Билет на вчерашний трамвай Раевская Лидия

Дюша кивнул.

— Молодец. В общем, где-то годам к пятнадцати я вырос в редкого засранца.

— Потому что не ел кабачки? — Андрей с интересом посмотрел на Генри, а тот уже повернулся к нему лицом.

— И поэтому тоже. Но больше потому, что злые люди научили меня пить водку.

Я нахмурилась.

— Дим!

Генри, не оборачиваясь, показал мне ладонь. Мол, не лезь, сам все знаю. И, глядя Андрюше в глаза, без улыбки продолжил:

— Это были нехорошие люди, да и водка была невкусной, только я рос без отца, а мама вечно была на работе. Вот и вышло, что я был сам по себе. Я приходил домой под утро, мне трижды ломали нос, все тело было в шрамах… а я почти никогда не мог вспомнить, откуда они появлялись… Я пил, я курил, я постоянно с кем-то дрался. Потом, чуть позднее, меня выперли из института за прогулы, а мне было все равно. Я и поступать-то туда не хотел, меня сестра заставила. В общем,

настал момент, когда я довёл свою родню до белого каления, и меня пинками загнали в спортивный лагерь. Знаешь, что такое спортивный лагерь?

Дюша, внимательно смотревший Димке в рот, заморгал.

— Не-а.

— Это такая жо… Блин, это такая мрачная вещь, Дюшес, скажу тебе честно. По-моему, мама с сестрой специально долго выбирали и нашли самый отстойный. В принципе, детский лагерь — это такое место, где нужно отдыхать. Плавать, загорать, играть… Есть ещё трудовой лагерь: там дети не только отдыхают, но ещё и работают, зарабатывая при этом какие-то денежки. А ещё есть лагерь спортивный. Там из дохляков-очкариков за два месяца делают Терминаторов. Типа, занятия спортом, сон на свежем воздухе и обязательные километровые пробежки в шесть часов утра должны сделать из обезьяны человека. А я к тому времени был уже абсолютной обезьяной, поверь. Я приехал в этот лагерь вместе с кучей других мальчиков-засранцев, которые тоже любили пить водку…

— И не ели кабачки? — перебил Димку Андрей.

— И не ели кабачки, само собой. Они вообще почти не ели, только пили… Ну, да речь не о том. В общем, первым делом нам всем выдали чёрные трусы до колен и какие-то сиротские майки. В этой униформе мы отправились заниматься спортом. Мы бегали, прыгали, подтягивались на турнике, поднимали тяжести. Целый день. С утра и до позднего вечера. На обед никто не пошёл, потому что не было сил дойти до столовой, которая ещё, как назло, находилась у черта на рогах. То есть довольно далеко от домика, где нам предстояло жить ещё два месяца. Мы доползли до своих кроватей и рухнули на них, не раздеваясь. И не успели закрыть глаза, как кто-то заорал на весь лагерь: «Подъем!» И мы снова встали и отправились на пробежку, а потом стали делать все прочие полезные спортивные процедуры. В шесть часов утра. К середине дня жрать хотелось так, что до столовой дошли все. Правда, я оттуда почти сразу и вышел. Угадай, почему?

— Там кормили кабачками? — догадался Андрюша.

— В точку! — обрадовался Генри и потрепал его по голове. — Там кормили кабачками. Варёными, прошу заметить, кабачками. Я не могу тебе передать словами, как этот овощ выглядит в варёном виде. Наверное, так же, как варёный помидор.

Дюша непроизвольно сглотнул и виновато посмотрел на меня. А я продолжала с каменным лицом слушать Димкин рассказ. И он продолжил:

— Я вылетел из столовой пулей, и меня тошнило всю дорогу, пока я плёлся до нашего домика. Ты не представляешь, насколько я ненавидел кабачки… А потом снова были спортивные удовольствия, турники-пробежки, отбой в десять вечера и подъем в шесть утра…

Димка замолчал и посмотрел в окно. Мы с Дюшесом тоже молчали. Генри откашлялся и тихо закончил:

— Ещё через два дня я ел эти варёные кабачки, не морщась. Я их глотал, не жуя, и просил добавки. Иногда мне даже не отказывали. Через два месяца я вернулся домой… Я вошёл в квартиру, прошёл на кухню, открыл холодильник и заплакал…

Дюшка посмотрел в свою тарелку, потом поднял голову и попросил у меня вилку.

Я молча протянула ему её, и мой сын, морщась и давясь, начал запихивать в себя помидоры.

Тут я не выдержала и отняла у него вилку:

— Дюш, если не можешь — не ешь. Не надо. Я тебя не заставляю…

Сын кинул на меня короткий взгляд и упрямо, агрессивно полез в тарелку руками, доставая оттуда ненавистный овощ. Я растерянно посмотрела на Диму.

Он повернулся ко мне лицом и глянул исподлобья.

— Дим…

Димка поднялся со стула и решительно забрал у Дюши тарелку:

— Молодец. Но лучше б ты начал с других овощей. Ты же не все ненавидишь так сильно, как помидоры? Огурцы ешь?

Андрей кивнул.

— Начни с огурцов. Потом попробуй перец болгарский. На помидоры не налегай — хуже будет. Я ж тебе для чего про лагерь рассказал? Кто знает, Дюш, как дальше жизнь сложится? В какой ситуации ты окажешься? Просто будь готов ко всему. А помидоры тебе есть совсем не обязательно…

Генри присел на корточки и прижался головой к Дюшкиному плечу. Сын, всхлипнув, обнял его за шею и прижался щекой. Я кинула в раковину третью грязную вилку, подошла к своим мужчинам и обняла обоих.

И нам не нужно было ничего друг другу говорить.

Каждый в тот момент думал о своём.

Но именно тогда я впервые за долгие годы вдруг поняла, что у меня теперь есть настоящая семья: я, Дюшка и Димка…

Я прижимала к себе двух самых близких и любимых мной людей и незаметно слизывала солёные капли, которые отчего-то капали мне на щеки и губы…

Но тогда я даже не догадывалась, насколько была права насчёт того, что судьбу не обманешь.

Даже не догадывалась…

— Зай, я пришёл! — крикнул из прихожей Дима, и я выскочила с кухни, вытирая руки о фартук.

— Умничка. Голодный? Полчасика подождёшь?

— Подожду. Слушай, я что-то промёрз до костей. Я, наверное, в ванной посижу немножко.

Я шлёпнула мужа по холодной заднице.

— Иди, тоже погрей ужин.

— Засранка, — улыбнулся Генри, целуя меня в щёку. — Через полчаса, говоришь?

— Угу. Я тебя позову.

Димка зашёл в ванную и включил воду. А я жарила котлеты, высунув от усердия язык. Готовка для меня — это символ семейного счастья. А какая у меня семья была? Я, да ты, да мы с тобой. Для Андрюшки я варила маленькую кастрюльку супа и жарила курицу, а сама питалась пельменями и прочими замороженными блинчиками.

С появлением в доме Димки я достала с антресолей бабушкины поваренные книги и с головой ушла в кулинарию.

Дела на нашей фирме с Мартыновым шли хорошо. Даже очень хорошо. Работы было столько, что с ней не справлялись пятеро курьеров. Финансовый кризис отступил. Да и с личной жизнью все вон как вышло… Может, иногда полезно поплакаться кому-то там, наверху? Поныть, попросить, поклянчить… Хотя мне думается, что дело совсем не в этом.

Просто в какой-то момент я дошла до крайней степени отчаяния.

Знаете, какие слова стали для меня самыми важными за всю мою жизнь?

«Темнее всего перед рассветом».

Плохо тебе? Терпеть ещё можешь? Терпи.

Совсем плохо? Терпение лопается? Терпи. Из последних сил держись.

Тебе уже никак? Тебе все равно, что с тобой будет завтра? Ты ешь и дышишь только для того, чтоб не затруднять родных хлопотами о твоих похоронах?

А вот теперь можешь расслабиться. Завтра скончается твой незнакомый дядя в Америке и оставит тебе в наследство миллион долларов. А когда ты поедешь за ними, в самолёте обязательно встретишь Принцессу. Которая выйдет за тебя замуж, будет тебе верной женой и с радостью пустит по ветру твои миллионы. Но это уже другая история…

В общем, знай: если ты зашёл в тупик — завтра обязательно забрезжит свет. Пусть слабый, неясный, но ты его сразу увидишь и пойдёшь дальше.

Это совершенно точно.

Я сняла с плиты сковороду, накрыла крышкой и крикнула: — Дим, вылезай!

Потом вымыла всю посуду, накрыла на стол… Наконец кинула взгляд на часы: пятнадцать минут прошло, а Генри все нет. Я постучалась в ванную.

— Ты там не утонул?

Тишина в ответ. И только шум воды. Я стукнула сильнее.

— Генри, с тобой все в порядке? Тишина.

Я занервничала и пощёлкала выключателем.

— Ты там уснул, что ли? Вылезай быстро! Тишина. И шум воды.

Мои надпочечники мощно выбросили в кровь тройную порцию адреналина, и я с силой дёрнула на себя ручку двери.

Тонкий крючок из нержавейки не выдержал, и дверь распахнулась, отбросив меня к стене.

Генри лежал на полу.

Без сознания.

Я подскочила к нему и принялась бить его по щекам, истерично визжа.

Димка очнулся и испуганно посмотрел на меня.

— Ты чего орёшь?

Я стояла над ним и голосом, срывающимся на визг, вопила:

— Чего я ору?! Чего ору?! А ты бы не орал, если бы я час не выходила из ванной, а потом ты сломал бы дверь и увидел меня на полу без сознания? Не орал бы?

Генри хлопал глазами.

— Ты сломала дверь? А зачем? Кто был без сознания?

Я перестала орать и внимательно посмотрела на Димку. Что-то в его взгляде мне не понравилось, и я быстро обшарила глазами ванную.

Генри сделал какое-то движение рукой, и я успела его засечь.

— Что там?

— Где?

— Тебе в рифму ответить? Что ты сунул под ванну?

— Сдурела, что ли? Ничего я…

Но я уже наклонилась и заглянула под ванну.

Потом медленно поднялась и повернулась к Димке, держа в руке тонкий инсулиновый шприц и столовую ложку с кусочком мокрой ваты.

Генри молчал.

Я тоже.

Надпочечники снова не пожалели для меня адреналина, и я почувствовала, как меня затрясло. Не своим голосом я выдавила:

— Вон из моего дома.

— Ксень…

— Вон! Вон отсюда, скотина! Вон, наркоман сраный! Ты… Ты сдурел, что ли?! Ты… Ты что творишь, а? Да я тебя… Я ж тебя… — Я визжала как поросёнок, я била его по лицу, царапала ногтями, я стучала его ложкой по голове и топала ногами. — Я убью тебя, тварь такая! Ты же сдохнешь, идиот! Я для чего тебя с того света вытаскивала, а? Чтобы ты сам туда полез, причём с радостью? На себя тебе плевать, так хоть бы меня пожалел, сволочь! Вон отсюда!

Димка выскочил из ванной и бросился в комнату. Я вылетела за ним.

— Быстро одевайся! Быстро! И чтобы духу твоего здесь не было! У меня ребёнок дома! А ты сюда заразу таскать мне будешь, гад?

Генри быстро напяливал джинсы и свитер, а я все не могла остановиться:

— Знаешь, сколько бабла я угробила на твоё лечение? Знаешь, сколько нервов потратила? Для чего? Зачем? Знала бы, что ты такой мудак, — пальцем бы не шевельнула! Пил бы свой «иммунал», пока не подох бы от пневмонии! Сволочь! Ненавижу!

— А я не просил тебя вытаскивать меня, ясно? Сама в больницу отвезла, сама к Марчелу отвела… Я тебя не заставлял!

Я опешила от такой откровенной наглости, а потом заорала с утроенной силой:

— Что?! А кто у меня в ногах валялся, кто ныл: «Ксюша, я не хочу умирать»? Кто? Агния Барто, блин?! Да я сама чуть в клинику неврозов не загремела по тихой грусти! И все из-за тебя!

— И ничего я не валялся!

— Валялся! Ещё как валялся!

— И что ты от меня хочешь? Чтобы я тебе спасибо сказал? Спасибо, Ксеня, ты мне очень помогла. Теперь всё?

Я подавилась словами и стала хватать ртом воздух. А потом рухнула в кресло, прижала руки к груди и простонала:

— Ты же умрёшь, придурок… Рано или поздно — умрёшь ведь…

Генри уже застёгивал «молнию» на куртке.

— Да с чего ты взяла, что я наркоман? Баян нашла? И что? Ты меня, между прочим, от бухары закодировала. И что мне делать? Я полгода уже не пью! Мне нужно как-то расслабляться или нет? Подумаешь, попробовал разочек!

— Дима, с разочка все и начинается…

— Ты меня учить будешь? Я сказал, что только попробовал, — и всё. Больше не собираюсь!

— Я тебя нашла в ванной, на полу… Без сознания… А если б меня рядом не было, а?

— Ну и что? Проперделся бы и встал сам.

— Дима, это был передоз?

— Дура ты, — ответил Генри уже из прихожей. — Ты ещё передоза никогда не видала.

— А ты видал?! — крикнула я ему вдогонку, но он уже хлопнул дверью.

Я закрыла лицо руками, посидела так с полчаса, потом прошла на кухню и выгребла дрожащими руками все лекарства из аптечки.

Валерьянка кончилась.

Зато не кончилась водка.

Достав из холодильника початую бутылку, я присосалась к бутылочному горлу и сделала два больших глотка, после чего закашлялась и сложилась пополам.

Я стояла на полу, на коленях.

Жалкая, потная, зарёванная, слюнявая…

И ревела белугой.

Рассказать о том, что сейчас произошло, я не могла никому. А это значит, что мне опять придётся плыть против течения и переть напролом. Одной.

На следующий день я позвонила Димкиной маме.

— Мам, ты мне очень нужна. Можешь приехать?

— Дочка, что случилось? Я по голосу слышу…

— Мам… Я не знаю, как тебе сказать… Я… В общем, это не по телефону. Ты приедешь?

— Только на следующей неделе. Ксень, не тяни нервы: говори, что случилось?

Я собралась с силами и выдохнула в трубку:

— Димка колется.

Надо отдать должное его маме, она не стала переспрашивать.

— Сама видела? — как-то по-деловому спросила она.

— Да. Нашла его у себя в ванной, на полу.

— Отъехал, что ли?

Её осведомлённость меня насторожила:

— Ты что, не удивлена?

В трубке что-то зашуршало, а потом она сказала:

— Я сегодня приеду.

Я положила трубку ещё более взволнованной, чем была до звонка. Если я не ошибаюсь, меня ждёт интересный рассказ…

— Дочк, — свекровь отводила глаза и гладила мою руку, — дочура моя, я думала, ты знаешь…

— О чем? — Я не сводила с неё глаз.

— Про Димку… Он ведь… Он же пять лет на игле сидел… Я охнула и зажмурилась.

— Как?! Когда?!

— А вот как в институт поступил, так и понеслось… Дружка себе там нашёл, Генку. Чтоб ему, заразе, сдохнуть, Господи прости… С ним и начал бахаться. Уж чего мы только не делали: и на юг его сестра возила, и брат с ним уезжал из Москвы, куда подальше, и лечили его, и дома запирали, в туалете… Передозы у него были… Думала, сама умру вместе с ним. Страшно-то как, дочка…

— Страшно… А что ж вы молчали-то столько времени, а? Она прижалась ко мне.

— Прости меня, доченька, прости, дуру старую… Я думала, Димка тебе сам все расскажет. Хотя он уже два года как не кололся. Пил вот, правда…

— А я, дубина, его закодировала… Мама погладила меня по голове.

— А кто ж знал-то, дочк? Давай лучше думать, что дальше делать?

Я посмотрела на свекровь.

— Не знаю, мам. Я вообще ничего теперь не знаю… Мы женаты только четыре месяца, а я уже начала хлебать дерьмо полной ложкой. По-новой… Это какое-то проклятие просто. И что мне делать?

— Поговори с ним. И я поговорю. Может, все образуется, а? Я подняла глаза.

Уверенности в её взгляде я не обнаружила… Господи, за что?!

— Привет! — услышала я за спиной и обернулась.

Позади меня стояла и улыбалась, играя ямочками на щеках, моя бывшая одноклассница Наташка.

— Привет, Натали! Давно тебя не видела. Как сама, как детишки?

Наташка подошла ближе:

— Да все нормально. Мелкие сейчас в Краснодаре, у моей бабушки, а я дома отдыхаю.

— Работаешь?

— Не-а. Рустам не разрешает. Хотя сам, придурок, три копейки домой приносит. Хорошо ещё, мать моя бабла подкидывает.

Наташка была самой тихой и самой скромной девочкой в нашем классе. По-моему, её даже к доске никогда не вызывали. Потому что Наташка моментально краснела и начинала что-то тихо шептать себе под нос. Когда на неё обращал внимание больше чем один человек, она сразу же теряла дар речи. Эту Наташкину особенность знали все, и никто над ней не издевался. Даже учителя относились с пониманием. Сразу после школы она выскочила замуж и родила одного за другим двоих детишек. Мальчика и девочку. Когда я ещё жила с родителями, мы с Наташкой частенько вместе гуляли с детьми, а потом наши дороги разбежались.

От общих знакомых я слышала краем уха, что Рустам, Наташкин муж, торгует наркотой у нас в районе. Спрашивать об этом подругу мне совершенно не хотелось. И тем не менее я спросила:

— А что, Рустам ещё и работает?

Наташка кинула на меня быстрый взгляд и тихо ответила:

— Денег всегда не хватает. Я вскинула брови:

— А что, его… э-э… бизнес разве дохода не приносит? Бывшая одноклассница залилась краской и опустила глаза:

— Какой там бизнес, Ксень? Мы с ним оба давно торчим. Хватает только самим на дозу. А у нас ещё дети растут, их кормить нужно.

Я посмотрела на Наташку с ужасом:

— Ефремова, как ты могла? Такая девка была…

— А что я? — фыркнула Наташка. — Твой муженёк тоже хорош…

Я вытянулась в струну.

— В смысле?

— Ой, а то ты не знаешь… Думаешь, у кого он белый берет? Я вся как-то сразу сдулась и опустила голову. Ефремова

погладила меня по плечу.

— Ксень, ты что? Не знала? Я скинула её руку.

— Знала. Но вот что он у тебя берет… Наташка засмеялась.

— Тоже мне, секрет какой! Да у нас с Рустамом весь район отоваривается!

Я посмотрела на неё тяжёлым взглядом.

— А ментов не боишься? Смех оборвался.

— А это не мои проблемы. У Рустама свои завязки есть. Я помолчала, а потом спросила:

— Слушай… А Генри… Он часто к тебе заходит?

— Каждый день.

И все вокруг вдруг закружилось и завертелось… В голове эхом отдавался Наташкин голос: «Каждый день»… «Каждый день»…

— Эй, ты чего?! Зависла, что ли?

Я потрясла головой и посмотрела на Ефремову.

— Ничего. Я пойду, ладно? Увидишь Генри — ничего ему про наш разговор не рассказывай, поняла?

— Угу. Ты это… Звони там, если что. Меня передёрнуло.

— Это вряд ли. Ну, счастливо.

— Дима, Дима, Димочка… — Я плакала и не стеснялась. — Димка, ты что творишь, а? Ты что?

Генри угрюмо сидел на диване, не поднимая глаз.

— Ты понимаешь, что я уже ничего не могу сделать? Ничего!

— Ничего не надо делать. У меня все под контролем. Я вытерла слезы подолом халата и села рядом.

— Контроль? Какой контроль, а? Ты ж уже не человек, Димка… Ты… Ты торчок. Конченый.

— Я не торч! — вдруг завопил он так, что я отпрянула. — Ты торчей видела когда-нибудь? Торчи, Ксюша, это те, кто в помойке около двадцатой больницы роются и использованные баяны оттуда достают! Торчи — это те, кто порошок в талой воде разводят, а иглу тупую о ступеньку затачивают! Вот это — торчи! А я, я нормальный, поняла? У меня все своё! Баян свой, ложка своя, даже пузырёк — и то свой! Какой я торч?!

«Генри, а ты помнишь, как однажды семилетний Дюшка пришёл из школы в слезах и рассказал, что его избил пятиклассник? Избил и приказал принести на следующий день в школу диск с компьютерной игрой? Я стала возмущаться, хотела позвонить директору, а ты тогда коротко ответил: «Сами разберёмся», и отобрал у меня телефонную трубку… А на следующее утро пошёл вместе с Андрюшкой в школу, чтобы отловить того пятиклассника. И ты его отловил. И, схватив за шиворот, сказал, что это он тебе теперь должен диск с игрой, и ещё по пятьдесят рублей, каждую пятницу… Ты тогда так напугал того мальчишку, что через неделю он перевёлся в другую школу… А помнишь, как наш Дюша подцепил в лесу клеща? Ты его первый нашёл у Дюшки в голове и потащил ребёнка в поликлинику. Мы пришли уже к самому закрытию, и нас не хотели принимать, а ты ворвался в кабинет врача, что-то ему сказал, и нас сразу приняли… А ещё ты заставил доктора позвонить в Солнечногорск и узнать, не было ли там случаев заболеваний энцефалитом, а потом неделю мерил Андрюшке температуру и жутко боялся, что он заболеет… А свадьбу нашу помнишь? Я приехала к ЗАГСу позже тебя и увидела твоё пальто ещё из машины. Ты обернулся на звук мотора, а я уже дёргала ручку дверцы, чтобы поскорее выйти и подбежать к тебе, наплевав на лужи и высокие каблуки. Ты сжимал моё лицо в ладонях и целовал куда попало, а мне впервые в жизни было не жаль праздничного макияжа и тщательно уложенной сложной причёски… Ты помнишь, Дима? Помнишь?!» Он ничего не помнил… Я смотрела на него и не видела. Я плакала и не чувствовала слез. Я теряла его и ничего не могла сделать… Я умирала вместе с ним.