Самоубийство сверхдержавы Бьюкенен Патрик
Аристотель говорил: «…Демократическое устройство возникло на основе того мнения, что равенство в каком-нибудь отношении влечет за собой и равенство вообще»[166]. Отцы-основатели и Линкольн не верили этому «мнению» о равенстве. Зато Джонсон его принял. И с тех пор мы пытаемся создать равноправное общество, основанное на ложном понятии. Мы не добьемся успеха. Но республика умрет прежде, чем мы это поймем.
«Неравенство является естественным»
Историки Уильям и Ариэль Дюранты, авторы одиннадцатитомного монументального исследования цивилизаций, писавшегося на протяжении четырех десятилетий, пришли к противоположному выводу.
В «Уроках истории» Дюранты отмечают, что «Природа… не слишком внимательно читала американскую Декларацию независимости и французскую Декларацию прав человека»{646}.
«[Мы] все рождаемся несвободными и неравными, вследствие нашей физической и психологической наследственности, вследствие обычаев и традиций нашей группы; мы в различной степени наделены здоровьем и силой, умственными способностями и личными качествами. Природа ценит различия как необходимое условие естественного отбора и эволюции; даже однояйцевые близнецы различаются между собой, и две капли воды не похожи друг на друга»{647}.
Неравенство «не только является естественным и врожденным, оно нарастает с усложнением цивилизации»{648}. Опровергая все сказанное Линдоном Джонсоном в Университете Хауарда, Дюранты заявляли:
«Природа усмехается союзу свободы и равенства в наших утопиях. Ведь свобода и равенство – заклятые, вечные враги, и когда один из них побеждает, второй умирает. Оставьте людей свободными, и их природное неравенство возрастет почти в геометрической прогрессии, примером чему могут служить Англия и Америка девятнадцатого века. Чтобы ограничить неравенство, свободой следует пожертвовать, как произошло в России после 1917 года»{649}.
Итак, «чтобы ограничить неравенство, свободой следует пожертвовать».
Вот суть данной главы. Там, где равенство возводят на трон, свобода исчезает. Возвышение эгалитарного общества означает смерть свободного общества. «Свобода по самой своей природе… избегает равенства, – пишет Джуд Догерти, почетный декан Философской школы Католического университета. – Люди различаются силой, интеллектом, амбициями, смелостью, упорством и всем прочим, что необходимо для достижения успеха. Нет способа сделать людей одновременно свободными и равными»{650}.
Изучая революции, отстаивавшие равенство – французскую революцию Марата и Робеспьера, русскую революцию Ленина и Троцкого, китайскую революцию Мао, кубинскую революцию Кастро и Че Гевары, – не очевидно ли, что Дюранты правы? И Догерти тоже прав?
Утверждение, что мужчины и женщины равны, представляет собой принцип феминизма, но не принцип человеческой природы. Мужчины крупнее, сильнее, агрессивнее. Вот почему они совершают преступления и попадают в тюрьму в десять раз чаще женщин{651}. Вот почему они воюют, ведут за собой армии и строят империи. Умственные способности мужчин варьируются в диапазоне выше и ниже женских. Мужчины достигают таких высот в области математики, точных наук, философии, каких способны достичь немногие женщины. Мужчины также больше склонны к порочности и развращенности. В спорте, где представлены лучшие физические образцы нации, мужчины и женщины соревнуются отдельно.
Первая статья французской Декларации прав человека перекликается с мыслями Джефферсона и Руссо: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе». Младенцы и вправду рождаются свободными? И кто решает, какова «общая польза»? Что касается равенства прав – да, это верно, однако дети от рождения обладают разными способностями к обучению. У половины эти способности ниже среднего. Проведя всего два месяца в первом классе, дети уже понимают, что они не равны, – одни талантливы и быстро все схватывают, другие никак не могут усвоить элементарные навыки; одни спортивны, другие нет; некоторые могут петь, у других нет ни голоса, ни слуха. В конце концов, одни девочки красивы, другие ничем не примечательны. «Поэтому чрезвычайно далеко от истины утверждение, будто люди от природы равны; любым двоим людям достаточно провести половину часа вместе, чтобы один ощутил явное превосходство над другим», – писал Сэмюел Джонсон{652}.
Равны ли все люди в Ветхом и Новом Заветах? Евреи – избранный народ, которому Господь обещал ниспослать Мессию. Сын Божий, Его мать и двенадцать апостолов были евреями. Среди Своих учеников Христос выделял Иоанна, возвысил Петра как основание грядущей церкви и отвергал Иуду. В притче о талантах рабов наделяют деньгами неравномерно, и каждый из них поступает по-разному[167]. Если Христос учил, что некоторые люди одарены больше прочих, значит, эгалитаризм, поддержанный президентом в обращении к Университету Хауарда, противоречит нашей христианской вере. Апостол Павел говорил в Послании к римлянам: «…по данной нам благодати, имеем разные дарования»[168].
Додо
Наблюдая за судорожными попытками идеологов навязать обществу равенство результатов, поневоле вспоминаешь «бег по кругу» из «Алисы в Стране чудес». Все «побежали, когда захотели. Трудно было понять, как и когда должно кончиться это состязание. Через полчаса, когда все набегались и просохли, Додо вдруг закричал:
– Бег закончен!
Все столпились вокруг него и, тяжело дыша, стали спрашивать:
– Кто же победил?..
Наконец, Додо произнес:
– Победили все! И каждый получит награды!»{653}
Идеология начинается с идеи – все равны и должны иметь равную долю благ в жизни; далее следуют попытки заставить общество соответствовать этому идеалу. «Идеология, – пишет Рассел Кирк, – представляет политику как революционное орудие преобразования общества и даже как инструмент трансформации человеческой природы. В своем марше к утопии идеология беспощадна»{654}.
Для идеологии, добавляет профессор Джиллис Харп из колледжа Гроув-Сити, «факты не имеют значения, допустимо убийство всякого, кто мешает»{655}. Нынешняя публичная чехарда в информационном пространстве, злоупотребление «ярлыками» наподобие «расист», «сексист» или «гомофоб», свидетельствует о нетерпимости эгалитаризма к тем, кто осмеливается не верить в эту доктрину.
«Утопии равенства биологически обречены», – писали Дюранты{656}. «Вилой природу гони, она все равно возвратится»[169], – заверял римский поэт Гораций. Будь то в спорте, искусстве, музыке, образовании или политике, свободная и честная конкуренция позволяет «естественной аристократии» выделиться и утвердиться. Свобода создает иерархию на основе интеллекта, таланта и настойчивости. Афроамериканский общественный деятель У. Дюбуа писал в 1903 году, что высшим приоритетом его народа должно стать возвышение и воспитание такой «естественной аристократии», «даровитой десятой части» чернокожего населения Америки:
«Негритянская раса, подобно всем прочим расам, сохранится благодаря своим исключительным представителям. Следовательно, проблема образования среди негров подлежит разрешению прежде всего; необходимо выявить лучших из лучших нашей расы, которые поведут массы за собой, прочь от грязи и смерти худших, все равно – нашей собственной или иных рас»{657}.
Нация, приверженная убеждению, что все равны и имеют право на равное вознаграждение, в конечном счете будет просто вынуждена постоянно дискриминировать свою «даровитую десятую часть», поскольку это единственный способ, каким свободное общество может гарантировать социальное и экономическое равенство. Во имя равенства творятся несправедливости, тратятся колоссальные средства и урезается свобода.
• Сотни тысяч детей насильственно свозят на автобусах в слабые и зачастую опасные школы, провоцируя расовые конфликты, в результате чего белые уезжают, отказываются от городских школ и рушится сама система образования – гордость американской культуры.
• Право компаний нанимать на работу и стимулировать сотрудников по способностям и эффективности на протяжении десятилетий регулируется десятками тысяч правительственных агентов. Если рабочая сила не соответствует требованиям гендерного или расового равенства, против компании может быть возбуждено уголовное дело.
• Правительства де-факто навязывают расовые и гендерные квоты, существенно увеличивающие издержки бизнеса. Десятки миллиардов долларов «выкачиваются» из компаний благодаря соответствующим судебным искам и обвинениям в дискриминации – это один из наиболее прибыльных видов рэкета в американской истории.
• Верхний 1 процент наемных работников в настоящее время несет 40 процентов всей налоговой нагрузки, тогда как нижние 50 процентов вообще не платят налогов. Разве не «Коммунистический манифест» требовал «высокого прогрессивного налога»?
• В стране, некогда славной свободой слова, распространяется цензура, вводятся всевозможные ограничения, действуют законы о преступлениях на почве ненависти, которые карают словесные «покушения» на догму эгалитаризма о равном уважении всех рас, всех этнических групп и всех сексуальных ориентаций.
• Ради обеспечения равенства всех религий христианство, наша исконная вера, удалено из государственных школ и публичного пространства и трактуется ныне лишь как одна из религий.
• От университетов требуют – в рамках исполнения поправки № 9[170] – уравнять расходы на мужской и женский спорт, что ведет к ликвидации мужских спортивных команд и созданию женских команд, пусть они не пользуются популярностью.
• Почти все мужские колледжи вынуждены сегодня принимать женщин.
• ВВИ и «Цитадель»[171] теперь принимают курсантов женского пола, хотя выпускники, матери, жены и сестры курсантов и выпускников протестовали против этого одобренного судом нарушения полуторавековой традиции.
• Мужчин дискриминируют столь безжалостно, что работающих женщин в настоящее время больше, чем представителей сильного пола, и мужчины составили от 70 до 80 процентов всех, кто потерял рабочие места вследствие депрессии{658}.
• Южные штаты по-прежнему должны улещивать чиновников министерства юстиции для получения разрешения на внесение даже минимальных изменений в избирательное законодательство.
• «Данбар-Хай», возможно, лучшая элитная черная школа Америки, альма-матер генералов и сенаторов, большинство выпускников которой, в отличие от любых учебных заведений Вашингтона, округ Колумбия, поступали в колледжи, была преобразована во имя равенства в школу по месту жительства и сделалась одной из самых проблемных школ в городе.
• Вердиктом по делу «Бейкер против Карра»[172] (1962) Верховный суд запретил всем штатам формировать законодательные собрания по образцу конгресса и обязал обеспечивать представительство соответственно численности населения. Цель проста: демократия по принципу «один человек – один голос», которую отвергли наши отцы-основатели, предоставив Делавэру и Род-Айленду столько же мест в Сенате, сколько Массачусетсу и Виргинии.
• Во имя равенства Верховный суд признал гомосексуализм конституционным правом.
• Вон Уокер, федеральный судья-гей из Сан-Франциско, постановил, что однополые браки гарантированы Четырнадцатой поправкой. Может кто-нибудь поверить, чтобы столь абсурдное толкование равенства предполагалось конгрессом, который принимал Четырнадцатую поправку?
• Хотя на референдумах против однополых браков высказалось население тридцати одного штата, судьи продолжают заявлять, что подобные союзы являются законными. Идея равенства, отвергнутая демократическими избирателями, навязывается тиранически.
• В декабре 2010 года глубоко либеральный конгресс распространил «ценности Сан-Франциско» на наши вооруженные силы, обязав допускать гомосексуалистов к службе во всех родах войск. Воспитание призывников, солдат и офицеров в духе уважения к гомосексуальному образу жизни обеспечит власть над военными, наиболее уважаемой социальной группой Америки, агентам широко критикуемого и вызывающего всеобщее недовольство «правительства менеджеров».
• Чтобы уравнять процент домовладений среди чернокожих и испаноязычных с процентом среди белых, Джордж У. Буш фактически заставил банки предоставить миллионы субстандартных ипотечных кредитов, дефолт по которым способен погубить нашу систему свободного предпринимательства. Эгалитаризм вполне может оказаться оружием убийства американского капитализма.
• Во имя равенства для всех народов мира закон об иммиграции 1965 года распахнул двери нации, превратив Америку в «многоязычный пансион», цитируя Теодора Рузвельта.
Прикидывая, сколько чиновников в федеральных, местных и муниципальных структурах, в колледжах и корпорациях трудятся, чтобы обеспечить пропорциональное представительство рас, этнических групп и полов, несложно заметить, что равенство и свобода находятся в состоянии войны, и догадаться, почему Америка терпит поражение.
Погоня за расовым, гендерным, этническим и экономическим равенством является утопией. Представьте себе, что правящий режим стремится к абсолютному равенству, конфискуя все имущество и богатство и перераспределяя его в равных долях. Как долго это будет продолжаться, прежде чем наиболее способные и агрессивные граждане присвоят это богатство? Конфискацию и перераспределение придется начинать заново.
«Эгалитарное общество, – пишет Ротбард, – может добиться реализации своих целей тоталитарными методами принуждения; и даже так, мы все верим и надеемся, что дух свободного индивида пресечет любые подобные попытки по созданию мира-муравейника»{659}.
Нет двух людей, более различающихся между собой, чем Мюррей Ротбард и Джордж Кеннан[173]. Но здесь они соглашались. «Я ни в коем случае не эгалитарист, – говорил Кеннан Эрику Севарейду. – Я категорически против уравнительных тенденций во всех видах»{660}. Биограф Лео Конгдон утверждает, что Кеннан «расценивал стремление к равенству как проявление зависти и обиды»{661}.
Тем не менее, даже убежденные консерваторы внемлют сладкоголосым сиренам эгалитаризма. Когда калифорнийцы проголосовали за поправку, постановлявшую считать браком союз мужчины и женщины, бывший генеральный солиситор Тед Олсон заявил, что избиратели нарушили положение конституции о равных правах. «Конституция Томаса Джефферсона, Джеймса Мэдисона и Авраама Линкольна не позволяет» лишать гомосексуалистов права на брак{662}.
Известно ли Олсону, что конституция Джефферсона, Мэдисона и Линкольна не содержит слов «равные» или «равенство» и не включает в себя в изначальном варианте положения о равной защите? Все три президента, им упомянутых, скончались до принятия Четырнадцатой поправки. Известно ли Олсону, что Джефферсон отождествлял гомосексуализм с изнасилованием и считал, что гомосексуалистов следует кастрировать, а лесбиянок наказывать «прорезанием» в носу отверстия диаметром минимум в полдюйма?{663}
Никто не призывает выполнять пожелание Джефферсона, но это еще одно доказательство того, что эгалитарный экстремизм конца двадцатого и начале двадцать первого столетий коренится не в истории нашей республики, но в идеологии современного человека.
Равенство в результатах тестов
Нигде эгалитарный импульс не оказался более дорогостоящим для страны или более печальным по своим последствиям, чем в стремлении преодолеть расовый разрыв в результатах учебных тестов. И не стоит говорить, будто нас не предупреждали.
В 1966 году, через год после одобрения Линдоном Джонсоном закона о начальном и среднем образовании, который предусматривал серьезное вмешательство федерального правительства в образовательную политику штатов и муниципалитетов, был опубликован знаменитый доклад Коулмана[174]. Оценивая показатели двух третей из миллиона детей, социолог Чарльз Мюррей, выпускник Гарварда и МТИ, пишет:
«Ко всеобщему потрясению, доклад Коулмана… показал, что качество школ не объясняет почти ничего относительно разницы в успеваемости. Такие факторы, как подготовка учителей, учебная программа, обилие и новизна наглядных материалов, объем средств на одного ученика – словом, все, что считалось важным для образования, – на самом деле не имели значения. Семейный фон – вот главный и важнейший фактор успеваемости учеников»{664}.
Природа и воспитание, наследственность и домашняя среда, умственные способности и мотивация – таковы, как продемонстрировало исследование, эти первичные детерминанты образовательного процесса.
В 1971 году журнал «Атлантик мансли» опубликовал статью ученого из Гарварда Ричарда Хернстайна. Профессор утверждал, что даже если мы «уравняем» домашнюю и школьную среды для всех детей, природные способности позволят одним детям превзойти других в успеваемости. Не имеет значения, сколько средств вкладывается в сокращение численности школьного класса и повышение качества педагогической подготовки; «наследственная меритократия» возникает даже в государственной школьной системе, где расходы на учеников равны{665}.
Коулман и Хернстайн обозначили наличие, скажем так, предрасположенности к образованию. Они подразумевали, что усилия правительства, только-только предпринятые, по уравниванию тестовых баллов детей из меньшинств с баллами белых детей представляют собой эксперимент, благородный по цели, но обреченный на провал. Однако пессимизм в отношении возможности федерального правительства преуспеть в реализации своих амбиций был не в моде в ту пору, когда это правительство преподносили как архитектора и строителя «Великого общества».
Америка рванулась вперед. Федеральное правительство, правительства штатов и местные школьные округа начали масштабнейшую в истории программу инвестиций в образование. Расходы на одного учащегося удвоились, если не утроились. «Хэд старт», программа дошкольного воспитания для детей из семей с низким уровнем доходов, учрежденная в 1965 году, получила щедрое дополнительное финансирование. Около 200 миллиардов долларов было выделено на выполнение первого раздела закона о начальном и среднем образовании, который определял, что школы с большим количеством учеников из семей с низким уровнем дохода должны получать государственные субсидии.
Каковы результаты? Мюррей указывает, что «никакие данные по реализации первого раздела закона, с 1970-х годов по настоящее время, не демонстрируют убедительных доказательств значительного позитивного влияния на успеваемость учащихся… Исследование 2001 года, проведенное министерством образования, свидетельствует, что разрыв увеличился, а не уменьшился».
Джордж У. Буш возмущался несоответствием успеваемости между большинством и меньшинством; отсюда программа NCLB, по которой бюджет министерства образования снова увеличили вдвое. Итоги? Судя по результатам тестов, пишет Мюррей, «программа NCLB никоим образом не улучшила навыки чтения, несмотря на грандиозность затраченных усилий».
«Уверенность в том, что мы знаем, как добиться значимых улучшений в [детской] успеваемости по математике и чтению, не имеет под собой фактической основы… Даже лучшие школы в наилучших условиях не в состоянии преодолеть пределы успеваемости, возникающие вследствие различия способностей к обучению»{666}.
Хизер Макдональд из Манхэттенского института приводит дополнительные свидетельства. «По результатам теста SAT[175] 2006 года средний балл по базовым навыкам чтения составлял 434 для чернокожих, 527 для белых и 510 для азиатов; по базовым навыкам математики – 429 для чернокожих, 536 для белых и 587 для азиатов»{667}.
В рейтинге расходов на одного ученика (2005) для пятидесяти штатов и Вашингтона, округ Колумбия, штат Нью-Йорк занимал первое место, а округ Колумбия – третье{668}. Каковы плоды этих инвестиций средств налогоплательщиков? В некоторых школах округа Колумбия отсеивается половина всех учеников – представителей меньшинств. Из тех, кто все-таки заканчивает школу, половина читает и делает математические вычисления на уровне седьмого-девятого классов. Занимая место близко к вершине по расходам бюджетных средств на одного ученика, Вашингтон, округ Колумбия, пребывает внизу по средней успеваемости.
В 2007 году федеральный коэффициент успеваемости для старшеклассников снизился второй год подряд, до 69 процентов{669}. Сорок шесть процентов чернокожих, 44 процента выходцев из Латинской Америки и 49 процентов американских индейцев оказались не в состоянии получить диплом о среднем образовании на протяжении четырех лет. Если вернуться в 1969 год, 77 процентов старшеклассников успешно получили свои дипломы за четыре года. Америка не топчется на месте. Америка тонет.
В 2009 году появился доклад о ситуации в Нью-Йорке, и выяснилось, что школы округа Колумбия по сравнению с нью-йоркскими – почти Массачусетский технологический институт. Согласно докладу, были изучены результаты около двухсот студентов-первокурсников Городского университета Нью-Йорка по математике. Две трети первокурсников не сумели преобразовать десятичную дробь в простую. Девяносто процентов не смогли провести простейшие алгебраические вычисления{670}.
Чествуя своего советника по школьному образованию Джоэла Клейна, мэр Майкл Блумберг хвастался в 2009 году: «Мы ликвидируем этот постыдный разрыв в достижениях быстрее, чем когда-либо ранее». Но когда стали известны результаты федеральных тестов 2010 года, стало очевидно, что разрыв сохраняется. «Среди городских учащихся с третьего по восьмой класс, – писала «Таймс», – успевают [по английскому языку] 33 процента чернокожих и 34 процента испаноязычных, по сравнению с 64 процентами среди белых и азиатов». Школьные чиновники все чаще рассуждают о «пузыре тестовых баллов»{671}.
Когда Клейн ушел в отставку, газета «Дэйли ньюс» подвела итоги его работы: «Результаты тестов стабильно росли вплоть до прошлого года, когда они упали катастрофически вследствие ужесточения требований»{672}. Когда Клейн еще готовился к отставке, Совет городских школ представил отчет, содержавший «умопомрачительные», как там было сказано, цифры. Газета «Нью-Йорк таймс» пишет:
«Разрыв в достижениях, разделяющий чернокожих и белых учеников, уже давно документирован; это социальная пропасть, существование которой чрезвычайно досадно для политиков и преодолеть которую призваны бесчисленные школьные реформы.
Но новый доклад, посвященный мальчикам-чернокожим, позволяет предположить, что реальная картина еще мрачнее, чем кажется»{673}.
Опираясь на данные такого источника, как Национальная оценка успеваемости в образовании[176], Совет установил, что белые мальчики из бедных семей, имеющие право на бесплатное питание в школе, успевают в математике и чтении наравне с чернокожими мальчиками из семей среднего класса и богатых кварталов. Рональд Фергюсон, директор Инициативы по изучению разрыва в достижениях в Гарварде, говорит:
«Имеется множество доказательств того, что существуют расовые различия в опыте детей, получаемом до первого дня в детском саду… Дети сталкиваются с изрядным числом социологических и исторических сил. Чтобы выяснить, каких именно, приходится задавать вопросы, на которые люди отвечают не слишком охотно»{674}.
Отчет Совета, разумеется, призывал конгресс «выделять больше средств на школы»{675}. Но все же встречаются люди, готовые отвечать на «нежелательные» вопросы. Один из таких людей – Роберт Вайсберг, почетный профессор политологии университета штата Иллинойс и автор книги «Плохи ученики, а не школа»; он согласен с Чарльзом Мюрреем в том, что «демократизация» школьного образования – присуждение диплома об окончании школы едва ли не каждому ученику – привела в учебные заведения тех, кто не в состоянии освоить материал. Уверять, будто эти молодые люди могут вырасти специалистами, – романтическая глупость{676}. Реальная школьная реформа заключается не в усиленной «опеке» лентяев и непослушных, но в изгнании таких учеников из классов.
«Если и существует некий «чудодейственный» препарат, способный исцелить образование в Америке, это отчисление из школ нижней четверти учеников после 8-го класса. К сожалению, «демократизация» образования, кажется, неумолима, и школьные реформаторы настаивают на зачислении малограмотных в колледжи, как будто степень бакалавра удостоверяет эффективность обучения»{677}.
Вайсберг считает, что мы должны требовать от учащихся максимально проявлять свои способности и даже преодолевать этот максимум; когда же они перестанут учиться, их следует «выпроводить за дверь» и смириться с тем фактом, что люди не равны по своим способностям и отношению к образованию. Прежде такая точка зрения именовалась здравым смыслом.
Глобальный разрыв в баллах
«Это показывает, кто будет лидером завтра», – уверен Анхель Гурриа, генеральный секретарь Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), штаб-квартира которой находится в Париже и которая раз в три года проводит собственную оценку навыков чтения, математики и естественно-научной грамотности среди пятнадцатилетних школьников по всему миру{678}. Гурриа ссылался на результаты оценки 2009 года. Были протестированы школьники из шестидесяти пяти стран. Китайские ученики заняли весь пьедестал. Школы Шанхая стали первыми в математике, чтении и по естественно-научной грамотности. Гонконг – третий в математике и по естественно-научным навыкам*. Сингапур, город-государство, где доминируют приезжие китайцы, оказался вторым в математике и четвертым по естественно-научной грамотности.
А что же Соединенные Штаты? Америка заняла семнадцатое место в чтении, двадцать третье по естествознанию и тридцать первое в математике. «Это недвусмысленный сигнал – пора просыпаться, – признает министр образования Арне Дункан. – Мы должны принять жестокую правду. Следует всерьез задуматься об инвестициях в образование»{679}.
Тем не менее, пристальный взгляд на баллы PISA[177] позволяет узреть очевидное (но не для всех). Представители Северной Азии неизменно присутствуют в верхней десятке, за ними идут европейцы, канадцы, австралийцы и новозеландцы; но в списке тридцати стран, лидирующих в области образования, нет ни единой латиноамериканской, африканской или мусульманской страны, как нет в этом списке и стран Южной и Юго-Восточной Азии (за исключением Сингапура), а также республик бывшего Советского Союза, за исключением Латвии и Эстонии. Среди тридцати четырех членов ОЭСР, представляющих наиболее развитые государства планеты, Мексика, основной «поставщик» учеников в школы США, заняла твердое последнее место по навыкам чтения.
Стив Сэйлер взял полный список показателей шестидесяти пяти стран, категоризировал американские баллы по этническому признаку и сопоставил баллы американских учеников с баллами тех континентов и стран, откуда прибыли предки этих учеников. Его выводы поистине поразительны. Азиатские американцы превзошли всех азиатских учеников, за исключением ребят из Шанхая. Белые американцы превзошли учеников из всех тридцати семи преимущественно белых стран, кроме Финляндии. Выходцы из Латинской Америки опередили учеников всех восьми стран Латинской Америки, которые участвовали в программе. Афроамериканцы же опередили единственную черную страну-участницу, Тринидад и Тобаго, на 25 баллов{680}.
Школы США стараются как могут. Они успешно обучают иммигрантов и их потомков, позволяя тем превзойти сородичей, которые остались, по разным причинам, в родных местах. Но американские школы терпят неудачу, несмотря на триллионы долларов бюджетных средств, из-за того, что закон о начальном и среднем образовании 1965 года требует преодоления расового разрыва. Мы не знаем, как ликвидировать разницу в баллах по чтению, естествознанию и математике между белыми учащимися нелатиноамериканского происхождения и их азиатскими сверстниками, с одной стороны, и чернокожими учениками и «латино» – с другой. Судя по результатам PISA, этого не знает мир в целом.
Разрыв между результатами восточноазиатских и европейских ребят и учеников из стран Латинской Америки и Африки отражает аналогичный разрыв в Соединенных Штатах.
Как сообщил фонд «Наследие», проанализировав результаты теста PISA по чтению, «если бы белые американские ученики считались отдельной группой, их баллы позволили бы им занять третье место в мире. Тогда как выходцы из Латинской Америки и чернокожие американцы, считая по отдельности, заняли бы соответственно 31-е и 33-е места»{681}.
«Образовательные проблемы Америки отражают нашу демографическую комбинацию», – пишет Вайсберг.
«Сегодняшние школы заполнены миллионами молодых людей, многие из которых являются испаноязычными иммигрантами, едва способными говорить по-английски; приплюсуем сюда и миллионы тех, кто наделен посредственными интеллектуальными способностями, а потому брезгует успеваемостью… Это глубоко политически некорректно, однако большинство образовательных проблем Америки исчезнет, если эти равнодушные и доставляющие немало хлопот ученики уйдут, получив тот объем знаний, который устраивает их самих, а вакантные места займут жадные до обучения студенты из Кореи, Японии, Индии, России, Африки и стран Карибского бассейна»{682}.
Школьный реформатор Мишель Ли утверждает, что «из исследований совершенно ясно – наиболее важным фактором в определении успехов ребенка в школе является качество учителя, стоящего перед классом»{683}.
Так ли уж это «ясно»? Вайсберг напоминает, что, по докладу Коулмана и выводам Чарльза Мюррея, 80 процентов успеха ребенка зависят от его познавательных способностей и отношения к учебе, с которым этот ребенок приходит в класс, а вовсе не от учебников или от «учителя перед классом». Если интеллект и желание учиться отсутствуют, никакие расходы на школы, на зарплаты учителей и консультантов и на новые учебники не оправдаются.
Даже если бы мы могли «уравнять» домашнюю обстановку и школьную среду для всех детей, мы все равно не получили бы одинаковых баллов на тестах. Как пишет научный обозреватель журнала «Дискавер» и блогер Разиб Хан: «Когда удаляешь переменные окружающей среды, остается познавательная вариативность»{684}.
Сжигая еретиков
Отказ принять то, чему учит человеческий опыт, – характерный признак идеологии. На академическом собрании в январе 2005 года президента Гарвардского университета Ларри Саммерса спросили, почему так мало женщин получают степени по математике и естественным наукам. Саммерс предположил, что это может быть связано с неравными возможностями мужчин и женщин. «В конкретном случае науки и техники нужно вспомнить о врожденном потенциале, в частности, о способностях к адаптации», – уточнил Саммерс, заплывая, так сказать, в коварные воды. В итоге вполне возможны «различные реализации потенциала на самом высоком уровне»{685}.
«Я чувствовала себя так, будто заболеваю, – признавалась профессор биологии МТИ Нэнси Хопкинс. – Сердце громко стучало, дышать вдруг стало тяжело… Я просто не могла дышать, такую дурноту вызвал у меня этот ответ». Не выйди она из зала, прибавила Хопкинс, «я бы потеряла сознание или меня вынесли бы на носилках»{686}.
Год спустя факультет наук и искусств обвинил Саммерса в «утрате доверия» и провел голосование за отставку президента; Саммерсу пришлось уйти. Эгалитаризм не слишком-то терпим к инакомыслию.
Через год после отставки Саммерса доктор Джеймс Уотсон, лауреат, вместе с доктором Фрэнсисом Криком, Нобелевской премии 1962 года за открытие спиральной структуры ДНК, заявил газете «Санди таймс», что он «мрачно смотрит на перспективы Африки», поскольку «вся наша социальная политика строится на тезисе, что умственные способности африканцев аналогичны нашим, тогда как практика опровергает эту точку зрения»{687}.
В автобиографии Уотсона «Избегайте занудства: уроки жизни, прожитой в науке» (2007) обнаруживается такой еретический пассаж:
«Априори у нас нет надежных оснований ожидать, что интеллектуальный потенциал людей, географически разделенных в ходе эволюции, окажется совершенно одинаковым. Нашего желания, чтобы все были наделены одинаковой силой разума как неким всеобщим наследием человечества, будет недостаточно, чтобы это стало правдой»{688}.
Выступление Уотсона в лондонском Музее науки немедленно отменили, как и тур с презентацией книги. Также ему пришлось подать в отставку с поста директора лаборатории Колд-Спринг-Харбор, где он проработал сорок лет.
«Я не одобряю того, что вы говорите, но я ценой собственной жизни буду защищать ваше право говорить это», – заявил Вольтер, обращаясь к Руссо[178]. «Ошибочное мнение допустимо, если истине позволяют ему противостоять», – писал Джефферсон. Что говорит о либерализме двадцать первого века, а заодно и об Америке двадцать первого столетия тот факт, что один из ее величайших ученых подвергся порицанию, социальной обструкции и был вынужден отречься от убеждений, которые составил за годы исследований и опыта?
В книге «Человеческие достижения: стремление к совершенству в искусстве и науке, 800 г. до н. э. – 1950 г.» Мюррей описывает величайших деятелей четырех тысяч лет истории человечества и основные достижения в науке, искусстве, музыке, философии и математике. Он приходит к выводу, что 97 процентов этих фигур происходят из Европы и Северной Америки и там же сделаны 97 процентов основных достижений в астрономии, биологии, науках о Земле, физике, математике, медицине и технологиях. Удивительный «рекорд» единственной цивилизации! Женщины имеют ровно 0 процентов достижений в философии, 1,7 процента – в науках, 2,3 процента – в западном искусстве, 4,4 процента – в западной литературе и 0,2 процента – в западной музыке{689}.
Настала пора признать правду. Большинство детей не обладает физическими способностям для спорта высоких достижений, музыкальными способностями для успешного выступления в рок-группе или «лексическими» способностями для победы в школьных дебатах; точно так же далеко не каждый ребенок способен усвоить в полном объеме учебный материал средней школы. Не бывает двух совершенно одинаковых детей, даже однояйцевые близнецы разнятся между собой. Семья – инкубатор неравенства, предусмотренного Господом. При равных возможностях одаренные поднимутся, а менее талантливые – в спорте, художественно или в учебе – неизбежно будут отставать. Тем не менее, вот уже сорок лет, пишет Чарльз Мюррей, «американские лидеры не желают обсуждать те базовые различия в способности к обучению, с которыми дети приходят в школу»{690}.
В статье «Табу на неравенство», опубликованной в сентябрьском номере журнала «Комментари» за 2005 год, Мюррей указывает, что в основе программы позитивных действий лежит ошибочное убеждение, будто если ликвидировать все социально обусловленные преграды для равенства, немедленно установится подлинное равенство.
«Позитивные действия… предполагают, что не существует врожденных различий между группами, которым данная программа призвана помочь, и всеми остальными. Допущение отсутствия каких-либо врожденных различий между группами определяет американскую социальную политику. Это предположение в корне ошибочно.
Когда результаты, на которые нацелена вышеупомянутая политика, так и не достигаются, и некая группа явно отстает, вину за подобное несоответствие возлагают на общество. По-прежнему считается, что лучше проработанные программы, лучшие правила или правильные судебные решения помогут ликвидировать различия. Это предположение также ошибочно»{691}.
Наблюдая за попытками Америки обеспечить недостижимое равенство – посредством позитивных действий, квот, бенефиций, прогрессивного налога и гигантского социального государства, – поневоле вспоминаешь рассказ Натаниэля Готорна «Родимое пятно». Герой этого рассказа, ученый Эйлмер, страстно влюбленный в свою прекрасную молодую жену Джорджиану, становится одержимым маленьким родимым пятном на ее щеке. Возненавидев это пятно, Эйлмер решается на опасную хирургическую операцию – чтобы удалить родинку и сделать жену совершенством. Родимое пятно исчезает – и жена Эйлмера умирает. Наше стремление к идеальной стране, где все будут равны, убивает нацию.
Равенство как политическое оружие
Те революции, которые возводили равенство на трон – французская, русская, китайская и кубинская, – нередко превращали ликвидацию старого режима в беспощадную резню. Представителей классов, имевших привилегии и власть, а также священников и поэтов, отправляли на гильотину, в подвалы Лубянки или на виселицу, расстреливали или обрекали на мучения трудовых лагерей. Когда старый порядок заканчивал свои дни в тюрьмах, ссылке и могилах, революционная элита, более неприглядная и жестокая, чем та, которую она сместила, занимала дворцы, особняки и дачи.
Джордж Оруэлл в своем «Скотном дворе» абсолютно прав. Революция начинается под лозунгом «Все животные равны». Но едва она побеждает, свиньи захватывают власть на ферме, и лозунг теперь звучит так: «Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие». Революция за равенство для всех неизменно завершается установлением диктатуры меньшинства.
«Всякая революция должна иметь собственный миф, – пишет Дункан Уильямс, британский профессор литературы, – и самым стойким из этих мифов, тем, который, вопреки всему человеческому опыту, обрел сугубо «романтическую» поддержку в минувшие полтора столетия, является миф о «равенстве людей». Опираясь на свой опыт в антропологии, Маргарет Мид пришла к выводу, что вера в равенство коренится в мифах и мечтаниях: «Допущение, что люди созданы равными, с одинаковыми способностями преодолевать себя и добиваться успеха при жизни, пусть его опровергает каждый день повседневного бытия, упорно сохраняется в нашем фольклоре и мечтах». Уильямс пишет: «В области спорта подобная вера отсутствует, и это кажется любопытным исключением. Ни один человек в здравом уме не рискнет предположить, что он имеет, в силу принципа равенства, неотъемлемое право представлять свою страну на Олимпийских играх; у него на это столько же прав, сколько у обычного школьника на место в составе школьной футбольной команды»{692}. Спорт слишком важен, чтобы американцы тешили себя мифом о равенстве всех людей.
За последние полвека мы израсходовали триллионы долларов на программы образования, и большая доля расходов пришлась на усилия по ликвидации расового разрыва. Но ожидаемого «выравнивания» в результатах тестов не произошло и не предвидится. Мы создали монструозное государство всеобщего благосостояния, но процент населения, живущего за чертой бедности, остается тем же, что и четыре десятилетия назад. Мы освободили половину граждан от налогообложения и возложили три четверти налогового бремени на талантливую десятую часть населения. Но равенства доходов нет и в помине – и не будет до тех пор, пока люди остаются свободными. Наоборот, чем прочнее утверждается экономика, основанная на знаниях, вытесняющая ручной труд, тем шире становится неравенство. Ради создания равноправного общества, которое существует только в воображении идеологов, мы убиваем замечательную страну, доставшуюся нам в наследство от величайшего поколения.
Многие десятилетия мы кормим армию бюрократов, чьи зарплаты и льготы намного превышают доходы налогоплательщиков, которые, собственно, обеспечивают существование этой социальной группы. В конце концов понимаешь, что подобный переход богатства и власти от одного класса к другому составляет истинную суть «игры в равенство».
«Доктрина равенства не имеет смысла, потому что никто – кроме, возможно, Пол Пота и Бена Уоттенберга[179] – в нее по-настоящему не верит, и никто, причем меньше всего те, кто громче всех о ней рассуждает, не руководствуется ею в своей деятельности… Истинное значение доктрины равенства в том, что она является политическим оружием»{693}.
Так писал эссеист Сэм Френсис. Полутора столетиями ранее Токвиль предвидел эгалитаризм и лежащее в его основе стремление к власти:
«Единственным необходимым условием централизации общественной власти является реальная или воображаемая приверженность людей к равенству. Поэтому искусство деспотизма, некогда столь сложное, сейчас упрощается: можно сказать, что оно свелось к следованию голому принципу»{694}.
Бертран де Жувенель, переживший нацистскую оккупацию, вторит Токвилю: «Именно в погоне за утопией приверженцы государственной власти находят себе наиболее могущественного союзника. Лишь чрезвычайно мощный аппарат способен сделать все то, о чем вещают проповедники правительства как панацеи»{695}.
Задолго до Жувенеля итальянский философ Вильфредо Парето писал, что равенство «входит в прямые интересы тех индивидов, которые стремятся избежать конкретного неравенства, ущемляющего их пользу, и породить новые неравенства, уже в свою пользу; последнее и есть их главная забота»{696}.
Qui bono? Кому выгодно? Этот вопрос всегда актуален. Когда возвышается новый класс, проповедующий «евангелие» равенства, кому достанется власть?
7. Культ многообразия
В истории человечества многообразие доставляло только проблемы{697}.
Энн Коултер (2009)
Привлекательность многообразия – в глазах смотрящего{698}.
Питер Скерри «За пределами сушиологии: как действует многообразие»
Я твердо верю, что сила нашей армии проистекает из многообразия{699}.
Генерал Джордж Кейси, начальник штаба армии США
Четвертого июля 1776 года Континентальный конгресс определил, что на Большой печати Соединенных Штатов Америки следует выгравировать девиз «E Pluribus Unum». Представители Филадельфии отдавали себе отчет, что только единство обеспечит им возможность бросить вызов могучей Британской империи.
Накануне войны Патрик Генри заявил, выступая в виргинской палате представителей: «Различий между виргинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии больше нет. Я не виргинец, я американец». Если американцы намерены отвоевать свободу, национальная идентичность должна стоять выше прочих. «Мы все должны быть заодно, – говорил Франклин, – иначе нас наверняка повесят поодиночке».
Тем не менее, сейчас модно уверять, что величие Америки опирается именно на многообразие. Логика такова: чем разнообразнее Америка, тем она крепче и сильнее, и Америка не осознает своего истинного предназначения, пока не превратится – вспоминая название книги Бена Уоттенберга 1991 года, – в «Первую универсальную нацию», обнимающую все расы, племена, вероисповедания, культуры и цвета кожи планеты Земля.
«Деевропеизация Америки – радостная новость, почти трансцендентная по значению», – восторгался Уоттенберг{700}. Нельзя не задуматься: какой человек способен ожидать с «трансцендентной» радостью того дня, когда люди, среди которых он вырос, сделаются меньшинством в стране, где правит большинство? Такие воззрения обычно свойственны разве что левым.
«Полномасштабный современный этномазохизм, – пишет Джон Дербишир, колумнист «Нэшнл ревью», – есть, подобно многим другим психологическим патологиям, продукт англо-американской прогрессивности. В своей законченной форме он проявляется в сочинениях Сьюзан Зонтаг (р. 1933) и Энн Данэм (р. 1942)»{701}.
«Мы читаем об Энн в автобиографии ее сына… Она отказывалась сопровождать мужа-индонезийца на вечеринки с участием американских бизнесменов. Это ее соотечественники, напоминал Энн муж; на что, как рассказывает сын, «голос моей матери взлетал почти до крика. Это не мой народ!»{702}
Если кто забыл, сына Энн Данэм зовут Барак Обама.
Американцев, которые настаивают на ужесточении иммиграционного контроля, обвиняют во многих социальных грехах, от расизма и ксенофобии до нативизма. Однако никто из нас не требует изгнать из страны соотечественников иного цвета кожи или вероисповедания. Мы лишь хотим сохранить страну, в которой выросли. Разве не везде люди поступают так – и не подвергаются поношениям? Что движет теми, кто продолжает утверждать, что двери Америки следует держать нараспашку, пока европейское большинство не исчезнет?
Чем их обидела прежняя Америка? На что они так злы?
В 1976 году кандидат в президенты Джимми Картер защищал этнические анклавы, сформированные по принципу свободного объединения, и обещал не допустить принудительной «перекройки» со стороны федеральной власти:
«Я не собираюсь использовать полномочия федерального правительства, чтобы воспрепятствовать естественному стремлению людей жить в этнически однородных районах… Думаю, поддерживать однородность среды – правильно, если она сложилась таким образом»{703}.
Чтобы определить эту однородность, Картер прибегнул к выражению «этническая чистота»: «Я не имею ничего против общины, состоящей из поляков, чехословаков, франко-канадцев или чернокожих, которые пытаются сохранить этническую чистоту своего района. Это естественное человеческое стремление»{704}.
Что Картер хотел сказать? Что американцы, выступающие против массовой иммиграции, как бы говорят о своей стране: «Это естественное стремление людей». Нас же интересует мотивация тех, кто убежден, что этнический характер былой Америки подлежит безоговорочной ликвидации.
Когда весной 1992 года в Лос-Анджелесе вспыхнули бунты, когда на корейцев и белых обрушилась волна насилия, невиданного со времен нью-йоркского восстания 1863 года[180], вице-президент Дэн Куэйл находился в Японии. Когда его спросили, не страдают ли Соединенные Штаты от чрезмерного разнообразия, Куэйл ответил: «Мы же с вами отличаемся, верно? В нашем разнообразии наша сила»{705}.
Надо полагать, японцев этот ответ не убедил. Япония настолько боится разнообразия, которое восхвалял Дэн Куэйл, что японцы отказываются открыть страну для иммиграции, даже при том, что их уровень рождаемости правильнее называть уровнем смертности. Страдает ли Япония от недостатка разнообразия? Превращенная в руины в 1945 году, страна размером с Монтану, но с меньшим объемом ресурсов, по-прежнему обладает экономикой, равной трети экономики США и в некоторых отношениях опережает нас – как в производстве, так и в технологиях.
Многообразие как идеология
Все мы ценим разнообразие ресторанов и кухни – французской, например, китайской, японской, итальянской, мексиканской, сербской, тайской, греческой… Это обогащает нашу жизнь. Разнообразие взглядов в политике обеспечивает интересные дискуссии и лучшие решения. Так реализуются на практике свобода слова и свобода печати. Академическая свобода сохраняется в колледжах и университетах по той же причине. Мы учимся, узнавая новое и внимая тем, с кем, возможно, не согласны.
В обществе также существует полезное разнообразие функций. При строительстве домов нужны архитекторы, плотники, электрики, сантехники, каменщики, кровельщики и прорабы. В симфоническом оркестре налицо разнообразие талантов и инструментов: струнные, духовые, медные, ударные, скрипки, виолончели, кларнеты, трубы, валторны, тромбоны, тубы, арфы – все «синхронизируются» под руководством дирижера. В команде НФЛ квотербекам требуются иные таланты, нежели раннинбекам. Тайт-энды крупнее и сильнее, но медленнее, чем уайд-ресиверы. Лайнбекеры и сейфти выполняют схожие, но все-таки различающиеся функции. Плейскикеры и пантеры – штучные специалисты[181]. Но разнообразие, которому посвящена эта глава, представляет собой идеологическую концепцию. По словам Питера Вуда, исполнительного директора Национальной ассоциации ученых и автора книги «Многообразие: изобретение концепции», разнообразие (это слово он неизменно выделяет курсивом) обозначает «современный набор идей… отличный от прежних значений»{706}.
«Разнообразие побуждает нас видеть в Америке не единое целое, но сочетание групп – расовых, этнических и гендерных, как минимум, – причем некоторые из них исторически пользовались привилегиями, недоступными другим.
Разнообразие… есть, прежде всего, политическая доктрина, утверждающая, что некоторые социальные группы заслуживают компенсации вследствие предосудительного обращения с этими группами в прошлом и вследствие проблем, которые они продолжают испытывать сегодня»{707}.
Идеология многообразия учит, что поскольку женщины и люди иного цвета кожи, чем белый, подвергались дискриминации в прошлом, то справедливость требует, чтобы они имели преференции при приеме на работу, в продвижении по службе, при поступлении в учебные заведения и при подписании контрактов – пока не будет достигнуто истинное равенство полов и рас.
Помимо очевидной справедливости, говорят нам, многообразие морально и социально благотворно, оно ведет Америку к лучшему, чем у любой другой нации, будущему. Радостное возбуждение, характерное для адептов многообразия, сродни восторгу журналиста Линкольна Стеффенса, который воскликнул по возвращении из ленинской России: «Я побывал в будущем, и это работает!» Вуд пишет:
«Идеал разнообразия состоит в том, что, когда индивидов разного происхождения сводят вместе, происходит трансформация взглядов – в первую очередь, взглядов представителей прежней эксклюзивной группы, которые открывают для себя богатство культурного багажа новичков»{708}.
Вуд говорит, что, в соответствии с этой идеологией, по мере того как многообразие утверждается в Америке, белым мужчинам, чьи отцы управляли страной, не допуская к процессу женщин, афроамериканцев и коренных американцев, придется принять и научиться ценить то, чего ведать не ведали их отцы – красоту и милосердие разнообразия. Америка шагает в прекрасный новый мир, который заставит остальное человечество ей завидовать, и прочие народы будут Америке подражать. Так Вуд описывает «идеал разнообразия»:
«Разнообразие пестует толерантность и уважение, а поскольку оно увеличивает объем полезных навыков, его распространение повышает эффективность групповой работы и неминуемо внесет свой вклад в экономическое процветание. В более масштабных картинах, предстающих воображению сторонников разнообразия, оно повсюду утверждает добрую волю и обеспечивает социальный прогресс. Афроамериканский менеджер, белый секретарь-гей и консультант-«латино» учатся друг у друга, усваивают разнообразный культурный опыт и становятся более эффективными работниками, лучшими гражданами и лучшими людьми»{709}.
В работе «Мы обречены: восстанавливая консервативный пессимизм» Дербишир опирается на контекст, задаваемый Вудом, и формулирует собственную «теорему многообразия»:
«Различные группы населения, различные расы, обычаи, религии и предпочтения могут смешиваться в любых количествах и пропорциях ради гармоничного результата. Причем результат будет не только гармоничным, но и выгодным для всех людей, смешанных таким образом. Они станут лучше и счастливее, чем если бы их предоставили своей участи, своей унылой стагнации и мрачной гомогенности.
Следствие данной теоремы разнообразия гласит, что если необходимо провести эксперимент с какой-либо нацией… эта нация в итоге станет сильнее и лучше благодаря многообразию, при условии, что процесс будут контролировать и управлять им надлежащим образом обученные и подготовленные менеджеры по разнообразию. Нация станет более мирной, более процветающей, более образованной, более развитой, надежнее защитит себя от врагов. Разнообразие – наша сила!»{710}
Разнообразие, как его характеризуют Вудс и Дербишир, выглядит утопией, ибо рисует народ, которого никогда раньше не существовало. Тем не менее, это утопическое видение вызывает восторг у американской элиты. «Многообразие Америки – вот наша сила», – заявлял Билл Клинтон{711}. «В многообразии заключается сильная сторона Америки», – вторил ему Джордж У. Буш{712}. Наберите в поисковике «Гугл» фразу «Многообразие наша сила», и вы получите около двадцати тысяч ссылок.
Если верить бывшему командующему силами НАТО Уэсли Кларку, одному из кандидатов в президенты на выборах 2004 года, «демократы всегда верили, что в нашем разнообразии состоит наша сила, будь то наши школы, рабочие места, правительство или наши суды»{713}. Это не совсем верно, о чем генерал, который вырос в Арканзасе, хорошо знает. Именно его Демократическая партия целое столетие после отмены рабства поддерживала политику сегрегации, а губернатор-демократ Орвал Фобус в 1957 году изрек, что не потерпит присутствия хотя бы одного чернокожего ученика в средней школе города Литл-Рок. Вуд пишет:
«Некогда американцы воспринимали многообразие мира с благоговением, гневом, отвращением, предубеждением, эротическим возбуждением, жалостью, восторгом – и любопытством. Затем мы объявили себя поборниками толерантности и многообразия, стали бояться неудобных фактов и потеряли интерес»{714}.
Действительно, прежняя концепция Америки как плавильного тигля наций предусматривала превращение иммигрантов – ирландцев, итальянцев, немцев, евреев, поляков, греков, чехов, словаков – в американцев. Плавильный тигель отрицал многообразие, стимулировал американизацию иммигрантов, поэтому наши мультикультуралисты отказались от него как от инструмента культурного геноцида.
Опасения отцовоснователей
«Наша сила в разнообразии» – таков теперь символ веры нашего правящего класса. Отрицать этот слоган как смехотворный, не имеющий основания в истории страны и оскорбляющий здравый смысл, значит выставлять себя реакционером или расистом.
Когда многообразие и мультикультурализм сделались национальным достоянием? Уж, конечно, не в колониальные времена.
Первым совместным решением поселенцев Джеймстауна было решение о строительстве форта для защиты от индейцев, которых считали причастными к истреблению колонии Роанок[182]. Индейский набег 1622 года, унесший жизни трети колонистов Джеймстауна, как будто подтвердил убежденность поселенцев в том, что «краснокожие» являются смертельными врагами, которых следует изгнать с территории, обустраиваемой во имя Англии.
Колонисты инстинктивно придерживались воззрений, позволяющих причислить их к приверженцам теории «белого превосходства» (WASP[183]). Не испытывая ни малейших душевных терзаний, они прогнали индейцев за горы и создали общество белых христиан, мужчин и женщин, которым служили африканские рабы. На католиков смотрели с подозрением. Священников сажали обратно в лодки, которые доставляли тех на берег. Виргиния получила свое название в честь «королевы-девственницы» Елизаветы, твердо намеренной завершить дело своего отца, Генриха VIII, который стремился покончить с религиозным многообразием в Англии и искоренить католицизм.
Америку заселяли прежде всего колонисты с Британских островов. Почти два столетия спустя после Джеймстауна и Плимут-Рока, когда Вашингтон принимал присягу в качестве президента, население тринадцати штатов на 99 процентов составляли протестанты. В 1790 году было решено предоставлять американское гражданство «свободным белым людям достойного морального облика». Другим оно было заказано.
К англичанам, шотландцам, ирландцам, валлийцам и голландцам, впрочем, добавились немцы, чье присутствие в Пенсильвании тревожило светоча Просвещения, Бенджамина Франклина.
«Те, кто прибывает сюда, олицетворяют собой, как правило, наиболее невежественную и скудоумную чернь собственной нации… а поскольку лишь немногие англичане понимают немецкий язык, то не в состоянии обращаться к ним через прессу или с церковной кафедры, и потому почти невозможно избавиться от предрассудков, коими эти люди пробавляются… Непривычные к свободе, они не знают, как оною воспользоваться…
Почему должна Пенсильвания, основанная англичанами, стать колонией чужестранцев, каковые в ближайшее время сделаются столь многочисленными, что смогут онемечить нас, вместо того чтобы мы их обангличанили, и никогда не воспримут наш язык и обычаи, как не смогут принять нашу культуру»{715}.
С окончанием французской и индейской войн немецкая иммиграция сократилась, ослабив озабоченность доктора Франклина. Тем не менее, генерал Вашингтон продолжал испытывать страх. Оказавшись в суровых условиях Вэлли-Фордж[184], он не собирался доверять иммигрантам: «Пусть одни американцы несут сегодня караул».
Во втором выпуске «Федералиста» Джон Джей рассуждал о нации общей крови, веры, языка, истории, обычаев, культуры и принципов:
«Провидению угодно было ниспослать эту единую страну единому народу, который происходит от одних предков, говорит на одном языке, исповедует одну религию, привержен одним и тем же принципам правления, следует одинаковым обычаям и традициям, народу, который в результате совместных усилий, борясь плечом к плечу в долгой и кровавой войне, завоевал свободу и независимость»{716}.
Джей описывает нацию Вашингтона, Адамса, Гамильтона и Джефферсона и говорит, что наше единообразие делает возможным преодоление трудностей и достижение успеха в качестве великой нации. Далее он высказывает следующее предупреждение:
«Эта страна и этот народ, похоже, были созданы друг для друга. По-видимому, план Провидения в том и состоял, чтобы наследие столь богатое и достойное братской семьи народов, соединенных крепчайшими узами, никогда не дробилось на враждебные, соперничающие между собой государства»{717}.
Здесь Джей выражает опасение, что страна, столь подходящая для «братской семьи народов, соединенных крепчайшими узами», может превратиться в страну, раздробленную на «враждебные, соперничающие между собой» группировки.
Сегодня мы принимаем то, чего так боялись наши предки.
Поборники многообразия указывают на ирландскую иммиграцию 1840-х годов и на волну иммиграции из Южной и Восточной Европы с 1890 по 1920 год. Америка, утверждают они, вопреки опасениям нативистов, успешно объединила эти разные народы в одну нацию. Но это утверждение лукаво опускает несколько важнейших фактов.
Все эти иммигранты были европейцами. Все были белыми. Почти все были христианами. После каждой волны иммиграции наступал длительный период, когда поток иммигрантов практически прерывался, и это давало Америке время ассимилировать новоприбывших. А прежде чем те полностью ассимилировались, их дети и внуки оказывались в среде глубоко патриотических государственных и приходских школ, где погружались в язык, литературу, историю и традиции нашего уникального народа. Сегодня, однако, эти школы преобразованы в «медресе современности», где запрещено воскрешать веру наших отцов и где американская история часто преподается как история преступлений против цветных народов.
До 1965 года иммиграционное законодательство США преследовало единственную цель – сохранить европейский характер страны. В ходе дебатов по закону об иммиграции 1965 года Эдвард Кеннеди, председатель подкомитета, проводившего слушания, страстно заверял, что новый закон не противоречит традиции и не изменит этнический характер нации:
«Наши города вовсе не затопят миллионы иммигрантов. В соответствии с предлагаемым законопроектом нынешний уровень иммиграции остается фактически тем же самым… Во-вторых, этнический состав этой нации не пострадает… Вопреки некоторым обвинениям, [этот законопроект] не наводнит Америку иммигрантами из прочих стран и регионов, из наиболее населенных и бедных стран Африки и Азии»{718}.
Только злопыхатели способны повторять подобную ложь, утверждал Кеннеди: «Обвинения, о которых я упомянул, чрезвычайно эмоциональны, иррациональны и практически ничем не обоснованы. Они никак не соответствуют обязательствам ответственного гражданства. Они провоцируют ненависть к нашему наследию»{719}.
Кеннеди убеждал нацию, которая, по данным опроса Харриса 1965 года, была против (в соотношении два к одному) какого бы то ни было прироста иммиграции вообще.
Случившееся после 1965 года сокращение и трансформация европейского большинства произошло против воли большинства американцев. Многие десятилетия американцы говорили социологам, что желают ограничить иммиграцию и отправить нелегалов обратно домой. Но желания американцев, похоже, перестали иметь значение.
«Будущее, богатое обещаниями»
Хуа Сюй, автор статьи «Конец белой Америки?», с нетерпением ожидает того дня, когда белые американцы станут меньшинством. «Для некоторых исчезновение этого центрального ядра предвещает будущее, богатое обещаниями», – пишет он и цитирует «ныне знаменитую речь перед студентами Портлендского университета» президента Билла Клинтона, в которой тот заявил: «Минет чуть более 50 лет, и в Соединенных Штатах не останется расового большинства». Профессор Сюй продолжает:
«Не все отреагировали восторженно. Слова Клинтона привлекли внимание очередного бдительного Бьюкенена[185] – Пата Бьюкенена, консервативного теоретика. Возвращаясь к речи президента в своей книге 2001 года «Смерть Запада», Бьюкенен писал: «Мистер Клинтон заверяет нас, что для Америки будет лучше, когда все мы станем меньшинствами и когда установится истинное «разнообразие». Что ж, студенты [Портлендского университета] увидят это собственными глазами, ибо их золотые годы пройдут в Америке «третьего мира».
Сегодня наступление того, что Бьюкенен язвительно поименовал Америкой «третьего мира», выглядит неизбежным»{720}.
То, что видится Клинтону и Сюю неизбежным, случится, только если американский народ это допустит. Также нельзя не задаться вопросом, почему возвышение и итоговое «воцарение» в Америке цветного населения означает «лучшую долю»? Чем многонациональная, мультирасовая страна лучше той страны, в которой мы выросли? Всюду, куда ни посмотри, расово и этнически многообразные нации очевидно распадаются.
Историки с изумлением будут изучать поведение американцев двадцатого и двадцать первого столетий, искренне убежденных, что великую республику, которую они унаследовали, можно «обогатить» привлечением десятков миллионов иммигрантов из несостоявшихся государств «третьего мира».
Где многообразие не становилось причиной распада?
Разнообразие языков – это сила? Спросите канадцев и бельгийцев, чьи страны постоянно балансируют на грани коллапса вследствие языковых различий.
«Язык – самая очевидная проблема, порожденная многообразием», – пишет старший научный сотрудник института Брукингса Питер Скерри в статье «За пределами сушиологии: как действует многообразие». Скерри прибегает к слову «сушиология», чтобы описать синдром, характерный для тех, кто воспринимает «колоссальное разнообразие и качество этнической кухни, ныне доступное в Соединенных Штатах, как доказательство наичестейшей пользы нашего расового и этнического многообразия»{721}.
В Книге Бытия рассказывается, что обуянные гордыней народы Земли решили возвести огромную башню, достигающую небес, и бросить вызов Яхве.
«И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого.
И рассеял их Господь оттуда по всей земле…
Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле»[186].
Разве Бог Пятикнижия укреплял дух людей, которых сотворил, когда Он уничтожил единство их языка и рассеял народы по «всей земле»? Слушая бесконечное повторение бессмысленной мантры «Наша сила в разнообразии», когда племенное, этническое и религиозное многообразие заставляет распадаться нации, поневоле вспоминаешь Оруэлла: только интеллектуал способен сказать такое – обычный человек не может быть настолько глуп.
Бегство от многообразия
В самом ли деле нынешние американцы настолько дорожат многообразием? Если да, то почему же, при праве на свободу собраний, столько граждан США предпочитают уединение и самосегрегацию?
В своей статье «Равенство» профессор Гарвардского университета Орландо Паттерсон пишет, что, пусть они «почти полностью интегрированы в публичное пространство американской жизни, чернокожие американцы остаются, что поражает, вне большинства сфер частной жизни страны. Сегодня сегрегация очевиднее, чем когда-либо ранее, ибо налицо крайне редкие примеры тесной дружбы с нечерными; эта группа также является наиболее эндогамной в стране… Эта отчужденность… усугублялась по мере социальной интеграции чернокожих»{722}.
Представляя в министерстве юстиции месячник истории чернокожих, генеральный прокурор Эрик Холдер в своей речи о «нации трусов» сетовал на самосегрегацию, по-прежнему актуальную спустя полвека после победы движения за гражданские права:
«За пределами рабочих мест ситуация еще более печальная, и между нами практически отсутствует значимое взаимодействие. По субботам и воскресеньям Америка в 2009 году немногим, в некоторых отношениях, существенно отличалась от страны, которой она была около пятидесяти лет назад. Это действительно грустно. Учитывая все, через что мы как нация прошли в годы кампании за гражданские права, мне тяжело признавать, что результатом этих усилий стала Америка более процветающая, более позитивно настроенная в расовом отношении – и все же сохраняющая добровольную социальную самосегрегацию»{723}.
Холдер явно подразумевал речь Обамы 2008 года, когда тот упомянул «старую прописную истину, что час наибольшей сегрегации в Америке наступает воскресным утром».
Несколько месяцев спустя Паттерсон в статье для «Нью-Йорк таймс» поддержал Холдера:
«В частной жизни чернокожие изолированы от белых почти так же, как во времена законов Джима Кроу… Важнейший вопрос, стоящий перед нацией сегодня, таков: почему белые граждане, публично признающие своих чернокожих соотечественников спортивными героями, популярными актерами, королями поп-музыки, королевами ток-шоу, сенаторами, губернаторами, а теперь и президентами, по-прежнему избегают их домашней, школьной, частной жизни?»{724}
Паттерсон задается и еще одним вопросом: «С учетом их настойчивого стремления сохранить расовую идентичность, насколько черные американцы сами виноваты в своей социальной изоляции?»{725}
Из слов Холдера и Паттерсона следует, что, будучи предоставленными самим себе, чернокожие и белые предпочитают жить раздельно. Доказательств тому множество. В 2010 году газета «Нью-Йорк таймс» сообщила о провале идеи привести афроамериканцев с детьми в наши национальные парки:
«Среди посетителей 393 национальных парков – их в 2009 году насчитывалось 285 500 000 человек – подавляющее большинство составили неиспаноязычные белые, а чернокожие бывали в парках реже всего. Эта картина не меняется с 1960-х годов, когда на ситуацию впервые обратили внимание. Парковая служба утверждает, что на кону само выживание парков… ни одна социальная группа не избегает национальных парков успешнее, чем афроамериканцы»{726}.
Если цветные американцы не интересуются историческим и природным наследием наших национальных парков, сокращающееся белое большинство не в состоянии в одиночку обеспечить их выживание.
Читать бесплатно другие книги:
