Билет на вчерашний трамвай Раевская Лидия
«Знаешь, сколько я таких, как ты, тут перевидала?»
«А мне по барабану. Я — не все!»
«Я тебя предупреждала…»
«Старая истеричка с ранним климаксом!»
«Я думала, ты умнее…»
«А я думала, ты головой думаешь, а не…»
Нитка, натянутая как струна, оборвалась.
Ирина моргнула.
«Стареешь, тётя, стареешь».
— А вам работать не пора? — спросила начальница, прищурившись.
— Уже идём! — улыбнулся ей Пашка.
И я с удивлением заметила, что от уголков Ирининых глаз вдруг разбежались лучики-морщинки. Абсолютно искренние. И стало понятно, что она — очень одинокая и очень несчастная.
— Иди, Павлик, тебя Алёша уже обыскался.
На меня она даже не взглянула. Только глаза её снова стали чёрными и чужими. Эта метаморфоза меня удивила.
— Пашкин, а у тебя с Иркой что? — спросила я, надеясь, что ошибаюсь.
— Дурочка, — обнял меня рыжий и подтолкнул к выходу. — Ирка мне как мать. Я тебе потом расскажу. Ты на неё не обижайся. Баба она хорошая. Одна, без мужа, двоих детей подняла. В Москву приехала — уличные туалеты мыла. А теперь под ней половина сетевых торговых точек города, вот так… У неё, кроме детей и Кямрана, никого нет. Ты прости её. Баба — она баба и есть. А Кямычу свитер отдай и рожу кирпичом сделай, поняла?
— Поняла.
Что ж тут непонятного?
Ещё через три дня, когда я с фальшивым интересом слушала, как потенциальная клиентка Юлия Матвеевна живописно описывает ощущения, которые причиняет ей запор, в офис вошёл субтильный блондин с причёской, как у Ди Каприо в роли Джека из «Титаника».
Я скользнула по нему взглядом и продолжила разговор. А когда через час обернулась, блондин все ещё сидел в офисе и о чем-то болтал с Кямраном. Я поймала на себе его взгляд и отклонилась на стуле назад — посмотреть, чем занят Пашка.
Мой рыжий друг мрачно ковырялся в носу, и я поняла, что он не в настроении.
Подняла телефонную трубку, набрала Пашкин номер. В его секции раздался звонок, и он сурово ответил:
— Павел Сергеевич слушает.
Я хихикнула и шёпотом спросила:
— Слушай, Павел Сергеевич, а кто это с Кямычем сидит?
— А, этот… Это Женька, Иркин сын. Иногда заходит мать навестить. Тут он вроде как замом её числится, зарплату получает, но по факту дома сидит. Говорят, у него проблемы с наркотой.
— У… Ишь ты… А с виду и не скажешь. Ладно, спасибо. Отбой.
Смешно, ей-богу! Сын и сожитель — ровесники. Представляю, что сказал бы мне мой Андрюшка, если б я в сорок два года вдруг притащила домой его сверстника и сказала:
— Знакомься, сын, это Вася. Он будет жить с нами. Можешь называть его папой.
Мама Стифлера, блин!
Я ухмыльнулась и направилась в сторону выхода — выкурить сигарету и выпить в буфете чашку кофе. Блондин торопливо попрощался с Кямычем и направился за мной.
Я, не оглядываясь, дошла до буфета, подошла к стойке и сказала:
— Один эспрессо, пожалуйста.
— Два. Двойных, — раздался сзади голос. Оборачиваться я не стала.
— Сто двадцать, — отрывисто бросила буфетчица, и на стойку быстро легла пятисотрублёвая купюра, которая тут же исчезла в её цепких пальцах.
— Меценатствуешь, Евгений? — не оборачиваясь, спросила я.
— Просто угощаю, Ксюша, — с нажимом на моё имя ответил сын начальницы.
Я отошла от стойки к столику. Женя сел напротив. Серые глаза смотрели на меня изучающе.
— Ну и как тебе тут?
— Нормально.
— Нравится?
— Безумно. Всю жизнь мечтала впаривать лохам «Лактофай-бер».
— Другого ответа и не ожидал. Ты ведь москвичка?
— Послушай, что ты ко мне привязался? — не выдержала я. — Не хватало Кямрана, теперь ещё ты!
Женя улыбнулся одними губами, с холодным интересом скользя по мне глазами. На мой взгляд, слишком бесцеремонно.
Почему-то расхотелось пить кофе. Я поставила чашку на стол, наклонилась к Женькиному лицу и прошипела:
— Рост — метр шестьдесят пять, грудь — второй размер, объем бёдер — девяносто четыре сантиметра, татуировка на моем плече означает: «Все мужики — козлы!» по-китайски, волосы на ногах и под мышками отсутствуют, а на рот даже не смотри! Я облегчила тебе задачу? Тогда до свиданья!
И я быстрым шагом отправилась на третий этаж курить. Так и знала, что встречу там Пашку. При виде меня он заулыбался во весь рот и запел:
— Одна на всех, мы за ценой не постои-и-им!
— Отвали! — рявкнула я, и улыбка сползла с его лица.
— Ксюх, ты что?
— Ничего. Ты вот мне только объясни: у меня что, на лбу написано: «Я — одинокая баба, и меня некому отыметь»? Да? Так какого хрена они все… Кямыч… Женя этот, блин… — Тут я не выдержала и пустила слезу.
Пашка прижал меня к себе и погладил по голове.
— Ну, тихо, тихо, маленькая… Тихо… Наплюй.
— Наплюй?! — Я подняла лицо от Пашкиного плеча и посмотрела ему в глаза. — Наплюй, да? На тебя не смотрят, как на мясо! Как на дырку какую-то! На тебя не смотрят так, будто на тебе ценник висит!
— Ксень, успокойся. Прими это как данность. Ну вот почему, например, никто так на нашу Веру Захаровну не смотрит? Потому что она похожа на самку Кинг-Конга. А ты у нас — красавица и королева! Как им ещё на тебя смотреть?
Я шмыгнула носом и засмеялась.
— Не трогай Захаровну. Знаешь, что такое женская солидарность?
— Не буду, не буду. Успокоилась? Вот и умничка. Пойдём, поработаем ещё часок — и я тебя до метро провожу. Дальше, извини, не могу. У меня регистрации нет.
Я вышла в своём Отрадном и направилась к дому. Настроение было поганое. Мало того, что сегодня ни одного заказа не выгорело, так ещё и Женя этот. Почему-то в тот момент я ненавидела его так, словно именно он был причиной всех моих проблем.
Домой идти отчаянно не хотелось.
Там меня ждал сын.
Который непременно спросит: «Мам, а что ты мне принесла?» А я отвечу: «Сегодня — ничего», а потом прижму его к себе и зареву, как дура.
Мне стало очень жаль себя.
Я глубоко вдохнула, расправила плечи и взялась за ручку подъездной двери.
— Ксюша?
Вздрогнула и обернулась.
За моей спиной стоял Женя и протягивал букет роз.
— Извини. Я вёл себя бестактно. Могу я как-то исправить свою оплошность?
Я машинально взяла цветы и спросила:
— Ты что тут делаешь? Он пожал плечами.
— Тебя жду. Адрес твой в анкете посмотрел. Боялся, что не успею приехать раньше тебя.
— Ну, извиняйся тогда. Женька склонил голову набок.
— Подари мне этот вечер. Только один. Прощение надо заслужить делом, а не словами. Согласна?
Я вспомнила сына. Его мордашку. Его пухлые ручонки. Которые сейчас будут гладить меня по щекам. Голосок, который через минуту спросит про подарок, которого у меня нет. И ответила:
— Хорошо. Один вечер. И все.
Может, не будь я тогда такой расстроенной и уставшей, вернула бы ему цветы и пошла домой.
А утром как ни в чем не бывало снова отправилась бы продавать ненавистный «Лактофайбер» и курить с Пашкой на лестнице.
Но фарш невозможно провернуть назад…
Почти три недели мы с Женькой скрывали от окружающих наше близкое знакомство. Как мне казалось, очень удачно скрывали. Пашке-Рыжику так не казалось, но он, разумеется, молчал. И похоже, дулся на меня.
Я приходила на работу, выполняла свои обязанности, а в тех редких случаях, когда Женька заходил к нам в барак, подчёркнуто не обращала на него внимания. Но оказалось, что конспиратор из меня хреновый…
— Ксеня, зайди к Ирине. Она сейчас звонила… — испуганно сказала Вера Захаровна, опустив на рычаг телефонную трубку.
Я встала, прилепила над своим столом стикер с номером телефона очередного страждущего исцеления клиента и по пути заглянула в Пашкин отсек. Он меня не видел, потому что снова изображал старого импотента, который волшебный образом превратился в пахаря-трахаря.
Что ж, придётся идти, не спросив дружеского совета.
Я вышла в коридор и постучала в соседнюю дверь:
— Можно?
— Входи.
Ирина сидела за столом, который на этот раз не был завален бумагами. И коробки отсутствовали.
— Я тебя предупреждала? — тихо, с нескрываемой яростью спросила начальница.
— О чем? — Я решила потянуть время, хотя уже знала, что мне сейчас скажут.
— Я просила тебя не разочаровывать меня! — Ирина повысила голос. И допустила большую ошибку. Терпеть не могу повышенный тон.
— На полтона ниже! — процедила я сквозь зубы, понимая, что сейчас мне тоже придётся поорать.
— А ты мне тут не вякай, соска трёхрублёвая! Я тебя предупреждала, что ты сюда работать пришла, а не рожей торговать! На Кямрана я ещё глаза закрывала, но мой сын… Шваль подзаборная!
— Валерьянки выпей, старая истеричка. У тебя климакс. К участковому гинекологу пора на учёт вставать, а ты все морщинами своими трясёшь над малолетками! Глаза разуй, дура. Кому ты нужна, банан сушёный? Лимитчика какого-то из обезьянника вытащила за пятихатку, отмыла, на работу устроила — вот он тебе жопу и лижет.
Ирину перекосило:
— Мой сын таких, как ты, три вагона перетрахал! И ты ко мне в родню не набивайся! Я вас, сук предприимчивых, за километр вижу! Учти, ни ты, ни твой ублюдок в мою семью никогда не войдут!
И вот тут меня словно дёрнули за кольцо. Я подлетела к начальнице вплотную и выплюнула в её искажённое злобой лицо:
— Я своего сына от законного и любимого мужа родила, а не от дворника-алкаша, которому ты давала за московскую прописку! И завали свой ковш, пока я тебе зубной протез не сломала. Женя твой меня не трахает. Это я его трахаю. И буду трахать. Пока мне не надоест. Попробуй запрети ему со мной общаться. Ну? Сказать, куда он тебя пошлёт, мамаша хренова?!
— Сука! — завизжала Ирина.
Я сделала шаг назад, заправила за ухо выбившуюся прядь волос и, широко улыбаясь, показала бывшей начальнице средний палец.
В том, что я тут больше не работаю, можно было не сомневаться.
— Чтобы в пять минут собрала свои шмотки и выкатилась отсюда! — крикнула мне вслед Ирина, но я уже закрыла за собой дверь.
В коридоре, что было совершенно предсказуемо, я наткнулась на Женьку.
— Орала?
— Ну, да. Было малость.
— Выгнала?
— Само собой. Сейчас пойду рыдать.
— Иди в офис, я к ней зайду. И он вошёл к матери в кабинет.
А я осталась греть уши под дверью.
— Я тебе кислород перекрою! — доносился до меня Иркин голос. — Тебя даже дворником никуда не возьмут, понял! На что ты жить будешь, а? На какие шиши свою марамойку по ресторанам водить? Что, опять строил из себя наследного принца? А может, тебе напомнить, что ты один раз уже поиграл в хозяина Медной горы и у тебя есть дочь семи месяцев?!
— Да подавись ты своими бабками! Я с ней жить хочу! Я тебе ни слова не сказал, когда ты этого полугрузина-полуобезьяну домой притащила! «Знакомься, Женечка, это мой гражданский муж!» Вот и ты заткнись!
Про Женькину дочь я знаю. С её матерью он не живёт, но деньгами поддерживает. А вот Иркины обещания перекрыть сыну кислород мне совсем не улыбаются. Я с сегодняшнего дня безработная. Мало того, что мне теперь мама плешь проест, что надо работу снова искать, так ещё и Женьку на горбу своём тащить?! Какого рожна, интересно? Секс — ещё не повод, чтоб мужика кормить. Да и кормить-то его, откровенно говоря, не за что. Так, максимум «Доширак» заслужил.
— Ну и вали к своей шалаве! — снова донеслось из кабинета.
— Да пошла ты…
Женька пулей вылетел оттуда, вытер мокрый, вспотевший лоб.
— Ты вещи собрала?
— Нет ещё.
— Так не стой столбом! Щас уезжаем отсюда.
— Куда? — поинтересовалась я. — И знаешь, что: ещё раз в подобном тоне мне что-то скажешь — пойдёшь туда, куда тебя ещё никто не посылал, понял?
Он сделал глубокий вдох, тяжело выдохнул:
— К тебе. Извини, я на нервах.
— Я тоже. А почему ко мне? Женька опустил голову и тихо сказал:
— Потому что мне теперь жить негде…
Приехали. А все моё воспитание виновато. Меня учили жалеть бездомных, сирых и убогих, запрещали смеяться над алкашами и даунами и разрешали держать в картонной коробке возле двери больных голубей. И сейчас оно мне здорово подкузьмило, воспитание моё.
— Ладно, жди меня тут.
Я вошла в офис и встала в дверях. Шестнадцать пар глаз уставились на меня, и в ту же секунду секунд из секций донеслось:
— Извините, Марфа Даниловна… Простите, Ефим Иваныч… Прощу прощения, Зинаида Яковлевна… К нам тут главврач зашёл… Одну секунду…
Потом повисла гробовая тишина. Даже Вера Захаровна сняла телефонную трубку и положила её на стол.
Я молчала, сражаясь с подступающими слезами. За две недели я привязалась ко всем. Особенно к Пашке.
Проглотив горький ком, я изобразила улыбку.
— Ну что, давайте прощаться? Народ загудел.
— За что?!
— Ксюх, ты не горячись, успокойся!
— Не расстраивайся, ты ж москвичка!
— Это беспредел!
— Бабские разборки устроили…
Пашкин голос перекрыл весь этот гул:
— Никуда ты не уйдёшь! Я сам сейчас к Ирке пойду! Она не может! Она же знает!..
Я поймала его за рукав и крепко к нему прижалась.
— Не надо, Пашк… Я сама тут больше не останусь. Ты знаешь мой телефон, мы друг друга не потеряем. Регистрацию сделаешь — в гости приедешь. Не ходи к Ирине, не надо. Попадёшь под горячую руку, а я потом себя винить буду. Мне и так тяжело, поверь. Я к тебе приросла, Рыжик…
Не врала ни капли, не преувеличивала. В мире живут миллиарды людей, и лишь малая их часть — настоящие. И таких видно сразу. Ты их чуешь безошибочно и привязываешься к ним на всю жизнь. А спроси тебя: за что? Почему ты прилип к этому человеку? И растеряешься… Ведь и вправду — почему? А просто так. За то, что понимают тебя без слов. За то, что приходят на помощь, даже если их об этом не просишь. Редкие, драгоценные люди. И ты их любишь. Не отдавая себе отчёта — за что…
Я ревела. В голос, не стесняясь. Потому что завтра все будет по-другому. Я не приду сюда в восемь утра и не поцелую эту рыжую макушку. А вернувшись после работы домой, не найду у себя в капюшоне шоколадку. А самое главное — я это понимала — теперь я стану более уязвимой. Потому что рядом не будет настоящего, сильного человека, способного сделать мою жизнь легче и радостнее.
— Ксюшкин, я тебе звонить буду! Каждый день! И по ночам, когда в офисе никого нет. Береги себя, солнышко, малого своего береги, и… — Тут Пашка запнулся. — И с Женькой не связывайся, ради бога. Говно он, малыш. Хотя… я могу и ошибаться. В любом случае, желаю тебе всего самого хорошего.
Я в последний раз поцеловала друга в щёку и ушла не оглядываясь.
Навсегда.
Свадьба
Моя лучшая подруга Лелька Скворцова выходила замуж. По привычке, вероятно. Ибо во второй раз. И снова зимой. Наверное, тоже по привычке.
На сей раз за красивого молдавского партизана Толясика Мунтяну, которого Лелька почему-то нежно величала Бумбастиком. Толик был романтичен и куртуазен. У него не было московской прописки, но имелась увесистая мошна, туго набитая в результате разного рода предприятий, в детали которых Лелька не вникала.
Я была на Лелиной свадьбе свидетельницей и поэтому старалась не напиваться. Народ жаждал шуток-прибауток и весёлых песнопений, коими я славна, и получал их регулярно, с промежутком в пять минут.
Праздновали скромно, в домашнем кругу.
Мужиков приличных не было, я грустила. И потихоньку подливала себе зелена вина. В надежде убедить себя, что брат жениха со странным именем Марчел, несмотря на три прыща на подбородке и отсутствие передних зубов, очень даже сексуален.
И вообще: на эту свадьбу я возлагала большие надежды. Мне мечталось, что именно на этой, второй Лелькиной свадьбе я найду себе приличного, тихого, ласкового молдаванина, который подарит мне такую же шубу, как у Лельки, и не будет спрашивать, куда подевалась штука баксов из его кошелька рано утром.
Но молдаван на свадьбе, за исключением Марчела, не было.
Как и вообще мужиков. Не считать же мужиками Лелькиного отчима Алексеича, который упился ещё в ЗАГСе и был благополучно забыт в машине, и помятого тамаду дядю Митю, по совместительству являвшегося Лелькиным соседом?
А я-то, дура, в такой холод вырядилась в узкое платьице с роскошным декольте, демонстрируя свои совершенно не роскошные груди, ещё более не роскошную жопу и квадратные коленки. Между прочим, мою гордость. Единственную.
И в этом варварском великолепии я ехала больше часа на электричке в Зеленоград, околев уже на десятой минуте поездки. Из электрички я вышла неуверенной походкой и с изморосью под носом. Гламура мне это не добавило, а вот желания выжить — очень даже.
Торжественная часть прошла как всегда: Лелька жевала «Дирол» и надувала пузыри в момент судьбоносных вопросов: «Согласны ли вы, Ольга Валерьевна…», жених нервничал и невпопад смеялся, будущая свекровь вытирала слезы обёрткой от букета, а я ритмично дёргала квадратной коленкой, потому что в электричке успела заработать цистит, и теперь мне ужасно хотелось в сортир.
Дома, понятное дело, было лучше: стол ломился от национальных молдавских блюд и прочих мамалыг, а тамада дядя Митя сиял как таз и сыпал какими-то расистскими анекдотами.
В результате молдавская родня долго терпела, а потом просто тупо побила его в прихожей. В общем, было значительно веселее, чем в ЗАГСе.
Через три часа свадебные страсти достигли накала. Лелькина новоиспечённая свекровь ударилась в воспоминания и принялась пытать невестку на предмет её образования.
Молодая жена жевала укроп и меланхолично отвечала, что образование у неё уличное, а замуж она вышла исключительно из меркантильных соображений, потому что на улице зима, а мудак Толясик подарил ей шубу и опрометчиво пообещал бриллиантовое кольцо.
Свекровь разгневалась и потребовала, чтобы сын немедленно развёлся, но ему нужна была московская прописка. К тому же он спал. И трогательно причмокивал во сне.
Рядом со мной сидел помятый и побитый тамада дядя Митя коварно подбирался к моему декольте, пытаясь усыпить мою бдительность вопросами: «Милая, а вы помните формулу фосфорной кислоты?», «Барышня, а вы говорите по-английски?» и «Хотите, расскажу анекдот про поручика Ржевского? Право, очень уморительный!»
Формулу фосфорной кислоты я не знала, даже когда училась в школе, потому что прогуливала уроки химии, английским на уровне «Фак ю» владею в совершенстве, а анекдоты про поручика Ржевского вызывают у меня приступы диареи и диспепсии.
Поэтому я ничего не отвечала, и мы с дядей Митей грустно налегали на многочисленные национальные блюда. Понятия не имею, как они называются, но особенно меня порадовал чернослив, начиненный сгущёнкой с орехами. Его имелось аж три здоровенных блюда, и я активно сей недеетический продукт истребляла, не печалясь о фигуре. Тамада тоже не отставал.
Я ела чернослив и пьянела от его вкуса настолько, что даже беззубый молдавский мачо Марчел скоро стал казаться мне весьма интересным юношей, и я криво подмигивала ему, пытаясь под столом дотянуться до его промежности ногой, дабы изысканно потыкать ему туфлей в яйца.
Уж не знаю, до чьих яиц я дотянулась, но Марчел резво выскочил из-за свадебного стола и устремился в сторону туалета, мило прикрывая ладошкой рот.
Я пожала плечами, и снова налегла на чернослив.
Леля, которая устала слушать нравоучения новой свекрови, подошла ко мне.
— Жрёшь, жаба! — вежливо пожелала она мне приятного аппетита.
— Жру, молдавская бабища, — ответила я и сунула в рот ещё одну черносливину.
— А понос тебя не проберёт? — осведомилась Леля, окидывая взглядом два пустых блюда, стоящих передо мной.
— А тебе жалко, что ли?
— Не-а. Понось на здоровье. Только учти: туалет плотно оккупирован младшим братом Кличко, ага.
Я прислушалась к своим внутренним ощущениям и не почувствовала никакого подвоха, но чернослив на всякий случай отодвинула подальше. Бережёного, как говорится, бог бережёт.
Странное брожение в животе я почувствовала не сразу, и вначале приняла его за сексуальное возбуждение.
Но брожение усилилось, и я тоненько бзднула.
Никто ничего не услышал, и я продолжила едьбу.
Вторая волна накатила без предупреждения, прошла по всему позвоночнику, и запузырилась под носом.
Третьей волны я ждать не стала, и вприсядку помчалась в туалет.
Туалет оказался занят. Я стукнула в дверь лбом, потому что руками крепко держалась за свою жопу, абсолютно ей не доверяя, и услышала в ответ весёлое бульканье.
Марчел плотно и всерьёз оккупировал унитаз.
А третья волна была уже на подходе – это я чувствовала уже по запаху.
Выбора не было: я рванулась в ванну, и уселась на её краю как ворона на суку.
В промежутках между залпами, я кляла дядю Женю с его анекдотами о Ржевском, и оптимистично радовалась тому, что санузел у Машки не совмещённый.
На пятой минуте до меня смутно стало доходить, что чернослив, скорее всего, был предназначен для врагов и Машкиной слепой бабушки, которая ещё в ЗАГСе начала голосить «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-ет…», и не умолкла до сих пор.
Но меня никто не предупредил, и теперь я вынуждена погибать тут от обезвоживания.
Стало очень жаль себя, я всхлипнула, и выдавила из себя слезу, и новую порцию чернослива.
Говорят, когда кажется, что хуже уже и быть не может – надо оглянуться по сторонам.
Мне не понадобилось оглядываться, потому что вот это самое «хуже» само пролезло в ванну, через специальную дырку в двери.
Его звали Мудвин. И это был Машкин кот.
Мудвин посмотрел на меня, сиротливо сидящую на краю ванны, и распространяющую национальные молдавские миазмы — и зашипел.
Я поняла: кот пришёл срать. А срал Мудвин исключительно в ванну. Как его приучила Машкина слепая бабушка-певица. И вот он пришёл, и что увидел?
На его месте сидит и с упоением гадит какая-то незнакомая баба!
Шерсть на его облезлом загривке стала дыбом, он выпустил когти, прыгнул мне на колени, и с утробным рыком стал драть когтями мои изысканные квадратные колени.
Сбросить я его не могла, потому что обеими руками держалась за края ванной.
Выбора не было, и я, сильно наклонившись вперёд, вцепилась зубами в его ухо.
Мудвин взвыл, запустил свою когтистую лапу в моё декольте, и выдрал мне полсиськи.
Следом за ним взвыла я, и опрокинулась назад, в ванну, в полёте успев спасти оставшиеся полсиськи.
…Я лежала в ванне с прошедшим через мой организм черносливом, рядом с прилипшим ко мне Мудвином, и плакала.
Читать бесплатно другие книги:
