Вокруг света за 280$. Интернет-бестселлер теперь на книжных полках Шанин Валерий

Первые русские в Новой Зеландии

Николай Михайлович и Милена Ивановна Кругленко попали в Новую Зеландию из Англии.

– После войны мы оказались в Германии, в лагере для перемещенных лиц. К нам приехали англичане и стали агитировать за переезд в Англию. Семейные пары они почему-то брать не хотели. Пришлось нам записаться братом и сестрой, – рассказала Милена Ивановна.

Николай Иванович стал вспоминать о своем детстве:

– Я родился в Курской области, в деревне Бартеньево, в большой семье: у меня было пятеро сестер и братьев. Отец был кузнецом, и руки золотые. Он много работал и хорошо зарабатывал. Жили мы богато, поэтому в 1932 г. нас раскулачили и выслали в соседний район. В 1939 г. меня забрали в армию, но как сына кулака, а значит, политически неблагонадежного, в боевую часть не послали, а направили служить в 217-м Особом строительном батальоне. Мы строили пограничные укрепления возле Благовещенска: рыли окопы, ходы сообщения, дзоты. Мне запомнился такой случай. В деревне Красное я купил пять пар калош и послал их по почте домой. Они дошли, но по пути кто-то заменил три пары на старые. Потом наш батальон перебросили на станцию Челганы, под Читу – делать шпалы для отправки на финский фронт. А после освобождения Прибалтики нас отправили в Литву, в Юрбакас, в 7 км от немецкой границы, строить доты. Мы в лесу выбирали места для объектов, рубили лес, делали опалубку для заливки бетона. Однажды трое наших штабных ребят – повар, писарь и сапожник – решили подзаработать. Они взяли с собой колышки, веревку и пошли якобы отмечать места для строительства. Подойдут к дому какого-нибудь богатого литовского крестьянина и делают вид, что проводят разметку под строительство дота. Крестьянин, конечно, в шоке: «Что же вы делаете?» А они ему и предлагают: «Можем договориться». И договаривались. Все было шито-крыто. А раскрылась афера, как это обычно и бывает, совершенно случайно. К нам в часть привезли кино, пригласили на сеанс местных литовцев. Они и узнали «инженеров». Мошенников должны были судить. Но не успели. Война началась!

– А вы как о ней узнали?

– 21 июня меня и еще троих ребят из нашего батальона послали в лес грузить бревна. За день мы нагрузили две машины и остались в лесу переночевать. А утром никто за нами не приехал. Мы решили, что придется пешком возвращаться в часть, и пошли в сторону Юрбакаса. По дороге нам встретился отряд пограничников. От них мы и узнали, что началась война.

– И что же дальше?

– Вскоре мы попали под обстрел. Когда вокруг засвистели пули, мы бросились врассыпную: двое в одну сторону, двое – в другую. Пока были силы, бежали по лесу, исцарапались до крови. Ночью я потерял своего друга и остался совсем один, поэтому когда на моем пути встретилась группа солдат, я попросился к ним в компанию. Целый месяц мы вдесятером прорывались по лесам на восток, к своим. Пересекли всю Литву, дошли почти до латвийской границы, но там попали в облаву. Полицаи нас повязали, и я оказался в лагере для военнопленных. Но пробыл я там только несколько часов. Фермер Лашис забрал меня к себе в работники – немцы тогда литовцам это разрешали. Когда мы к нему пришли, он сразу же пригласил меня за общий стол ужинать: «Работник мне на самом деле не очень-то и нужен. Тебя я забрал, чтобы спасти от неминуемой смерти».

– И что же вы у него делали? На печи сидели?

– Нет. Я перешел к другому литовцу – Мачулису и три с половиной года на него работал. Его сына с невесткой в сороковом году энкавэдэшники сослали в Сибирь. Но он зла на всех русских не держал и ко мне относился как к своему внуку. А я называл его «синелис» – дедушка. Несколько раз меня хотели отправить на работу в Германию, но спасал другой литовец – доктор Чижкус. Однако однажды и он этого сделать не смог.

– И куда же попали?

– В распределительном лагере в Берлине я записался плотником, и меня отправили на лесозаготовительный завод в Биркенверде. Но там я проработал недолго. Хозяин лесопилки, узнав, что я могу доить коров и вести хозяйство, забрал меня к себе. У него я до конца войны и прожил. Когда к Биркенверде стали приближаться советские войска, я ушел от своего хозяина и с тремя украинцами стал пробираться в американскую зону оккупации, за Эльбу. Я прихода наших не боялся: во власовской армии не служил, полицаем не был. Но, как сыну кулака, мне в СССР пришлось бы нелегко.

– И как? Удалось попасть к американцам?

– Попал к англичанам. Вначале меня опять отправили батрачить в имении. Потом я попал в лагерь Бердорд. А когда отец Виталий, нынешний митрополит Русской зарубежной церкви, организовал лагерь для русских в Фишбеке, под Гамбургом, перешел туда. Голодом нас там не морили, но нельзя сказать, что мы жили очень уж припеваючи. Чтобы хоть как-то облегчить свою жизнь, я занялся спекуляцией. Однажды меня поймали на перепродаже папирос. Привели в полицию, заперли в подвале. На следующее утро состоялся суд. Но я выкрутился: сказал судье, что продавал папиросы, чтобы купить свадебные кольца. Хотя, честно говоря, о женитьбе я тогда не думал, мне поверили и отпустили. В Германии после войны были запретные зоны, куда нам, перемещенным лицам, вход был запрещен. Но жить-то нам было нужно! Однажды мы на военной повозке заехали в одну из таких зон, набрали там помидоров. На обратном пути нам встретилось двое полицейских: «Нельзя столько помидоров везти! Это спекуляция! Выбрасывайте!» Но их было только двое, а нас трое. Мы от них отмахнулись и поехали дальше. Однако далеко уехать не удалось, на кордон наткнулись. А там – сразу десять полицейских! Нас, конечно, тут же повязали. И в подвал! Ну, думаю, кислое дело. Разделили нас по камерам и заставили писать объяснительные. В частности, спрашивали, кому сколько помидоров принадлежит. Я постарался написать поменьше, а мои друзья побольше. Они думали, нас промурыжат и отпустят, вернув каждому его долю. Но вышло по-другому. Меня, как мелкого спекулянта, отпустили. А их стали под статью подводить, угрожая в тюрьму посадить. Стали им еще и кражу коней из лагеря приписывать. Я пошел за помощью к английскому коменданту нашего лагеря. Он мужик был отличный и нас, лагерников, немцам в обиду не давал. Именно с его помощью удалось мне вызволить своих друзей.

– Как же вы попали в Англию?

– В конце сороковых годов из Германии стали разъезжаться кто куда: одни в Америку, другие – в Австралию. А в наш лагерь приехали вербовщики из Англии. Мы с Милей как раз поженились, а в лагере семейных бараков не было, вот мы и поехали в Бирмингем. Там обустроились, английский язык выучили, дом купили в рассрочку. И уже в 1955 переехали в Новую Зеландию. Первые два года я трудился на механическом заводе: тянул проволоку. Это была очень тяжелая работа! Потом меня перевели в уборщики. Девять лет до выхода на пенсию я проработал со шваброй в руке.

На следующий день в гости к Кругленко зашла Марина Андреевна Пейдж. Она попала в Новую Зеландию в 1949 году с первой группой русских эмигрантов, прибывших из итальянского Триеста на судне «Дандалк-бэй».

– Новозеландцы тогда почему-то предпочитали брать к себе беженцев из Прибалтики. Среди них затесалось и несколько русских: Борис Евгеньевич Данилов, сын инженера-железнодорожника с Транссибирской магистрали; Андрей Николаевич Сенаторский – сын летчика императорской авиации; Мира Ивановна Бениш… При отборе кандидатов на переселение в Новую Зеландию вначале отправляли людей старше 50 лет и родителей с дочерьми. Только после них дошла очередь и до молодежи. На судне «Хеленик-принс» привезли поляков (среди них русских было еще больше). Везли всех в долг. Но за это два года мы должны были отрабатывать. А жили все вместе в лагере, в бывших военных бараках в Пахиатуа, недалеко от Палмерстон-Норт.

Марина Андреевна была знакома практически со всеми первыми русскими эмигрантами. Она принесла с собой домашние альбомы, заполненные пожелтевшими фотографиями с группами людей на фоне поездов и пароходов, и стала показывать.

Центром русской общины могла стать только православная церковь. Вначале под нее приспособили теплицу. Николай Михайлович Кругленко нашел участок земли и стал объезжать всю русскоязычную православную общину, уговаривая людей подписываться на строительство. В среднем каждая семья жертвовала на церковь по 25 фунтов – это тогда была средняя месячная зарплата. Много стройматериалов получили бесплатно, работали на постройке, естественно, тоже всем миром. Когда церковь освятили, отец Алексей Годяев начал в ней служить. Вплоть до начала 1980-х гг. он один обслуживал все три православных прихода – в Веллингтоне, Крайстчерче и Окленде.

Вторая волна русской эмиграции нахлынула в 80-е годы. Тогда в городок Литлтаун заходило много советских рыболовных судов – до 20 в день. Некоторые моряки становились «невозвращенцами» и подавали на статус беженца. В Новой Зеландии их называют «прыгунами». В начале 90-х годов пошла третья волна эмиграции – добровольная. Современные российские эмигранты приезжают, пройдя отбор «по баллам». Практически все они с высшим образованием: врачи, преподаватели, инженеры, артисты…

Южные Альпы

На выезде из Крайстчерча меня подобрал Антони Броган.

– Ты был специалистом по компьютерам? А я сейчас преподаю детям информатику. Вот было бы здорово, если бы ты пришел в мою группу и рассказал школьникам о российских компьютерах. В любом случае, если опять заедешь в Крайстчерч, заходи в гости.

С прибрежного шоссе № 1 я свернул в глубь острова, к Южным Альпам, которые маори называют Аораки. Двое туристов подбросили меня до озера Текапо. На берегу стоит англиканская церковь «Доброго пастыря». Ее можно увидеть на открытках, продающихся в сувенирных магазинчиках по всей Новой Зеландии. Церковь снимали в разных ракурсах, но всегда только снаружи. Что находится внутри, для меня так и осталось загадкой. Дверь была наглухо закрыта, вокруг никаких домов, где мог бы жить священник или хотя бы охранник, видно не было. Но с поиском места для ночлега проблем не было. Весь широкий галечный пляж был в моем единоличном распоряжении.

Утром немецкий турист из Баварии подбросил меня до смотровой площадки у озера Пукаки. Говорят, в хорошую погоду оттуда можно разглядеть вершину горы Кука. Но в тот день она была закрыта сплошной пеленой облаков. Да и вообще день был пасмурный, моросил дождь.

До самой макушки на высоту 3764 метров я забираться не собирался. И у подножия самой высокой горы острова есть на что посмотреть: снежные пещеры, ледяные водопады, причудливые фигуры из снега и льда, ледниковые озера… И, что совсем не удивительно, вокруг не было ни души. Туристический сезон еще не начался.

На трассу я вернулся с женщиной из обслуживающего персонала отеля, пустовавшего в ожидании начала туристического сезона. Потом меня подобрала парочка туристов из Англии.

В Оамару я ходил с видеокамерой вокруг пресвитерианской церкви Святого Петра, примериваясь, с какой точки удобнее будет снять. И как раз в этот момент из церкви вышел мужчина. С интересом меня разглядывая, он подошел к своей машине, сел за руль, включил зажигание, стал отъезжать, но потом его, видимо, все же разобрало любопытство. Он приоткрыл окно и спросил:

– Ты откуда? Из России? Давай садись ко мне в машину. Я покажу тебе город.

Так я познакомился с Гарри. Он провез меня кругами по центру Оамару, застроенному зданиями из одинакового желтого песчаника, а затем пригласил к себе домой.

С вершины холма открывается вид на десятки километров вокруг.

– Этот участок земли принадлежит нам уже лет тридцать. Но до 1991 г. мы пасли здесь овец. Только когда я ушел на пенсию, стал строить дом. Он и сейчас еще немного не доделан.

Обстановка внутри самая богемная – рояли (два!!!), электрические синтезаторы, навороченный компьютер с кучей книг по языкам программирования и операционным системам… Джуди, жена Гарри, казалось, ничуть не удивилась нежданному гостю и сразу принялась готовить праздничный ужин. А мы поехали смотреть желтоглазых пингвинов. Эти пингвины считаются одним из самых крупных видов. А в Новой Зеландии – самым крупным. К сожалению, нам удалось увидеть только одного, да и то издалека.

В Оамару живут и синие пингвины. Они значительно уступают по размеру, но зато их там намного больше, чем желтоглазых. Для туристов отгородили часть берега возле порта. Вход, естественно, платный, но меня, как российского журналиста, пропустили и так. Пингвины под красными прожекторами, как в комнате для печатания черно-белых фотографий, шествовали из моря к своим гнездам. А зрители сидели на трибунах, как болельщики футбольного матча.

С утра экскурсия по городу продолжилась. Я никуда не спешил. Гарри тоже делать особенно было нечего. Он всю жизнь держал мебельный магазин и на пенсии, очевидно, страдал от безделья.

Оамару известен своими церквями, католическими школами-интернатами (в одной из них Гарри и учился). Все мало-мальски важные здания построены из одинакового желтого песчаника. Фабрика-каменоломня, из которой его привозят, находится километрах в двадцати от города. Гарри отвез меня и туда, чтобы я мог воочию увидеть, как из скалы выпиливают каменные блоки, используемые для строительства домов – как в Оамару, так и в окрестностях. Потом мы заехали в Хампден – небольшую рыбацкую деревушку на берегу океана, а оттуда отправились в Моераки-боулдерс. Там морские волны создали на берегу несколько десятков удивительных валунов совершенной полусферической формы. Но и на этом экскурсия еще не была закончена. От булыжников мы отправились к маяку на Шаг-пойнт. За маяком, на крайней оконечности мыса находится маленький заповедник с тюленьим лежбищем. По соседству с ними тоже живут желтоглазые пингвины. И здесь их вдвое больше, чем возле Оамару, – ровно два пингвина!

Даниден – самый «шотландский» город

Даниден был основан шотландцами. 23 марта 1848 г. судно с первыми эмигрантами, посланными «Шотландской компанией», прибыло в залив Отаго для организации пресвитерианской колонии. Среди поселенцев наибольшим авторитетом пользовался преподобный Томас Бернс. На протяжении многих лет он был признанным лидером и много сил потратил на обустройство колонии в типично шотландском стиле. Узкие улочки застроены красивыми историческими зданиями. И самое известное из них – первый университет Новой Зеландии, основанный еще в XIX в. Несколько микрорайонов города вокруг университета плотно заселены студентами. Живут они коммунами, снимая один дом сразу на пять-десять человек. Такие мини-общаги можно узнать по ободранным стенам, по грудам пустых бутылок у входа, по отсутствию штор (иногда их заменяют старые газеты), по старой, изношенной мебели. Если в ободранных креслах на веранде сидят молодые люди и пьют пиво, значит, это студенты.

Дома местных жителей отражают материальное положение владельцев. По соседству с архитектурными произведениями в виде небольших шотландских замков можно увидеть обычные деревянные домики. Но везде много цветов и зелени. И обязательно аккуратно постриженные газоны. Это святое!

Еще одной крупной достопримечательностью Данидена считается железнодорожный вокзал, построенный все в том же «шотландском» стиле. С развитием автомобильного транспорта про железную дорогу забыли. Вокзал пришел в запустение. Но потом кому-то пришла в голову замечательная идея – возить по железной дороге туристов. Один из самых популярных маршрутов начинается как раз в Данидене. Именно для туристов и отреставрировали старый вокзал. Зал ожидания отделан кафелем, как общественная баня. Плитка действительно замечательная. Даже трудно сказать, является она оригинальной или стилизована под старину. Все сюжеты рисунков основаны на железнодорожной тематике, видимо, туристический маршрут как раз и начинается с экскурсии по вокзалу.

Привокзальная площадь украшена огромными клумбами, засаженными яркими цветами. Но еще больше цветов собрано в Ботаническом саду. Кроме того, там можно увидеть сотни пород деревьев, кустарников и цветов из разных стран мира, огромную коллекцию рододендронов и прекрасный розовый сад. Больше всего посетителей скапливается возле пруда. И почти каждый считает своим долгом покормить водоплавающих. А так как делают это целыми днями и в огромном количестве, то большинство уток очевидно страдает ожирением и уже не сможет взлететь от «перегруза».

Одна часть Данидена расположена на холмистой местности, на берегу красивого залива, узкой полосой уходящего в глубь острова почти на 50 км; другая – на берегу океана. За исключением набережных, в городе вряд ли найдется хоть одна горизонтальная улица. Спуски сменяют подъемы, подъемы – спуски. Улица Болдуин официально признана самой крутой улицей мира и занесена в Книгу рекордов Гиннесса. Уклон составляет 1:1,226 (это приблизительно 39,2 градуса). Чтобы пройти улицу от начала до конца, нужна хорошая физическая подготовка. Тем, кому удалось преодолеть эту улицу на машине, на велосипеде или пешком, выдается сертификат с очень прикольным текстом: «Выдано прошедшему улицу Болдуин и выжившему в этом нелегком испытании».

Почему Маркус забыл ключи?

Выехав под вечер из Данидена, я до наступления темноты успел добраться только до Мосгейла. Попытался голосовать и в темноте, но скоро отказался от этой идеи и пошел спать под густой кроной сосны недалеко от дороги. Утром я вернулся на трассу и минут через пять застопил микроавтобус. Водитель рассказал мне удивительную историю:

– Я должен был проезжать здесь около часа назад (в то время я еще спал. – Прим. автора). Мне сегодня нужно успеть в несколько мест. Поэтому я встал рано утром, быстро собрался, но перед самым выходом из дома обнаружил, что потерял ключи от машины. И никак не мог их найти! Я уже нервничать стал, психовать. Потом успокоился и говорю сам себе: «Маркус, все в руках Божьих. И если ты не можешь найти ключи, то это неспроста. Видимо, Он не хочет, чтобы ты раньше времени появился на дороге. Может, Бог таким образом хочет защитить тебя от аварии?» Это меня успокоило, а вскоре я ключи нашел и поехал. Когда я увидел тебя на дороге, мне сразу же вспомнилось утреннее происшествие. Тут-то я и понял: «Оказывается, Бог хотел, чтобы я подвез этого хитч-хайкера!» Поэтому-то я и остановился.

Разговор и дальше, пока я ехал с Маркусом Линдером – христианином из секты пятидесятников – до Инверкагила, крутился вокруг темы божественного предопределения.

– Бог не сидит где-то там в небесах. Он воплощается во всех явлениях нашей жизни. Чтобы помолиться, нам не нужно идти в церковь. Это можно делать везде. Например, даже сейчас, за рулем машины. Правда, церкви тоже полезны. Там мы можем встретить единомышленников. Они помогают укрепиться в вере.

Маркус Линдер родился в Швейцарии, но много поездил по свету: работал поваром в Египте, Израиле, в Швеции.

– Однажды мне даже предлагали поработать поваром в швейцарском посольстве в Москве. Но я отказался. В Новую Зеландию приехал всего пять лет назад, но уже успел поработать в трех местах. Сейчас я главный повар студенческой столовой университета Отаго. Если опять окажешься в Данидене, звони. У меня найдется для тебя свободная комната.

Южные мысы, озера и фьорды

Поселок Блаф, расположенный у подножия одноименного мыса, считается самым старым европейским поселением в Новой Зеландии. Он основан в 1824 г. Джеймсом Спенсером как китобойная база. Капитан Вильям Стирлинг купил землю вокруг поселка и стал ее обрабатывать, для того чтобы снабжать китобоев продуктами. Сейчас его бывшие владения называют Стирлинг-Пойнт.

Первые европейцы называли крайнюю южную оконечность Новой Зеландии просто – Гора. Позднее название изменилось на Old Man’s Bluff («старик» на кельтском означает практически то же самое – высокая скала), или коротко – Блаф. В 1856 г. его переименовали в Кемпбелтаун, но 1 марта 1917 г. вернулись к предыдущему варианту. Маори же это место как называли, так и называют – Мотопохуэ – Земля вьюнков. Этих птиц действительно на мысу навалом.

Мыс Блаф – крайняя южная точка «материковой» Новой Зеландии. Естественно, так же, как и мыс Реинга на крайнем севере, она отмечена столбом с желтыми табличками. Туристы обычно фотографируются на его фоне и тут же уезжают. Мне же спешить было некуда, и я пошел по тропинке, огибавшей самый южный мыс Южного острова. В море виднеются маленькие необитаемые острова. Они, очевидно, находятся еще южнее «самой южной точки Новой Зеландии».

За Ламсденом я свернул с хайвэя на сельскую дорогу, ведущую в сторону Те Анау, и, пройдя по ней пару километров, устроился спать под раскидистыми соснами.

Дорога вела в тупик к Те Анау и Милфорд-Саунду. Туда только туристы и заезжают. Туристический сезон еще не наступил. В течение четырех часов я шел по дороге, пытаясь поймать попутку, но никто не останавливался! На окраине Моссбурна ко мне присоединился еще один хитчхайкер – молодой парень с рюкзаком и удочками. «Вот уж теперь-то мы точно застрянем», – подумал я. Но ошибся. Нас практически сразу же взяли в огромный дом на колесах с семьей австралийцев с пятью дочерьми.

Западное побережье Южного острова – одно из самых дождливых мест в стране. Ежегодно здесь выпадает до семи метров осадков. Растения в «дождевом лесу», растущем на берегах залива, говорят, очень похожи на те, что растут в Австралии, Папуа – Новая Гвинея и Южной Америке. По мнению ученых, это служит еще одним доказательством в пользу существования древнего материка Гондвана.

Милфорд-Саунд – всего лишь один из тринадцати фьордов Западного побережья, но самый «раскрученный». Каждый год сюда приезжают тысячи любителей дикой природы. Маорийцы называли фьорд Пиопиотахи в честь не сохранившейся до наших дней певчей птицы. Сейчас самые известные, по крайней мере для туристов, птицы – кеа (Nestor notabillis). По внешнему виду они похожи на смесь попугая с совой: с серо-зеленым оперением и кривым клювом.

На пристани скопилось несколько круизных судов. Я подошел к Нейлу Садерленду, капитану катера «Митре Пик», и попросил его взять меня на борт бесплатно, как журналиста.

– А у тебя есть бумаги?

Удивительно! Обычно в Австралии и Новой Зеландии мне верили на слово. И вот впервые все же пришлось показывать удостоверение. К счастью, его оказалось достаточно. И вскоре с борта катера я разглядывал крутые утесы и водопады, тюленей и пингвинов.

Во время круиза за чашкой чая я разговорился с доктором Робертом Фрикландером из городка Нью-Лондон в американском штате Хемпшир. Он подбросил меня назад в Те Анау. Этот поселок находится на берегу одноименного озера. Отсюда начинается самая знаменитая новозеландская туристическая тропа – Милфорд-трек. Пройти по ней можно за 5–6 дней. Но к началу старта нужно добираться по воде или по воздуху.

Утром уже знакомый немецкий турист из Баварии (он уже подвозил меня по пути к горе Кука) довез от Те Анау до Квинстауна.

Как и большинство городков в этом районе, Квинстаун был основан во времена золотой лихорадки. Тогда все окрестности были перекопаны искателями удачи. Сейчас город стал одним из крупнейших туристических центров Южного острова.

Я бродил по Квинстауну несколько часов, но на выезде попал в машину все к тому же баварцу. Уже в третий раз! Он тоже никуда не спешил. Поэтому мы останавливались через каждые пять-десять километров: полюбоваться видами или посетить старые рудники. На юге Южного острова в конце XIX в. золото находили повсеместно.

Первый золотой прииск легендарные первопроходцы Хартли и Рейли основали на Бревери-Крик, возле городка Кромвель, у слияния рек Каварау и Кутна. Золото там, может, еще и осталось. Но сейчас это историческое место скрыто под водами рукотворного озера Данстейн. Вода и электроэнергия сейчас ценятся больше, чем благородный металл. Несколько старых зданий перевезли на новое место, рядом с ними построили современные дома, стилизованные под старину. Но воссоздать атмосферу старого города не удалось, и сейчас Кромвель известен только своими садами и виноградниками. Здесь, кстати, проходит 45-я параллель – невидимая линия, отмечающая середину Южного полушария. Поэтому Кромвель находится на совершенно одинаковом удалении как от экватора, так и от Южного полюса.

И все же: почему Маркус забыл ключи?

Я продолжал двигаться на север вдоль Западного побережья, но мне не давали покоя воспоминания о странной встрече с Маркусом Линдером. Три дня я держался, но его рассуждения о неслучайной связи случайных совпадений, о потерянных и позднее найденных ключах все же оказали на меня свое воздействие. Я круто изменил свой маршрут и отправился прямо в Даниден.

Поздно вечером я был в доме у Маркуса Линдера на улице Аббейхилл, в районе Пайн-Хилл, северного пригорода Данидена.

– Можешь жить у меня, сколько захочешь, – предложил он. – Только на этой неделе я буду очень занят и не смогу повозить тебя по городу и окрестностям.

По городу я ходил пешком, но культурную программу Маркус мне все же организовал, пригласив на следующий вечер своих русских знакомых. Они, правда, оказалась не русскими, а литовцами. Но новозеландцы, как, впрочем, и австралийцы, всех жителей бывшего СССР считают русскими.

София пришла со своим сыном Виргинием, который по-русски говорил с огромным трудом. У нее же судьба сложилась так, что большую часть жизни она провела именно в России.

– Мы жили в Литве, когда в 1940 г. к нам пришли советские войска. Нас «освободили»: отца посадили, а меня с матерью отправили в ссылку в Сибирь. До самой смерти Сталина мы жили в маленьком поселке в Алтайском крае, под Барнаулом. Когда началась «оттепель», у нас появилась возможность вернуться назад в Литву. Отец мой пропал без вести во время войны. Меня, как дочь «врага народа», даже после смерти Сталина не принимали в медицинский институт – там ректор был матерым сталинистом. А в ветеринарном институте нравы были демократические. Вот так и получилось, что я стала не врачом, а ветеринаром. В начале восьмидесятых годов к нам через Красный Крест пришло письмо. Оказалось, мой отец во время войны не погиб, а уехал в Германию. Оттуда он перебрался в Новую Зеландию, но нам с матерью о себе сообщать боялся. Знал, что нам и так несладко живется, а если обнаружится близкий родственник за границей, то будет еще хуже! И только после смерти Брежнева он осмелился сообщить о себе.

– И как же вас выпустили?

– Отец прислал вызов на переезд в Новую Зеландию, но нам не хотели давать выездные визы. Тянули, тянули… А когда, наконец, уже после начала перестройки, мы оформили все документы, мой отец умер. А мы к этому моменту уже продали и дом, и вещи. Сидели на чемоданах. И надо же, ирония судьбы. Советские коммунисты разрушили нашу семью, а два новозеландских коммуниста помогли нам сюда приехать. Они стали нашими спонсорами.

– Вы сразу всей семьей приехали?

– Нет. Мой сын остался в Литве, а я с дочерью, ей тогда было всего 16 лет, приехала на разведку. Поначалу нам пришлось очень туго. Денег не было совсем. Я бралась за любую грязную работу, жили мы в богадельне при церкви, одежду получали в благотворительной организации, питались бесплатным супом. А вы ведь знаете, как у нас думают об эмигрантах, уехавших в богатые страны? Счастливчики! Вот и мои родственники вскоре стали слать гневные письма: «Что-то вы там заелись! Своих забываете! Хотя бы пару джинсов прислали и кроссовки!» Что делать? Не будешь же объяснять, как нам здесь на самом деле живется. Вот и пришлось мне собирать по крохам, чтобы купить и отправить посылкой то, что нам самим было не по карману.

– И все же как-то прижились?

– Дочь окончила школу, в университете получила специальность психолога и устроилась работать в клинике. Но общаться целыми днями с дебилами ей было трудно. Она переучилась на школьного учителя и уехала в Окленд. Но и ученики, многие из которых маорийцы – непоседливые, буйные, энергичные, – оказались ей не по силам. И ей опять, уже в третий раз, пришлось переучиваться. На этот раз она стала специалистом по компьютерам. Вот уже второй год работает в Лондоне начальником компьютерного отдела крупной фирмы.

София познакомила меня со своими русскими знакомыми из Казахстана. Светлана Михайловна приехала в Новую Зеландию всего год назад. А ее дочь Лена – на пару лет раньше.

– Мы с мужем жили в Алма-Ате. И хорошо жили! Я работала в «Райпотребкооперации», а с началом перестройки пошла в бизнес. Заявления на эмиграцию мы подали под влиянием общего порыва. Тогда чуть ли не все хотели куда-нибудь уехать. Но прошло несколько лет, мы уже и думать забыли про Новую Зеландию. И тут пришел вызов в Москву на собеседование. Новозеландцы набрали в России хороших специалистов с отличным образованием. А о том, что они здесь будут делать, не подумали!

– И что же вы делали?

– Как и всем, нам пришлось переквалифицироваться. Мой муж так и не смог найти здесь для себя место и вернулся назад в Россию. Сейчас в Москве бизнесом занимается. А я устроилась работать в университете преподавателем русского языка – это с дипломом кооперативного техникума. Русский язык я преподавала только два года, потом русское отделение закрыли за ненадобностью. И без того знатоков русского языка в Новой Зеландии уже предостаточно. Да и «холодная война», когда русские были потенциальными противниками, закончилась. Сейчас я работаю переводчиком: вожу по стране «новых русских». Платят мне по 50 долларов в час, а работать с ними приходится с раннего утра до позднего вечера. Поэтому, хотя работа не постоянная, а от случая к случаю, зарабатываю я даже больше, чем раньше получала в университете.

Вечером я попал на бесплатный концерт, который раз в год устраивают для всех даниденских пенсионеров. Большая часть артистов тоже была в возрасте. Они со сцены распевали всем известные песни, а зал со слезами на глазах подхватывал. Именно там, слушая нестройный, но мощный хор голосов, я впервые очень остро почувствовал, что значит быть эмигрантом. Пусть к тебе относятся предупредительно и радушно, пусть зарабатываешь больше, пусть живешь в более комфортных условиях. Но настоящего взаимопонимания с окружающими не будет никогда.

Как-то вечером в разговоре с Маркусом я случайно упомянул, что ищу работу.

– Так у меня есть знакомый фермер!

Он тут же позвонил и сообщил, что некий Джон Гилкрист из Роксборо готов принять меня с 15 октября на работу в своем абрикосовом саду.

Уникальная страна!

В любой стране мира туристы не имеют права работать. Это, как правило, написано прямо на визе: «без права на работу». При этом предполагается, что если турист нарушит этот запрет и все же найдет способ заработать не воровством, а своим трудом, то он будет вынужден совершить другое преступление – не платить налогов. Попробуйте прийти в Налоговое управление с туристической визой и попросить «индивидуальный номер налогоплательщика». Сразу услышите, что чиновники думают о ваших умственных способностях.

Однако туристы работают не только для того, чтобы насолить иммиграционным чиновникам, выдавшим им визу. Им элементарно нужны деньги. А многим работодателям нужна рабочая сила, особенно там, где местные жители работать не хотят или не могут. Им приходится нанимать «нелегалов». Они бы и рады были заплатить за них налоги, но не могут – нет «индивидуального номера налогоплательщика», на который можно было бы переводить деньги. Поэтому и работодатели вынуждены идти сразу на два преступления – нанимать нелегалов, не имеющих разрешения на работу, и не платить за них налоги.

Потребность в рабочей силе, готовой выполнять «черную» работу, есть во всех богатых странах мира. Там же есть и иностранцы, готовые работать нелегально. Если в легальной сфере взаимоотношения между работодателями и работниками регулируются правительственными чиновниками, то для нелегальной сферы приходится создавать «мафиозные организации». Они также платят налоги, но не перечисляют их в обезличенный государственный фонд, а распределяют по карманам отдельных нечистых на руку его представителей.

Система, конечно, идиотская, но всем привычная. Именно по такому принципу работают нелегалы в Москве и Париже, в Лондоне и Токио… Везде, кроме Новой Зеландии. Конечно, как и в любой стране мира, иностранцы с туристической визой официально не имеют права работать. Но они имеют право платить налоги! IRD-номер (индивидуальный номер налогоплательщика) дают всем желающим. Для его получения нужно предъявить всего лишь ксерокопию первой страницы паспорта. Можно даже не приходить в Налоговое управление, а послать запрос по почте. Работодателей же только этот номер и интересует. По нему они перечисляют налоги в Новозеландское налоговое управление. Хотя иммиграционное управление Новой Зеландии по-прежнему запрещает туристам работать, де-факто они уже работают, причем на общих основаниях с местными, и платят те же налоги.

Конечно, в такой маленькой и законопослушной стране легко навести порядок: переловить всех нелегально работающих иностранцев и поставить заслон перед вновь прибывающими. Но проблема в том, что новозеландское сельское хозяйство выживает в конкурентной борьбе только потому, что расценки на труд сельскохозяйственных рабочих держатся на крайне низком уровне. Местные жители за такие гроши работать не хотят. Поэтому от 60 до 80 % урожая собирают «туристы». Если же им это запретить, абрикосы, яблоки и груши сгниют. И всего через пару-тройку лет в Новую Зеландию, как в какую-нибудь Эфиопию, придется посылать гуманитарную помощь.

У меня оставалось две недели до начала работы. И я решил потратить их на поездку по Южному острову.

На аэродроме возле Ванаки находится частный Музей военной и авиационной техники, организованный миллионером Тимом Воллесом. Он первым додумался разводить на фермах оленей, он же был пионером «вертолетного туризма». Именно на стыке этих двух идей и возник авиационный музей.

Для того чтобы научиться делать из рогов новозеландских оленей пантокрин, Тим Воллес отправился к своим коллегам на Алтай. Во время этой поездки он нашел в Сибири остатки созданного конструктором Поликарповым самолета «И-16». В начале девяностых годов в России за валюту могли сделать что угодно. Поэтому на военном заводе под Новосибирском быстро освоили технику реставрации самолетов «И-15» и «И-16». Эти самолеты и стали основой военно-технической коллекции и непременными участниками авиационного шоу.

Вход в музей платный, но я уже в который раз прошел свободно, как журналист. Больше того. Как русского меня не только провели по всем залам, подробно рассказывая про все экспонаты, но и завели в подсобные помещения, где шла работа над реставрацией нескольких «И-16», английского «Спитфайера» и личного самолета принца Уэльского, на котором он летал во время Второй мировой войны.

Экскурсовод по музею довез меня и до Ванаки. Этот когда-то никому не нужный поселок в последние годы превратился в «Новозеландскую Ривьеру». Многие новозеландцы строят на берегах озера свои дачи, загородные дома и особняки. В результате цены здесь растут быстрее, чем в среднем по стране. Ничего хоть мало-мальски исторического с Ванакой не связано. Но туристов ведь чем-то привлекать нужно! Вот и построили ни на что не похожее чудо – Музей головоломок.

Возле музея я попал в машину к парню, завербовавшемуся на сезон работать барменом в отеле.

– В прошлом году я там уже работал. Условия мне нравятся. Живешь бесплатно, ешь – тоже. Да еще и по 3 тысячи в месяц получаешь. Тратить же их там не на что. В конце сезона опять вернусь домой с кругленькой суммой.

Западное побережье: дождь нон-стоп

Новая Зеландия – страна удивительная во многих отношениях. И одно из них – то, что здесь очень много однополосных мостов. Некоторые из них – сотни метров длиной. Один из самых длинных находится на реке Хаас.

Хотя сама река шириной не больше десяти метров, она петляет по каменистому ложу метров двести шириной. Я перешел по мосту на противоположный берег и хотел лечь спать прямо возле самой воды. Но удобный, достаточно плоский камень нашелся только метрах в пяти от края бурного потока. Там я и расстелил свою плащ-палатку.

Климат Южного острова интересен тем, что на Восточном побережье обычно стоит засушливая погода, а на Западном, отгороженном высокими отрогами Южных Альп, почти постоянно льют дожди. К этому я был готов, поэтому, когда ночью начался моросящий дождь, постепенно становившийся все сильнее и сильнее, я лишь поплотнее укутался и продолжал, как ни в чем не бывало, спать. Когда рассвело, дождь и не думал прекращаться. Плащ-палатка, рекламируемая как стопроцентно влагонепроницаемая, не выдержала такого испытания и промокла насквозь. Однако тепло она продолжала держать. Вылезать под холодный дождь очень не хотелось. Я выглянул в щелочку и остолбенел. Когда я ложился спать, до реки было около пяти метров. А сейчас до бурного потока, занявшего всю широкую долину, оставалось всего пять сантиметров! Просто чудо, что меня ночью не смыло.

Собрав мокрые вещи в мокрый рюкзак, под проливным дождем я вышел на дорогу. И практически сразу поймал машину до Греймауфа – это уже на противоположном конце Западного побережья. По пути мы проехали ледники Фокс и Франца-Иосифа. Но выходить из теплой машины очень не хотелось.

Когда я оказался в городке Мурчисон, уже стемнело, а дождь продолжал лить не переставая. Ребята, выносившие из здания местного театра музыкальную аппаратуру, посоветовали мне пройти ночевать на веранде в школе. Веранда там была достаточно широкая, и от дождя она хорошо защищала. А чтобы не стелить свою циновку прямо на бетонный пол, я собрал резиновые коврики, лежавшие перед входами в школьные классы.

Утром я прогулялся по еще спящему городку. Несколько километров меня подвезла фермерша с руками, перепачканными коровьим навозом, возвращавшаяся с дойки. До Ричмонда я добрался с рыбаком. А дождь все продолжался и продолжался.

На следующее утро опять выглянуло солнце. Когда я вышел на дорогу, погода опять стала портиться. Парень-фермер немного провез меня по шоссе, потом свернул с него на сельскую дорогу. Она тоже идет до Крайстчерча, но долго петляет по горам. Очевидно, что и попуток на ней будет меньше. Зато интереснее, чем сновать по одной и той же трассе туда-сюда. Когда мы проехали километров тридцать, парень высадил меня перед въездом на ферму.

– Извини, я не могу тебя пригласить к нам переночевать. У нас нет места.

Надежды на попутку не было, а стоять под дождем скучно. Я пошел пешком, разглядывая горы, бескрайние леса, водопады, ручьи… И все это сквозь пелену непрекращающегося дождя! Только часа через полтора меня подобрал парень до Ваиау. Там я устроился спать в школе на открытой веранде.

Утром меня разбудила учительница.

– Ты до 9 часов отсюда уйдешь? У нас занятия начинаются.

В тот день я практически нигде не стоял больше чем по пять минут. Старушка довезла до соседнего городка, старичок – до Кайапоя, фермер – до Крайстчерча, психолог Стивен до Тимару и, наконец, женщина-англичанка – до Данидена.

Свернув с прибрежного шоссе на дорогу, ведущую в сторону Александры, я сразу увидел огромный плакат, предупреждающий о том, что начинается район золотой лихорадки XIX в. В городе Лоренс, центре района Туапека, сейчас живет всего человек 500. А ведь в разгар лихорадки, после того, как Томас Габриэль Рид в мае 1861 г. на реке Туапека, в районе, позднее названном ущельем Габриэля, открыл золото, здесь было больше 10 тысяч старателей. Золото здесь еще осталось, но добывать его невыгодно. Местные жители переключились на овцеводство. А периодически, для привлечения туристов, устраивают родео.

Абрикосовый сад в Роксборо

На ферме Джона Гилкриста я оказался, когда уже стемнело. Прошел из конца в конец: дома, сараи, сельскохозяйственная техника, две огромные овчарки в обтянутом сеткой вольере и никого из людей! Так и пришлось опять ложиться спать под открытым небом. Только на следующее утро я познакомился и с самим фермером, и с его семьей.

Владелец сада Джон Гилкрист. Его жена Диана, которую все зовут просто Ди, работает журналистом в местной газете и владеет магазином одежды на главной улице. У их старшего сына Питера есть свой абрикосовый сад, а младший, Адам, изучает телевизионную журналистику в университете Отаго. В тот день в гостях была и бабушка Алина – старейшина семьи. Она родилась в Роксборо 85 лет назад и вышла замуж за парня, росшего по соседству. Так всю жизнь в этих местах и провела. Джон – лишь один из семи ее сыновей. Трое других также владеют своими садами, а еще трое ее детей уехали миссионерами в Бирму, Индию и Эквадор.

Меня поселили в пустующем доме, в котором раньше жила бабушка Алина. Там было все, что нужно для жизни: кухня с холодильником и плитой; ванная со стиральной машиной; несколько спальных комнат; зал с телевизором и камином… И все это на первые две недели оказалось в моем единоличном распоряжении.

Первый сад в Роксборо основал Джозеф Тамблин. В 1866 г. он купил у странствующего торговца несколько саженцев фруктовых деревьев. Среди них оказался и знаменитый «красный абрикос Роксборо», который продолжают здесь выращивать до сих пор. Оказалось, что садоводство – более прибыльный бизнес, чем добыча золота. А золото в земле осталось. Его частички проникают в плоды абрикосов, персиков, нектарин и яблок. Поэтому они приобретают уникальный оттенок и несравненный вкус.

Современные фруктовые сады сильно отличаются от своих предшественников. Сейчас они напоминают крупные промышленные предприятия. Каждый этап проводится в строгом соответствии с рекомендациями ученых. Начинается все с прореживания – удаления «лишних» плодов. Если плодов останется меньше, им достанется больше солнечного света; они вырастут крупнее; потребуется меньше усилий для того, чтобы собрать урожай. Затем проводится культивация земли, часто ее покрывают полиэтиленовой пленкой, чтобы помешать влаге испаряться и тем самым обеспечить корни деревьев. Одновременно сады обрабатывают пестицидами для борьбы с вредителями. Самая ответственная часть процесса – сбор и транспортировка. Фрукты должны быть «товарного вида» и дойти до покупателей свежими.

В последние годы делаются попытки перейти на выращивание «органических» плодов. Но большинство фермеров по-прежнему уповают на ядохимикаты. Для фруктов, которые выращиваются на экспорт, подбор химии становится делом очень ответственным. Списки запрещенных в США и Европе ядохимикатов не совпадают: то, что считается безвредным в США, в Европе нельзя применять, и наоборот.

Первые постройки в Роксборо появились на восточном берегу реки Кутна, а потом и на западном. С одного на другой берег приходилось плавать на лодках, пока, наконец, был построен мост. Его снесло в наводнение 1873 г. Но мост опять восстановили на том же месте. На центральной улице, которая раньше называлась Шотландской, стоит Коммерческий отель, два супермаркета и четыре церкви: католическая, англиканская, объединенная и баптистская.

Долой «лишние» абрикосы!

Первый рабочий день, конечно, запомнился мне лучше, чем сотни следующих за ним. Он выдался дождливым. Джон предложил отдохнуть, но я решил остаться, понадеявшись на свой непромокаемый плащ. Работа была несложная – обрывать с деревьев «лишние» абрикосы. Деревья разные – низкие и высокие, раскидистые и стройные, на некоторых плодов и так немного, а на других из-за зеленых абрикосов не видно ни листьев, ни даже самих веток. А за работу платят одинаково – по 4,5 доллара за дерево.

За пару недель я понял главный принцип. Если срывать все «лишние» абрикосы, то на каждое дерево придется потратить по нескольку часов. Но такое совершенство никому и не нужно. Если сделать работу меньше, чем на 50 %, то ее сочтут за брак и заставят переделать. Постепенно я научился на глаз определять, когда работа сделана примерно на 70–80 % и пора переходить к следующему дереву. Это сразу же сказалось на производительности и, как следствие, на заработке.

В октябре дожди шли очень часто. Трава, деревья, лестницы – все было мокрое и скользкое. А тут еще и дерево мне попалось высокое, с густой кроной, растущее на крутом склоне. Вскарабкался я на лестницу, хватаясь за ветки, чтобы не упасть. Одна из веток отпружинила, сильно толкнув меня в грудь. Я рефлекторно схватился за соседнюю, но она обломалась. И я плашмя спиной полетел назад и с размаху грохнулся на землю.

Ребра захрустели, и казалось, от такого неожиданного мощного удара сердце остановится. Еще хорошо, что головой не ударился. Но боль пронзила правый бок. Подбежала страшно перепуганная, с побелевшим лицом бригадирша.

– Жив? К доктору?

Немного придя в себя после шока от удара, я прислушался к внутренним ощущениям. Вроде все было цело. Только одно из ребер справа сильно болело. Но и оно, кажется, не было сломано. Может, только ушиблено или треснуто. К врачу я не пошел, лежать и даже сидеть было тяжело. От прикосновения к кровати или креслу ребро болело. Но, что удивительно, работать со сломанным ребром оказалось даже легче, чем лежать на диване.

Однажды после окончания рабочего дня Джон пригласил меня на собрание местного отделения клуба «Ротари». В помещении местного паба собралось человек двадцать членов клуба и несколько гостей. Это собрание удивительно напомнило мне наши заседания парткомов и месткомов: те же проблемы и примерно те же методы их решения. В тот вечер обсуждалась работа с молодежью: «Заняться нечем, вот они и слоняются бесцельно с одного конца улицы до другого». Клуб «Ротари» попытался организовать дискотеку, но подростки напились и стали дебоширить!

В первые дни мы работали втроем: фермер Джон, бригадирша Дейн и я. Но с каждым днем рабочих становилось все больше и больше. Первым приехал Джордж – английский студент из Кембриджа. На то, чтобы долететь до Новой Зеландии, денег у него хватило. А вот на местные развлечения и аттракционы – уже нет. Потом к нам присоединились два новозеландских бомжа – Марк и Рей. Но наша компания им показалась неинтересной, да и Джон Гилкрист алкоголиков не жаловал. Поэтому, проработав всего неделю, они свалили в поисках более подходящего места. Им на смену появилась молодая новозеландская пара – Брендон и Карен. Они не были профессиональными сельхозрабочими и с первого дня не скрывали, что работают только до начала туристического сезона. Потом будут учить туристов нырять с аквалангом.

Через неделю к нам приехал еще один парень – венгр Акош из Будапешта, начальник отдела технического контроля крупной сотовой компании.

– Я не был в отпуске шесть лет, поэтому попросил своего начальника отпустить меня сразу на три месяца. Вначале хотел податься в Америку, но не смог получить визу, а в Новую Зеландию венгров пускают на три месяца и без визы. Полтора месяца я занимался в Окленде на курсах английского языка. Именно там в отеле-бэкпакерс я увидел объявление Джона Гилкриста о наборе рабочих. Вот и приехал сюда, на Южный остров. Хочу немного заработать, чтобы по пути домой заехать на несколько дней на Фиджи.

Я не мог скрыть своего удивления.

– Неужели у вас в Венгрии начальник отдела большой компании за шесть лет не может заработать денег хотя бы на три месяца отпуска?

– Конечно, может! Я заработал так много, что смог купить квартиру в центре Будапешта. Но меня надули. Я заплатил наличными, вселился, сменил замок. Через пару дней пришел какой-то человек и попытался открыть мою дверь своим ключом. Оказалось, мошенники продали эту квартиру и ему. Я стал жертвой «квартирной мафии».

– И что?

– Пошел в полицию, написал заявление. Но сразу понял, что никто там моим делом заниматься не будет. Нужно самому искать мошенников. Где живет женщина, продавшая мне квартиру, я не знал. У меня был только номер ее сотового телефона. У своих друзей в компании сотовой связи я взял распечатку звонков с ее аппарата, посмотрел, из какого участка города она говорит в нерабочее время. Так определился район, в котором она, скорее всего, живет. Информация была не очень точная. Но я смог вычислить две-три улицы, на которых несколько дней ее выслеживал. И выследил! Маклерша, естественно, была лишь маленькой пешкой в чужой игре. Но после того как ее арестовали, полиция стала распутывать клубок. Меня уже несколько раз вызывали для дачи показаний. Может, и всю банду раскроют. Но мне это вряд ли поможет. Вернуть свои деньги назад я уже не надеюсь.

Венгр был не единственным представителем «восточного блока». Пару недель у нас работала семейная пара словаков: Далибор и Бланка. Они приехали в Новую Зеландию летать на параплане. Спонсоры оплатили им перелет, дали цифровой фотоаппарат, но карманных денег не хватало. Поначалу они перемещались по стране на попутках. И это с огромным рюкзаком, в котором был упакован параплан! К Джону Гилкристу они тоже, можно сказать, автостопом попали. Одна из очередных машин довезла их до Роксборо. В пабе они спросили, нет ли у окружающих фермеров какой-нибудь работы. А тут как раз мимо проходил Джон Гилкрист. Он тут же пригласил их в свой сад.

Если Акош по-русски знал только детский стишок про «красный день календаря», то Далибор с Бланкой по-русски говорили значительно лучше, чем по-английски. В важных случаях мне даже приходилось быть для них переводчиком. Русский язык они учили в школе. Но гораздо больше дала практика. Пользуясь тем, что для словаков въезд в Россию долгое время был безвизовый, они исколесили всю нашу страну. Далибор несколько раз был в Киргизии. Там, по его словам, идеальные условия для полетов на параплане: восходящие воздушные потоки дают возможность летать часами без потери высоты.

Однажды там с ним произошел анекдотичный случай.

– Сажусь я на какую-то огороженную территорию, и ко мне тут же подлетают люди с автоматами, заламывают руки. Оказалось, я влетел на территорию президентской резиденции. Меня, видимо, приняли за террориста. Еще повезло, что не стали стрелять на поражение. Вообще же в Киргизии было здорово. Народ веселый и дружелюбный. Однажды мы оттуда добирались домой своим ходом. За 100 долларов купили мотоцикл «Урал» с коляской и проехали через Казахстан и пол-России. Замечательно! На бензин тратишь меньше, чем на машине. А если нужно что-то отремонтировать, то в любой деревне найдешь и запчасти, и умельцев, знающих этот популярный среди сельчан мотоцикл, как свои пять пальцев.

Норвежка Хепберн и француз Гийом попали в Новую Зеландию по программе обмена студентов. Гийом – высокий и немного меланхоличный двадцатилетний брюнет – закончил во Франции сельскохозяйственный коллеж и один год отработал в абрикосовом саду возле Марселя. Хепберн только-только исполнилось 18 лет. Она собирается поступать в университет, учиться на эколога. А в Новую Зеландию приехала учить английский язык. И это у нее хорошо получается. К нам она попала после того, как полгода отработала на Северном острове на овцеводческой ферме.

Когда в конце ноября начались каникулы в новозеландских университетах, к нам присоединились и местные студенты, вернее, студентки: Юлия, Эми, Моник и Козет. Душой компании стала Моник – девятнадцатилетняя жизнерадостная блондинка. Каждый раз, заметив нацеленный на нее объектив видеокамеры, она громко восклицала: «Привет, Россия!»

Охота на оленей

В начале ноября Джон Гилкрист пригласил меня охотиться на оленей. Олени в Новой Зеландии считаются вредными животными. Лесники расстреливают их с вертолетов, разбрасывают по лесам отравленный корм. Охота на оленей, как в Европе отстрел крыс, разрешена в любое время года. Для нее не нужны ни лицензии, ни какие-либо разрешения. Для фермеров-овцеводов отстрел оленей – это насущная необходимость. А для их коллег-садоводов всего лишь спорт. В такой полуспортивной охоте я и участвовал.

Мы около часа ехали на джипе на юг, в район Гора, на ферму одного из родственников Джона Гилкриста. Дикие олени приходят из леса на его поля и мирно пасутся вместе с домашними овцами. Из-за этого охота выглядит довольно странно. Кажется, что какие-то сумасшедшие принялись стрелять по домашним оленям, мирно пасущимся на огороженном лугу.

Я не стрелял, а лишь бесстрастно фиксировал на видеокамеру все, что там происходило.

Как охотники выслеживали свои жертвы.

Как они стреляли по ним.

Как пули попадали оленям в головы, легкие и ноги.

Как подстреленные животные падали и бились в судорогах.

Как охотники вспарывали убитым оленям животы и вырезали внутренности.

Как освежеванные туши складывали в багажник джипа.

Один из оленей был ранен, и охотники часа два выслеживали его по окрестным полям, для того чтобы добить. Оставлять подранка они считали неэтичным. В целом же, с точки зрения охотников, акция прошла удачно. Они победили оленей со счетом 5:0.

Время для работы и время для отдыха

Джон Гилкрист – христианин-баптист, и всех своих рабочих он ненавязчиво, но настойчиво приглашал по воскресеньям на службу в церковь. Выяснилось, что Моник тоже баптистка. Родилась она в баптистской семье, но крестилась только пару лет назад. И сразу же влилась в ансамбль, исполняющий религиозные гимны. В Новой Зеландии каждый год устраивается молодежный фестиваль, где хором распевают религиозные гимны. Для того чтобы заработать на этот фестиваль, Моник и устроилась работать. Студенческой стипендии, как оказалось, на такие «излишества» не хватает.

Жили мы весело, а атмосфера была, как на «картошке» или в стройотряде: вместе работали, вместе отдыхали. Пекли пироги (вернее, печь могла только Эми, а остальные девушки всего лишь ей помогали). Иногда выбирались на пикники с «шашлыками» (в Новой Зеландии – это барбекю) и песнями под гитару. На пикниках к нам присоединялись и рабочие с соседних садов.

Однажды Далибор с Бланкой в благодарность за предоставленную им возможность заработать на машину предложили Джону Гилкристу полетать на параплане. По их мнению, на вершинах окружавших долину Роксборо холмов должны быть подходящие условия. Когда мы въехали наверх, Далибор полетал на одноместном параплане, проверить потоки воздуха, оценить новое место. Бланка работала «фоторепортером». Потом он поменял параплан на двухместный и взял с собой Джона Гилкриста. Мы встретили их уже внизу, радостных и счастливых.

В свободное от работы время мы купались или рыбачили. Если купаться удобнее было в пруду – там вода теплее и течения нет, то рыбачили мы на реке – там и форель водилась. По вечерам запекали в духовке пойманную рыбу. Практически в собственном соку. Лишь резали ее на кусочки и добавляли пару ломтиков лимона для вкуса.

Пол Гилкрист – племянник нашего босса, но никаких привилегий это родство ему, видимо, не приносит. Работал он вместе с нами на общих основаниях, за те же деньги, а все свое свободное время посвящал рыбалке. На берегу реки Пол устроил себе уютное гнездышко: притащил старое плетеное кресло и установил его в густых ветвях растущего у самой кромки воды дерева. Иногда и мы к нему присоединялись. Клевало хорошо, и форель ловилась крупная. Но берег зарос большими деревьями с густой кроной. Блесна часто цеплялась за ветки. Нам приходилось прилагать неимоверные усилия и проявлять поистине чудеса ловкости, чтобы ее отцепить.

Однажды ночью Пол предложил отправиться ловить сомов. По дороге мы нашли сбитую машиной птицу, которую и использовали в качестве наживки. Пробравшись через густые заросли, мы вышли на берег реки. Закинув удочку, зажгли свечку и стали ждать. Ночь выдалась безлунная, а под кроной деревьев было вообще так темно, что хоть глаз выколи. Видно было только то, что попадало в круг света от свечки. Ловили исключительно на ощупь. Но одного сома нам тогда все же удалось поймать.

Однажды, возвращаясь из Александры, мы остановились на плотине.

– А ведь тут должно хорошо клевать? – предположил Пол.

Вечером мы отправились проверять его предположение. И, несмотря на дождливую погоду, нам удалось поймать двух форелей и двух лососей. На следующий вечер мы их приготовили в духовке.

Рождество

Прореживанием мы занимались около двух месяцев. Когда закончились абрикосы, настала пора прореживать яблоки. У Джона Гилкриста яблонь было мало, поэтому нас «перебросили» на помощь его брату, владельцу сада Истхевен (что означает не что иное, как Восточные небеса, одним словом, Рай).

В первый день нам сообщили, что за каждую «очищенную» яблоню будут платить по 2 доллара. Наши студенты подсчитали, сколько они наработали за первый день, и прослезились. Пошли к боссу разбираться и угрожать забастовкой. Тогда и выяснилось, что Карл Маркс абсолютно прав: «Сдельная оплата – это всего лишь замаскированная почасовая». В Новой Зеландии установлен МРОТ – за полную неделю работник должен зарабатывать не меньше 300 новозеландских долларов (1 новозеландский доллар = 45 американским центам). Поэтому расценки для оплаты за сдельную работу в саду определяют так: считают, сколько деревьев успел обработать самый нерадивый работник, и делят 300 долларов на это количество. Поэтому, работая в два раза быстрее самого медленного члена бригады, можно получать в два раза больше минимальной оплаты.

За те два месяца, что мы занимались прореживанием, весна закончилась, и началось лето. Климат в Роксборо замечательный. Днем солнечно и тепло, но не жарко – прохладный воздух спускается с вершин окружающих высоких холмов, да и быстрая река Кута служит своеобразным кондиционером. По ночам вообще замечательно – в меру прохладно, свежо и… ни одного комара! Для них здешние ночи, видимо, слишком холодные.

В Южном полушарии празднование главного христианского праздника – Рождества – приходится на самый разгар лета. Но иммигранты и их потомки продолжают упорно держаться привезенных из Европы традиций – елка, индейка, подарки всем, от мала до велика, и, естественно, выпивка. Куда же без нее.

Наиболее ревностные христиане-баптисты в этот день не забывают и о Боге. Вечером 24 декабря все собрались на торжественное богослужение. Вначале слово дали гостям. Хепберн рассказала о том, как в Норвегии дети, приготовив свои чулочки для подарков Санта-Клауса, тревожно засыпают, терзаясь вопросом: «Что им достанется от всемогущего и доброго Святого?» Потом я поделился тем, как в России Рождество, смешавшись с Новым годом и Старым Новым годом, превратилось в трехнедельный хмельной марафон. Закончилась торжественная часть кратким пересказом – видимо, для тех, кто еще не знал или уже забыл, – библейской истории, которая каждый год празднуется всем христианским миром. После окончания торжественной части состоялся концерт художественной самодеятельности: пастор на амвоне играл на электрогитаре, а прихожане со свечками в руках (прямо как публика на рок-концертах) хором распевали гимны, слова которых предусмотрительно высвечивались на стене.

25 декабря принято собираться за праздничным столом на обильный ужин и дарить друг другу подарки. Естественно, каждый старается оказаться в этот день в кругу своей семьи. Рабочие-новозеландцы разъехались по домам – все равно несколько дней работать никто не будет. Мне, Хепберн и Гийому до дома было слишком далеко. Поэтому Джон Гилкрист из христианского сострадания пригласил нас к себе. Все было, как положено: и елка, и шампанское, и… клубника со взбитыми сливками. Но больше всего мне праздник запомнился тем, что на видео смотрели только что появившийся, но страшно разрекламированный мультфильм «Шрек».

Черешня

После Рождества в «Восточных небесах» началась уборка клубники. На нее приглашали всех, кто мог похвастаться крепкой спиной. У меня, честно говоря, не было желания ползать целыми днями на карачках, сколько бы за это ни платили. Но и без работы я остаться не боялся. Ведь одновременно с клубникой стала созревать и черешня. И ее тоже уже начинали убирать.

У Джона Гилкриста в саду черешневых деревьев нет. Но в Роксборо в разгар сезона найти работу сможет даже самый ленивый – заходи в первые попавшиеся ворота, везде нужны сезонные рабочие. Можно даже выбирать, где выгоднее работать. Джон Гилкрист стал «сватать» нас своему другу – естественно, тоже баптисту. И есть ли в Роксборо среди владельцев садов не баптисты?

Жить мы продолжали там же – в саду Джона Гилкриста (и платили за это, как прежде, по 35 долларов в неделю – только уже наличными, а не в виде «налога» с зарплаты), и каждый день ездили на светло-зеленом «Датсуне» на работу и обратно.

За каждое полное пятилитровое ведерко черешни платили вначале по 4, затем по 4,5 и, наконец, по 5 новозеландских долларов (в Японии покупателям это же количество ягод обойдется уже в 10 раз дороже). За день при определенной ловкости рук можно было заработать от 100 до 150 долларов. Но собирать нужно не все подряд, а только достаточно красные, целые ягоды и обязательно с черенками. В том году сезон для черешни оказался неудачный. Как раз в самый разгар ее созревания пошли сильные дожди, и большая часть ягод полопалась. Они и товарный вид потеряли, и на длительное хранение не годились. Только в переработку. А для садоводов это прямой убыток.

Есть разрешалось сколько угодно. Хоть целый день только этим и занимайся! Никаких норм выработки – сколько соберешь, за столько и заплатят. Вот и получается, что выгоднее как раз не есть, а работать. При хорошей работе за один день получишь столько, что в супермаркете на месяц черешни накупить сможешь.

Летящий трактор

Уборка черешни была в самом разгаре, но с 7 января у Джона Гилкриста стали поспевать абрикосы. Он тут же потребовал, чтобы мы вернулись. Я некоторое время колебался: «А может, вообще уйти? Продолжать работать на сборе черешни. Или собирать абрикосы?» Но, как всегда, победила любознательность. Абрикосы я еще ни разу в жизни не собирал.

За них вначале тоже установили сдельную оплату – по 2 доллара за сумку. Сумка в три раза больше, чем ведро для черешни. Но и сами абрикосы примерно в три раза больше. Должно вроде получаться примерно столько же, сколько мы зарабатывали на черешне. Но не получалось.

Абрикосы нужно убирать не все подряд, а только те, которые достигли определенной степени зрелости – пожелтели, но еще не размякли. Но и бросать еще незрелые плоды на деревьях, как мы делали это с черешней, тоже не принято. Поэтому одни и те же деревья мы проходили по два-три раза с разницей примерно в неделю.

Поначалу довольно трудно было безошибочно отделять плоды, которые нужно собрать, от тех, которые могли подождать еще неделю. Джон, видя, что в погоне за скоростью мы оставляем на ветках слишком много, нервничал.

– Не хватайте по верхушкам. Когда мы вернемся к этому дереву, они переспеют, – ругался он и пытался увещевать, взывая к нашей совести: – Вы понимаете, что мы целый год работаем ради этих нескольких недель!

Но эти увещевания не всегда действовали. Хочешь не хочешь, а при сдельной работе скорость становится значительно важнее, чем качество. Поэтому, когда мы перешли к сбору особенно дорогих и нежных сортов абрикосов, нас перевели на почасовую оплату.

Работать сразу стало легче. Но неинтересно. Я-то знал, что не могу соревноваться в скорости с местными рабочими. Даже когда я работал так медленно, что чуть не засыпал на ходу, моя скорость была примерно в два раза выше, чем у новозеландцев. А платили нам одинаково! Причем одинаково мало.

Что хорошо при повременной оплате – можно аккуратнее и внимательнее следить за тем, чтобы не свалиться с лестницы. Абрикосовые деревья у Джона Гилкриста большей частью старые, с густой кроной. А сад разбит на крутых откосах. Из-за этого сбор урожая становится чем-то вроде промышленного альпинизма – соревнованием на ловкость и осмотрительность.

В разгар уборки абрикосов у нас появились и новые рабочие. Две студентки-журналистки из университета Отаго приехали всего на пару недель – отдохнуть на свежем воздухе после напряженной сессии. Повременная работа была им как раз то, что нужно. Курорт, да и только!

Немного позднее к нам присоединился еще один рабочий – Питер из Данидена.

– Я прожил на Бали шесть месяцев, научился говорить по-индонезийски, завел много приятелей. Но деньги кончились. Пришлось вернуться. Поработаю пару месяцев и опять поеду в Индонезию.

Питер запомнился тем, что он буквально ни одного вечера не мог обойтись без выпивки. Пил, правда, только вино или пиво и сильно не напивался. Но в нерабочее время он всегда был немного навеселе.

Спокойное течение будней нарушило одно происшествие. Я с Гийомом и Питером собирал абрикосы, предназначенные для отправки на консервный завод. Адам на тракторе с тележкой подвозил пустые ящики и отвозил полные. Когда мы собрали последний ящик, он предложил и нас подвезти. Мы втроем сели на ящик с абрикосами и поехали. Трава была мокрой от дождя. Когда спускались с холма, я заметил, что колеса трактора не крутятся – Адам пытался тормозить, а скорость нашего движения лишь увеличивалась. Надо прыгать. А некуда! Мы двигались по колее между двумя рядами деревьев. А скорость становилась все больше и больше. «Прыгайте», – закричал Адам, а сам изо всех сил старался удержать трактор, чтобы он не перевернулся.

Мы неслись вниз с постоянно увеличивающейся скоростью. Когда трактор, наконец, вылетел на прогалину, Питер сразу прыгнул, я – за ним. Мы еще скользили вниз по мокрой траве, когда трактор, несмотря на все усилия Адама так и не вписавшийся в поворот, боком налетел на дерево. Ящики раскололись, абрикосы полетели на землю.

К счастью, в этом инциденте никто серьезно не пострадал. Время было как раз обеденное, и все рабочие собрались в нашем доме. Мой рассказ о приключении, естественно, заставил бросить тарелки с дымящейся кашей и пойти посмотреть если и не на само событие, то хотя бы на его результаты.

Трактор стоял на боку, зацепившись за сломанную ветку, ящики раскололись, а абрикосы высыпались на землю. Джон Гилкрист подогнал другой трактор с пустой тележкой.