бакенщик взял красивую ручку Ефима и довольно быстро, положив на огромную сковороду, изрубил ее на части. Жаканов не получилось, получилась крупная картечь.
Снаряжение огромных патронов для двустволки двенадцатого калибра также не заняло много времени.
Ефим, не отставая от хозяина дома, сноровисто зарядил свою «сайгу». Он ловко вщелкнул патроны с торчавшими пулями в десятизарядный металлический магазин и вставил обойму на место. Потом разложил, то есть выставил в боевое положение, поначалу сложенный приклад. Теперь к выстрелу можно было изготовиться за считаные секунды.
И снова потянулись томительные минуты ожидания непонятно чего. И хотя ждали непонятно чего, постепенно становилось реально страшно…
Мотоцикл ехал по ночному шоссе, едва освещая пузырившийся от ливня асфальт – фара была тускловатая. Да и сам аппарат был не чета прошлому, перламутрово-красному японскому чуду: обыкновенная «Иж Планета Спорт», к тому же весьма преклонного возраста. Нынешний хозяин отнял ее у прежнего, прыщавого подростка лет шестнадцати, прямо на обочине шоссе, где юноша неосторожно остановился справить нужду.
Впрочем, ему теперь было почти без разницы, на чем ехать. Равно как он не замечал дождя, давно насквозь промочившего его черную «униформу». Слишком серьезны были обуревавшие его мысли. И слишком нерадужны были перспективы, если он не справится со своим несложным делом еще дважды. Поскольку первая попытка – теперь это трудно отрицать – провалена полностью, несмотря на столь успешное начало.
Человека в черном опять зазнобило: он вспомнил тихий голос хозяина. Озноб был куда сильнее, чем от холодных струй воды, время от времени скатывавшихся по его спине.
Хозяин вроде бы не сердился и уж тем более – не угрожал. Просто напомнил про оставшиеся две попытки. Даже, можно сказать, слегка сочувственно. Однако человек в черном и в мыслях не позволял себе представить, что задание и после этих двух попыток останется невыполненным.
Нет уж, лучше еще раз встретиться с ввергшим его в панику утренним отморозком, чем услышать спокойный и, скорее всего, опять сочувственный голос работодателя. А еще лучше – уйти в другой мир самому еще до этого самого, последнего, общения.
В свете не прекращавшихся молний он увидел впереди себя вяльминский мост. Значит, приехал.
Попытка номер два. Не сумел украсть – попытается уговорить. Не удастся уговорить – тем хуже для несговорчивых.
Он достал из-за пояса два странных предмета – то ли широкие, толстые, почти без рукояток ножи, то ли усеченные с двух краев и заостренные с концов диски. Даже в полутьме был виден их опасный бронзовый отсверк. Человек в черном протер ножи-диски мокрым рукавом и засунул обратно. Он знал их силу и был уверен в себе. Еще больше уверенности вселяла сила и мощь его работодателя. Ведь пока она не была направлена против него самого.
Мотоцикл он оставил у мощных бревенчатых ворот. Двухколесный рыдван ему более не понадобится: человек в черном покинет это проклятое место на большом джипе, стоявшем тут же, перед воротами. Ехать ему недолго и в сторону, обратную утреннему путешествию: важный груз у него примут за Медвежьегорском. Что после назначенного рандеву с этим грузом произойдет, человека в черном не интересует. У него своя жизнь, свои планы.
А происходящее – лишь эпизод в этой жизни. Правда, с точки зрения работодателя – главный эпизод. И человек в черном сделает все, чтоб больше его не разочаровывать.
Он, не таясь, вытянувшись в свой немалый рост, прошел во двор и по-хозяйски уверенно поднялся по скрипучим деревянным ступеням на высокое крыльцо. На секунду остановился, поднял сжатую в кулак правую руку и трижды, мощно и с расстановкой ударил в толстую дверь.
…Когда все дела были сделаны – ружья заряжены, слова сказаны, керосиновая лампа и свечи зажжены (гроза, видно, повредила линию, и электрический свет разом погас), – в доме наступила неестественная тишина, разбавленная лишь шумом непрекращающегося дождя и ветра.
Бакенщик сидел неподвижно, как изваяние. В руке почему-то – небольшой, словно туристский, только бронзового цвета топорик. Отблеск свечного пламени отражался на его лице и глазах. Страха в них не было.
Того же нельзя было сказать о других участниках «посиделок». Женщины явно сильно напугались: Галина машинально пыталась прикрывать рукой спавшего ребенка, Ленка сидела на лавке и нервно теребила концы платка. Вадик что-то быстро зарисовывал в блокнот, похоже – портрет с натуры мятущегося профессора.
Профессору и в самом деле стало сильно не по себе. Его начальная смелость, даже бравада, постепенно куда-то улетучилась, уступив место обыкновенному человеческому страху. Этот страх заставлял его все крепче сжимать готовую к выстрелу «сайгу».
Ливень на улице не прекращался, а время от времени прорезавшие ночную темноту сполохи молний еще более вносили в атмосферу состояние тревоги и неуверенности. Ни у кого даже мысли не было пойти и просто лечь спать – настолько остро ощущалось предчувствие событий.
И события наступили.
Первым услышал страшные голоса уже напуганный Ефим.
Точнее, страшными они вначале не были, напоминали отдаленные детские писки и выкрики. Сначала даже мысль мелькнула – Надюшка в своей комнате проснулась. Но нет, вот она, спит по-прежнему на маминых коленях – Галина так и не выпустила ее из рук. Береславский прислушался внимательнее и быстро понял, что эти якобы детские голоса ему не нравятся. Чем – не понял, а вот то, что не нравятся, причем в высшей степени не нравятся, сообразил сразу.
Затем на странные звуки обратили внимание и остальные. У Оглоблиных наблюдалась та же реакция, что и у московского профессора. Галина, не выпуская из рук дочку, подтянула к себе поближе ружье. И лишь Бакенщик как сидел неподвижно, так и остался. Ни один мускул не дрогнул на его давно замершем лице.
«Детские» то ли плач, то ли смех все приближались и приближались. «Господи, это же души умерших детей!» – пронеслось в голове не справляющегося со своей психикой профессора. Потом за темными окнами горницы – за всеми сразу – показались невесомые светящиеся шары. Казалось, именно они издавали эти ужасающие звуки. А еще через секунду первые из них легко преодолели толстенные бревна старой избы и проникли внутрь.
Они уже были на расстоянии буквально трех метров от людей. Ефим почувствовал, что предел его терпению настал: одно из двух – или бежать отсюда, бежать без оглядки, невзирая на ливень и молнии, лишь бы подальше от сатанинских огней, либо попытаться что-то с ними сделать. Просто терпеть эти стоны и всхлипы несуществующих детей было невозможно.
Еще через мгновенье решение было принято, «сайга» поднята на уровень глаз и без всяких прицельных премудростей наведена на первый дьявольский шар.
– Не надо, – спокойный голос Бакенщика подействовал на Береславского как ушат холодной воды. – Если не спятить от страха, огни исчезнут сами.
Ефиму послышалась в этой реплике скрытая насмешка. Этого было достаточно, чтобы он снова почувствовал себя героем. По крайней мере, до какого-нибудь следующего нестандартного проявления. Профессор опустил ружье и постарался, как Бакенщик, просто ждать развития событий.
Шары побесновались еще немного и, как будто почувствовав, что настроение людей переменилось – паника не состоялась, начали блекнуть, все тише издавать свои гнусные звуки, а потом и вовсе отступили, сначала – к стенам, затем – на улицу.
– Ухх! – шумно выдохнул Ефим Аркадьевич. – Прикольное явление. Еще пару таких – и мне понадобятся памперсы.
Бакенщик слегка улыбнулся. Не простоватой шутке, а тому, что Береславский после всего увиденного вообще способен был шутить.
Ефим только что заметил, что Надюшка проснулась и теперь сидела на лавке рядом с мамой, но отдельно от нее. Выражение девчонкиного лица было поразительно похоже на выражение лица Бакенщика. «Яблочко от яблоньки…» – одобрительно подумал он.
И в этот момент в дверь громко постучали.
Не как гости. И не как близкие, приехавшие к близким. А как сила, уверенная в том, что ломит солому.
Странно, но теперь Береславский испугался гораздо меньше. И услышав стук, и увидев, кто в распахнувшуюся дверь вошел. Крепкого мужчину в черном, совсем недавно убегавшего от Мойши, он боялся явно меньше, чем невесомых и непонятных физических объектов. Особенно когда рядом с его ногой стояла надежная штуковина с десятью довольно крупными пулями.
– Говори, – не меняя выражения лица, сказал Бакенщик.
– Ты и сам все знаешь, – ответил человек в черном.
Надежда смотрела то на отца, то на незваного гостя.
Потом встала, спокойно надела стоявшие рядом туфельки и направилась к пришельцу.
– Дочка, назад, – ровным голосом сказал Бакенщик. Надюшка остановилась, но к скамье не вернулась, так и оставшись посередине.
– Она все правильно делает, – улыбнулся человек в черном.
– Ты всерьез думаешь, что я ее отдам? – спросил Бакенщик.
– У тебя нет выбора, – без всякого выражения ответил тот. – Ты же видишь, она все поняла сразу. И все делает правильно.
– И для кого эта жертва? – так же спокойно спросил Бакенщик.
– Тебе лучше не знать. И не надо говорить «жертва». Времена изменились. Жертв больше нет. Девочка будет жива и здорова. Просто некоторые события обойдут ее стороной. Так, девочка? – неожиданно спросил он у Надюшки.
– Так, – стараясь не заплакать, подтвердила она.
– Мы с ней уходим, и все остаются живы, – отрывисто сказал человек в черном. – Либо мы с ней просто уходим.
– Ты уходишь один, – сказал Бакенщик. – Либо не уходишь вовсе.
– Папа! – раздался вскрик Надюхи. Или бронза сверкнула раньше крика – теперь Береславскому уже точно этого было не понять. Он даже не успел разглядеть, оглушенный металлическим звоном, как бронзовый диск с бешеной скоростью вырвался из-под руки черного человека и с такой же невообразимой молниеносной реакцией был отбит Бакенщиком лезвием его топора. Сила броска была столь чудовищна, что отскочившее оружие почти полностью вгрызлось в потемневшее старое бревно стены.
«Это ты зря», – как-то очень спокойно и расслабленно подумал Ефим Аркадьевич. Он, как и всегда, боялся, притом мучительно, только до драки. Во время драки страх куда-то уходил. Береславский поднял ружье, не спеша прицелился и, не испытывая ни малейших душевных мук, выстрелил в лоб зашедшему в их дом киллеру.
И – с пяти шагов – не попал.
Потому что человека в черном отбросил в сторону другой, гораздо более мощный, выстрел. Даже не выстрел, а залп: оба ствола охотничьего ружья, начиненные огромными патронами с крупной серебряной картечью, полыхнули одновременно. Выстрелив, Галина отбросила разряженное ружье и застыла в своем углу.
У всех – кроме, наверное, лежавшего на полу человека в черном – заложило уши от мощного грохота. В избе, как в аду, запахло серой от сгоревшего пороха.
Удивительно! После пережитого страха – даже не страха, а ужаса! – Ефим ровно ничего похожего не испытывал. Даже мыслишка черно-юмористическая появилась насчет пришельца: типа, летать не умеет, а выделывается, тоже мне, Шварценеггер! Жаль убиенного ему не было абсолютно. До такого гуманизма, как жалость к похитителям детей и убийцам мирных граждан, Ефим Аркадьевич Береславский пока не дорос.
Более того, мысль его потекла по мистически-бытовому руслу. Он внимательно посмотрел на лежавшее у порога тело – черную, изодранную картечинами куртку залп почти сорвал с плеч ночного гостя – и сказал:
– Его надо быстрее закопать. В такой дождь никто ничего не увидит.
Скорее всего, это была излишняя предосторожность. В Вяльме народ появлялся только по выходным, а сейчас был четверг.
– А еще нужен осиновый кол! – добавил высокообразованный профессор. Просмотренные в детстве ужастики сейчас активно вбрасывали в его возбужденное сознание позабытую информацию из жизни вампиров.
Бакенщик не стал обсуждать тему, а наконец встал с насиженного места, подошел к телу сзади, подхватил под мышки и в одиночку, без особых усилий, выволок его на улицу. Там спустил по ступенькам крыльца и положил рядом, на относительно сухое место. Кстати, ливень наконец прекратился. «Глядишь, и солнышко засияет, и радуга появится», – мстя непонятно кому за пережитый испуг, кощунственно подумал профессор.
А в избе уже шел очередной переговорный процесс.
– Не так все и страшно, – забросил удочку Береславский.
Оглоблины благоразумно промолчали – им как раз показалось, что все очень страшно. Галина промолчала тоже. Ответил, как ни странно, не склонный к пустым беседам Бакенщик.
– Они вернутся, – сказал он. – Так, дочка? – спросил он у Надюшки.
– Так, папа, – ответила девочка.
– Нам надо бежать, – сказал Бакенщик. – Ты подвезешь нас до лодки?
– Нет, – ответил Береславский.
Бакенщик заметно удивился, но вслух не сказал ничего.
– Вам надо сделать вид, что вы бежите, – не обращая внимания на реакцию собеседника, спокойно сказал профессор. Он уже был полностью в своей стихии – планирование и придумывание, несомненно, было коньком идеолога «Беора».
– Это как? – Бакенщик не побоялся потерять время, выслушивая столичного деятеля. Значит, что-то в нем увидел.
– Вам надо дождаться утра и сделать вид, что вы бежите. В «маленькой» Вяльме народу нет, так что придется заскочить в большую. Купите там что-нибудь. Мороженое, например.
– Нельзя ей мороженое, – подала голос Галина. – Нам еще через озеро в моторке плыть.
– И не надо. Сами съедите. Или за борт бросите.
– А Надюшка с кем, – начал понимать Бакенщик, – если мы – отвлекающая операция?
– Именно так, – довольный тем, что его план не отвергнут сразу, разулыбался Береславский. – Вы поплывете вот с этой куклой на руках, – он показал на огромную куклу, с которой Надюха даже не успела поиграть.
– А где будет дочка? – теперь спросила Галина.
– У меня в машине! – торжественно объявил Ефим Аркадьевич. – И даже не на заднем сиденье, а за его спинкой, в багажнике. Там стекла тонированные и места до черта, сделаем ей гнездо – падишахи обзавидуются.
– Ты увозишь ее в Москву, – утвердительно сказал Бакенщик. Это его «ты» дорогого стоило.
– Да. И не утром, а прямо сейчас. Типа я испугался и сбежал с чужой разборки.
Бакенщик задумался.
– Наверное, ты прав, – наконец сказал он. – А как нам потом ее забрать?
– Когда убедитесь, что вас не пасут, и подготовите новое место – вышлете мне эсэмэску. В ней напишите широту и долготу. С точностью до пятидесяти метров. Навигатор я вам сейчас отдам, с инструкцией разберетесь. А я и без него обратно дорогу найду.
Галина молча смотрела на мужа.
– Он прав, мать, – тихо сказал Бакенщик.
– Все, Надюха! – обрадовался профессор. – Ты теперь – моя дочка. На время, – уже не так радостно добавил он.
У Надюхи сразу намокли глазки. Даже самая феноменальная девочка, расставаясь с мамой и папой, становится просто девочкой.
– Не расстраивайся, детка, – Ефим с удовольствием взял на руки ребенка – такая приятная, хотя уже и здорово подзабытая радость. – Я тебе компьютер поставлю, с Интернетом. И диски, какие хочешь, куплю. Моя дочка, Лариска, будет играть с тобой в куклы. А я – в шахматы, – последнюю часть фразы он произнес как-то не вполне весело.
И опять сработали пресловутые биологические шесть лет – Надюха от таких перспектив явно повеселела.
Потом женщины остались в избе, а мужчины, взяв лопаты, вышли на улицу.
Темнота ослепила. Когда дверь закрыли и глаза привыкли к сумраку, они… ничего не обнаружили! Бакенщик включил фонарь, навел яркое круглое пятно на то место, куда сам же положил тело.
Трава еще была примята. Но человека в черном не было.
– Не помогло серебро? – неожиданно усмехнулся Бакенщик.
– Надо было сразу осиновым колом! – недобро, хотя и задним числом, проконсультировал московский профессор. – На самом деле ничего страшного. – Ефим пытался бодриться, но воскрешение человека в черном ему явно не понравилось. – Может, он был в кевларовой рубашке. Знал ведь, куда шел.
– Может и так, – сказал Бакенщик.
– Интересно, он за нами наблюдает? – спросил вновь начавший трястись Ефим Аркадьевич. Он с детства побаивался зомби.
– Нет, – кратко ответил Бакенщик.
– Откуда знаешь? – Ефим поверил сразу, но, обрадованный, все же переспросил.
– Чувствую, – ответил тот.
«Вот и хорошо», – подумал про себя Береславский. Есть и на нашей улице сверхъестественные способности. Однако за «сайгой» в горницу все же сходил и приклад в транспортное положение с одновременной постановкой на второй предохранитель возвращать не стал. Так и сел в машину – девочка в теплых одеялах сзади, Ефим с «сайгой» – впереди. За руку попрощался с Вадимом, приобнял за мощные плечи подошедшего к водительской дверце Бакенщика, повернул ключ зажигания – и под глухой рокот родного дизеля тронулся в Москву.
Домой.
Глава 37
Как зажигаются звезды
Место: Москва.
Время: три с лишним года после точки отсчета.
Директор выставки и один из почетных гостей – какой-то сенатор или депутат, Ефим никогда их не запоминал – одновременно разрезали ножницами широкую красную ленту. Грянули фанфары, точнее, ударили в смычки четыре симпатичные девушки в длинных белых платьях – ансамбль солистов «Виртуозы Одинцова». Играли они что-то красивое и светлое. Дикий в плане музыки Ефим Аркадьевич определял это одним словом – Моцарт.
Все. Выставка началась. Не «Арт-Манеж», конечно (он будет только в декабре, и туда еще надо проникнуть), но вполне настоящая. Первая большая арт-выставка в жизни художника Вадима Оглоблина. И, если честно, первая большая арт-выставка в жизни продюсера Ефима Аркадьевича Береславского.
Конечно, Ефим участвовал в других выставках, не живописного направления. Но иметь в экспозиции только картины – такой опыт был первым в его богатой событиями рекламной жизни.
Как ни странно, Вадик наотрез отказался лично присутствовать при своих творениях, хотя, разумеется, был крайне доволен.
Ну и хорошо. Ефим собирался называть возможным покупателям цены, которые могли взорвать Оглоблину мозг. А объяснять, сколько стоила эта выставка и сколько стоили эти проспекты и сертификаты, которые теперь имеет каждое произведение, ему было лениво и не очень приятно. Так что уж пусть лучше сидит в далекой Вяльме и творит. А созидать из его лика легенду – и под этим соусом дорого, очень дорого продавать картины – это удел Ефима Аркадьевича.
Кстати, надо бы на досуге поразмыслить, сколько стоил труд самого профессора – он лично писал тексты проспектов, курировал их производство, договаривался о выставке. И, что самое неприятное, – на собственном горбу таскал все эти Вадикины шедевры. Правда, горб был не один: все это время плечом к плечу с ним стояла Наташка, внезапно почувствовавшая сильную тягу к живописи и к работе с ней.
Даже Надюха – и та внесла свой вклад. Чувство прекрасного в девчонке, видно, было заложено изначально, и она очень точно скомпоновала итоговую экспозицию. Ефим поначалу не отнесся к рекомендациям девочки всерьез, но быстро убедился в своей неправоте. Так что Надюха честно отработала большое сливочное мороженое, которое в данный момент и уплетала, сидя на черном стуле с металлическими ножками и весело болтая ножками собственными.
Ей выставка тоже безумно нравилась. Во-первых, и Наташа, и Ефим рядом – она к ним уже успела здорово привязаться. Во-вторых, огромный светлый зал, множество людей в красивой одежде и музыка, совершенно неземная, – такого девчушка в своей жизни еще ни разу не переживала.
Да, публика, поаплодировав на открытии, уже разошлась по широким проходам, то и дело приостанавливаясь у развешанных по обеим сторонам картин. И ее было много, этой публики, очень много – не сравнить с недоброй памяти измайловским вернисажем. Хотя почему недоброй, сам себя поправил справедливый Ефим Аркадьевич. Не будь этого года на свежем воздухе – не было бы ни Вадика Оглоблина, ни нынешнего события, так волнующего кровь алчного арт-дилера. А уж какие там были котлеты с гречкой и кетчупом!
И все же здесь лучше, это однозначно. Ефим на секунду представил себе, как бы он назвал редкому покупателю вернисажа сумму в тысячу долларов за какую-нибудь, пусть даже и оглоблинскую, картину. Сколько было бы смеха! Здесь же Береславский твердо был намерен не продавать ничего дешевле заветной круглой суммы.
К стенду с оглоблинскими полотнами и акварелями тоже начали подходить люди. Не все выказывали восхищение, но было видно, что увиденное их задевает. Чуть позже Ефим научился различать среди них оглоблинских коллег, художников, которых на выставке тоже было немерено. Именно они постоянно сверкали на стенде Береславского вспышками «мыльниц», пытаясь разобраться, как это сделано.
Ефим не возражал против такого промышленного шпионажа, только ухмылялся, вспоминая историю рождения, например, вот этого шедевра – небольшой, меньше третьего формата, акварели, на которой была изображена пронзительная русская зима: белоснежный – а как его еще назвать? – снег, темные ели, узкая дорога в лесу и на дальнем плане – пара одиноких избушек.
Ефим лично присутствовал при хулиганском акте создания этого произведения: Оглоблин только что завершил акварельный портрет Береславского и помыл кисточки в маленькой баночке (кстати, писал художник с натуры, но получился Ефим Аркадьевич с трубкой, пижонским стиляжьим зеленым галстуком и такой наглый, что Наташка, увидев родное лицо, только радостно хихикнула). Ефим думал, что рабочий день Вадика на этом завершится, ан – нет. Художник в лоб спросил профессора:
– Хотите, создам шедевр из грязи?
– Хочу, – честно ответил профессор: Береславскому нравились изящные и при этом малобюджетные решения.
Вот Оглоблин и создал шедевр. Чистый белый цвет дала ему акварельная бумага «торшон», все остальное он взял из баночки с грязной водой, оставшейся после мытья кисточек. Точно, волшебство.
А вот и первый потенциальный покупатель объявился. Судя по часам и галстуку – не меньше, чем олигарх.
– Сколько стоит вот это? – брезгливо оттопырив нижнюю губу, спросил он про картину, на которой был изображен… череп козы. Оглоблин никогда не утруждал себя объяснениями, почему он взял тот или иной сюжет. А Ефим, как и договаривались, никогда не давал советов, если Вадик их не просил.
– Тридцать тысяч рублей, – спокойно сказал Береславский. И пожалел, что не назвал больше: продавать картину этому неприятному человеку ему не хотелось.
Подобное сложно объяснить, но процесс торговли картинами вовсе не напоминал Ефиму иные, знакомые ему прежде акты продаж. Картины реально было жалко. А отдавать их в неприятные руки вообще было жалко настолько, что лучше уж не отдавать. Черт с ними, с деньгами!
Но олигархический мужчинка и не был настроен на приобретение странного Вадикиного шедевра. Он только хмыкнул недовольно и двинулся по проходу дальше.
Следующей были вполне приятная молодая пара, вероятно муж и жена. И нацелься они на живописные останки козы или даже на созданный грязью зимний пейзаж – Ефим продал бы им за милую душу. А потом с удовольствием бы ощущал в кармане не такую уж и тощую пачечку. Но симпатичные молодые люди возжелали купить не козу, и не пейзаж. И ни одну из тридцати других картин. А захотели маленькое полотно «Красотки», повешенное не в самом удачном месте – близлежащая лампочка бросала на картину раздражающий блик.
Вот это уже было неприятно. Не блик, а то, что «Красоток» реально могли купить. Девчонок, столь чудесно искаженных волшебной Вадиковой кистью, что, перестав быть реальными персонажами, они стали только красивее и роднее зрителю. Ефим привык к этой работе и понял, что вовсе не хочет с ней расставаться, пусть даже и за тысячу американских долларов.
– Сколько девчонки стоят? – улыбчиво спросили молодые люди. Похоже, магия картины их тоже затронула.
– Сто тысяч рублей, – недобро вымолвил Береславский.
Слышавшая разговор Наташка тихо ахнула.
– Сто? – удивились ребята. Сумма явно была для них неподъемной. – Она же маленькая!
– Это искусство, – лицемерно заявил профессор. – Здесь не все меряется размером.
Ребята, постояв немного, ушли.
А Ефим выслушал гневную Наташкину тираду.
– Такая корова нужна самому, да? Так ты не много здесь продашь! Ты уж выбери: или продавать, или жмотничать.
Супруга легко просчитала обуревавшие душу благоверного сомнения. Впрочем, ей даже нравилось, что в картинах супруг видит не только товар. К тому же благоразумие никогда не было коньком профессора Береславского. Хотя не настолько же!
Каково же было ее удивление, когда ребята вернулись!
– Мы согласны, – сказал парень.
– Но скидку сделайте, – добавила девушка.
У Ефима задрожали руки. Одним ударом – итог десяти лет стояния в Измайлове. Однако «Красоток» все равно было жалко. Впрочем, это уже был чисто технический вопрос: Ефим сам назвал цену, покупатели согласились – и теперь обратного хода у него точно не было.
– Ладно, берите за девяносто, – недовольно буркнул он.
– К вечеру деньги привезем, не сомневайтесь, – сказал парень.
Береславский и не сомневался. Он мучительно привыкал к мысли, что «Красотки» теперь принадлежат не ему.
– Но я оставляю за собой право брать картину на персональные выставки, – уцепился профессор за последнюю соломинку: вдруг покупатели обозлятся на дополнительные условия и откажутся от нее?
Не отказались.
– Хорошо, – легко согласилась девушка. – Пусть люди на нее смотрят.
А у Ефима неожиданно отлегло от сердца. Наверное, потому, что было сделано очередное открытие: реально приятным людям продавать – даже дорогие сердцу – картины не так уж и обидно. Пусть тоже радуются.
Феноменальная сумма в девяносто тысяч рублей тоже не по-детски грела алчное Ефимово сердце. Это ж без малого четверть всех выставочных затрат, включая принты. И вообще: не было ни гроша (Орлов, не одобряя очередного безумного увлечения Береславского, деньги на арт-бизнес выделял с большим скрипом), да вдруг алтын.
Ефим представил, как вытянется Сашкина рожа, когда он узнает, что испачканный Оглоблиным клочок холста стоит больше, чем три дня полной загрузки их лучшего «Хейдельберга». Но в типографии на процесс работает два десятка человек, а здесь один, пусть даже и такой гениальный, как Береславский.
Ну и Оглоблин, конечно.
Ну и Наташка. И Маринка, девушка-ассистентка. И Надюшка. И все тот же «Беор», создавший принты.
Дальше думать на эту тему было неинтересно, и Ефим вернулся к активной стендовой жизни.
Определенно, Оглоблин граждан заинтересовал. И, как мухи на мед, лезли к его полотнам Вадиковы коллеги.
Ефим даже едва успел прекратить небезопасную сцену, когда один из гостей заспорил с Надюшкой (на неприлично профессиональном уровне) об ассоциативных связях творчества Пикассо и Оглоблина. К счастью, Надюшкин оппонент не успел удивиться знаниям пигалицы – его интересовало только искусствоведческое содержание их спора. Но Ефим все равно взволновался: нельзя так обращать на себя внимание посторонних.
Оставшись с Надюхой наедине, он ей все это выговорил, она виновато приняла упреки. Для большей надежности профессор купил ей две большие шоколадки и еще одно – теперь клубничное – мороженое: пусть лучше у девчонки слипнется попа, чем она, не дай бог, опять подставится под чье-нибудь недоброе внимание.
Короче, выставочный день шел бодро. Случилась даже еще одна продажа: за десять тысяч рублей ушла пейзажная акварель. Очень милая, очень профессиональная. Будет, несомненно, радовать глаз. Но не сердце.
Поэтому отдал ее Ефим Аркадьевич без какого-либо душевного сожаления. Просто хороший товар.
Кроме того, неплохо уходили недорогие принт-копии – за первый день сразу четыре штуки. Продукт, как уже упоминалось, был создан хитроумным Береславским, чтобы, как всегда, убить не менее двух зайцев. И денежек заработать – продавались-то они никак не в минус, и промотировать светлое имя Оглоблина, поскольку картинки покупались для того, чтобы зависнуть на стенах, где их могли увидеть самые разные люди.
И еще, раз уж Ефим решил делать Оглоблина дорогим художником, должны были быть доступные по цене вещи, чтобы не обижать тех, у кого пока не хватало средств на покупку оригинала. Все принт-копии были номерные, тиражом не более двадцати экземпляров и подписанные собственноручно великим Оглоблиным.
Ближе к вечеру вернулись покупатели «Красоток». У Ефима до их прихода еще была надежда, что ребята погорячились.
Но что есть, то есть.
Он лично завернул картину в пузырчатую пленку, склеил края пленки скотчем.
– Поаккуратней с ней, – не удержался профессор от рекомендаций. – На прямом солнце висеть не должна. И воздух в комнате должен быть нормальной влажности.
– Все учтем, – пообещала девушка. И неожиданно весело улыбнулась: – Мы ведь теперь ее не меньше вашего любим.
Разоблаченный, Береславский слегка засмущался. Более того, ему даже стало немножко неловко, что ребята платят такую революционную цену. Но, конечно, не настолько неловко, чтобы вернуть часть денег покупателям.
Забегая вперед, скажем, что совесть могла не мучить Ефима Аркадьевича.
Благодаря таланту художника – и, конечно, таланту промоутера, куда уж без Береславского – цены на «раскручиваемого» автора после выставки росли с фантастической скоростью: уже к концу года «рекорд трассы» составлял триста пятьдесят тысяч рублей, а такие уникальные работы, как «Красотки», стоили еще дороже. Все это, к сожалению, не означало, что за картинами Оглоблина скопились очереди, а в карманы Береславского потек золотой дождь. Однако появилась первая прибыль, а Оглоблин стал получать небольшие, но ранее не обещанные и потому особо приятные проценты с продаж.
Был и еще один результат. Побочный, так сказать, и для Ефима Аркадьевича не очень желательный. Буквально каждый день его телефоны – и сотовый, и рабочий – наполнялись голосами страждущих художников, мечтавших увидеть Береславского своим собственным промоутером. Ефим отвечал, объяснял, укорял, злился, впадал в бешенство – ничего не помогало, творческий народ, неизвестно где узнавая телефонные номера, звонил и звонил: слава о волшебнике от рекламы, делающем живописца знаменитым, явно опережала истинные события.
Впрочем, все это было впереди.
А пока шел первый день первой выставки первого настоящего художника арт-промоутера Береславского, неофита арт-бизнеса. И, как все первое, происходившее впечатляло…
К вечеру Ефим чертовски устал – тысячи объяснений, тысячи переговоров, очень перспективные контакты с владельцами выставочных залов, с галеристами и, конечно, с художниками, желавшими напечатать для себя такие же функциональные и эстетичные принт-материалы. Это Береславский уже для «Беора» старался: какая разница, чем грузить дизайнеров и «Хейдельберги»? Механизмы должны крутиться, как железные, так и экономические.
Перед тем как уйти со стенда, Береславский еле стоял на ногах. Справедливости ради, нужно указать, что этому способствовало наличие на столе, кроме каталогов и проспектов, нескольких бутылок хорошего вина. Сам Ефим не был большим любителем алкоголя, однако время от времени к стенду подходили какие-нибудь знакомые, с которыми надо было чокаться и демонстрировать радушие самым привычным на Руси методом.
На пиликание телефона, честно доложившего о приходе очередной эсэмэски, он среагировал не сразу, но потом все-таки достал аппарат, нажал требуемые кнопки и прочитал сообщение.
И ничего не понял.
Как шифровка, посланная Центром радистке Кэт: две цифры, потом точка, за ней еще четыре цифры. После чего комбинация повторялась, хотя в цифрах во второй половине сообщения были иные.
За минуту мозг Ефима Аркадьевича прокрутил требуемый миллион ассоциаций и воспоминаний, прежде чем до него дошло.
Это и есть шифровка. О которой он лично договаривался с Бакенщиком. Место встречи, долгота и широта.
О времени встречи они тоже тогда договорились – каждое утро, начиная со второго после получения сообщения адресатом. Ровно в семь часов.
Береславскому стало вдруг очень грустно. Все это означало, что Надюха, занявшая столько места в его сердце, через пару дней от него уедет. И увидятся ли они когда-нибудь еще – бог знает.
Ефим вздохнул. Грустно, но ничего не поделаешь. Надюхе, несомненно, нравилось в шебутной профессорской семейке. Но маму и папу не заменить никаким общением, пусть даже и самым интеллектуальным, и никакими игрушками, пусть даже и самыми компьютеризированными.
Береславский подошел к ноутбуку и влез в Интернет – на выставке везде имелся свободный вай-фай. Несколько щелчков по взятому наугад картографическому сервису – и все понятно.
Место – и для встречи, и для последующей жизни – выбрано удачно. Километров пятьсот к северо-западу от Москвы, на берегу, может, не самого большого, зато самого чистого в Европе озера. У него нет больших глубин и практически плоское дно, как в огромной суповой тарелке. Только втекает в эту «тарелочку» с десяток крупных рек, а вытекает один могучий Волхов. Из-за относительно небольшого объема – при огромной площади и гигантском водообмене – содержимое этой «тарелки» полностью заменяется на новое буквально за считаные дни. Отсюда и уникальная чистота воды в Ильмене.
Да, в неплохом местечке предстоит расти Надюхе. Вечером он скажет ей о скором свидании с родителями.
День шел к концу, Наташка уже начала собирать то, что следовало забрать с собой.
К стенду в очередной раз подошел Мойша. Он тут уже несколько заходов сделал, контролируя ситуацию. И, возможно, не один, а с соратниками.
Мойшу привезли в Москву на третий день, за-фрахтовав вертолет. Из кардиологического центра он вышел еще через неделю, условно здоровый, и тут же накрыл Ефима и его семью невидимым, но вполне осязаемым колпаком.
При этом Ефима не оставляла неприятная мысль, что Мильштейн не столько спасает его, Береславского, – хотя в добрых намерениях сомневаться было неприлично, – сколько ищет встречи с недобитым им в Пудоже человеком в черном. Чем тот так разозлил никогда прежде не видевшего его Мойшу, Ефим даже представить себе не мог.
Впрочем, Береславский против охраны не возражал: он еще не забыл животный ужас, испытанный им в старом бревенчатом доме «маленькой» Вяльмы. Да уж, с такими малоприятными вещами пусть уже лучше разбирается привычный ко всему Семен Евсеич.
– Все в порядке, Ефим? – поинтересовался Мильштейн.
– Вроде да, – ответил Береславский. И рассказал о полученной шифровке.
– Вместе поедем, – сказал Мойша.
– Не возражаю, – ответил профессор. А про себя подумал: «И автомат не забудь».
Свою «сайгу» напуганный профессор точно с собой прихватит.
Читать бесплатно другие книги:
