Бог пятничного вечера Мартин Чарльз
– Понял.
Гейдж наклонился.
– Учитывая обстоятельства, наблюдение за тобой усилено с целью предупреждения попытки самоубийства. – Он бросил взгляд в сторону камер. – Так что постарайся контролировать себя, кто бы ни вошел в эту дверь.
– Спасибо.
Надзиратель оставил меня одного в холодной гулкой комнате. Через несколько минут распахнулась дверь, и Гейдж появился в сопровождении Вуда и Одри. Сердце подпрыгнуло к горлу.
Ди с ними не было.
Прикованный к столу, я мог только слегка приподняться, так что приветствие получилось довольно жалким. Гейдж кивнул мне и отступил в угол.
Вуд подошел и обнял меня. В глазах у него стояли слезы. Одри держалась в сторонке. Глаза опухшие и покрасневшие, как будто плакала. На ней были джинсы и спортивная кофта, руки спрятаны в рукава – будто замерзла. Голубка висела поверх кофты и блестела в отражении флуоресцентных ламп. Я обратился к ней.
– Вуд сказал, ты заботишься о Таксе. – Она кивнула. Я попытался преодолеть неловкость. – Он любит тунца с майонезом и парой кусочков соленых огурцов. Обожает соленые огурцы.
За Одри ответил Вуд:
– Такс превратился в довольно неплохого сторожевого пса. Стоит только кому-нибудь заглянуть к ней в окно, как он кидается коршуном. Чуть не откусил мне голову, когда я заехал за ней.
Одри не теряла времени на ерунду.
– Ты разговаривал с Ди?
– Нет.
– Ты не знаешь, где он?
– Что?
– Он пропал, – объяснил Вуд.
– Что значит – пропал?
– Вот это лежало у нее на кухонном столе сегодня утром. – Вуд подтолкнул ко мне через стол папку. Это была папка с личным делом Далтона Роджерса, которую Одри держала под кроватью. На обложке почерком Ди было написано: «Ты должна была рассказать мне. Вы оба должны были».
Вуд смотрел на Одри и ждал. Прошла минута, прежде чем она заговорила:
– После вчерашней игры я уснула с включенным светом. Погуляв с друзьями, Ди, где-то после полуночи, должно быть, зашел посмотреть, как я. – Она потерла руки. – Он так делал с… – Она неопределенно махнула рукой, затем продолжила: – Могу лишь догадываться, что он выключал свет и как-то увидел папку, потому что… – Одри протянула папку, предлагая мне открыть ее.
Я открыл. Свидетельства о рождении не было. Я посмотрел сначала на него, потом на нее.
– Это плохо.
В ее глазах застыло отражение холодного, жестокого мира, окружавшего меня. Одри изо всех сил старалась не расклеиться.
Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным.
Мы сидели молча. Никто не знал, что сказать. Жена первой нарушила молчание. Заговорила тихо, словно каждое слово причиняло ей боль.
– Вчера утром он купил билет на поезд. Оплатил моей карточкой.
– Куда?
Она помолчала, но на меня так и не посмотрела.
– В Нью-Йорк.
Меня как будто пнули в живот.
– Его мобильный не отвечает. – Одри отвела глаза – по ее щекам покатились слезы.
Руки у меня были связаны, и я предложил то единственное, что мог.
– Я могу подать прошение тюремному начальству разрешить мне ему позвонить, но это займет в лучшем случае несколько дней. И… нет гарантии, что мою просьбу удовлетворят. – Я пожал плечами. – Формально он не родственник, поэтому это не будет расценено как неотложное дело. – Я взглянул на Вуда. – Ты не…
Он оборвал меня:
– На мои звонки он не отвечает.
Оставалась Одри. Вуд понял, о чем я думаю, и ответил за нее:
– На ее тоже.
Что сказать? Как ослабить ее боль? Тщетно я искал слова утешения. Беспомощность перетекала в отчаяние. Несколько минут мы сидели молча. Гейдж позади нас тихонько прокашлялся и показал пять пальцев – осталось пять минут.
Когда время истекло, дверь вдруг открылась, что стало сюрпризом для всех нас, включая Гейджа. Надзиратель с бесстрастным лицом придержал ее и сделал кому-то знак следовать за ним.
Вошел Ди, следом – Джинджер.
Я почувствовал, как мои кулаки сжались сами собой, и краем глаза заметил такую же реакцию у Одри. Я скользнул рукой через стол, загремев цепью, и мягко накрыл ладонью руку Одри. К моему удивлению, она не воспротивилась. Ди окинул комнату взглядом и сразу же подошел к Одри и обнял ее.
– Все хорошо, Мама. Прости.
Иногда сердцу достаточно одного слова, сейчас это было слово «Мама». Он поцеловал ее в щеку, потом обнял меня.
– Как ты?
– Теперь лучше.
Джинджер стояла в сторонке, и тень разрезала ее лицо пополам. Ди выдвинул стул для Одри и жестом предложил ей сесть. Ди сел с ней рядом. Джинджер осталась стоять. На ней были джинсы и свитер, она выглядела уставшей и была без макияжа и телохранителей. Надзиратель взглянул на меня, потом на Одри и обратился к Гейджу:
– Столько времени, сколько им понадобится.
Джинджер подошла к столу почти так же, как Такс при первой нашей встрече, – неуверенно, ни на кого не глядя.
– Дайте знать, когда захотите выйти, – сказал ей надзиратель.
Женщина взглянула на меня, потом на Одри и указала на единственный свободный табурет у стола.
– Можно?
Вуд кивнул, и вены у него на руках вздулись. Она села, сложила руки и наконец заговорила. Надломленным голосом.
Женщина, которая сидела сейчас перед нами, имела мало общего с той, что свидетельствовала против меня в суде.
– Когда я была девочкой, задолго до того, как мы все познакомились, мой отец… – Джинджер закусила губу. – Он… делал плохие вещи. – Она покачала головой и надолго замолчала. Потом продолжила: – Он сказал, что я никому никогда не буду нужна, и я поверила ему. Как я могла не поверить после всего… Вот так я стала такой, какую вы все узнали в старших классах. – Она попыталась улыбнуться. – Джинджер. – Она нервно сжала пальцы.
Когда женщина заговорила, Одри накрыла ладонью вторую мою руку и теперь держала обе мои в обеих своих. Руки у нее дрожали.
– Я сказала себе, что все станет лучше, если я смогу влюбить в себя кого-нибудь… значимого. – Джинджер пожала плечами. – Кого-нибудь по-настоящему стоящего. Я прошлась по всем парням, надеясь, что кому-то из них удастся стереть… Не получилось. – Она взглянула на меня, и по щеке ее скатилась слеза. – А потом встретила тебя. И ты… ты был добр ко мне. Хуже того, я была тебе не нужна. Из-за этого я еще больше хотела быть твоей. – Джинджер опустила голову на руки, пытаясь перевести дух. Ногти у нее были обкусаны до корней. Она повернулась ко мне. – В тот вечер, когда я явилась к тебе с перстнем… – Она засмеялась. – Я стояла там, предлагая тебе то, от чего, как мне казалось, невозможно отказаться, а ты отказался. Я ушла, думая, что недостаточно хороша для тебя. – Глаза ее метнулись к Одри. – Ты отдал свое сердце другой. – Снова пауза. – Я ушла от тебя и отправилась на тусовку, где в первый раз попробовала наркотики. Проснулась с синяками на шее… – она помолчала, – и беременная. – Долгая пауза. – До сегодняшнего дня я не знаю, кто отец.
Джинджер снова перевела взгляд на меня.
– Я винила тебя и уже тогда решила, что если не могу тебя заполучить, то уничтожу. В твоем распоряжении было все: почет и уважение, слава, любовь. У меня же не было ничего. Моя жизнь лежала в руинах. Кому я была нужна? Поэтому я стала тем, чем стала. – Женщина опустила голову на руки и заговорила, глядя в стол: – Девять месяцев спустя… – Она покачала головой и снова посмотрела на меня: – Я была довольна тем, что ты гниешь в тюрьме, и посылала тебе открытки в день твоего ареста, пока тебя не выпустили досрочно и… – Джинджер громко рассмеялась, – ты… – Голос ее сорвался. – Ты сделал то единственное, что я не могла или не хотела и так никогда не сделала. – Она повернулась к Ди и протянула руку, чтобы дотронуться до его руки, но остановила себя.
Ди сидел спокойно. Слушал. Он был квотербеком в этой игре, и что бы ни предстояло, все продумал и предусмотрел.
Глядя в пол, она показала на Ди.
– А потом… вчера мой… – Она запнулась и осеклась, потом выбрала другое слово. – Далтон пришел ко мне вчера. Я думала, что смогу остаться равнодушной. – Женщина пожала плечами. – Отстраненной. К моему удивлению, он ни о чем не спрашивал, ни о чем не просил. Просто сказал, что я уже лишила его матери. – Голос Джинджер упал до шепота, она подняла голову и посмотрела на меня: – И попросил не лишать его единственного отца, которого он когда-либо знал.
Она поднялась, полезла в карман и вытащила DVD-диск, который положила на стол. Стерла рукой слезы. К ней возвращалась привычная решимость. Вуд сидел, разинув рот. Джинджер сделала глубокий вдох, после чего указала на диск и посмотрела на всех нас.
– Мои поверенные отговаривали меня от этого. – Женщина потерла висок и провела рукой по глазам, потом взглянула на Гейджа, который сделал знак в камеру над ним. Щелкнул замок, и дверь открылась.
Джинджер сунула руки в карманы и сделала шаг к двери. Приостановилась, обернулась к Одри и заговорила с нежностью, которой я никогда у нее не слышал. Боль исказила ее лицо. Женщина прикрыла глаза, и слова довольно долго висели у нее на кончике языка. Когда она снова их открыла, цвет глаз был таким же тусклым, как и цвет стального стола, приковывавшего меня к земле. Еще мучительнее, чем наблюдать, как она произносит эти слова, было слышать их. Говоря, она смотрела на Одри:
– Он говорил правду. Каждое слово. Всегда.
События, последовавшие за этим, прошли как в тумане, их хронология перепуталась. Я не помню, как Джинджер ушла, не помню, как Вуд подскочил и обнял Ди, а потом пустился в пляс по комнате, и не помню, как надзиратель сказал Гейджу, что, мол, ничего, пусть отпразднуют. Но я помню, как моя жена перепрыгнула через разделявший нас стол и ухватилась за мою цепь.
– Кто-нибудь, срежьте эту цепь с моего мужа! Освободите его! Срежьте эту цепь немедленно! Кто-нибудь, разорвите эту цепь!
Помню, я стоял в эпицентре этого бушующего вокруг меня урагана и улыбался ей.
– Одри.
Она не слушала.
– Милая.
Жена замолчала, и когда я заговорил в третий раз, мой голос вырвал ее из ада, в котором она жила все это время. Я улыбнулся.
– Одри? – Ее глаза нашли мои. – Все в порядке. Я свободен.
Помню, как она кинулась ко мне, обвила руками и ногами, спрятала лицо у меня на шее и выплакивала все то горе, всю ту боль, которая жила в ней с самого суда. Своими словами Джинджер разрезала цепи Одри, и я помню звуки боли, покидающей ее тело. Помню, как она взяла мое лицо в ладони и прижалась к моим губам, помню, как мы плакали и смеялись. Помню, слышал, как моя жена смеялась.
Это я помню.
Под пристальным взглядом восьми камер, прикованный к столу, привинченному к бетонному полу, за четырьмя двойными электронными дверьми, четырехфутовыми стенами, тремя электрическими заборами с колючей проволокой наверху и двумя сторожевыми башнями, где стоят вооруженные винтовками снайперы, я был свободен.
И там, на игровом поле, ставшем моей жизнью, моя жена пересекла боковую линию и боролась за меня.
Снова.
Глава 34
Пришедший на шум надзиратель освободил мои руки, как просила Одри, и повел нас в комнату, где мы вместе с еще несколькими тюремными служащими, включая Гейджа, посмотрели видео. Без текста, без макияжа и почти без предисловий Джинджер приступила к рассказу. Бесстрастное лицо, живые подробности и прекрасная память на даты.
Джинджер призналась, что солгала в школе насчет синяков у нее на шее, подтвердив, что я не имел к этому никакого отношения. Она рассказала о «наркотике для изнасилования», который употребляла в тот вечер, когда швырнула в меня перстень, и тот, когда мы с Вудом спасли ее на железнодорожном складе. Этот же наркотик она позже применила ко мне. Рассказчица поведала, как очнулась от того кошмара семнадцатилетней мамой и что не узнала бы отца ребенка, даже если бы столкнулась с ним нос к носу. И как несправедливо винила во всем этом меня. Джинджер пересказала события вокруг железнодорожного склада, откуда мы с Вудом вывели ее. Как я сломал в ту ночь руку, а потом играл на следующий день. В ярких деталях она поведала о событиях, последовавших почти сразу за отбором. Как я проснулся в три утра на тренировку. Она знала, что всю предыдущую неделю я тренировался в фитнес-центре в подвале. Джинджер подсыпала наркотик в первые несколько стаканов и в кулер с водой, и когда я начал пить воду из кулера, испугалась, что передозировала. Она призналась, что специально рассчитала свой маршрут к лифту и своему номеру так, чтобы он проходил под камерами, которые записали бы все наши передвижения; что когда вошла и обхватила меня рукой, я бормотал что-то бессвязное и был слишком тяжелым, и она думала, что никогда не доведет меня до своего номера. Затем женщина описала, как вела меня под камерами слежения в фитнес-центре, коридорах и лифте, как доставила в свой номер, где находились две несовершеннолетние проститутки, накачанные тем же наркотиком. Рассказала, как наняла мужчину, который исполнял мою роль и, к счастью для Джинджер, умер от передозировки год спустя. Она заплатила ему за главную роль в мутноватом видео с участием несовершеннолетних девиц, объяснив, что они после полученных доз не будут ничего помнить. Естественно, когда мы все четверо – Джинджер, я и две девушки – проснулись в одной кровати на следующий день, когда полиция вломилась в номер благодаря анонимному звонку, девушки поверили, что это был я. У них не было причин не верить. Джинджер также рассказала, как после суда создала фальшивую компанию, освободившую девушек от торговли собой. Компания послужила прикрытием для частного возвращения их в Малайзию. Женщина снабдила их достаточным количеством денег и с тех пор ничего о них не слышала. После благополучного возвращения двух своих единственных клиентов компания закрылась. И, наконец, Джинджер объяснила, как она и ее подставной инсценировали заключительный акт – ее собственное «изнасилование». Как она заплатила ему десять тысяч долларов, «чтобы все выглядело натурально». Заплывший глаз, разбитая губа, ссадины, синяки. По ее просьбе мужчина избил женщину до бесчувствия. Джинджер купила наркотики, опоила девушек, заплатила парню, приняла побои. Она готовила это почти два года.
Вот так просто. Неудивительно, что жюри присяжных проглотило это.
В конце записи Джинджер обратилась прямо к Одри. Она сказала: «Мэтью говорил правду с самого начала. Когда он поклялся, что ничего не помнит, он не соврал. Наркотик, который я использовала, классифицируется как амнезиак. Он предназначен для того, чтобы человек забыл. Когда я привела его к себе в номер, Мэтью был без сознания, почти что мертвый и ни на что не годный». Джинджер подробно описала количество, дозы и график, по которому давала мне наркотик, читая карандашные записи из блокнота, взятого с прикроватной тумбочки. Дабы пресечь в зародыше любые домыслы относительно того, почему она решилась заговорить сейчас, она ясно сказала: «Я была рада повесить свои страдания на широкие и красивые плечи Мэтью Райзина и оставить его до конца жизни гнить в тюрьме. – Тут Джинджер сломалась и долго плакала. – Но ты, несмотря на множество причин ненавидеть меня и всех вокруг, взяла брошенного ребенка под свое крыло, вынянчила его, вырастила и научила… любить. – Она покачала головой. – Мало того, вы оба знали – все это время знали, – что Далтон Роджерс… мой сын. – Джинджер умолкла, но затем попыталась заговорить снова. – Я не могу…» Эмоции задушили следующие слова.
В конце видео она посмотрела в камеру.
– Мне следовало бы попросить прощения, особенно у вас, Одри и Мэтью, пощады, но я не заслуживаю ни того, ни другого. Я знаю это. – Рассказчица покачала головой, отвела взгляд от камеры, и экран потемнел.
Я сидел с открытым ртом. Если бы Джинджер провела в тюрьме большую часть жизни, тогда ее признание было бы попыткой широко распахнуть двери. Теперь же ей предстояло иметь дело с судом общественного мнения.
Сидя в той комнате, в окружении множества людей, которых мы не знали, Одри посмотрела на меня и покачала головой. Накрыла ладонями рот. Созданная ложью двенадцатилетняя реальность развалилась. Ее вдруг начало трясти. Нечто подобное я уже видел однажды, как и слышал душераздирающий крик. Тогда он входил в мою жену, сейчас – выходил. Я обнял ее и слушал, как Одри изливает душу. Через минуту она спрятала лицо в ладони и чуть слышно прошептала:
– Простишь меня?
Я покачал головой.
– Мне нечего прощать.
Подхваченная всеми средствами массовой информации новость разлетелась мгновенно. Большая часть репортажей в прайм-тайм была отдана признанию Джинджер. К чести своей, она вышла в эфир в тот день со своей программой, не принимала звонков, не прерывалась на рекламу и публично во всем призналась. А через день приняла приглашение на часовую ночную программу новостей в Нью-Йорке.
Принимая во внимание свидетельства и общественный протест, окружной прокурор при помощи губернатора и начальника тюрьмы быстро организовал мое освобождение. Мы с Одри потихоньку сбежали, на небольшие сбережения, что у нас остались, арендовали машину и поехали по побережью Джорджии, перебираясь из одной дешевой гостиницы в другую. Ничего шикарного, не Гавайи, но нам было все равно. Мы бродили по берегу, делясь друг с другом тем, что помнили из этих двенадцати лет, рассказывая и о хорошем, и о плохом. Моя жена хотела знать о жизни в тюрьме, о моей драке с тем парнем, было ли мне страшно. Когда мы были одни, Одри обводила мои шрамы пальцами и целовала каждый.
А еще целовала в грудь, там, где сердце. Я расспрашивал, как она оказалась в монастыре, как встретила Далтона, о видеозаписях у нее в спальне и давно ли она принимает снотворное. Мы почти все время держались за руки, редко отходили друг от друга дальше чем на вытянутую руку и почти не расставались, прижимаясь друг к другу, обвивая друг друга, как вьющиеся стебли у нее в саду. Мы не смотрели телевизор, не слушали радио и не читали газет – полный информационный вакуум.
В следующую пятницу мы вернулись в город и смотрели игру Ди с вершины Ведра. Завернувшись в одеяло, вдалеке от толпы, мы увидели, что Ди стал таким квотербеком и мужчиной, каким и должен был стать. Мы с изумлением наблюдали, как он разорвал цепи прошлого и нашел себя.
В перерыве между таймами комментатор сказал, будто слышал от надежного источника – Вуда, без сомнения, – что на сегодняшней игре присутствует особый гость.
– Дамы и господа, может, вы его и не видите, но мне сказали, что он меня слышит. Поэтому давайте поприветствуем самого прославленного игрока в истории школьного футбола, двукратного обладателя кубка Хайсмена, трехкратного чемпиона национальной лиги и лучшего игрока НФЛ Мэтью Райзина, Ракету, и поздравим его с возвращением на поле, которое он помог построить!
Толпа вскочила на ноги и стала скандировать: «Ра-ке-та! Ра-ке-та!»
Мы спокойно сидели вдвоем на вершине Ведра. Забавный получился момент. Комментатор вернулся, и мы увидели, как Рей выбежал на поле, неся что-то размером с банное полотенце, и заговорил в микрофон:
– Ракета, я знаю, что ты меня слышишь. Я долго ждал, чтобы сказать это. – Он повернулся к нам, и издалека я увидел его широкую, от уха до уха, улыбку. – Мы бы хотели отправить на пенсию твою майку.
Зрителям это тоже понравилось.
Одри сидела у меня между ног. Обнимая ее, я прошептал:
– Пожалуй, это хорошая мысль. Эта штука еще тогда не очень хорошо пахла. Не могу представить, как она воняет сейчас, спустя десять лет.
Игра продолжилась, и речи комментатора эхом отдавались у меня в ушах. Я слышал слова, которыми он описывал меня, но они казались какими-то пустыми, как будто относились к кому-то другому, как одежда не по размеру. Да, тот Мэтью Райзин вошел в тюрьму, но я не уверен, что тот самый Мэтью Райзин вышел из нее. После освобождения я узнал, что весь народ бурно обсуждал, что я мог бы сделать, если бы играл. Они строили догадки и теории, рассуждали о моей игре, мечтали о моей игре и сожалели, что я не играл. Они даже включили мою персону в видеоигры. В барах и гостиных, на парковых скамейках и в офисах – все и всюду говорили об этом.
Выйдя свободным человеком, я попал в гущу спора, который велся уже давно. Спора обо мне, который не включал меня и в котором я не играл никакой роли, не имел своего слова. Поток вопросов не иссякал, и это застигло меня и нас врасплох. В тюрьме я ощущал себя забытым и, дабы выжить в аду, каждый день играл в мяч с Гейджем. Я забыл о мечтах, я выгонял из себя злость. Любящая футбол публика этого не делала. Некоторые особенно упертые до сих пор собирались в пивных и носили мои свитера. Продавали их через Интернет, как будто это имело какое-то значение. Мы быстро узнали, что они просто не могут понять, как я так легко сдался. Они видели меня на тюремных видеозаписях, на тренировках с Ди и не сомневались, что моя цель – продолжить оттуда, где я остановился. Все это крайне озадачивало меня, поэтому мы держались в стороне от всякой толпы.
Когда трибуны опустели и Ди закончил давать интервью и отвечать на вопросы о нашем местонахождении, Вуд, Ди и Рей встретили нас на пятидесятиярдовой линии – трогательное и тихое возвращение домой. Вуду незачем было спрашивать нас, как мы поживаем. Все было написано у нас на лицах. Ди принял душ и переоделся в бомбер. Тот самый, в котором его сфотографировали на обложку еженедельника «Спортс иллюстрейтед». Он вручил Одри мяч.
– Это тебе.
Она повертела мяч в руке, потом поцеловала его.
– Я всегда была падкая на квотербеков.
Вуд нарушил долгое молчание и поднял свой телефон.
– Я знаю, вам двоим нужно время, и оно у вас есть сколько хотите. Я просто довожу до вашего сведения, что мой телефон разрывается. – Телефон вибрировал, даже когда Вуд говорил. Он повернул его дисплеем к нам. – Видите, что я имею в виду?
Я много и упорно думал об этом. Если последние дни мне что и показали, так это то, что Одри еще слишком слаба. Все ее эмоции были у жены на лице, и нам требовалось время. Мне хотелось снять домик где-нибудь на Аляске, милях в пятидесяти от всех, и пожить, вспоминая нас.
– Знаю, вам всем хотелось бы, чтобы я… – я улыбнулся, – попробовал по-настоящему. Присоединился к команде. Но мы… нам нужен год, два, три или десять, просто чтобы вспомнить друг друга, побыть женатыми, смеяться, забыть все это. – Я обнял Одри. – Несколько лет назад я отказался от этой мечты. Я понятия не имею, что буду делать, но… Одри для меня центр вселенной – весь мой мир. – Я повернулся к Вуду. – Ты можешь просто сказать им это вместо меня?
Он кивнул.
Мы стояли нашей маленькой группкой. Одри обежала взглядом трибуны, поле, все вокруг, потом взглянула на меня, лизнула большой палец и стерла что-то с моей щеки. Вуд засмеялся.
– Почти ничего не изменилось.
Она пожала плечами.
– Ну не могу же я оставить крошки у него на лице.
Ди улыбнулся и покачал головой.
Одри расправила плечи. Морщинка залегла между глаз.
– Мэтью, ты меня любишь?
Остальные придвинулись ближе, чтобы услышать мой ответ. Я не очень понимал, к чему это идет, и не был уверен, что хочу вести этот разговор перед всей компанией.
Я видел, как всего за неделю из хрупкой женщины, глотающей снотворное у себя в коттедже, она превратилась в ту, что стояла сейчас передо мной. Я бы согласился на любую, но куда больше предпочитал эту. Жена шагнула ко мне, не сводя внимательного взгляда, и ткнула в грудь.
– Мэтти… ты любишь меня?
Первый раз не обеспокоил меня так сильно, но второй прозвенел тревожным звоночком. Я не мог сообразить, к чему она клонит. И тихонько пробормотал:
– Милая…
Одри склонила голову набок. Голос ее звучал мягко, а слова шли из самого сердца и надламывались, слетая с губ.
– Ты любишь меня?
– Одри, я…
Того, что произошло дальше, я не предвидел. Вуд и Ди, как я теперь понимаю, ожидали, потому что снимали это на свои телефоны. Одри вложила мне в руку мяч, поцеловала и отступила назад.
– Покажи мне.
Ди выложил видео на Ю-тьюб, Вуд начал отвечать на телефон, и жизнь вновь завертелась в стремительном, безумном ритме.
Глава 35
Неделей позже
Женщина поправила мне воротник – новенькая.
– «Молдоун» на Пятой?
Сидевшая рядом со мной Одри усмехнулась. Леди имела в виду мой костюм в мелкую полоску.
– Да, – сказал я. – Спросил у Молдоуна, нет ли у него оранжевого, тюремного, но они только что кончились.
Она фыркнула. После всего случившегося люди не знали, как им вести себя в моем присутствии и как на меня реагировать. Большинство считали меня – и у них были на то веские основания – извращенцем, которого следовало бы навсегда упрятать за решетку. Такое отношение быстро не изменишь. Вот почему я старался создавать непринужденную атмосферу, и тема, условно говоря, «там и здесь» стала забавным способом разбить лед.
Женщина рассмеялась, вскинула бровь и посмотрела на Одри.
– Не уверена насчет оранжевого, но от этого цвета у вас глаза пляшут.
Она уже дала мне распоряжения насчет публики, когда та появится; насчет дополнительных секьюрити, приглашенных следить, чтобы все прошло гладко; насчет Джима, который войдет в «ту дверь» через двадцать три минуты.
Зал уже начал заполняться, люди щелкали фотокамерами.
– Вы не против, если я пообщаюсь?
– Пожалуйста.
Я встал, отцепил шнур и подошел к барьеру, за которым молча сидели люди, сложил руки и улыбнулся.
– Когда мы встречались в прошлый раз, все закончилось не очень хорошо. Мне бы хотелось исправить это. – Я прошел взглядом по публике, но разобрать лица было невозможно из-за обилия прожекторов. Я повернулся к режиссерскому боксу и прошептал одними губами: – Свет. – Освещение мгновенно изменилось – теперь прожектора были направлены на зрителей. – Так-то лучше. – Я повернулся к парню в первом ряду и протянул руку. – Привет, я – Мэтью Райзин.
Парень вскочил, пожал мне руку и потрепал по плечу, после чего затараторил так, что два его подбородка запрыгали. Вечер прошел в таком же духе. Люди были искренне рады и счастливы – за меня, за нас. Многие хотели поговорить с Одри, сфотографироваться, и не только со мной. Минут через десять-пятнадцать уже можно было выключать свет – моя жена просто сияла.
Сделав несколько фотографий, я остановился и обратился к аудитории.
– Возможно, это прозвучит немного безумно, но тюрьма по части безумия самое лучшее место… – Смех – это что-то вроде нагнетательного клапана в отношении к публике, и в данном случае так оно и было – они смеялись. И в этом смехе я слышал молчаливый шепот коллективной благодарности: Спасибо, что не держишь на нас зла за то, что мы все это время так плохо думали о тебе. Да, такова жизнь. Добро пожаловать на землю. – В прошлый раз здесь был паренек, Мак. Если не ошибаюсь. Его не…
Прежде чем я успел закончить, позади меня закрылась дверь. Из режиссерского бокса вышел молодой человек в бейсболке с буквами ESPN. Свет бил мне в лицо, поэтому он обошел меня с другой стороны и, держа бейсболку в одной руке, протянул мне другую.
– Мэтью.
Мы поздоровались.
– Рад видеть тебя, Мак.
Он кивнул, попытался что-то сказать, но не смог и только сделал кому-то знак. Над сценой ожил большой экран: видеозапись моего последнего выступления здесь, встреча с Маком, наш разговор, мой автограф на мяче, наша фотография. Когда все закончилось, он сказал:
– Это из-за тебя я здесь работаю. Я – один из ассистентов режиссера сегодняшнего шоу. Трудно выразить словами, какая честь для меня видеть тебя сегодня здесь.
Иногда рукопожатия мало. Я обнял его. Не знаю почему, но я гордился им. Мак повернулся к ассистенту, тот бросил ему мяч, и Мак протянул его мне.
– Ты не против?
– С удовольствием.
Я подписал несколько мячей для зрителей и сфотографировался, наверно, сотню раз, когда на сцену вышел Джим Нилз. Мы все поспешили вернуться, но он поднял руку.
– Я подойду сам. Ты это заслужил.
Публика рассмеялась. Следующие тридцать минут мы с Джимом подписывали мячи, фотографировались и говорили со зрителями. Это был праздник.
Наконец Джим указал на сцену.
– Пройдем?
Ассистент снова подключил меня к микрофону, и мы сели. Одри просунула руку в мою. Красный свет сменился зеленым. Джим посмотрел в свои заметки, подумал и демонстративно отложил их.
– Так где мы остановились?
Такой вот выход. Лед треснул, зал поднялся, и Джиму понадобилось несколько минут, чтобы успокоить их. Он повернулся к режиссерскому боксу, Маку и с улыбкой сказал:
– Нам, возможно, потребуется больше часа.
Я наконец обратился ко всей аудитории.
– Мы говорили о мечтах и о том, что случается, когда они становятся явью.
Публика снова поднялась.
С одной стороны от меня сидела Одри, с другой – Ди.
Джим улыбнулся – в этом танце по-прежнему вел он.
– Ты немножко поседел с тех пор, как мы виделись в последний раз.
– В тюрьме такое бывает.
– Поиграем? – предложил Джим. – Назови первое, что приходит тебе в голову, когда ты слышишь слово тюрьма.
– Невыразимое одиночество.
– Футбол?
– Несказанная радость.
– Одри.
– Исполненное обещание.
Он помолчал, словно ожидая, пока мои ответы дойдут до каждого, и сменил тему.
– Есть слушок, что отсюда ты отправишься в одно здание неподалеку, где тебя ждут кое-какие люди.
– Так оно и есть.
– Говорят, тебе предложены весьма солидные контракты.
Я улыбнулся.
– Так и мне сказали.
– Ты понимаешь, что на данный момент являешься одним из самых популярных рекламных продуктов?
– Этого я не знал, но ты уж будь добр, напомни, чтобы я поговорил с моим агентом об этом его упущении.
Камера показала Вуда, стоявшего в стороне со сложенными на груди руками. Один из ассистентов протянул ему микрофон, чтобы весь зал услышал ответ.
– Я просто не хотел, чтобы у него голова пухла.
– А если все же распухнет? – спросил Джим.
Вуд кивнул в сторону Одри, доставшей из сумочки вязальную иглу и показавшей ее собравшимся.
Джим улыбнулся.
– Тебя это изменит?
– Надеюсь, что да. Хотелось бы построить дом с мягким матрасом, кондиционером, холодильником в каждой комнате, чтобы можно было есть там, где захочу, и душем, чтобы не толкаться в одном помещении с кучей потных, волосатых парней.
Смех в зале.
– Первая покупка?
– Мы уже ведем переговоры с агентом насчет покупки квартиры в Афинах.
– Джорджия?