Дом Цепей Эриксон Стивен

Без дальнейших разговоров воины поползли с гребня, скрывшись от разведчиков, торопливо замели песок там, где лежали, и двинулись к оврагу, в котором ждали лошади.

— Ночью, — бросил Леомен, хватая поводья и вспрыгивая в седло.

Корабб тоже сел на коня и кивнул. Ша'ик узнает, разумеется, что ее приказом пренебрегли. Ибо Богиня Вихря не сводит глаз с каждого из детей своих. Но ведь это же их страна? Нельзя, чтобы захватчики шагали невозбранно. Нет, песок напьется их крови, осуществятся темные желания Жнеца-под-Капюшоном.

Л'орик встал около тропы к поляне Тоблакая. Как бы случайно оглянулся, едва заметным жестом руки высвободил магию — пропавшую почти так же быстро, как появилась. Удовлетворенный, двинулся дальше.

Она может быть рассеянной, но ее богиня не дремлет. Он ощущал все более сильное внимание к себе, колдовские щупальца тянулись в попытке отыскать, обнаружить хотя бы следы. Все труднее становится избегать поиска, особенно сейчас, когда он исходит не из одного источника.

Фебрил стал нервничать, как и Камист Рело. А паранойю Бидитала и подпитывать не нужно. Вся эта суета убеждала Л'орика: какие бы планы не затевались, они близятся к реализации. Так или иначе.

Он не ожидал обнаружить, что Ша'ик так… плохо подготовлена. Верно, она обнаруживает сверхъестественную осведомленность обо всем, творящемся в лагере, и даже проникает за его защитные чары, призванные скрыть перемещения. И все же… обладай она некоторыми знаниями, давно уже начала бы жестокую месть. Иные места остаются для нее скрытыми. «Я ожидал сегодня вопросов гораздо более суровых. Где Фелисин? А может, она не спрашивает потому, что уже знает». Ужасающая мысль, намекающая не только на обширность ее знания, но и на свойства души. На то, что она знает о сотворенном Бидиталом… но ей все равно.

Пыль, казалось, очень любит заползать в каменный лес. Он оставлял отчетливые следы, облегченно понимая: в последние дни никто, кроме него, не ходил по тропе.

Не то чтобы богине нужны тропинки. Но в поляне Тоблакая есть некая странность, намек на чары. Поляна словно была освящена. Если так, она стала слепым пятном в глазу Богини Вихря.

«Но все это не объясняет, почему Ша'ик не спросила о Фелисин. Ах, Л'орик, ты слепец. Ша'ик одержима Таворой. С каждым уходящим и приближающим к нам чужую армию днем одержимость растет. Как и сомнения, и, наверное, страхи. Она же малазанка — тут я не ошибся. В ней есть иной секрет, погребенный глубже всех прочих. Она знала Тавору.

И знание это руководило каждым ее действием с Возрождения. Отзыв Армии Откровения, когда стены Святого Города были уже видны. Отступление в сердце Рараку… боги, неужели это было паническим бегством?»

Но такая мысль непереносима.

Поляна показалась перед ним: кольцо деревьев, холодными нечеловеческими взорами дырявящих жалкую палатку в середине — и юная женщина, сжавшаяся перед каменным очагом в нескольких шагах.

Она не подняла головы. — Л'орик, я гадала, можно ли отличить культ Бидитала от культа убийц Корболо Дома? Лагерь нынче переполнен — я рада, что спряталась здесь и почти жалею тебя. Ты поговорил с ней сегодня, наконец?

Он со вздохом уселся рядом, снял заплечный мешок и начал вынимать еду. — Да.

— И?

— Заботы о неминуемом столкновении… переполняют ее.

— Мать не спросила обо мне, — оборвала его Фелисин, чуть улыбнувшись.

Л'орик отвернулся. — Не спросила, — согласился он едва слышно.

— Значит, знает. И рассудила как я — Бидитал почти разоблачил заговорщиков. Им нужно, чтобы он или присоединился или встал в стороне. Эта истина не изменилась. Ночь измены близится. Поэтому Матери нужно, чтобы он сыграл свою роль.

— Не уверен, Фелисин, — начал Л'орик и захлопнул рот.

Однако на поняла. Улыбка стала шире. — Тогда Богиня Вихря украла любовь из ее души. А, ладно — ее осаждали уже давно. Так или иначе, она не настоящая мать; это звание принято, потому что ей было приятно или…

— Не совсем так, Фелисин. Ша'ик увидела твое бедственное…

— После возрождения она увидела меня первой. Случайность. Именно я ходила тогда собирать чай дхен» бара. До того дня Ша'ик меня не замечала — да и за что? Я одна из тысячи сирот. Но потом она… возродилась.

— Наверное, как снова вернулась к жизни…

Фелисин засмеялась. — Ох, Л'орик, ты всегда стараешься делать как лучше? Я знаю и ты знаешь: Ша'ик Возрожденая — не та женщина, что была Ша'ик Старшей.

— Едва ли это важно. Богиня Вихря избрала…

— Потому что Ша'ик Старшая умерла или ее убили. Ты не увидел истину на лицах Леомена и Тоблакая, как я? Они были неуверенны в себе, не знали, удастся ли обман или нет. Если удался, то тут не обошлось и без моей помощи. Богиня избрала ее вынужденно, Л'орик.

— Я уже сказал, Фелисин: это не важно.

— Для тебя — может быть. Но ты не понял. Однажды я видела Ша'ик Старшую вблизи. Ее взгляд пробежал по мне, и… она никого не замечала. В тот миг я, еще дитя, познала ее истину. Ее и богини, что стоит за ней.

Л'орик откупорил кувшин и промочил пересохшее внезапно горло. — И что это за истина? — прошептал он, не в силах поглядеть ей в глаза. Вместо этого он полным ртом глотнул неразбавленного вина.

— О. Все мы, все и каждый — всего лишь рабы. Мы орудия, которыми она удовлетворяет свои желания. Кроме этого, ничего наши жизни для нее не значат. Но в Ша'ик Возрожденной, думаю, я увидела… иное.

Он краем глаза заметил, что она пожимает плечами.

— Но богиня слишком сильна. Ее воля слишком абсолютна. Яд равнодушия… я отлично знаю его вкус, Л'орик. Спроси любого сироту, пусть они и выросли — все скажут одно и то же. Все сосали горькое молоко.

Он знал, что слезы струятся из глаз, текут по щекам, но не решался их утереть.

— И теперь, Л'орик, — продолжила она, что помедлив, — мы обнажены. Все мы сироты. Подумай. Бидитал, потерявшийся в храме и своем культе. И Геборик. Корболо Дом, прежде не уступавший великим воителям, каковы Вискиджек и Колтейн. Фебрил — знаешь ли, он умертвил своего отца и свою мать? Тоблакай, потерявший родное племя. Все остальные… некогда мы были детьми Малазанской Империи, Л'орик. Но что мы сотворили? Отвергли Императрицу ради безумной Богини, грезящей лишь о разрушении, желающей пить из моря крови…

— А я, — спросил он мягко, — тоже сирота?

Отвечать нужны не было — они знали, что это правда.

«Озрик…»

— Остается только… Леомен Молотильщик. — Фелисин забрала вино из его рук. — Ах, Леомен. Наш алмаз с изъяном. Интересно, сможет ли он спасти всех? Воспользуется ли шансом? Среди нас только он остался… не скованным. Не сомневаюсь, богиня требует его себе, но это пустые требования — ты ведь видишь?

Он кивнул, утирая глаза. — И думаю, намекнул на это Ша'ик.

— Она знает, что Леомен — наша последняя надежда?

Вздох его был хриплым. — Думаю, да…

Они замолчали. Пришла ночь, пламя прогорело, и только свет звезд озарял поляну. Казалось, каменные глаза постепенно обретают жизнь. Полукруг статуй устремил на них взгляды. Взгляды жадные, алчущие. Голова Л'орика дернулась. Он поглядел в мрачные лица, потом на двух воинов-Тоблакаев, и снова поник, задрожав.

Фелисин тихо засмеялась. — Да, они наводят жуть. Верно?

Л'орик хмыкнул: — В творениях Тоблакая таится загадка. Эти лица… Тлан Имассы. Но…

— Он думает, это его боги. Верно. Так рассказал Леомен, опьянившись дурхангом. И предупредил ничего не говорить Карсе. — Она засмеялась громче. — Как будто я стала бы. Лишь дура встанет между Тоблакаем и его богами.

— Ничего простого в этом простом воине, — пробормотал Л'орик.

— Да и ты не просто Верховный Маг. Знаешь, скоро тебе придется действовать. Делать выбор. Будешь колебаться слишком долго, выбор сделают за тебя, к твоему горю.

— Я возвращаю тебе твои слова.

— Ладно, похоже, нам еще есть что обсудить. Но сначала поедим — пока не опьянели.

Ша'ик вздрогнула, отступив. Шумно вздохнула, охваченная тревогой — и болью. Вокруг жилища Геборика клубилось полчище заклинаний, еще взволнованных столкновением с ней.

Подавив раздражение, она сказала как можно громче: — Ты знаешь кто пришел, Геборик. Позволь пройти. Отвергнешь меня — познаешь гнев богини здесь и сейчас.

Миг молчания. — Войди.

Она ступила внутрь. Некое давление — она пробилась, чуть не отброшенная к крошащейся стене. И вдруг… пропажа. Ее охватил ужас, словно ярчайший свет пронизал непроницаемую мгновением раньше тьму. Лишение… и свобода. «Боги, свобода… свет…» — Руки Духа! — прохрипела она. — Что ты сделал?

— Богиня, что внутри тебя, — раздались слова Геборика, — не желанна в моем храме.

Храме? Ревущий хаос нарастал, заполняя места в душе, откуда внезапно исчезла богиня — терзая темным потоком возвращения к… «к тому, чем я была». Горькая ярость вспыхнула степным пожаром, когда воспоминания осадили ее стаей демонов. «Бенет. Ты, ублюдок. Ты схватил руками дитя, но вылепил отнюдь не женщину. Игрушку. Рабыню для тебя, твоего уродливого скотского мира.

Я привыкла видеть в твоих руках нож, мерцающее лезвие — вечная привычка. Ты и меня научил, верно? Резать ради веселья и крови. И ох как я резала! Боден. Кульп. Геборик…»

Физическое присутствие, крепкая хватка рук — нефритовая зелень, черные полосы — фигура, мощная и широкоплечая, как бы под покрывалом листьев — нет, это татуировки. Геборик…

— Внутрь, милая. Я сделал тебя… опустошенной. Нежданное последствие изгнания богини из души. Идем.

Тут он повел ее в шатер. Воздух холодный и спертый, единственная лампада сражается с сумраком — пламя вдруг зашевелилось, это он поднес лампу к жаровне, поджигая облитый маслом прессованный кизяк. Действуя, старик говорил: — Не особенно нужен был свет… прошло время… прежде чем я сумел освятить этот временный храм. Что ты знаешь о Триче?

Она сидела на кушетке, трясущиеся руки протянуты к растущему в жаровне пламени. Меха на плечах. При имени Трича она подняла голову.

И увидела присевшего рядом Геборика. Как она приседала рядом — тогда, давно, в Круге Судилища. «Когда летучие слуги Худа пришли к нему… предсказать грядущее. Мухи не касались спиральных завитков. Помню. На всем остальном кишели как обезумевшие. А теперь татуировки преобразились». — Трич.

Его глаза щурились — «глаза кота, вижу». — Он возвысился и стал богом, Ша'ик….

— Не зови меня так. Я Фелисин Паран из дома Паранов. — Она одернула себя. — Ша'ик ждет снаружи шатра, там, за твоими чарами.

— И ты готова вернуться в ее объятия, милая?

Она посмотрела в пламя. И шепнула: — Нет выбора, Геборик.

— Подозреваю, нет.

Грому подобное потрясение заставило ее вскочить: — Фелисин!

— Что?

— Фелисин Младшая! Я не… не видела ее! Дни? Недели? Где… где же она?!

Геборик выпрямился кошачьим движением, быстрым и точным. — Богиня должна знать, девочка…

— Если знала, не рассказала.

— Но почему бы…

Она вдруг увидела в его глазах знание и ощутила режущий удар страха. — Геборик, ты…

Он вел ее к выходу, шаг за шагом, и говорил: — Мы поговорили, ты и я, и все хорошо. Не о чем беспокоиться. Адъюнкт идет с легионами, много забот. Ах да, нужно следить за тайными планами Фебрила, и в этом необходимо положиться на Бидитала…

— Геборик! — Она упиралась, но он был неумолим. Они дошли до выхода, жрец вытолкнул ее за полог. — Что ты… — Резкий толчок, она пошатнулась.

Оказавшись за порогом чар.

Ша'ик медленно выпрямилась. Похоже, споткнулась. «О да, беседа с Руками Духа. Все хорошо. Я рада, ибо теперь можно подумать о вещах поважнее. Например, о моем гнезде предателей. Нужно сегодня же ночью переговорить с Бидиталом. Да…»

Она отвернулась от шатра бывшего жреца и пошла ко дворцу.

Над головой звезды пустыни мерцали, как часто случается при близости богини… Ша'ик гадала, что привлекло ту на этот раз. Может быть, она просто хочет заботливым оком поглядеть на Избранную…

Она не знала — как и ее богиня — что едва различимая фигура выскользнула из входа шатра Геборика и размылась среди окрестных теней. Не знала, по какому запаху идет полосатая фигура.

На запад, к границе города и на тропу, прыгая среди каменных деревьев в направлении далекой прогалины.

Бидитал уселся среди шевелящихся теней, снова оставшись один, хотя улыбка так и приклеилась к морщинистому лицу. У Фебрила свои игры, но есть они и у бывшего Верховного Жреца культа Тени. Даже предатель может быть предан, и нож способен внезапно повернуться в руке. И песок может перемешаться еще раз, даже от дыхания — вдох, выдох, еще и еще — песчинки шевелятся и катятся, как на пляже у волн. Слой над слоем, тонкие швы оттенков; нет числа слоям и складкам; Фебрил и его сотоварищи-заговорщики скоро об этом узнают, к своему горю.

Он был уверен: в этом Избранная полагается на него. И он не подведет. «То, чего она ожидает — да, я все сделаю. Конечно, есть иные планы, тянущиеся далеко за Ша'ик, ее богиню и Садок Вихря, которым они намерены править. На кону перемены в пантеоне, моя столь давно запоздавшая месть иноземным претендентам на Трон Тени».

Даже сейчас, если прислушаться очень — очень! — тщательно, он может их услышать. Они близятся. Все ближе и ближе.

Трепет страха охватил его руки, тени на миг разбежались, только чтобы успокоиться снова. «Рашан… и Меанас. Меанас и Тюр. Тюр и Рашан. Трое детей Старших Садков. Галайна, Эмурланна и Тюрллана. Удивительно ли, что они снова сцепились в схватке? Разве не наследуем мы злобу отцов и матерей?»

Но призрак страха остался. Он ведь их не призывал. Не понимал истинной тайны Садка Вихря, причины, по которой садок остается именно в этом месте. Не понимал, что старые битвы не умирают, а только дремлют, и каждая кость под песком шевелится от воспоминаний.

Бидитал воздел руки, и армия теней собралась вокруг.

— Дети мои, — шепнул он, начав Напев Близости.

— Отец.

— Вы помните?

— Мы помним.

— Вы помните тьму?

— Мы помним тьму. Отец…

— Спросите и замкните мгновение, дети.

— Ты помнишь тьму?

Улыбка жреца стала шире. Простой вопрос, его можно задать всякому. Возможно, они поймут. Возможно, нет. «Но я понимаю».

— Ты помнишь тьму?

— Помню.

Когда тени разлетелись со вздохами, Бидитал снова застыл, услышав некий почти неразличимый зов. Снова содрогнувшись. Они воистину очень близко.

Он гадал, что они сделают, когда наконец явятся.

Их было одиннадцать, его избранников.

Корболо Дом откинулся на подушки, прищурив глаза, созерцая молчаливую линию фигур под капюшонами. В правой руке напан держал кубок, вырезанный из хрусталя — внутри колыхалось редкое вино Гриззианских долин Квон Тали. Развлекавшая его ночью женщина уснула, положив голову на его правое бедро. Он скормил ей столько дурханга, чтобы обеспечить беспамятство на двенадцать звонов, хотя это диктовалось скорее привычкой соблюдать осторожность, нежели настоятельной необходимостью.

Выбранные среди Собакодавов одиннадцать убийц до ужаса хорошо обучены. Пятеро были личными ассасинами Святого Фалахда времен до Империи, дары алхимии и магии помогали им сохранять видимость юности и силу.

Трое других были малазанами — личными креатурами Корболо еще тех времен, когда он понял, что есть причина опасаться «Когтя». «Причина… ну, вот вам упрощение, содрогающееся от собственной дерзости. Множество внезапных открытий, знания, которых я и не ожидал достичь. О вещах, которые я считал давно мертвыми, похороненными…» Прежде было десять телохранителей. Вот доказательство их необходимости. Трое последних — результат жестокого отбора в ходе устранений. Остались только наделенные величайшим мастерством и способностью привлекать удачу Опоннов — два качества, отлично питающие друг друга.

Трое ассасинов из разных племен, каждый доказал свою полезность во время Собачьей Упряжки. Стрела одного сразила Сормо Эната с расстояния в семьдесят шагов. В День Чистой Крови. Многие стрелы тогда ударили верно, но лишь стрела ассасина погрузилась в шею, заполнив легкие парня кровью, утопив на твердой почве, и он не смог призвать проклятых духов ради исцеления…

Корболо отпил вина, не спеша облизнул губы. — Камист Рело выбрал среди вас, — пророкотал он, — исполнителей важнейшей задачи, что запустит все последующие события. И я доволен его выбором. Но не думаю, что это унижает оставшихся. Будут задания — особые задания — сегодня же ночью. Здесь, в самом лагере. Уверяю, вам не придется спать, так что готовьтесь. Двое останутся со мной постоянно, ведь я гарантирую: еще до зари меня постараются убить. Жду, что вы умрете вместо меня. Разумеется. Вы поклялись сделать это, если придет нужда.

А теперь покиньте меня, — закончил он, взмахнув рукой.

Одиннадцать убийц одновременно поклонились и молча выскользнули из шатра.

Корболо Дом поднял голову женщины с бедра, держа за волосы — видя, что она остается бесчувственной даже при жестоком рывке. Встал с кушетки, позволив голове упасть, глухо стукнув. Помедлил, допивая вино, сошел с невысокого помоста, приблизился к боковой комнатке, отделенной лишь шелковой занавесью.

Камист Рело мерил шагами свои покои. Руки сжаты, плечи вздернуты, шея напряжена.

Корболо оперся о шест, скривив губы в подобающей усмешке, окинул взором сдрейфившего Верховного Мага. — Какой из множества страхов осадил тебя сейчас, Камист? О, не отвечай. Признаюсь, мне уже не интересно.

— Тогда ты глупо самодоволен, — буркнул маг. — Думаешь, только мы с тобой умные люди?

— В мире? Нет. Здесь, в Рараку? Другое дело. Кого нам нужно бояться, Камист Рело? Ша'ик? Богиня поглощает ее разум — день ото дня милашка все меньше понимает, что творится вокруг. А нас богиня едва замечает; о, она, возможно, таит подозрения, но и только. Итак… Кто остался? Л'орик? Я знал много подобных людей — создающих вокруг себя атмосферу тайны. И нашел, что обычно внутри них лишь пустота. Он — всего лишь позер.

— Боюсь, ты не прав. Но нет, я не беспокоюсь насчет Л'орика.

— Кто еще? Руки Духа? Он пропал в яме с дхен'бара. Леомен? Не здесь, и я готов к его возвращению. Тоблакай? Думаю, его мы больше не увидим. Кто остается? Ну, один Бидитал. Однако Фебрил клянется, что обвел его вокруг пальца — нужно лишь время, чтобы вызнать истинные планы ублюдка. Не сомневаюсь, это что-то неуклюжее и мерзкое. Они раб желаний, этот Бидитал. Предложи ему тысячу девочек-сироток, и улыбка никогда не покинет уродливое лицо.

Камист Рело обхватил себя руками, не прекращая ходить. — Не тех, кого мы знаем, нужно бояться, Корболо Дом, а тех, кого не знаем.

Напан скривился: — Сколько сотен шпионов у нас в лагере? А сама Богиня Вихря — воображаешь, она допустит проникновение чужаков?

— Твой порок, Корболо, в одномерном мышлении. Задай снова свой вопрос, но только в контексте подозрений богини ОТНОСИТЕЛЬНО НАС.

Верховный маг был слишком рассеян, чтобы заметить, как напан сделал шаг вперед и поднял руку. Но удар Корболо Дома умер в тот же миг, когда его достигла мысль Камиста Рело. Глаза медленно раскрывались. Он потряс головой. — Нет, это было бы слишком рискованно. Впущенный в лагерь Коготь поставит под опасность всех — нельзя предсказать, кто станет целью…

— А нужно будет?

— О чем ты?

— Мы Собакодавы, Корболо Дом. Убийцы Колтейна и Седьмой, и легионов Арена. Более того, у нас есть боевые маги Армии Откровения. Наконец, кто станет командовать битвой в нужный день? Как много поводов Когтю напасть на нас, именно на нас. Какие шансы у Ша'ик, если мы погибнем? Зачем вообще убивать Ша'ик? Мы можем воевать без нее и проклятой богини — мы так и делали раньше. Как и собирае…

— Достаточно, Камист Рело. Понимаю. Итак, ты боишься, что богиня позволит Когтям просочиться… чтобы расправиться с нами. С тобой, Фебрилом и мной. Интересная возможность, но я все же считаю ее маловероятной. Богиня слишком тяжеловесна, слишком поглощена эмоциями, чтобы думать с такой ясной, отрешенной хитростью.

— Ей не нужно придумывать схему, Корболо. Ей нужно лишь заметить предложение и решить, согласиться или нет. Не ей нужна ясность, а «Когтю» Лейсин. Сомневаешься в хитрости Супера?

Тихо зарычав, Корболо Дом отвел глаза. — Нет, — признал он, помедлив. — Но полагаюсь на то, что богине на ум не придет принимать предложения Императрицы, Супера или любого, кто не встает на колени перед ее волей. Ты сам придумал себя кошмар, Камист, и теперь приглашаешь меня в него. Отвергаю предложение, Верховный Маг. Мы хорошо защищены и зашли слишком далеко, чтобы позволять напрасные колебания.

— Я прожил так долго, Корболо, лишь потому что научился предсказывать действия врагов. Солдаты говорят: никакой план битвы не переживет первого столкновения с врагом. Но игра хитростей совсем иная. Планы проистекают от постоянного контакта с врагом. Итак, ты действуй по-своему, а я по-своему.

— Как скажешь. Теперь уходи. Уже поздно, хочу поспать.

Верховный маг остановился, на миг уронил на напана непроницаемый взгляд — и вышел из комнаты.

Корболо дождался, пока не хлопнет внешний полог. Прислушался и с удовлетворением уловил, как один из телохранителей поправляет его.

Допил вино — «чертовски дорогое, а на вкус не лучше портового пойла, которым я давился на Острове» — бросил кубок на пол и пошел к груде подушек в дальнем конце. «Кровати в каждой комнате. Интересно, что это говорит о моей личности? Но ведь остальные не для спанья. Только эта…»

В главной комнате, за шелковой занавеске оставленная Корболо женщина так и лежала в груде подушек.

Постоянное избыточное поглощение дурханга — как и любого зелья — порождает уменьшение эффекта. Настолько, что под слоем отупелого бесчувствия, полезного барьера против вещей вроде дергания головы за волосы — остается холодное сознание.

Помогали делу и ритуалы хозяина, ритуалы, подавившие жалкое стремление к удовольствиям. Больше не будет потери контроля, ведь разум уже не воюет с чувствами, ведь чувств у нее нет. Легкая сдача, поняла она с восторгом, ибо в прошлой жизни мало что могло поддержать теплоту воспоминаний о детстве.

Итак, она отлично подходила для задания. Издавать правильные звуки наслаждения, чтобы скрыть равнодушие к забавам Корболо Дома. И лежать неподвижно, не замечая даже, что горло медленно заполняется липкой мокротой от паров дурханга, лежать столь долго, сколько нужно… пока не возымеют действие несколько безвкусных капель в вине полководца.

Услышав глубокое и медленно дыхание, говорящее, что он легко не пробудится, женщина перекатилась набок и зашлась в кашле. Снова замерла, убеждаясь, что напан спит. Удовлетворившись, встала на ноги и похромала ко входу.

Замешкалась с завязками, пока грубый голос снаружи не спросил: — Сциллара, опять в отхожее?

Другой голос тихо засмеялся. — Удивительно, что на ней осталось мясцо, столько она за ночь сбрасывает.

— Это ржавый лист и горькие ягоды, что подмешивают в дурханг, — ответил первый, помогая открыть полог.

Сциллара вывалилась наружу, расталкивая стражей.

Руки, как обычно, полезли в самые необычные для досмотра места, принялись щупать… Раньше ей это понравилось бы, на обидчивый манер. Раздражение, не лишенное удовольствия. Но теперь это лишь досадное приставание, которое нужно вытерпеть.

Как и все остальное в этом мире нужно вытерпеть, ожидая конечной награды, благословенного нового мира за пределами смерти. «Левая рука жизни держит всяческие унижения. А правая рука — да, милая, та, что с блистающим клинком — правая рука смерти держит, как полагается, награду, которую ты предложишь другим, а потом возьмешь и себе. В определенный момент».

Слова хозяина, как всегда, имели смысл. Равновесие — сердце всего. И жизнь — время страдания и горя — всего лишь одна чаша весов. «Чем суровее, чем непригляднее, ужаснее и отвратительнее будет твоя жизнь, дитя, тем великолепнее награда за гранью смерти…» Она понимала, что в этом есть смысл.

Значит, не нужно борьбы. Покорность — единственный достойный путь.

Кроме вот этого. Она пробиралась между палатками. Лагерь Собакодавов был организованным и опрятным, в подражание малазанским — это она отлично знала, ибо в детстве с матерью ездила в обозе Ашокского полка. А потом полк отправился за моря, оставив сотни неприкаянных — любовниц и их отродье, слуг и попрошаек. Мать вскоре заболела и умерла. Разумеется, был у нее и отец, из солдат. Кто знает, жив он или мертв; по любому, ему глубоко плевать на оставленное дитя.

Равновесие.

Но были тут отхожие места, вниз по склону. Траншею окружали деревянные мостки. Дымились горшки с травами, призванные уменьшать запах и отгонять насекомых. Около дырок в помосте — корзины со связками сена размером в ладонь. Большие открытые бочки с водой, прикрепленные к мосткам.

Раскинув руки, Сциллара осторожно лавировала по узкому проходу.

В таких долговременных траншеях содержатся не только человеческие экскременты. Солдаты и прочий люд часто кидают туда мусор, то, что считают мусором. Но для сирот в жалком городе иные отбросы станут сокровищем. Их можно вымыть, починить и продать.

И поэтому в темноте мелькали силуэты.

Она перебралась на ту сторону; босые ноги шлепали и грязи, создаваемой выплесками воды из траншеи. — Я помню тьму! — пропела она. Голос был хриплым от многолетнего употребления дурханга.

В траншее послышался плеск, и маленькая, покрытая экскрементами девочка полезла к ней. Сверкнули белые зубы. — Я тоже, сестра.

Сциллара вытащила из пояса мешочек с монетами. Хозяин хмурился, видя такие жесты; действительно, они шли вразрез с его поучениями. Но она не могла сдержаться. Сциллара сунула деньги в крошечную руку. — На еду.

— Он будет недоволен, сестра…

— Из нас двоих лишь мне терпеть его гнев. Пусть так. Но этой ночью у меня есть слово для хозяина.

Он всегда ходил раскорякой, пригибая шею, что позволило заслужить множество неприятных прозвищ: Жаба, Крабоногий… такие клички дают друг дружке дети, иные способны перекинуться и на взрослого. Но Геборик тяжко потрудился в юности — задолго до первого, рокового визита в храм Фенера — чтобы искоренить насмешки, чтобы заслужить имя Легкокрылый, данное за некоторые полученные на улицах навыки. Но сейчас его неуклюжая походка претерпела перемену. Он поддался инстинктивному желанию прильнуть к земле, даже пользуясь для передвижения руками.

Будь у него время подумать, Геборик с кислой миной решил бы, что похож скорее не на кота, а на обезьяну, какие водятся в джунглях Даль Хона. Некрасивую на вид, однако же вполне успешную в своей среде.

Он замедлил бег, приблизившись к поляне Тоблакая. Легкий намек на дым, тусклое свечение гаснущего костерка; бормотание голосов.

Геборик скользнул вбок, между каменных деревьев, и бросился наземь, завидев двоих сидящих у огня.

Слишком сильное наваждение, почти бесконечные усилия по строительству храма — всё это вдруг показалось ему странным сортом невроза. Он слишком долго игнорировал внешний мир. Есть, понял он в приступе горького гнева, множество еле заметных изменений личности, связанных с полученными физическими дарами.

Он стал невнимательным.

И это, осознал он, изучая фигуры у костра, позволило свершиться ужасному преступлению.

«Она хорошо исцелена… но недостаточно хорошо, чтобы скрыть истину сотворенного. Нужно ли мне явить себя? Нет. Они не пытались разоблачить Бидитала, иначе не прятались бы здесь.

Значит, сейчас попытаются отговорить меня от того, что следует сделать.

Но я предупреждал Бидитала. Предупреждал, а он… веселился. Что же, полагаю, веселью скоро конец».

Он медленно отполз.

Но в глубокой тени Геборика взяло сомнение. Не было противоречия между старыми и новыми инстинктами. Кровь требует крови. Этой же ночью. Немедленно. Но что-то от прежнего Геборика брало над ним верх. Он новичок в роли Дестрианта. Более того, сам Трич — недавний бог. Геборик не верил, что Бидитал имеет какое-то положение — уже нет — в королевстве Теней; но все же храм его освящен.

Нападение может повлечь пробуждение ресурсов ответной силы, и нельзя сказать, сколь быстро схватка станет неуправляемой.

«Лучше бы я остался прежним Гебориком. Руки из отатарала, пронизанные необоримой мощью неведомого существа… Я порвал бы его сустав за суставом».

Сейчас же он понял, что не сможет сделать ничего. По крайней мере, ночью. Придется ждать, искать удобный момент, миг отвлечения. Но для этого нужно остаться невидимым, незаметным — Бидитал не должен открыть его внезапное возвышение. Не должен понять, что он стал Дестриантом Трича, нового бога войны.

Ярость вдруг вернулась, он с трудом ее сдерживал.

Еще миг — и дыхание стало спокойнее. Он повернулся и выбрался на тропу. Требуется дальнейшее обдумывание. Резмеренное мышление. «Проклятие тебе, Трич. Ты знал обличье тигра. Даруй мне что-то от твоих путей, путей охотника, убийцы…»

Он подошел к началу тропы и замер от тихого звука. Пение. Тонкое, детское. Ребенок идет от развалин некоего небольшого здания. Пронизывающие темноту глаза уловили движение и сфокусировались, пока не стала различимой фигурка.

Девочька в лохмотьях, в руках палка. С пояса свисают около дюжины ризан. Он следил. Девочка подскочила и что-то ударила палкой, побежала следом, ловя извивающееся на земле существо. Еще миг, и она подняла ризану. Быстро свернула шею — и новое тельце повисло на поясе. Она согнулась, подбирая палку. И снова запела.

Геборик медлил. Ему будет трудно пройти незамеченным. Но вполне возможно… Лишняя предосторожность? Пусть так. Он задержался в тенях, пока она не прошла мимо, и не спускал взора с ее спины.

Еще немного, и он ушел.

Приближался рассвет, лагерь готов был пробудиться. Геборик ускорился, быстро добежав до шатра и прыгнув внутрь.

Кроме девочки, он никого не встретил.

Решив, что он наконец ушел, девочка неспешно развернулась. Пение умолкло; она вглядывалась в сумрак. — Смешной человек, — шепнула она, — ты помнишь тьму?

В шестой звон, до рассвета, Леомен и двести воинов пустыни ударили по расположению малазан. Пехотинцы в пикетах уже оканчивали дозор, собрались в усталые группы в ожидании рассвета — недостаток дисциплины, легкие мишени для лучников, подошедших на тридцать шагов. Чуть слышный шепот одновременно выпущенных стрел, и малазанские солдаты упали.

Более тридцати из них не умерли сразу, крики боли и страха разрвали ночную тишину. Стрелки уже побросали луки и рванулись вперед с ножами кетра, чтобы прикончить раненых дозорных, но они не усели сделать десять шагов, как Леомен и конные воины прогрохотали мимо, прорываясь сквозь брешь.

Корабб Бхилан Зену'алас мчался рядом с командиром, подняв в правой руке оружие с длинным древком — то ли меч, то ли секиру. Леомен оказался в середине выгнутого строя атакующих; он защищал группу всадников, от которой раздавался ровный воющий звук. Корабб знал, что это означает: командир изобрел свой ответ на морантские припасы, используя глиняные шары с маслом, соединенные по два цепочками. Их поджигали как лампы и бросали на манер бола.

Воины пустыни были уже среди обозных фургонов. Корабб услышал, как вылетели первые бола, как раздался треск, а за ним — шипящий рев пламени. Тьма озарилась алыми отсветами.

И тут Корабб заметил бегущую наперерез фигуру. Взмахнул длинной секирой. Лезвие коснулось затылка бегущего малазанина, отдача чуть не выбила Кораббу плечо. По запястью потекла теплая струйка, он освободил оружие, которое отчего-то потяжелело — поглядел вниз и увидел, что лезвие захватило с собой разрубленный шлем.

Из бронзовой чаши вываливались куски кости, мозги, кожа и волосы.

Он с руганью замедлил бешеного жеребца, попытался отряхнуть секиру. Со всех сторон шла битва, яростное пламя объяло не менее дюжины фургонов, а также взводные палатки. Появлялось все больше и больше солдат. Он слышал ляющие приказы на малазанском языке, арбалетные болты полетели в конников.

Проревел рог, тонко и прерывисто. Ругаясь пуще, Корабб развернул коня. Он успел потерять из виду Леомена, хотя несколько товарищей были неподалеку. Все ответили на приказ к отступлению. И ему пора.

Секира оттягивала ломящее плечо, треклятый шлем так и болтался на ней. Он послал коня в широкий проход между поваленными палатками. Клубился дым, закрывая обзор, глаза жгло, в груди саднило.

Внезапная мучительна боль резанула щеку, голова дернулась вбок. Арбалетный болт упал шагах в пятнадцати впереди. Корабб низко пригнулся, изворачиваясь, птыаясь понять, откуда тот прилетел.

И увидел взвод малазан с арбалетами — все, кроме одного, заряжены и направлены на воина пустыни, сержант распекает солдата, выстрелившего слишком рано. Он успел осознать всю сцену за один удар сердца. Ублидки были едва в десяти шагах!

Корабб отшвырнул секиру. Завизжал и подал коня в сторону, прямо на стену шатра-столовой. Веревки натянулись и выдернули тяжелые колья, затрещали шесты. Среди этого звукового хаоса воин расслышал щелканье арбалетов — но конь уже падал набок, Корабб же соскочил с седла, вырывая ноги из стремян.

Упав на падающую стену шатра. Миг спустя на него обрушился конь.

Сопротивление навощенной ткани вдруг исчезло, Корабб куврыкнулся — раз, другой — и оказался на ногах. Развернулся…

…как раз вовремя, чтобы увидеть встающего коня.

Корабб подскочил к скакуну и взлетел в седло.

Они мчались прочь. В голове воина было лишь тупое изумление.

На другой стороне проезда семь малазанских морпехов стояли с разряженными самострелами, пялясь в спину ускакавшего в дым всадника.

— Видели? — спросил один.

Еще один замороженный момент, а затем лед раскололся: солдат по имени Замазка разочарованно швырнул оружие на землю.