Пурга Колыхалов Вениамин
– Вижу. От войны откочевывают.
Кто-то истошно завизжал в землянке, выскочил под звезды.
– Гадина! За палец укусила! – пожаловался Воронцову боец. – Наклонился пешку поднять, шарю рукой по полу, ну и нашарил крысу.
– Мышка-полевка.
– Мы-ы-ышка?! Зубы – шилья.
– Выдави кровь, прижги мочой.
– Не учи.
Такое нашествие, великое переселение полевок никому не приходилось видеть. Они бежали ночью и днем. Останавливались в землянках, окопах, капонирах, блиндажах. Шныряли в поисках съестных припасов. Оккупировали продовольственные склады, полевые кухни, повозки с фуражом. Бойцам приходилось вытряхивать полевок из сапог, рукавов шинелей, котелков и касок. У Данилы мыши обкусали деревянную ложку, пропитанную запахом каши и капустных щей. Оголодалые грызуны кусали у спящих уши, икры ног, кончики пальцев. Участились случаи заболевания туляремией.
Для быстроты передвижения полевки пользовались даровыми услугами ветра и перекати-поля. Они набивались в кочующий шар во множестве. Подгонит ветер перекатный домик к повозке или колесу пушки, стукнет о твердь – мохнатые путешественницы врассыпную.
Гонцы от пехотных, танковых, саперных, артиллерийских частей носились по деревням и хуторам в спешных поисках кошек.
Орефий мастерил мышеловки, земляные углубления – ловушки. Охота на полевок доставляла ему истинное удовольствие. Недосыпал, настораживал по ночам щелкающие устройства. Успеет вытащить убитую мышь, поднять пружину в боевое положение, вскоре раздается новый резкий хлопок: западня придавила еще одну жертву.
Вездесущие лапчатые вампирчики умудрялись залазить в самолеты. Лакомясь казеиновым клеем, перегрызали проводку. У летчиков и стрелков в воздушных боях отказывали отдельные приборы, не срабатывали пулеметы.
Воронцов и Куцейкин получили необычное задание: где угодно раздобыть для землянок полдюжины кошек. Студебеккер с проломанным бортом попылил по степи в тыловую сторону.
Несколько раз машину останавливали для проверки. Воронцов совал патрулям и регулировщикам отпускную бумагу. Паролем произносил затверженные слова:
– Едем по кошек. Полевки зажрали.
– Зря горючку жгете. Танкисты и летчики опередили вас.
– Неужто ни одну мурлыку не сыщем?
– Попытайте счастье.
Колеса студебеккера накручивали желанные километры в сторону от войны. Орефий готов был катиться на машине без сна и еды до самой Сибири. Во все стороны света лежала пустая, непонятная степь с далекими пятнами перелесков, кустов и черных заброшенных хат. Попадались поломанные загоны для скота, прелые остожья, облыселые шины, брошенные у дорог. Промчится в стороне одинокий танк, отмаячат в небе редкие самолеты, мелькнут мутным силуэтом стволы орудий – и снова кругом травяная пустошь, утопающая в слоистой, омертвелой дымке.
С громом подкатили к небольшому хутору. Остановились у проломанного плетня. Данила заглянул в дыру, увидал сидящую на крылечке оборванную женщину, баюкающую прутяную корзину.
– Ма-а-ать, кошки есть?
– Приносила вам похоронки… больше их нет… – визгливым голосом завопила напуганная раскосмаченная хуторянка.
Из-за старой яблони высунул голову настороженный мальчонок. Пригрозив кулаком, крикнул воинственно:
– Дядьки, не троньте Дуську!
– Подойди к нам. – Данила держал перед собой галетину.
– Улепетывайте отседова! Фрицы переодетые!
– Свои мы. Свои.
– Побожись.
– Честное пионерское.
Мальчик показал из-за яблони плечо.
– Чкалова знаешь? Кто он?
– Знаменитый летчик.
Постреленок раздвинул ветки, по пояс высунулся наружу.
– Город Омск где стоит?
– В Сибири.
– Ока куда впадает?
Воронцов захлопал глазами: тужился преодолеть слабые познания по географии. Пришел на подмогу водитель студебеккера:
– В Волгу, в великую русскую реку Волгу Ока впадает. Доволен, перехватчик шпионов?
От яблони герой сделал два шага в сторону, остановился в нерешительности. Босоногий, в солдатской гимнастерке, свисающей с плеч, в порванных на коленях штанишках экзаменатор смотрел исподлобья на незнакомых дядек и чесал под мышкой.
– Последний вопрос: Петр I кого у Кремля казнил?
Тут и Куцейкин не подкачал:
– Стрельцы жизни лишились, которые супротив царя бунтарили. Правильно делали: Петр немчуру привечал, бороды стриг… На лобном месте и распотешились палачи над стрельцами.
– Теперь видно – свои, – облегченно вымолвил мальчуган и смело подошел к бойцам.
– Ты ушлый, грамотный! – похвалил Данила.
– По географии, истории из пятерок не вылазил, – пояснил польщенный хлопец.
Щека у него была расцарапана, руки и ноги оплетены трещинками давношних цыпок.
– Где лицо окровянил?
– Последнюю одичалую кошку в хуторе ловлю – не могу поймать. Она на дерево, я за ней. Сорвался. Тут танкисты недавно были. Мне шлем давали поносить – тяяжееелыый! Двух котов им отдал. У одного ухи обморожены и брюхо в репьях.
– Где кошка-дикарка?
– Везде. То по Дуськиному двору носится. То из нашего слухового окна глядит.
– Скажи нам имя свое, ушлячок?
– Иванка я. Кем же еще мне быть?
– Поймай нам, Иванка, кошку – кусок сахара получишь и горсть галет. – Данила для пробы протянул сухой желтоватый квадратик.
Неторопливо, с достоинством принял юный хуторянин галетину из руки, сощурил глаза, обмозговывая предложение.
– Ну, поймаешь или нет?
– Кусок сахара большой? Покажите.
Воронцов развязал вещмешок, извлек из тряпицы сладкое богатство войны. Кусок рафинада был с детский кулачок.
Вялым языком мальчонок облизал засохшие губы, деловито произнес:
– Согласный.
Тетка Дуся продолжала громко баюкать старую корзину.
– Малыша укачивает что ли? – спросил водитель.
Иванка сморщил нос, махнул рукой.
– Да-а не-е-ет. В корзинке самоварная труба. Дуся на три деревни письма носила. Похоронка за похоронкой шли… вот и рехнулась. Фрицы ее малютку под танк бросили. Сидит часами, баюкает трубу. Вопить примется. Волосы на себе рвет. Хожу ее проведать, помогаю. Сейчас за водой сбегаю.
– Поймаешь дикарку – никому не отдавай. Ладно?
– Честное пионерское – никому… Дядя, дай лизнуть сахар.
Воронцов извлек из кармана складной нож, отсек от рафинада кусочек. Пока расчленял сахар, Иванка стоял перед ним с поднятым подолом гимнастерки, улавливал крошки.
– Вот тебе сладкий задаточек. Нравишься ты нам – практичный мужик!
Мужик слюнил палец и приклеивал сахаринки, рассыпанные по грязной бледно-зеленой материи.
Староверцу хотелось остаться в хуторе, поохотиться на одичалую кошку, а главное – побыть одному.
– Данилушка, поезжай с богом дальше. Я с отроком побуду. На возвратном пути заедете. Кошка нашей будет.
– Ой ли?
– Право, Данилушка, изловим.
Вспомнил сибирец наказ взводного командира: гляди в оба за богомольцем… Да черт с ним. Куда убежит?
– Оставайся. Попозже чаек вскипяти. Прошу тебя: разживись редькой. И кваском, если сможешь.
Студебеккер упылил по большаку.
Иванка с прищуром глядел на солдата, извлекающего из вещевого мешка пузатую книжку и кусок колбасы.
– Возьми, отрок, на такую приманку любую кошку поймаешь. Сейчас ступай.
Орефий блаженно развалился у плетня, погрузился в чтение молитвенника.
– Слава тебе, осподи. Выпало уединение, короткая свобода. Ни мышей, ни землянки, ни табачного дыма, ни совиных глаз взводного надзирателя.
Вернулся Иванка к плетню – солдата не оказалось на месте. На примятой траве валялась матерчатая закладка от молитвенника. Мальчонок пролез в пролом плетня, подбежал к тете Дусе.
– Солдата не видала?
– Нету, нету похоронок… все раздала… отстаньте, – пробубнила сумасшедшая письмоносица, продолжая убаюкивать погнутую самоварную трубу.
9
Нарымская наседливая зима привыкла испытывать долготерпение твердокаменной земли. Светлели деньки: солнце торопилось помочь блуждающей где-то весне отыскать верный свороток к васюганским урманам и промороженным топям.
Изрядно проредили артельные лесоповальщики Сухую Гриву. Не с овчинку кажутся теперь небеса над головой – распахнуты синей ширью, предвещающей близкое окончание трудармейской зимней маеты, короткую передышку перед колготливым сплавом. Все будут начеку: люди, лесовозные баржи, лодки, багры. Вослед за тихим ледогоном сплавщики торопливо спихнут в воду богатство урманов. Растянутые бревна-боны – сторожевые псы затопленных берегов – денно и нощно станут стеречь правильный ход деловой древесины. Не выпустят из общего протяженного гурта.
Статные сосны продолжают шумно взмахивать хвойными крыльями, доказывая недолгим парением бесстрашие и нетерпение. Они торопятся попасть на сани, выехать по волокам на дорогу-ледянку. Вадыльга заждалась неторопкой весны, веселых ледоходных деньков и плотоспуска.
Единственная ладонь бригадира Запрудина лоснится от лучковой пилы. Давно перестали бугриться под скрюченными пальцами свежие мозоли, взмыленная работа утопила их. Растеклись по всей ладони упругими, затверделыми шишками, не причиняя руке боли и помех. Пилит Яков в долгий нагиб спины – колеблется маятником культя в рукаве хлопчатобумажного пиджака, дразнит неповергнутый ствол. Угрюм стахановец: трудармейцев отрывают на поиски банды, слитой из дезертиров. Убийство Остаха, идущего из скита с пушниной для колхоза, поджог трех стогов сена за Вадыльгой заставили шевелиться районную милицию. Рыскали по тайге. Проверяли охотничьи избушки, заимки. Осмотрели скит. На следы бандитов не удалось наткнуться.
Меховой Угодник надоумил службистов сделать обыск у Панкратия. Обшарили кладовку, погреб, сеновал. Запускали руки в сапоги и фетровые валенки. Опрокинули бочку с приготовленной для огорода золой. Пушнину не обнаружили.
– Жеребца куда спрятал? – выпытывал старший из сыскной группы.
– На ледянке бревна таскает.
– Кто подтвердит?
– Сам Воронко: ржание за версту слыхать.
Два дня назад под ночь явился к цыгану Запрудин.
– Здорово, фронтовичок! Извини за поздний час – утро, день и вечер лес забирает. Как в бою: по тревоге живу. Тревога одна – всю кубатуру до скорой распутицы вывезти надо. Панкратий, ты тоже войной меченный. Считай – братовья мы с тобой. Темнить не буду: дай коня на вывозку. Христом-богом прошу. Выручи.
– Какой разговор – дам конечно. Вот ты по-людски просишь: выручи, дай, браток. Меховой Угодник недавно хай поднял на моем дворе: заберем жеребца именем тыла. Да попроси он именем простой человеческой доброты – кто откажет. Разучился с народом говорить. Одно слышишь: прриказзываю… трреббую… моллччать! Не ддавал слова! А ты, гад властолюбивый, дай мужикам слово молвить. Пяток добрых словечек сто твоих пустобрехских заменят. Найди нужные слова – люди жилы наизнанку вывернут, всем планам башку свернут. Не прав я разве, Яша?
– Полняком прав. На этого пса в галифе я дюже зол. На фронт его турнуть надо. На лесоповал поставить. Приедет в кошевочке на деляну – мука. Стою у сосны, потом обливаюсь. Угодник очередной циркуляр на меня выплескивает: бригада обязана… бригада должна… план районом сверстан… Да нешто не знаю, что война от бригады хочет. Окатит словесным поносом – зубы от злости чакать начинают, обрубок руки дергается от нервов.
– На меня обыск навел. За что про что? Легавые все углы обнюхали.
– Ордер на обыск предъявляли?
– С поднадзорным цыганом не считаются. Поговаривают: Орефий в тайге скрывается.
– Слышал краем уха. Он в банду не войдет. За брата мстить будет…
– Яша, пусть моя дочь за конем присматривает. Поставь ее возчицей.
– Обещаю.
– Спасибо, браток…
Воронко, сливаясь с потемками раннего утра, увозил на розвальнях вдовицу Валерию. На первых санях ехал вальщик Аггей. Поддужный колокольчик, отдохнув за короткую ночь, пытался развеселить деда, тихеевских трудармейцев: дед-ки трез-вы, баб-ки пья-ны, е-дем, е-дем на де-ля-ны.
Большие костры сучкожегов палили сушняк, хвою и тьму: метались багровые великаны, падали на примятые снега, заползали за бревна и пни.
Ощеренные многозубные пилы нарушали вековое родство сосен. Терпеливо, настырно ужевывали смолистую твердь. Взметывались под звезды, разлетались по Сухой Гриве знакомые крики:
– Берреггись! Паддаиит!..
Твердоколейная дорога-ледянка охотно принимала с кривых волоков груженые сани с коротышками подсанками. Безотказные, употелые лошади разбивали на корневищах и пнях копыта, теряли подковы, сбивали с ног кожу и потихоньку лишались силы, отпущенной для тыловой колготы.
Разбитная, языкастая Марья Заугарова тем же зычным, хриплым голосом пугала мордастых сопливых быков:
– Сккиппидаррчику ззаххотели?!
Артельный сын, запрудинский приемыш Павлуня вышагивал впереди слепой Пурги, нащупывая за пазухой лепешку-преснуху. Отламывал кусочек, всовывал в скользкие губы кобылы: пальцы ощущали прикосновение шершавого языка. Повод ослабевал. Поводырь замедлял движение. Запинался о шевяки, впаянные морозом по всему протяженному ступняку.
Придет ли на смену зимнему владычеству воцарение весны и тепла? Снега. Темь. Звезды. Загибистое отрожье оледенелого месяца. Стволы. Пни. Хвойные копны сложенных сучков. Ископыченные волока. Рассеянные по материковой гриве вальщики, огребщики, сучкорубы. Поздний вечер подытожит сваленные стволы – уснет в бригадирской тетради хилая галочка нового тылового дня. Слей все древокубометры, взгромозди в пирамиду труда – можно дотянуться до звезд. В райцентрах, в больших городах ведут пересчет общей кубатуры, взятой с боем по сибирским урманам, глушнякам, в поречье и в приболотье.
Шустрая остячка Груня до полного рассвета успела вытряхнуть из фитилей налимов, сдать приемщику. Торопится на деляну к деду Аггею. Топор в ее руках выписывает над сучками замысловатые крендели. Вальщик шутливо погаркивает на рыбачку:
– Кы-кы-мора, стучи потише – оглушила.
– Га-ни план, га-ни паек! Мой курсак пустой. – Груня тычет кулаком в плоский живот. – Хлеб про-сит.
По длинному узкому волоку на пустых санях подъезжает Валерия. Разворачивает за стволами Воронко: полозья приминают ветки, повизгивают на пнях. Останавливается возле голой туши сосны. Втроем заваливают ее по каткам измахренными на концах березовыми вагами. От натуги кум Аггей без сдержанности и стеснения выпускает из отвислых стеженых штанов глухой громоток.
Из рук кумы выскальзывает вага.
– Ну, ты! Потише греми! Меня напугал. Коня оконфузил.
Аггей не смущен. Завалил на передок саней толстый комель, помог женщинам справиться с зауженным концом бревна.
– Нечего лупить замечанием. Придет к тебе старчество – тоже брюхом ослабеешь.
– Извиняй, кум. Следующий раз дернешь, скажу: будь здоров!
Валерия заправски запускает руку в карман телогрейки вальщика, достает кисет. Аггей вырывает.
– Зачем порядок рушишь?
Сворачивает козью ножку. Протягивает махорку куме. После нескольких жадных затяжек ее опьяняет никотиновая дурь.
– Дед, после победы тебя в тайгу хрен загонишь?
– Скоро смерть в гроб запихнет, ты о тайге говоришь.
– На твой гроб еще и дерево не выросло. Буйвол! Откуль силы берутся?
– Давал зарок – до глухой старости не брать посох. Вот и держусь.
– Германец в плену терзал.
– Знать, не все вытерзал. Обо мне, кума, Всевышний словечко смерти замолвил. Попросил косую попозже прийти.
– Мой бриллиантовый, за что в милость к нему попал?
– За дело доброе. В двадцать четвертом годе рушили косомольцы церковь. Иконы для костра кучей свалили. Ухитрился, выкрал всех двенадцать апостолов. Поклал их в мешок ликом к лику и деру. Косомол за мной. Весна успела речку теплом растревожить. Лед посинел. Заберегов много. Я с апостолами на лед прыгнул. Парни орут, за мной козлами скачут. На счастье, треск по льду пошел, река двинулась. Расколола нас трещина на два мира: похититель апостолов на одной крупной льдине, хайластые преследователи на другой. Их синий плот вскоре к берегу притерло. Мой плывет-плывет и не трескается. Вынесло меня к другой набережной церкви… Отыскал попа-батюшку, он сверженный оказался. В избе-читальне вместо закона божьего пла-не-тарию юнцам вдалбливал. Спрашивают его: скажи честно – есть ли по ту сторону мир? Хихикает: мира по эту сторону не стало, в загробной жизни кости да черви водятся.
Обменял неустойчивый попик рясу на телогрейку, подсвечником гвозди в стену забивал. В кадиле дымокур от комаров возжег. Выучился кино крутить в клубе.
Втолковываю отступленцу от бога:
«Батюшка, грешно апостолов в мешке держать. Стену бы им найти, повесить…»
«Их на виселицу вздернуть надо! С ними новой мороки не оберешься».
«Бурсак! Чему тебя в семинарии учили?!»
«Поговори еще – сдам чекистам…»
По глубокой распутице на попутных подводах добрался до своего села. Заношу мешок с апостолами в клуб. Косо-мольцы гудят – мировую революцию пророчат. Увидали меня, обнимать кинулись. Вытаскивают из дерюги иконы, рукавами лики протирают.
«Хвала тебе, Аггей! От огня ценность народную спас. Нас в районе за сожжение икон ругали. Апостолов в музей сдадим…»
«Зачем вы, шельмы слепые, купол церковный снесли? – наступаю на них. – Зачем колокол с колокольни обрушили?!»
«Он к богу взывал…»
«И правильно делал… Колоколам за правду языки вырывали, ссылали их…»
Стоят косомольцы, лупят глазами да иконы от пыли протирают. Вот и выходит, кума, я у Господа на доброй заметке.
– Зачем на тонкий лед поперся? Утонуть мог.
– Бог не выдал – вода не съела… Валерия, ты деньги на танковую колонну все внесла? Взнос понародный, я все до копеечки выложил.
– У тебя гроши, у нас, бриллиантовый, нет их.
– Не прибедняйся. Отец забогател. Такого удалого жеребца сторговал… Может, он его… того…
– Отцепись, старый пердун!
Поглаживает вдовица крутой круп Воронко, хвалит про себя удачливого отца. Плевать на то – сконокрадил аль купил черную силушку. Привалило Панкратию счастье. Не конь – сокровище. Тянет по ледянке распластанные над санями бревна – пар из ноздрей вразлет. Не поймешь – бревна тащит, кладь снопов? Пофыркивает, ушами прядет, режет долгий ступняк уцепистыми копытами. Поют полозья. Возчица успевает отвезти кубатуристые сосны к плотбищу, лихо промчаться порожняком по накатанному зимнику, погрузить приготовленные к отправке стволы и догнать Марью Заугарову с ее уросливым, бычьим тяглом.
Валерия завидует Заугарихе – побила красотой и судьбой. Муж Григорий живехонек, командир на войне. Успела с ним мальчишек-погодков завести. Даже однокрылый Запрудин к ней льнет, не ожигает черноглазую цыганочку любовным взглядом. Зашел в избу коня просить, словцом со вдовой не обмолвился. Вымыла посуду, с обиды чашкой брякнула по столу. Приживалке Груне полотенце швырнула: на, вытирай!.. Неужели грязное пятно – раскулачники затмило глаза фронтовичку? Да, наехал закон тяжелой телегой, раздавил подворье, прорезал новую колею до Тихеевки. Ну и что? Где найдешь защиту? Кому поплачешься? Горюй не горюй об оставленном таборе, о порушенном хозяйстве – теперь не поможешь. Судьба аршинными гвоздями приколочена. Беспаспортный человек – слепец. Куда не пихнешься – везде лютое начальство. Для цыганского отродья отведено одно глухое местечко – Тихеевка. Нишкни, сиди там! Ковыряй землю. Вали стволы. Тереби молоко у коров. Расти телят… Валерии хочется детишек растить. Мужа нового иметь хочется. Где взять? Нагадаешь в карты, предскажешь по ладони, обманешься во сне. Но кто нагаданного, предсказанного, увиденного во сне обратит в живую плоть, в постель рядышком положит?
Прошлой осенью, перед самой шугой, прикатил на моторке бывший конвойник, сопровождающий на барже раскулаченные семьи. Шестисильный движок за версту распугал тихеевских свиней и кур. С прибрежного леса в сторону сельбища летели опрометью встревоженные вороны, кедровки. По пням, валежнику прыгали белки, бурундуки. Мотор, дважды чихнув, заглох. Грузная обрушилась тишина.
Отыскав Валерию на ферме, конвойник повинился перед ней в грехах… Прости… насильничал… отца-кузнеца на поругание отдал… Ухожу скоро на войну… душу хочу очистить…
Лепетал, заикался, выпихивал из себя черствые, заплесневелые слова.
Еле сдерживая гнев, вдовица ни на минуту не бросала работу: вилами сгребала в кучу навоз… Ишь заявился… очищения хочет… перепрел душой… в тощую грудь кулаком тычешь… прощения просишь. Не получишь его. Уходи на войну с моим проклятием… Исковеркать отцу жизнь, с открытым бесстыдством заявиться к дочери, врать о любви. Да пусть я засохну гороховым стручком, проживу до гробовой доски безмужней, постылой жизнью, но не допущу осквернения тела…
Подмывало подойти к лепечущему сморчку в галифе, поддеть вилами и швырнуть в навозную кучу.
Конвойник стоял в проходе коровника и осыпал Валерию вымученными, никчемными словами. Припомнились его издевательства, приставания, больные щипки… Встрепенулась, знобко передернула плечами. Поддев с макушки навозной кучи навильник коровьего добра, ненавистно швырнула на оторопелого грешника. Отскочил с опозданием. Поскользнулся на щелястом, заляпанном полу и опрокинулся навзничь. С кучерявой головы слетела фуражка без звездочки, закатилась в сточный желоб. Недавний каяльщик привычным ловким движением отбросил правую руку к месту кобуры. Сжались и разжались машинально пальцы над боковым вздутием суконного галифе.
– Цыганская сука! Твое счастье, что нагана нет.
– Даже кобура не болтается, – безбоязненно усмехнулась доярка, держа перед собой готовые на все вилы.
Снял испачканную кожаную тужурку, вывернул подкладом вверх. Спрятал в нее поднятую мокрую фуражку. Одернув беспетличную гимнастерку, отомщенный служака остервенело пнул вымя стоящей рядом пестрой коровы. Задами убранных огородов выбрался за Тихеевку. Недавние ливни заполнили придорожные канавы и ямы на дороге, ведущей к Пельсе. Лужи отблескивали тусклой сталью низких небес. Долго отмывал холодной, мутной водой лицо, шею. Выколупывал из ушей навозные крошки. Брезгливо отдирал со щек прилипшие вонючие сенинки. На берегу речки основательно вычистил тужурку, фуражку, галифе.
Такая дикая, неожиданная развязка унизила, опозорила недавнего стража тихеевских сосланцев. Не терпелось отомкнуть висячий замок и достать из носовой части мотолодки дробовик. Курок на взвод, щелчок – и ко всем чертям такая паскудная жизнь. Разве кто из высокоранговых чинух комиссариата внутренних дел знает, что творится внутри бывшего подвластника кровавых тайных дел?! Нагляделся на эти дела. Настрожился. Намахался наганом и кулаком… Сдали нервы. Затряслись руки. Расширились устрашенные глаза… Уволили. Личное дело сдали в архив. Личное тело скоро отправят на фронт. Комиссариату нужны не сбитые на псих подчиненцы. Нужны люди, бесстрашно глядящие в глаза всех репрессированных мучеников. Кулак, умеющий дробить череп, вышибать разом полдюжины зубов, бить под дых с силой пушечного ядра, способен пробить и карьеру, расчистить путь среди слаборуких служак.
Дичайшим взревом мотор-шестисилка встряхнул мозги, обрушил на перепонки летящую пучками картечь. Пельса охотно выпроваживала по течению гремучую лодку. Волны шлепали по бортам, по рулю, угоняя прочь малосильную тихоходку. Порывы ветра в ожидании ледостава борзо развеивали над тяжелой водой вонючий бензиновый чад. Желанно заметала след рассерженная Пельса…
Не подгоняет Валерия сказочного коня. По бригадирскому списку Воронко помечен одной лошадиной силой. Откормленный, неизработанный битюг растаптывает эту условность. Он вполне сойдет за полтабуна артельных, спотычливых лошадок. Волосатые, мускулистые ноги – крепежные стойки. Шатунами пароходной машины ходят над оглоблями выпираемые ляжки. На крутой гладной спине мчись сто верст без седла – задницу не намозолишь. Хвост пышный, укороченный умелой подстрижкой. Капелькам смолы не всегда удается склеить упрямые волосы, годные на отличные силки.
Возчица остановила коня. Пусть Марьины быки проковыляют вперед, сократят путь к катищу. Блажит, строжится Заугариха на рогатых подневольников.
Поводырь Павлуня не знает горя с Пургой. Из всех остатних силенок упирается кобыла на ледянке, режет копытами хрусткий снег ступняка. Страдалица с завидным послушанием, упорством отрабатывает лошадиный харч и лишние пригоршни овса, утаенного мальчонкой от общеартельного фуража.
Незаметно, бесшумно подступила календарная весна. Крепкие, ухватистые морозы не переставали усиленно оборонять свои снежные и ледовые подступы. К полудню на солнечных пригревах слюдянисто сверкали сугробы. На выруба забегали чуткие к шорохам зайцы, грелись в затишке под крепнущими лучами. Нетерпеливые дятлы, выбрав сухие расщепистые сучки, пускали по лесу призывные любовные трели. Клювы со скоростью отбойных молотков высекали трещоточные звуки: природа подстегивала соперников к ежегодному весеннему состязанию в птичьем исполнительстве и мастерстве.
Васюганская природа жила в томительном ожидании зримых перемен, уповая на чудодействие воскресающего солнца. Оно постепенно сбрасывало с себя тяжесть небесной ноши, словно вытаивало из посинелых ледовых высот. Солнце лишалось вялости, оторопелости. Бойчее пошевеливало лучами-щупальцами, радостно избавляясь от затяжного онемения.
Лесообъездчик Бабинцев научился зримо видеть в родной природе изначальные пути ко всему, что щедро населяет подлунный и зазвездный мир. На счастливую долю людей выпала великая благость, несоизмеримая ни с чем: выйти из чрева на лоно природы, подняться на ноги, обрести дар речи. Сравнительно за короткий срок человек проходил сжатый путь, на преодоление которого вся эволюционная эпоха затратила миллионы и миллиарды лет. Какая завидная доля: родиться и получить разом все: мать, отца, солнце, землю, звезды и главное – отечество в далеких пределах ее всесветных границ.
Четкая пересменка времен года наводила Анисима Ивановича на долгие размышления. Если материя вечна, значит, вечно и время. Нечего подвергать его разграничениям на месяцы и века. Пройден заколдованный земной круг. Пройдена чья-то жизнь. Все отплескалось в бездонном океане Времени, оборвалось легким вздохом мироздания.
Чем выше уносились мысли в ледяные миры звезд, тем сильнее брала оторопь перед таинством влекущих высей. Вселенная поднималась молчаливой загадкой. Земля лежала правильной отгадкой природы и жизни. Сильная боль от сабельных ран не могла оборвать восторг при виде солнца, леса, живой, неизменчивой воды. Становилось понятным превосходство природы над непонятным существованием созвездий и скрытых планет.
Заметное усердие солнца, приближение снеготайной и ледоломной поры, перестук дятлов, первые звонкие запевки синиц наполняли душу светоносным чувством. Каждая почка готовилась пережить радость обновления и рождения листа. В приречье, сырых низинах расплодился стойкий вербняк. Обманутые теплом затяжной осени, нечастыми зимними оттепелями, кое-где на ветках слишком рано проклюнулись вербочки. Крошечные пуховички глядели боязливо из хрупких, темных оболочек. Лесообъездчик подошел на лыжах к вербе, погладил запеленатые мохнатенькие головки.
– Ах вы, вербнятушки, поторопились белый свет посмотреть. Вот и мерзнете почти нагишом. Ничего. Скоро вам солнышко пушок расправит.
Появление листочков-первенцев было для природы и лесного охранника истинным праздником. Прошлогодние травы еще не скоро станут прахом, из-под них земля торопится нацелить на солнце новые изумрудные лучики. Бабинцев ждал обновления земли и вод. Ежегодно справляемый карнавал весеннего леса, болот и рек был созвучен его душе, впитывающей таинства времен года.
Больные ноги ощущали тяжесть широких лыж. Шагал тихо, вслушиваясь в хрустальный звон урманной мартовской тишины. Чуткий слух уловил шорох работающей маховой пилы: она делает на бревне рез, проносясь сверху вниз, издавая короткий нарастающий звук. Ни тонкополотный лучок, ни простая пила-подергушка не повторят подобный голос.
– Вот и славно, – произнес вслух лесообъездчик. – Прихвачу пильщиков на месте.
Столяр-краснодеревщик Политура с косеньким братом бондарем валили кедры на клепку. Под шумок тайги делали именитым районщикам мебель. Меховой Угодник защищал свояка. Раскулацкая Тихеевка была сдавлена его сильным кулаком. Но не всем удавалось затыкать рты кляпом грубых слов: мол-чать! сгною в тайге! по тебе тюрьма плачет!.. Панкратий и Валерия языки на привязи не держали. Кузнецу терять нечего: свободу терял, кровь на войне тоже. У дочери фронт мужа прибрал, бабья сила давно тылом вычерпана. Несколько раз она стыдила Мехового Угодника:
– Что, стрелок брриллиантовый, много мехов подстрелил без ружейного выстрела? Шкурки сами в саквояж падают. Ты – двойной грешник: обкрадываешь народ и правду дегтем мажешь…
Политура возвышался на брусовой эстакаде, широко расставив над убитым кедром длинные, пружинистые ноги. Рывком поднимал за верхнюю ручку маховую, тяжелую пилу, рывком давал ей прогонку вниз. Пучки опилок сыпались в яму, где стоял низовой пильщик – пригорбленный, хилоплечий мужичонка. Верховщик заметно выделялся на фоне куполов габаритной фигурой: такому после смерти потребуется огромная домовина.
Несколько минут простоял возле ямы лесообъездчик – братаны продолжали распиловку кедра на толстые доски. Маховая пила злее забегала в щели, расширенной длинным, зауженным клином. Анисим Иванович прошелся по территории лесопильни, осмотрел крепкий дом для жилья, штабеля широких плах, теса, горбыльника. Клетками уложена клепка, ружейная болванка. Красовались под навесом новые бочки, выставив гладкие, опоясанные обручами пуза. От наклоненных сосновых лежаков для закатки кедровых бревен тянулась в урман разбитая санная дорога, осыпанная корой и хвоей. Везде царил порядок, как на подворье рачительного хозяина.
Свысока позыркивал Политура на нежданного гостя, не теряя из виду черту на бревне: ровная, черная, нанесенная мерным шнуром, она змеей заползала под ноги краснодеревщика. Головешка, которой натирался шнур, тоже маячила перед ним на чурке, стоящей у ямы… Черные думы. Черная черта. Черная головешка… Приперся пронырливый лесовщик, сейчас начнет выговаривать за лишние сваленные кедры. Пусть, не испугаюсь. Нервы ежиком не поднимутся, не сдадут. Есть надежная защита – мебель. Она начальству на заказ сделана. Не ухватишь, Бабинцев, голыми руками…
Черные, кустистые брови Политуры, кажется, тоже натерты головешкой: щелкни по ним – сажа посыплется. Вскинул лохматую черноту под обрез шапки – мысли мрачные сбросил. Пилит, выказывает спокойствие и выдержку. Недаром набирался Политура мудрости от покойного отца. Башковитостью, крепостью нервишек даже его превзошел. Тятенька после раскулачивания сивухой утолял горе. Пил до мокроты брюк. Допился до смерти. Несколько раз самогонка тело чернила: смерть роковое предупреждение делала. Не унимался… третий годок пошел, как навсегда унялся… Вспомнилось сейчас почернелое лицо опрокинутого навзничь отца-сивушника. Задумался пильщик-верховщик: почему все черное продолжает лезть в глаза? А-а-а, гостенек пожаловал, дымной копоти подбросил. Ходит у штабелей теса, высматривает, подсчитывает.
В глубокой обиде Политура на жизнь, на власть, костерит законы строгие. Они – травы докучливые: осот, молочайник, репей, чертополох. Гоньбой гонишь, рвешь-сечешь всякие сорняки – головы сызнова прирастают. Травы – тиранки… Тиранили Политуру законы. Мечталось выломиться из-под них, найти послабление у начальства. Нашел. Руки золотые выручили да тихое наушничество. Время подкатило строгое: шепнешь про кого-нибудь несколько веских словечек, тот на допросах криком изойдется.
Знает Политура свое дело досконально. Ценят его доносы, ценят прочную, ладную мебель, скрепленную осетровым клеем. За один погляд сияющих лакированных гарнитуров надо бы мастеру плату брать. Штучные поделки не уступят музейным экспонатам. Одно обижало умельца: низкой ценой расплачивался с ним Меховой Угодник. Знать, по ценнику жизни выкладывал плату. Спасибо – от лесоповальной каторги освободил, поставил с братаном на товарный промысел. Бондарничать, тесать ружболванку легче и проще. Просит артель коромысла, ложки-поварешки, толкушки, доски разделочные – получайте. Вырежет Политура гладенькую ложку – сухая, без масла рот драть не будет. На сколоченную табуретку слона сади – не раздавит. Пазы в мебели подгоняет – тончайший щуп не просунешь в древесную спайку.
Знает краснодеревщик – сейчас лесник начнет давить штрафом. Давно тихеевских мужиков благословляет на порядок в лесном деле, просвещает о природе в избе-читальне. Политура скривил в едкой улыбке рот: мы вот тоже лес просвещаем – просветов в кедраче много стало. Районщик-уполномоченный разрешение на разбой дал: вали, сват, дерева на выбор. Ни хрена тайге не сделается. Самосевом новая вырастет.
Хрупает маховая пила. Щурит в яме косые глаза меньшой братан. Под ногами у него опилковая перина, сам осыпан кедровым пахучим пушком. Хруп-хруп… хруп-хруп…
Длиннее щель на бревне. Короче шнуровая отметина. Мало на лесопильне бочек, ружейной болванки, клепки. Зато разномерных досок – четыре штабеля. Злит и возмущает это Анисима Ивановича. Произносит вслух:
– Этак вы, стервецы, кедрач вырежете. Староверы пуще глаза берегли кормежные деревья. В редких случаях на поделки валили.
Знает лесник о заступничестве Мехового Угодника. Говорят: веник – царь в бане, в избе – прислужник. Так и он: царек в деревнях, на смолокуренных заводиках. В районе, области – прислужник чинухам.
Замолкла разгоряченная пила. Пальцы Политуры выпустили залосненную ручку. Совсем разогнуться не смогли: свело их судорогой ухватистого жима. Пильщик-верховщик не спешит опускаться на грешную землю, подходить к Бабинцеву. Ему на эстакаде хорошо – рыцарственно, грозно смотрится с возвышения. Отсюда двухметровая фигура лесника-проныры укорочена оптическим обманом – небольшая ужатость доставляла краснодеревщику удовольствие. Политура развязно помахал рукой, крикнул хрипливо:
– Лесному царю – привет!
Вместо ответного приветствия Анисим Иванович без тени иронии пророкотал:
– Вались в ноги, холоп, вымаливай прощение за вредительство лесу.
– Зря тебя, Иваныч, в цари произвел.
– Оплошал – поторопился. Буду на тебя особый указ писать. Ты сколько кедров повалил?
– Не считал… с арифметикой туго.
– Помогу тебе произвести учет пней. Бочек – кот наплакал. Заготовок для мебели – гора.
– Иваныч, уймись! «Катюшами» врага давим.
Из ямы выбрался тщедушный братень. Укорно покосился на лесника, принялся натирать разметочный шнур головешкой: на утоптанный снег полетела черная пыльца. Туго натянут повдоль бревна начерненную веревочку, приподнимут посередине, смачно хлопнут – отобьют для маховой пилы прямую черту. Строго будет следить за нею пильщик-верховщик, направляя правильный бег крупных зубьев.
Сбавив воинственный пыл, Политура спрыгнул на землю.
– Иваныч, ты наш гость. Пойдем до избушки. Утречком язык бычий сварили, поедим с горчичкой.
Читать бесплатно другие книги:
