Бог пятничного вечера Мартин Чарльз

Глава 20

Я ужинал на крыльце, ел консервированного тунца. В угасающем свете дня на грунтовой дороге появилось какое-то маленькое черное существо, похожее на енота и неуверенно ковылявшее по дороге в мою сторону. Оно прошло несколько шагов, понюхало воздух, сделало шаг, снова понюхало, приостановилось… Затем весь процесс повторился. И только когда животное подошло достаточно близко, я понял, что это хромая собачонка. Она приблизилась к хижине, увидела меня на крыльце и застыла, задрав нос. Я продолжал есть тунца. Подгоняемый голодом, пес обошел останки матраса и замер шагах в двадцати. Такой грязнющей собаки я, наверное, еще никогда не видел и вряд ли смог бы сказать, что воняет хуже, она или матрас. Когда я поднялся, псина отскочила и отбежала под укрытие деревьев.

Я взял из кладовки последнюю банку тунца, открыл, вывалил содержимое на бумажную тарелку, потом вышел во двор и, поставив тарелку на траву, где собака могла меня видеть, вернулся на крыльцо. Собака сделала круг против ветра, держась так, чтобы тарелка все время оставалась между нею и мной, подошла и быстро проглотила тунца. Облизнувшись, она воззрилась на меня, словно спрашивая: «И это все, что у тебя есть?»

Я засмеялся и тихо сказал:

– Извини, приятель, у меня пусто.

Была почти полночь, месяц только народился, ковер из сосновых иголок почти заглушал шаги по лесу, и даже в темноте я чувствовал себя глупо с мягкой игрушкой в руках. Если меня поймают и арестуют, толку от нее не будет. Дойдя до сада, я перелез через стену, спустился вниз и прошел на воссозданное Одри поле. Меня приветствовал душистый запах. Пугало поправили, пустив в ход клей, скотч и даже какую-то клейкую ленту. Пострадавшего в прошлый раз Вуда привели в порядок и кое-где подрезали. Все остальное выглядело по-прежнему. Я пристроил обезьяну на плечи пугала и уже повернулся уходить, но мелькнувшая в памяти картина с плачущей навзрыд Одри заставила остановиться. За садом лежал монастырь. Я не знал, какой коттедж ее, но решил, что если загляну в окна, не попадаясь на глаза ночному сторожу, то, наверное, найду нужный. Я не увидел саму женщину в первом коттедже, но увидел ее тень, слишком большую и круглую. Во втором пели, и голос не принадлежал Одри. Мне показалось, женщина в третьем коттедже может быть Одри, но когда я подошел к окну, на подоконник запрыгнула кошка и посмотрела на меня. Одри кошек терпеть не могла. Вычеркиваем номер третий. Когда я приблизился к четвертому коттеджу, двор осветился дорожкой фонарей, среагировавших на движение. Я нырнул за живую изгородь. Хозяйка выглянула за двери, и я увидел, что она слишком высокая для Одри. Тут мне вспомнилось, что говорил Ди. Он сказал, что опустошал мусорные баки и услышал, как она плачет. Я стал искать баки.

Есть.

Последний коттедж, постарше и поменьше других, стоял чуть в стороне. Я подкрался к окну и, поскольку шторы были наполовину задернуты, смог увидеть половину комнаты, в том числе и край кровати. В какой-то момент кровать качнулась, как будто на нее сели или что-то поставили. Я опустился на корточки, переполз на другую сторону окна и увидел, что Одри сидит и читает этикетку на пузырьке с таблетками. Потом она вошла в ванную и отразилась в зеркале. Включила душ, вернулась в комнату, встала перед платяным шкафом.

И разделась донага.

Я не видел свою жену почти тринадцать лет, и это зрелище потрясло меня. Не в плохом смысле, а скорее наоборот. Я любил ее с той минуты, как мы встретились в спортзале. Любил и сейчас, но теперь она была не моя. Сердце, когда-то отданное мне, она забрала назад. И пока я сидел там, с горящим лицом, подглядывая за своей женой, странное чувство овладело мной.

Стыд.

Как будто я краду то, что мне не принадлежит. Я отвернулся и опустился на пятки. Спор с самим собой получился громким и невнятным. Трудно сказать, какая сторона взяла верх, но пока голоса рвали и метали, я приподнялся, цепляясь пальцами за кирпичи, и заглянул поверх подоконника как раз вовремя, чтобы увидеть, как она снова вошла в ванную.

Как же я люблю свою жену.

Пока я пытался вернуть на место челюсть, Одри вошла в душ и стала мыть голову и брить ноги. Чувствуя себя Любопытным Томом, я отвернулся, опустился на корточки и сидел, пока не услышал, как смолкла вода.

Женщина вытерлась, влезла в старую выцветшую пижаму и забралась в постель. Пижама показалась мне знакомой, но я покачал головой. Невозможно. Одри включила маленький плоский телевизор и видеоплеер под ним. Когда экран вспыхнул и голубой свет сменился картинкой старой футбольной игры, она обняла подушку и подтянула колени к груди.

Вначале видео не заинтересовало меня, но потом я присмотрелся повнимательнее. Это был я. Мы, старшие классы, последний год. Некоторые моменты моя жена прокручивала в ускоренном темпе, другие просматривала в замедленном. Час, потом второй. Игра за игрой. Школа сменилась колледжем, и Одри, лежа на боку, следила за каждым моим движением. Запись включала отрывки интервью, кадры, где я, весь взмокший после игры, рассуждаю о том, что мы сделали правильно, над чем надо еще поработать и т. д. Там был мой первый Кубок Хайсмена, второй. Вечер после того, как мы выиграли наш третий национальный чемпионат. В какой-то момент до меня дошло, что я подобрался слишком близко и стекло запотело от моего дыхания. Я отодвинулся, и пар рассеялся.

Когда экран снова мигнул, я увидел себя, стоящего на сцене в день драфта в НФЛ. Только что назвали мое имя. Одри обнимает меня, плачет. Парни хлопают по спине. Вуд, большой плюшевый медведь, тоже плачет. Слезы капают с кончика носа. Еще одна смена кадра, и вот уже на экране студия новостей ESPN. Я раздаю автографы зрителям, разговариваю с маленьким мальчиком, фотографируюсь с ним, а потом идет мое интервью с Джимом Нилзом. Видео вновь моргнуло, и на экране замелькали кадры моего ареста, как меня выводят в наручниках из гостиничного номера после двадцати четырех часов с Джинджер, а толпящиеся вокруг зеваки выкрикивают непристойности. Кадры истории, как она развивалась в месяцы, предшествовавшие судебному процессу. Совершенно незнакомые люди, обсуждающие за чашкой кофе, то ли это слава ударила мне в голову, то ли я всегда был таким и просто в конце концов попался на горячем. Потом суд, свидетели, обвинения. Довольно мутная видеозапись с участием кого-то, похожего на меня… вытворяющего отвратительные непотребства. Совещание жюри присяжных и, наконец, чтение обвинительного приговора и заключительные слова судьи, приговаривающего меня к двадцати годам тюрьмы. Последняя сцена показывала меня сзади, в оранжевом спортивном костюме, со скованными руками и ногами, входящего через двойные ворота колючей проволоки в тюремный двор. Я оглядываюсь через плечо, всматриваюсь в толпу.

Я пытался найти Одри, чтобы сказать, как люблю ее, но слышал только терзающие душу крики откуда-то со стороны стоянки, где она потеряла сознание.

Было почти четыре утра, когда запись закончилась. Одри выключила телевизор, потом свет, и в комнате стало темно.

Я уже собрался уходить, когда услышал первый всхлип. Потом приглушенный стон. Потом плотину прорвало, и она разразилась рыданиями. Чтобы заглушить плач, моя жена уткнулась лицом в подушку.

Свет наконец включился. Одри взяла пузырек с таблетками, который держала, когда только вошла в комнату. Глаза красные и опухшие. Она открутила крышку, вытряхнула одну таблетку на ладонь, посмотрела оценивающе, вытряхнула вторую, а потом быстро третью. Проглотив все три, снова включила телевизор и запустила запись сначала.

Через десять минут Одри отключилась, и пульт выпал из обмякшей руки. Как пьяный матрос, она лежала, раскинувшись на кровати. Рот открыт, одна нога свесилась.

Я снова опустился на корточки, споря с самим собой. Наконец, послав в чертям осторожность, обошел коттедж спереди и подергал дверь – заперта. Я вернулся к окну, толкнул его, и оно подалось.

Я сбросил обувь, подтянулся, перелез через подоконник и некоторое время стоял, глядя на свою жену. Напомнив себе, что надо что-то делать, подсунул руки ей под ноги и шею и поднял на кровать. Прикосновение к бритым ногам, запах кожи – я не был к этому готов. Я положил ее, накрыл одеялом и опустился на колени рядом с кроватью. Заправил за уши короткие завитки и только тогда заметил пижаму.

Вылинявшая, истрепанная, местами в дырках. Это была моя пижама. С инициалами на воротнике. Она купила ее мне в Нью-Йорке, и я был в ней в ночь после отбора, когда проснулся в три утра на тренировку. Тогда я снял эту пижаму, облачился в спортивный костюм и вошел в лифт. Пижама была последней, чего я касался до того, как вышел.

Я долго сидел там, обводя контур ее уха, линию подбородка, шеи. Мне ужасно хотелось поцеловать ее, но я произнес слова, которые хотел сказать ей с тех самых пор, как меня вывели из зала суда:

– Одри, я люблю тебя – всем сердцем.

Доводилось мне в жизни принимать трудные решения, но одним из самых трудных было не забраться в эту постель и не обнять свою жену.

Внутренний голос нашептывал: «Может, на бумаге она и твоя, но сердце ее тебе не принадлежит».

Я выключил телевизор и уже потянулся выключить свет, когда какой-то блеск привлек мое внимание. Я сдвинул в сторону воротник пижамы и увидел у нее на шее голубку. Прокрутив в уме те наши немногие встречи после моего освобождения, я понял, что не замечал подвеску, потому что каждый раз на Одри была какая-нибудь кофта или майка под горло. А сегодня, когда она входила и выходила из душа, не увидел, потому что глаза были прикованы к другим местам.

После стольких лет.

Вот это – моя Одри. Неуступчивая. Эта голубка у нее на шее означала, что, несмотря на бурю вокруг нее, она все еще цепляется за надежду, живущую где-то глубоко в душе.

Я наклонился, прижался губами к ее губам и оставался так, пока ее тепло не растопило меня. Понимая, что слишком долго я испытывал судьбу, я выключил свет и тихо выскользнул из дома. За плечом у меня вставало солнце.

Глава 21

Когда я подошел к крыльцу, собака сидела на нижней ступеньке мордой к дорожке, по которой я уходил. Увидев меня, пес встал и вильнул хвостом. Я присел на корточки, протянул руку. Он поджал хвост, опустил голову и подошел, предлагая почесать себя за ушами.

Вонючий, грязный, весь в струпьях и в болячках. Его либо сильно поколотили, либо сбили машиной, а может, и то и другое. Блохи прыгали по бедному животному, рана на передней лапе гноилась, и с этим нужно было что-то делать. И, наконец, судя по подарку, оставленному мне псиной на переднем дворе, у него еще и водились глисты.

– Приятель, тебе здесь самое место.

Я чесал ему уши и брюхо, и он, похоже, был совсем не против. Когда я искупал собаку и смыл грязь, стало очевидно, что это бостон-терьер характерного для данной породы окраса: темно-тигровая шкура с белой манишкой, ошейником, полоской на морде и «носочками».

Я как раз вытирал его, когда Ди пришел на тренировку.

– Новый друг? – поинтересовался он.

– Бедняге здорово досталось.

– У него есть кличка?

Я покачал головой.

– Какие-нибудь идеи имеются?

Парень показал на собачью грудь.

– Такс.

Подходяще.

– Хорошее имя.

Отвезти пса в ветлечебницу я мог только на мотоцикле. После тренировки я завел своего железного друга, при этом Такс стоял рядом и смотрел на меня как на сумасшедшего. Когда я похлопал себя по коленям, он прошелся по кругу и уселся, выжидающе на меня глядя.

– Такс, как же мы поладим, если ты не будешь меня слушаться? – Я еще раз похлопал по колену. – Ну же, давай. – Пес склонил голову набок, встал, потом осторожно поднялся передними лапами по моей ноге. Что-то болело у него так сильно, что он не может запрыгнуть. Я осторожно его поднял. Такс пристроился у меня на коленях, а дрожащие передние лапы положил на топливный бак. Для пущей надежности я вклинил его между руками, чтобы он смотрел поверх руля, и мы тронулись. Как только мотоцикл набрал скорость, пес поднялся – наверно, ему нравилось встречать ветер лицом, то есть мордой.

Ветврач была в городе новенькой или, по крайней мере, появилась здесь уже после меня, и я ее не знал. Я надеялся, что и она меня не знает и не смотрит футбол и спортивные новости. Я записался и сидел в комнате ожидания вместе с еще тремя клиентами, не обращавшими на меня никакого внимания. Ситуация изменилась, когда дамочка открыла дверь и сказала:

– Мэтью Райзин?

Все три головы вскинулись, будто ими выстрелили из пушки. Я прошептал: «Прошу прощения» и внес Такса в смотровую.

Доктор осмотрела собаку, зашила рану, сделала укол антибиотика в зараженную лапу – что ему не понравилось, – а потом назначила еще два укола, чтобы убить возможную инфекцию внутри.

– Ваш?

– Нашел вчера. Сегодня он в первый раз позволил себя погладить.

Она выписала рецепт и протянула мне.

– Дважды в день в течение недели. – Я сложил бумажку и сунул в карман. – Думаю, ему сильно досталось: он истощен и очень болен. Вероятно, его сильно избили. Должна вам честно сказать, что, даже несмотря на все лекарства, которые я ему ввела, не уверена, что он выживет. Думаю, ему очень больно. Если так будет продолжаться, вам следует подумать… – она протянула руку и почесала его за ушами, – об усыплении.

Судя по тону и выражению лица, она говорила искренне, движимая заботой, а не по черствости души.

– Как я это узнаю?

Ветврач пожала плечами.

– Начнет больше спать, двигаться будет медленно и неловко, не будет позволять вам дотрагиваться до него – значит, боли стали невыносимыми, и начался медленный и в его случае болезненный процесс умирания.

Не знаю почему, но мне стало не по себе. Я взял его на руки, прижал к себе.

– Спасибо.

Женщина посмотрела на меня внимательно и сочувственно.

– Иногда мы находим их слишком поздно.

– Сейчас я живу единственной надеждой, что порой любовь исцеляет то, что, казалось бы, исцелить невозможно.

Ветеринар улыбнулась:

– Это верно. И я буду надеяться, что в вашем случае так оно и будет. Если понадобится помощь, дайте знать. – Она мягко обхватила пальцами его здоровую лапу и подержала: – Он в хороших руках.

Очевидно, ветеринар понятия не имела, кто я. И я не собирался ее поправлять.

– Спасибо.

Я истратил большую часть того немногого, что у меня было, на собачий корм, витамины, подстилку из овечьей шерсти и лекарства из рецепта. Привезя Такса домой, я покормил пса, дал витаминов и показал ему рогожку, на которой он тут же свернулся и уснул. Примерно в это же время где-то у ворот прозвучал автомобильный гудок. Когда оказалось, что даже через десять минут он и не думал смолкать, я завел мотоцикл и медленно проехал к тому месту, где, прислонившись к «Ауди А8» и беспрерывно давя на клаксон, стоял незнакомый мне парень, лет двадцати с небольшим, в бейсболке, брюках хаки, рубашке поло и с часами «Ролекс» на запястье. Я подъехал к воротам, и он отнял руку от клаксона.

– Сэр, чем могу помочь?

Парень обошел машину, неся какой-то пакет. На рубашке у него были буквы ESPN. Судя по ухмылке на его лице, содержимое пакета ничего приятного мне не сулило. Подойдя к разделявшему нас забору, он сдвинул бейсболку на затылок и усмехнулся. Лицо его было мне незнакомо.

Парень покачал головой.

– Не могу поверить, что это вы. – Снова ухмылка. – Столько лет… это и вправду вы.

Я не ответил.

Парень без предупреждения бросил пакет через забор, и тот шлепнулся на землю у моих ног. Я смотрел на гостя. Он кивнул.

– Берите, берите. Не укусит. – Незнакомец еще раз ухмыльнулся напоследок. – По крайней мере, не так больно, как меня.

Коричневый пакет был сверху скреплен степлером. Я присел на корточки, взял его и медленно потянул, разрывая. Внутри оказался потертый, потемневший от рук футбольный мяч. Я поднял глаза, но ничего не сказал.

– Вы меня не помните, да?

Я не ответил.

Парень поправил бейсболку.

– Забавно, а я не могу вас забыть. – Он помолчал, почесал подбородок, потом шагнул к забору и положил руки на цепь. – Потребовались годы, чтобы я понял это, но… хуже тебя нет.

Я повертел мяч в руках. На нем была надпись: «Мак, пусть сбудутся твои мечты. Мэтью № 8». Кусочки мозаики встали на место, и я вспомнил.

– Ты тот мальчик, из зрителей, с передачи на ESPN.

– А ты жалкий лживый мошенник, который предал всех нас.

Мак плюнул через забор, развернулся, сел в свою машину и уехал. Я проводил машину глазами, повертел мяч в руках. Когда-то им много играли. Я поднял голову – красные габаритные огоньки сменились голубоватым светом дорогих передних фар. Сквозь тонированные стекла не было видно, кто внутри, но когда «Бентли» подъехал к воротам, я увидел левую руку с большим перстнем. Таким, броским и вычурным, мог быть только один.

Перстень чемпиона Суперкубка.

Машина остановилась, из нее вышел Родди. Дизайнерские очки, дизайнерские часы, дизайнерский костюм, дизайнерские туфли. Он выглядел на миллион долларов, и то, что было на нем, стоило, вероятно, еще тысяч пятьдесят. Родди сдвинул на лоб очки, подошел к забору и улыбнулся. Большой бриллиант сверкнул в левом ухе.

– Ракета. – Он кивнул.

Я покачал головой.

– А я все гадал, когда они пришлют тебя.

Он вскинул руки.

– Не стреляй в гонца. Я все равно искал предлог, чтобы приехать сюда.

Я открыл ворота, и он обнял меня. Имея за спиной двенадцать лет в лиге, два Суперкубка, три победы в мировых чемпионатах и уйму других наград и признаний, Родди был в отличной форме, как всегда.

– Есть минутка?

Я открыл ворота пошире, и он заехал на мой пыльный двор на своей, стоящей четверть миллиона долларов тачке с прибамбасами еще на пять сотен. Я повел его к дому, где мы сели на переднем крыльце, обозревая беспорядок вокруг моей хижины и обуглившиеся остатки матраса.

– Гости?

– Просто какие-то люди выразили свое мнение.

Родди положил руку мне на плечо.

– Я видел тюремные записи. – Он покачал головой. – Они произвели впечатление на многих.

– Я слышал.

– Меня просили убедить тебя выйти из подполья.

Я прищурился.

– Интересная формулировка.

Родди засмеялся и открыл коричневый пакет. Вытащил мяч, прочел подпись.

– Что за история с ним?

– Долго объяснять.

Он встал, поставил камеру на окно машины и, отойдя несколько шагов назад, бросил мне мяч.

– Ну давай. Знаю, что ты старый и ржавый, но подумал, что окажу тебе услугу и помогу почувствовать себя тем, кем ты когда-то был.

Камера стояла ярдах в тридцати с лишним от меня. Может, ближе к сорока.

– Эта штука включена?

Родди улыбнулся.

– Ага.

Я бросил мяч, слабо, неточно и по слишком большой дуге.

Он вскинул бровь и вернул его мне.

– Это тюрьма с тобой сделала?

Я поймал мяч и наугад послал в его сторону. Он снова кинул мне – сильно, с подкруткой.

– Напомнить?

Я покачал головой.

– Нет, память у меня хорошая.

Родди улыбнулся и сдвинул очки на кончик носа.

– Тогда брось мяч.

Я сделал, как он просил. Мяч вылетел из моей руки, просвистел в воздухе и сбил камеру с подставки на окне. Камера полетела в одну сторону, подставка в другую. Родди одобрительно кивнул, поднял мяч и метнул назад. Я поймал, расставил ноги и метнул прямо ему в голову. Мужчина только-только успел вскинуть руки, чтобы защитить лицо. Приостановился, улыбнулся шире и бросил мяч мне. Так продолжалось несколько минут. Примерно после дюжины бросков Родди взял из машины перчатки и изобразил укол в руку.

– Уверен, что в тюрьме тебе не давали какой-то сок?

– Апельсиновый по понедельникам и средам, клюквенный по вторникам и четвергам, фруктовый пунш по пятницам, субботам и воскресеньям. Вода комнатной температуры, когда пожелаешь.

В чем-то убедившись, он подбежал ко мне, вручил мяч, потом сделал широкий жест влево от меня, в сторону простирающейся перед нами грунтовой дороги. Вскинул бровь.

Я улыбнулся.

– В этих туфлях нормально бегать? Не хочу, чтобы ты потащил меня в суд, когда команда откажется от тебя.

– Я проглочу все, что бы ты ни приготовил.

– Красные мышцы, тридцать два процента. Фарфор чистый.

Родди усмехнулся и медленно кивнул.

– Не откусывай больше, чем можешь проглотить. Не переешь на линии.

Он засмеялся громче и кивнул. Я схватил мяч, и он побежал. Мне нравилось смотреть, как Родди бегает: поэзия в движении. А после десяти лет в профессиональном спорте он мог и летать. Я наблюдал, как он несется – тридцать, сорок ярдов. Когда он отбежал на пятьдесят, я бросил мяч, и Родди поймал его на ходу. Подбежал, совсем не запыхавшись, и вручил мне мяч.

Мы вернулись на крыльцо, где я предложил ему теплое имбирное пиво, и он не отказался. Мы посидели молча несколько минут, не испытывая потребности в разговорах. Когда же Родди заговорил, то четко и по делу:

– Я знаю, что против тебя есть кое-что, но они хотят, чтобы ты подумал насчет проб. По-тихому – никакой прессы. Только ты и я. Просили надавить.

Я уставился в свой стакан.

– Родди… – Я покачал головой. Он поднялся, надел пиджак и опустил очки на глаза. Бриллиант сверкал, как и его жемчужно-белые зубы.

Мужчина одернул пиджак, поправил галстук. Когда я протянул руку, он взял ее и задержал в своей.

– Я не знаю, что произошло. Если это правда… – Родди помолчал. Покачал головой. – Но я играл двенадцать лет, был с тремя командами и ловил пасы, наверное, от дюжины парней, которые стояли под центром. Ни у кого из них не было того, что было у тебя… – он взглянул на дорогу, – и до сих пор есть. – Родди подошел к своей машине, собрал обломки камеры, затем на минуту замер, держась за дверцу. Хотел еще что-то сказать, но, когда это было уже на кончике языка, передумал и сел в машину.

Дверца захлопнулась, и пыль закружилась позади машины, когда она медленно поехала по дороге.

– Ты и не догадываешься, как много это значит, – прошептал я.

Глава 22

Такс проспал большую часть той недели и начало следующей. По утрам и вечерам я работал с Ди, стараясь выправить ему руку. Парнишка хотел угодить тренеру, заслужить его одобрение, и недоверие глубоко его задевало, поэтому и дела с рукой шли не так быстро, как хотелось бы. Я не лез ему в душу – все игроки хотят угодить своему тренеру. Случай с Ди был особенный – он не знал отца, и коуч Деймон так или иначе отчасти заполнял пустое место в его сердце. Так бывает со всеми тренерами. Проблема заключалась в том, что Деймон заполнял это место злобными тирадами, негодной подготовкой и предательством. И, судя по тому, что я уже знал, с очередным предательством Ди предстояло столкнуться еще до конца сезона.

В светлое время суток я держался в тени и старался избегать публичных мест. И каждую ночь проходил разделявшие нас полмили, садился, притаившись, под окном и ждал, пока пульт упадет на пол. Ждать приходилось долго – Одри проживала свои ночи за просмотром старых записей и в добровольной коме. Сидя на полу возле ее кровати, я просовывал руку под ее руки, рассматривал заработанные в саду мозоли. Я убирал с ее лица пряди волос, отчаянно сопротивляясь желанию дотронуться до своей жены, погладить, пройти пальцами по знакомым очертаниям фигуры. И каждый раз это желание отзывалось чувством вины. Я беспокоился за нее, не зная, каковы побочные последствия принимаемых ею лекарств и как давно она их принимает. Наблюдая за Одри в душе, я убедился, что за то время, пока меня не было, она потеряла по крайней мере фунтов десять или даже больше, а ведь лишних у нее не было. В темноте, слушая ее дыхание, я открывал для себя новое значение ее реплики про «пожизненное заключение». И каждую ночь уходить становилось все труднее.

Однажды вечером, в четверг, около десяти, я, заглянув в окно Одри, увидел пустую комнату. Почесав голову, вдруг как будто услышал смех. Странный звук для живущего в почтительном молчании монастыря, где многие годами не открывают рот. Более того, звук был мне знаком. Я не слышал его давно, но ошибиться не мог. Забравшись на стену и положившись на слух, я прошел до большого, ярко освещенного строения в центре. Поскольку свет был мне противопоказан, я соскочил со стены и забрался на крышу здания с открытыми люками.

Я лег на живот, подполз к люку и осторожно заглянул в него. Что за цирк? Одри сидела, подобрав ноги, на ковре и смотрела через очки на стоящего перед ней Ди. Вокруг валялись листки с уже заполненными письменными тестами. У стены – большой стол, за спиной у Одри – диван, на стене – огромный телевизор с плоским экраном. Полку на одной из стен заполняли коробки с видеокассетами. Почерк на коробках был определенно мой. Так вот куда они подевались. На столе лежала стопка газет и толстенная книга под названием SAT.

Телевизор был включен, и на экране застыл я. Последний школьный год, когда меня назначили Шутом Домашнего двора. Тогда против меня восстала вся школа, и какие-то шутники, заявив, что я и так уже выиграл много наград, предложили мою кандидатуру на роль придворного шута. Получилось весело. Накануне вечера встречи выпускников я разыграл небольшой скетч. Зачесал гладко волосы, повесил на шею свисток на шнурке, карманный протектор, обмотал белой лентой оправу очков, подтянул шорты, закатал носки и надел высокие кеды – стопроцентный ботан. Голос и манера держаться – от Патона. Поза тела – от Кэрол Бернэт, в том смысле, что моя задница выдавалась на добрый фут. А еще я как мог старался воспроизвести тон шерифа из «Хладнокровного Люка» в его знаменитой фразе «Что мы здесь имеем, так это полную неспособность общаться». Я превратился в «Профессора П. И.» и показывал, как бросать футбольный мяч. В моем лучшем подражании Тиму Конуэю я постоянно цеплялся за собственные ноги, демонстрировал откровенную криворукость и бормотал что-то о кинетической цепочке. Было здорово, школа аплодировала стоя. Думаю, им особенно понравилось, что я впервые дурачился и вел себя непринужденно. Остановленный на паузе телевизор показывал меня, демонстрирующего катапульту.

Внизу, подо мной, Ди стоял посередине комнаты. В руках футбольный мяч, на шее – свисток, на носу – очки в черной, перемотанной белой лентой оправе, на груди – карманный протектор с набором ручек, шорты подтянуты едва ли не до подмышек, носки – к коленям, а голос – как у страдающего запором старичка. Лоб в морщинах, а вот движения рук странно знакомые. И, наконец, выпяченная задница. В общем, одна большая карикатура на меня. Я прислушался.

– Что мы здесь имеем, молодой человек, так это полную неспособность оп-щастья. – Ди покрутил в руке мяч, перекинул свисток из одного уголка рта в другой. Акцент ему удался, и подражание шерифу получилось лучше, чем у меня. – Это есть футбольный мяч, изготовленный из первосортной свиной кожи, не яйцо, его не отложили, и его нужно бросать. Вот так. – Еще немного от Кэрол Бернэт. – Смотрите сюда. Вы – гигантская катапульта. Кинетическая энергия идет от пальцев ног, поднимается по большеберцовой кости до бедренной кости…

Одри хохотала как сумасшедшая и уже тянула руку, призывая Ди остановиться, но он продолжал:

– …Откуда поступает в брюшную кость. Которая располагается здесь. – Он изобразил пальцем кружок на животе. – Покружив, она проскакивает во внутренний мыщелок плечевой кости, позвоночник, шейную кость, челюстную кость, вертится вокруг глазной кости и стекает на плечо и в фалангу пальца. Итак, вы хотите держать мяч… – Ди изобразил отчаянную хватку и кошмарный бросок, в результате которого мяч выпал из пальцев и покатился по полу. Пытаясь поднять его, он каждый раз пинал кожаный снаряд ногой.

– Стоп! – выдавила, задыхаясь от смеха, Одри. – Или я обмочусь.

Ди пробежал руками под поясом шортов, подрыгал ногами, словно стряхивая прилипшую к подошвам жевательную резинку, и продолжил.

Фантастический спектакль!

Левой рукой Ди нажал кнопку на пульте, и мы трое продолжили смотреть запись семнадцатилетней давности.

На экране Профессор П. И. пригласил на сцену свою помощницу, Мисс Уборщицу. Одри появилась со шваброй на плече, в моем свитере и розовой юбочке, под которой скрывалась огромная подушка. Достав из сумки с десяток футбольных мячей, она принялась бросать их в зал. Публика оживилась. Профессор П. И. попытался вклиниться с критическими замечаниями.

– Нет, дорогуша, не так, не так…

Зрители не сводили с нее глаз.

В память о Джордже Скотте и его знаменитой речи в начале фильма «Паттон» я прошелся туда-сюда по сцене и, пока Одри бросала мячи на балкон, взял в руки микрофон.

– В завтрашней игре… никакой чуши насчет удержания позиции. Мы не намерены ничего удерживать. Пусть это делают фрицы.

Публике это понравилось. Бросками и подражанием Паттону мы все-таки подняли ее на ноги.

Опустошив сумку, Мисс Уборщица повесила ее на плечо, изобразила книксен и чмокнула Профессора П. И. в щеку.

– Спасибо, Профессор.

Одри взяла меня под руку, и мы раскланялись.

Ди остановил видео. Одри села повыше, вытерла глаза и с улыбкой покачала головой.

– Словно из другой жизни, – сказала она.

– А вы были хорошей командой, – прокомментировал Ди, приводя в порядок свой шутовской наряд.

– Да, были, – сказала Одри после долгой паузы.

Они собрали вещи, выключили свет и вышли в коридор, а я остался на крыше – смотреть на звезды и вспоминать смех моей жены.

Я завидовал им и вместе с тем восхищался мальчишкой по имени Далтон Роджерс, игравшим такую роль в жизни Одри. Лежа на крыше, я вдруг понял, что Ди сделал и делает то, что не смог сделать я.

Он рассмешил мою жену.

И за это я его любил.

Глава 23

В один из дней в середине июля к домику ни с того ни с сего подкатил фургончик Ди. Я вышел на крыльцо узнать, в чем дело. Ди сидел в кабине с опущенными стеклами. Мотор он не выключил. На нем был рабочий фартук с его именем и значок с надписью: «Три года работы». На плече висело полотенце: кондиционер, по-видимому, с задачей не справлялся.

– Я думал, ты еще работаешь, – сказал я.

– Работаю. – Парень ткнул большим пальцем себе за спину. Кузов снизу доверху был загружен консервами и коробками с продуктами, банками с содовой и другими товарами с большим сроком годности. – Каждые несколько недель мы отвозим просроченные товары на продуктовый резервный склад в Валдосте. Я как раз направляюсь туда. – Он говорил, не глядя на меня. – Я просто подумал, может, ты… может, поможешь разгрузить часть этого… – он вытер лоб полотенцем, – здесь.

Мне потребовалась секунда, чтобы сообразить, что Ди предлагает мне продукты.

– Я не могу…

Он вскинул руку.

– Закон штата требует, чтоб мы убирали с полок просроченные продукты. Если мы не раздадим их, по тому же закону я должен выбросить все это в мусорный бак.

– Ди, тебе следует отдать их тем людям, которые в них действительно нуждаются.

Парень снова вытер лоб.

– За шесть недель, что мы тренируемся, я, с одной стороны, потерял жир, но с другой, набрал двенадцать фунтов. Все мои штаны тесны в ногах и велики в поясе. Такое чувство, будто ношу мышечные накладки. Мы сжигаем по семь, а то и по восемь тысяч калорий в день, и ты тратишь энергии больше, чем я, потому что делаешь все быстрее, усерднее и еще и разговариваешь со мной все время. Не знаю, сколько ты весил, когда мы начали, но… – теперь он наконец посмотрел на меня, – знаю, что ты потерял больше, чем я набрал.

Он был прав. Запас продуктов был скудным, и я усыхал. Тренируясь с ним и проводя ночи с Одри, я палил свечу с обоих концов и возвращал лишь малую часть растрачиваемых калорий. Я кивнул.

– Только дай мне слово, что у тебя из-за этого не будет неприятностей.

Кивок.

– Даю слово.

Мы перенесли ко мне в хижину пять коробок. И он, умный мальчик, привез мне не «твинки» и сырные слойки. Я разгрузил банки с тунцом и лососем и целую коробку стейков, может, штук пятьдесят, у которых срок годности закончился вчера. Он указал:

– Заморозьте их. Они еще протянут.

Еще одна коробка была заполнена курятиной, свининой, пастой, рисом. Просто королевская еда, только и ожидающая, чтобы ее приготовили. Я смотрел на коробки, и у меня слюнки текли. Еще там были мыло, шампунь и по галлону средств для мытья посуды и стирки.

Ди взглянул на часы и потрусил к фургону.