Билет на вчерашний трамвай Раевская Лидия

Проходят годы, а сундучок все пополняется: первая машина, первое слово ребёнка, первая потеря близкого человека…

Для чего он нужен, этот сундучок? Почему мы так трепетно охраняем его от чужих глаз?

Наверное, чтобы иногда, услышав знакомую мелодию по радио, незаметно для окружающих нырнуть туда. И вытащить далёкий летний день девяносто первого года, лавочку во дворе своего дома, бутылку портвейна «777», в народе — «Три топора», и магнитофон «Весна». И ведь никто не догадается, почему в твоих глазах скользнула лёгкая, как паутина, тень улыбки. Скользнула — и исчезла.

Вот, наверное, для того он и нужен, этот сундучок.

Когда я была молода и красива, когда целлюлит ещё не свисал из моих штанин снизу, когда все носили лосины и джинсы диких, кислотных цветов, а губы красили сиреневой помадой, — меня вожделели все половозрелые жители посёлка N, неподалёку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.

Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина», вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жан-Полем Готье стала именно я.

Это я заставила всех девок-дачниц шляться по лесу на каблуках и в кожаных юбках.

Это я пугала мальчиков-дачников мэйкапом в стиле «Авария — дочь мента».

Это я наращивала ресницы, кроша ножницами вату в мамину ленинградскую тушь «Плюнь-намажь».

А ещё у меня были джинсовые шорты, как у певицы Сабрины.

Джинсы-трусики. Сильно рваные. Увешанные ключами от пивных банок.

Я была не отразима ни в одной луже, и мой дедушка-ветеран охаживал меня по горбу костылём за то, что с восьми часов вечера и до двух ночи под окнами нашей дачи стоял свист молодецкий, вопли: «Ксюха! Выходи гулять!» и рёв мотоциклов, а также за суицид, происходивший под окном дедовской спальни раз в неделю.

Суицид всегда происходил с ушастым мальчиком Петей, которому пора было идти в армию, а он не мог туда пойти, не будучи уверенным, что я буду ждать его оттуда два года.

Я не хотела ждать мальчика Петю. Я вообще никого и ниоткуда ждать не хотела. Я хотела покорять дачу и окрестности джинсовыми трусами и вызывающим макияжем.

Петя впадал в уныние и отчаяние.

И, вооружившись старым бритвенным лезвием «Нева», удручённо пилил себе запястья, сидя в моем саду под облепихой, при этом жалобно напевая:

О, маленькая девочка со взглядом волчицы,

Я тоже когда-то был самоубийцей…

Дед открывал форточку и наугад тыкал в облепиху костылём. И всегда метко. Ибо не зря носил Звезду Героя.

Петя спасался бегством, а через неделю снова пел песни под облепихой.

А я понимала, что Петя меня недостоин, и ждала ЕГО. Того, кто оценит мой мэйкап и шорты по максимальной шкале красоты.

Как-то поздним вечером, нарисовав сиреневой помадой влажную похотливую улыбку и надев майку с Микки Маусом, я с подружкой Полиной пошла к партизанам.

То есть, в город за пивом. Город славился своим пивом и соответственно партизанами.

Мы надеялись получить и то и другое. Желательно бесплатно.

Пиво мы себе купили сами, а вот партизан пришлось поискать. Искали долго. Часа полтора. И всё-таки нашли.

Два стриженых затылка сидели на бревне и пили водку. Мне понравился затылок справа. Я подкралась к нему со словами:

— Откройте мне пиво!

Левый затылок уронил пластиковый стаканчик, куда струйкой вливал нектар из мутной бутылки обладатель правого затылка, и зарычал:

— Сука! Я тебе щас череп вскрою без наркоза, нах! Полинка испугалась и тут же спряталась за кустом, где заодно

и пописала. А я не испугалась, потому что знала, что у меня майка с Микки Маусом и помада, очень модная в этом сезоне.

Правый затылок обернулся порывисто. В его движении угадывалось непреодолимое желание выбить мне зуб. А я очаровательно улыбнулась и добавила:

— Пожалуйста…

Затылок, оценив майку и помаду, плюнул мне на новые туфли и вежливо процедил сквозь зубы:

— Давай сюда свою мочу. Открою.

Из-под куста вылезла ещё одна бутылка. Затылок посмотрел туда, откуда она вылезла, сморщился, но и её открыл.

За это время я уже успела оценить затылок в анфас и в профиль, и он мне понравился. Поэтому уходить я не спешила и развязно предложила:

— Мальчики, а вы нас до дома не проводите? Мы дачницы…

Кодовое слово было произнесено. Дачницы. Партизаны всегда делали стойку на это слово. Потому что все они хотели жениться на дачницах и жить в Москве.

Но это оказались неправильные партизаны. Потому что они хором ответили:

— А че вы тут делаете, дачницы? Идите в жопу.

Полинка снова пописала, натянула трусы и двинула в сторону нашего посёлка. А я осталась. И с нажимом повторила:

— А нам страшно идти одним. Понятно? Меня зовут Ксеня, я знаю Борьку Лаврова, и меня непременно надо проводить до дома. Ага.

Абориген, вызвавший у меня симпатию и лёгкое сексуальное возбуждение, сплюнул себе под ноги и трезво ответил:

— Вот пусть Лавров тебя и провожает. Че ты до нас-то домоталась, чепушила?

Полинки уже и след простыл. Микки Маус померк на моей плоской груди, а помада осталась на горлышке пивной бутылки. Аргументы закончились.

Я развернулась и тут же во что-то вляпалась.

Наклонилась, чтобы вытереть туфлю о траву, и явила миру свою попу в джинсовых трусах.

С тех пор я уверовала в то, что задница — это лучшее, что у меня есть. Потому что тут же почувствовала на ней чьи-то руки, и голос, принадлежащий симпатичному аборигену, вдруг сказал:

— Где, говоришь, ваша дача?

…Его звали Слава. Он работал машинистом электрички, был высок, красив, зеленоглаз и остроумен.

Через неделю я влюбилась в него по уши.

По ночам мы воровали у Славкиного соседа старый «УАЗик» и гоняли на нем по городу.

Мы гуляли по просмолённым шпалам до электродепо и обратно.

Мы ночевали в лесу возле костра. Мы сломали диван у него дома. Он называл меня «куклой». Его мама звала меня «дочей».

Я выкинула сиреневую помаду, шорты-трусы и майку с Микки Маусом.

Я научилась готовить пищу. Меня позвали замуж.

Замуж мне не хотелось ну совершенно. Поэтому я вновь откопала своего Микки Мауса и порношорты, с неподдельным сожалением призналась Славе в том, что на роль жены совсем не подхожу, и первой электричкой вернулась в Москву.

Конечно, сердце у меня — не камень. Конечно, я долго страдала и переживала. Конечно, я писала ему длинные письма, ни разу не получив ответа.

Но потом жизнь пошла своим чередом, я вышла замуж, — разумеется, не за Славу, — у меня родился Андрюшка и, как водится, ушёл муж.

Всё как у всех практически.

Но пердящий «УАЗик», тёплые шпалы и костёр в лесу заняли особое место в моем сундучке. С годами я ныряла в него все чаще, доставала свои воспоминания, облизывала их, протирала от пыли и осторожно укладывала обратно. На лучшую полочку в кладовой своей памяти.

Года два назад мне даже пришла в голову идея написать книгу. Про настоящую любовь. А не про розовые сопли и «его нефритовый стержень нежно проник в розовый бутон Жозефины, и их накрыла волна экстаза». Я сидела на работе и, забив на всех и вся, писала книгу про любовь. Про меня и про Славу. И даже написала, что характерно.

Потом её читали мои подруги и мамы подруг, все долго ржали и в конце концов потеряли единственный напечатанный экземпляр. Так, не начавшись, погибла моя карьера писательницы.

Семь лет прошло, а мне все чаще хотелось съездить на дачу и зайти в десятый дом на Октябрьской улице. Как будто что-то изменилось бы от того, что я туда припрусь. И я никуда не приезжала. Просто сидела и по-старушечьи копалась в своём сундучке.

И почему-то мне все время казалось, что я пропустила что-то очень важное.

Что уже когда-то давно я уже стояла на развилке у камня с высеченной на нем надписью: «Направо пойдёшь — счастье найдёшь, налево пойдёшь — отымеют, прямо пойдёшь — в дерьмо вляпаешься», и смутно подозревала, что пошла я прямо, но по пути свернула налево…

И с каждым годом утверждалась в этой догадке все больше и больше.

До того самого дня, когда в моей квартире раздался телефонный звонок.

— Алло, — сказала я в трубку.

— Ш-ш-ш… — ответила мне трубка.

— Это кто? — предприняла я вторую попытку.

— Ш-ш-ш… — повторила трубка.

— Ну и идите в пень, я вас не слышу, — вежливо сказала я тому, кто шипел, и положила телефон на стол.

Он снова зазвонил через десять секунд.

— Алло!

— Ксень, это ты?

Я осела на стул, как фрекен Бок, у которой спёрли плюшки. Несколько секунд помолчала. Икнула. Потом глубоко вдохнула и спросила, зная ответ заранее:

— А это кто?

— А это я. Слушай, Ксень…

Дальше я уже не слушала. Потому что в тот момент над моей головой засиял нимб, ангелы ворвались в мою квартиру и стали хаотично носиться под потолком, играя на фанфарах, баянах, балалайках и губных гармошках.

На меня снизошла Божья благодать, надо думать. Давно пора. Я её заслужила однозначно. Наконец-то мои молитвы дошли до адресата.

Семь лет, Боже мой. Семь лет прошло… Символичная цифра. Наверное.

— …на «Новослободской» в семь. Сможешь? — закончили в трубке.

Я весело спросила:

— Чего?

— Ты вообще меня слушала? — поинтересовались на том конце провода.

— Нет, — ещё веселее ответила я, — а ты что-то сказал?

В трубке помолчали, потом вздохнули и терпеливо повторили:

— Завтра у меня на работе корпоратив. В честь десятилетнего юбилея. Звезды разные приедут, «Блестящие» там… Любишь «Блестящих»?

— Обожаю!

— Ну вот… Каждому сотруднику можно привести с собой одного человека. Я подумал, что этим человеком можешь быть ты…

— Я могу!

— Не перебивай. В общем, завтра в семь на «Новослободской». Я тебя жду. Буду ждать, то есть. Ты придёшь?

— Да! Слав, подожди. Ты… Ты что, до сих пор не женат? — спросила я на одном дыхании и зажмурилась.

Пауза.

— Женат. Дочке четыре года. Жена идти не захотела просто. Под потолком предательски сфальшивил на губной гармошке

последний оставшийся ангел и исчез, прихватив с собой мой нимб.

Как обычно. Чудес не бывает.

— Понятно. Я приду, Слав.

— Спасибо, Ксень. Спасибо. И ещё… Сердце у меня застучало, ладони вспотели.

— Я очень соскучился, Ксюш.

— Я тоже. Очень. Правда.

— Ну, до завтра, кукла?

И гудки в трубке. Ку-кла, ку-кла, ку-кла…

Подняла голову кверху, пытаясь вкатить слезы обратно в глаза. Ангелов там уже давно не было. Зато обнаружилось пятно на потолке. Формой напоминающее костёр. Костер в лесу.

Весь следующий день прошёл в лихорадочных сборах.

— Полинка! — орала я в телефон, прижимая правым плечом трубку к уху, а левой рукой с остервенением выщипывая брови. — Слушай, дай мне на один вечер свою рыжую курточку!

— Дублёнку, что ли? Сдурела? Сентябрь на дворе, мать. Упреешь ведь.

— Сысоева, у меня на тебя вся надежда. У меня сапоги рыжие есть, сумка есть. Почти рыжая. Ну, в темноте так вообще просто апельсиновая. А куртка у меня красная. Сама понимаешь…

— Ты куда собралась, кляча?

— На сви-дание! — выкрикнула я и выдрала половину правой брови. — Черт!

— А с кем?

— Полин, что ты мне допрос устраиваешь, а?

— А мне интересно, куда ты намылилась в моей дублёнке, да ещё когда на улице плюс пятнадцать градусов.

— Сысоева, не будь занудой. Твоя куртка мне для имиджу нужна. Под сапоги…

— А сапоги тебе в такую жару зачем?

— Нет, ты патологическая зануда. Зачем-зачем… За шкафом! Ты мою книжку читала?

— Про то, как у тебя в магазине трусы из штанины вывалились?

— Да. То есть, нет. То есть книга не про трусы! Вот ты не романтик, Полин. Там же что главное?

— Смешно было очень.

— Да-да. Только главное что? Любовь. Любовь, Сысоева, родная ты моя… Дай куртку, жмотина, я с Славкой на свидание еду.

— Ах, вот оно что… — протянула Полинка. — Ну, тогда заходи, дам. Ещё могу дать зелёный шарф, пудру с блёстками и малиновую помаду. Для Славки в самый раз.

— Сысоева… — Я начала злиться. — Он в ста километрах от Москвы живёт. Что ты прям какого-то колхозного панка из него делаешь?

— Фролова, у тебя что с чувством юмора стряслось, а? Релакс, детка. Заходи за курткой.

Я выдрала последние три волоска на месте правой брови, посмотрела на себя в зеркало, плюнула в отражение и двинула к Полинке.

Метро «Новослободская». Семь часов вечера. Кручусь у входа, оглядываясь по сторонам, как потерявшаяся собачонка, и нервно почёсываю нарисованную прямо на лбу правую бровь.

Не вижу никого. Достаю телефон, набираю номер:

— Ну, ты где?

— У тебя за спиной.

Оборачиваюсь с такой скоростью, что волосы стегают меня по правой щеке, как пощёчиной…

Что? Думали, сейчас будет сцена из «Титаника»? Щас. На этом сопли закончились.

За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, с сивыми волосами на руках.

Он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Славы:

— Кукла моя… Ты совсем не изменилась…

Дорогая тётя, как ты исхудала… Сто десять килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем, — это мой Славка?!

Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, блин, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя с кудрями понятно. Они теперь везде.

Сейчас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить мои ощущения.

Была у меня подруга Ле нка. Девушка чрезвычайно красивая и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день на тусовках, где много пьют и долго… любят.

И вот как-то просыпается она утром от звонка будильника. На работу идти надо — а Лена нетранспортабельна. И сушняк ещё долбит.

Включает она свет, и первое, что видит — это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати её младшего брата Лели-ка. Лена хватает стакан и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость и что-то сильно напоминает, но все равно пьёт. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза и наталкивается на изумлённый взгляд Лелика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. А отсмеявшись, говорит:

— Ленк, я позавчера на улице поссал и член застудил. Мать мне марганцовки развела и сказала, чтоб я в ней письку полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Ха — ха-ха!

Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…

В общем, я стояла и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой её брат болт полоскал. Очень хорошо понимала.

Я. Семь. Лет. Жила. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.

В своей, сука, жизни.

Я книгу, книгу, мать твою, написала!

Для чего? Для кого? О чем? Зачем?!

«Ляпис Трубецкой» правильно поёт: «Любовь повернулась ко мне задом…»

Что делать? На лице у меня отпечаталась вся гамма переполнявших меня чувств.

Бывший мой кумир перестал улыбаться и отшатнулся.

Я тоже отпрыгнула и засеменила в сторону метро.

Мой возлюбленный настиг меня в два прыжка и задышал мне в ухо:

— Ну, что? На корпоратив идём или сразу к тебе?

— Нет! — отчеканила я и попыталась вырваться.

— Я скучал! — посуровел Слава.

— Писать хочется! — решила я давить на жалость.

— Дома поссышь! — отрезала пародия на Трахтенберга и сунула меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.

Я совершила две попытки свалить из такси на полном ходу. Не вышло.

Перед глазами покачивались волосатые уши Славы, и писать захотелось по-настоящему.

— А как же «Блестящие»? — захныкала я в спину негодяю и стала тереть нарисованную бровь.

— «Блестящие» уже уехали. Корпоратив кончился. Я нажрался, а ночевать мне негде, — ответил толстый аферист и улыбнулся мне всеми пятью зубами.

Ситуация меня совершенно не радовала.

— Ты откуда мой адрес знаешь? — запоздало поинтересовалась я, понимая, что знание только умножит мою скорбь.

— А ты, когда письма мне писала, любезно его на конверте указывала. Забыла?

— Ха! — Я возликовала, радуясь шансу уличить афериста. — Не ври! Я тебе с той квартиры писала, где с родителями жила. А откуда ты новый узнал? Копаешь под меня? Интриги плетёшь, зараза? Ну-ка, останови машину.

— Да нужна ты мне, копать ещё что-то… — лениво ответил Слава, облизывая передний зуб. — Я домой тебе позвонил. Мама твоя мне твой адрес и сказала. Новый.

Я откинулась на сиденье и скрипнула зубами.

Вот что плохого, спрашивается, я маме своей сделала? Ну, ладно, Пашке адрес сказала, — спасибо ей за это. А этому фуфлыжнику на фига?

— Приехали! — доложила мне жертва Франкенштейна и скомандовала: — Вылезай!

Вылезла. Встала у подъезда, спиной к двери, закрывая собой домофон.

— Ну, что стоим, кого ждём?

Я медленно подняла глаза и покачала головой.

— Ты ко мне не зайдёшь…

Моя большая светлая любовь улыбнулась.

— Да ну? Почему это?

— По кочану. Сказала, не зайдёшь. И всё. — И тут меня прорвало: — Скотина! Сволочь жирная! Ты… Ты сука, понял? Я тебя любила, урод! Я семь лет жила воспоминаниями! Я… Я книгу написала, понимаешь?! — Из глаз у меня брызнули слезы. — Я сына хотела твоим именем назвать, упырь волосатый! Я вчера всю ночь не спала, думала о том, как увижу тебя, как обниму, как мы пойдём с тобой гулять по улицам, и я расскажу тебе, как я жила все эти годы без тебя! Я думала, тебе интересно будет узнать! А ты, ты… Ты тварь, Савельев. Ты гнусная мерзкая скотина. Как ты мог?

Я закрыла лицо руками и сползла спиной по двери.

— Ксень… — раздалось над моим ухом, — кукла моя…

— Не смей! Не называй меня так!

— Понял. Ксень, прости дурака… Я ж тоже по-другому хотел… Я и на письма твои не отвечал, потому что знал: отвечу — сорвусь. А у меня семья и дочь… И сегодня хотел по-другому. На концерт тебя сводить, погулять, поговорить…

— Не-на-ви-жу…

— Прости. Я ж никогда пить не умел. Ты помнишь…

Вот только в этот момент я поняла, что рядом — он. Славка. Тот самый, которого я знала семь лет назад. Интонация та же, заискивающая, оправдывающаяся… Поняла, и тут же голову подняла, и глазами с ним встретилась. И увидела его тем двадцатилетним загорелым мальчишкой с зелёными глазами и бровями, сросшимися на переносице.

— Зачем? — только и спросила.

— Не удержался. Захотел увидеть. Сорвался. Глаза в глаза.

Не моргая. Молчим.

Я не выдержала первой:

— Уходи. И больше…

— Понял. Я не позвоню. Обе щаю. Закрыла лицо руками и бросила:

— Не смотри. Просто уходи. Не оборачиваясь.

Рядом хрустнули суставы мощного тела. Слава поднялся с корточек и тихо сказал:

— А дочь у меня Ксенией зовут. Звук удаляющихся шагов.

Я посидела ещё минуту и с усилием поднялась.

В тот момент я остро поняла одну непреложную истину: никогда не входи в одну реку дважды.

До тебя не дураки на свете жили. И раз они это сказали — значит, в этом что-то есть.

У меня были воспоминания.

Теперь у меня нет ничего.

Не делайте собственных ошибок. Учитесь на чужих. А ещё лучше — на моих. Потому что у меня их как у дурака фантиков.