Предатель памяти Джордж Элизабет

Катя отняла руку, но осталась сидеть на диване.

– Ясмин, да послушай же ты меня. Я не могу тебе это объяснить. Это что-то внутри меня, оно было всегда. Я не могу избавиться от этого, хотя пыталась, и не раз. Иногда оно угасает. Потом все начинается сначала. С тобой, Ясмин… Ясмин, прошу тебя, дослушай. С тобой, я думала… я надеялась…

– Ты использовала меня, – сказала Ясмин. – Ничего ты не думала, ни на что не надеялась. Ты просто использовала меня, Катя. Потому что ты посчитала, что если все будет выглядеть так, будто ты бросаешь ее, то она выйдет вперед и скажет, кто она такая. Но она не сделала этого, когда ты сидела в тюрьме. Не сделала этого, и когда ты вышла. А ты до сих пор продолжаешь думать, что это возможно, и сошлась со мной, чтобы вынудить ее на решительный шаг. Только из этого ничего не выйдет, если она не будет знать, с кем ты и что ты, так? И уж наверняка ничего не выйдет, если время от времени ты не будешь напоминать ей, чего она лишается.

– Все совсем не так.

– То есть ты хочешь сказать, что вы вдвоем этим не занимались, да? И что ты не была с ней с тех пор, как освободилась? Ты не ходила к ней тайком после работы, после ужина, даже после того, как была со мной? Ты не говорила мне, что не можешь уснуть и хочешь прогуляться перед сном, зная, что я не проснусь до утра? Теперь-то я все это вижу, Катя. И хочу, чтобы ты ушла.

– Яс, мне некуда идти.

Ясмин хрипло рассмеялась.

– Ну, одного звонка будет достаточно, чтобы утрясти этот вопрос.

– Прошу тебя, Ясмин. Успокойся. Сядь. Давай я все тебе расскажу.

– Тут нечего рассказывать. Ты просто ждала. О, сначала я не понимала этого. Думала, ты пытаешься привыкнуть к смене обстановки. Думала, ты подготавливаешься к тому, чтобы приступить к созданию новой жизни – для тебя, и меня, и Дэна. Но все это время ты ждала ее. Ты всегда ждешь. Ждешь, чтобы стать частью ее жизни, а когда тебе это наконец удастся, твоя жизнь сразу же устроится.

– Да нет же, Яс, это не так.

– Неужели? А ты сделала хоть что-нибудь из того, о чем столько говорила в тюрьме? Хоть раз позвонила в школу дизайна? Поговорила с кем-нибудь, кто этим занимается? Хоть раз зашла в магазин одежды, чтобы попроситься в ученицы?

– Нет, – признала Катя.

– И мы обе знаем почему. Тебе не нужно налаживать свою жизнь, потому что это сделает за тебя она.

– Это не так, – в третий или четвертый раз повторила Катя. Она встала с дивана, раздавила в пепельнице окурок, рассыпав пепел на стол, где он остался лежать остатками несбывшихся надежд. – Как я и собиралась, я сама строю свою жизнь, – сказала она. – Да, моя сегодняшняя жизнь отличается от той, о которой я говорила в тюрьме. Но не потому, что такой ее сделала Норин или ты, Ясмин. А потому, что я сама такой ее сделала. Я работаю над этим с самого момента освобождения. И Харриет помогает мне. Только поэтому я сумела выжить те двадцать лет за решеткой и не сойти с ума. Потому что я знала – знала! – что ждет меня, когда я выйду на свободу.

– Она, – сказала Ясмин. – Она ждала тебя, да? Ну так иди к ней. Уходи.

– Нет. Ты должна понять. Ты должна…

«Ты должна, ты должна, ты должна…» Слишком часто она слышала это. Ясмин сдавила голову руками.

– Ясмин, в своей жизни я совершила три неверных поступка. Я заставила Ханнеса перенести меня через Стену, угрожая, что донесу о нем властям.

– Это старая история.

– Да, но то, как я поступила с Ханнесом, – это лишь первая моя ошибка. Затем я промолчала, когда должна была рассказать то, что знала. Это вторая ошибка. А потом я один раз – всего один раз, Яс, но этого было достаточно – выслушала, когда должна была закрыть уши. За все эти три ошибки я заплатила. Заплатила двадцатью годами своей жизни. За то, что мне лгали другие люди. Теперь и для них настала очередь платить. Вот этим-то я и занималась.

– Нет! Не хочу тебя слушать!

В панике Ясмин бросилась в спальню, где стояла специально купленная ею спортивная сумка (она заплатила за нее из собственных денег, словно расплачиваясь за совершенные ошибки), куда она упаковала небогатый Катин гардероб. Гардероб этот, состоявший из ярких вещиц, купленных в магазинах секонд-хенда, как нельзя лучше определял ее сущность – сущность женщины, которая отказывается носить черное в городе, где черный цвет был повсюду. Ясмин не желала слушать Катю, а главное, не могла себе этого позволить. Слушать ее означало бы подвергнуть риску себя, свое будущее, будущее Дэниела. Этого она никогда не допустит.

Она подхватила сумку и выбросила ее в гостиную. За сумкой последовал полиэтиленовый пакет с грязным бельем, а за ним – картонная коробка, наполненная туалетными принадлежностями и другими Катиными вещами.

– Я сказала ему, Катя. Он знает. Ты понимаешь? Я ему сказала. Сказала.

– Кому? – переспросила Катя.

– Ты знаешь кому. Ему. – Ясмин провела пальцем по щеке, рисуя шрам, прорезавший лицо чернокожего полицейского. – Тебя здесь не было в тот вечер, ты не смотрела с нами телевизор. И он это знает.

– Но он же… они… все они… Яс, ты же знаешь, что они наши враги. Что они сделали, когда ты оборонялась от Роджера? Как они расценили твои действия и через что заставили тебя пройти? Как ты можешь доверять…

– Так вот на что ты рассчитывала? «Старушка Яс никогда не доверится копу, что бы тот ни говорил и что бы я ни делала. Нужно зацепиться за нее, за старую добрую Яс, и она не выдаст меня, когда придут с расспросами. Она будет делать то, что я ей скажу, как это было в тюрьме». Но этому конец, Катя. Как ты это ни назовешь, этому конец. И мне наплевать. Все.

Катя посмотрела на сумки и тихо произнесла:

– Мы так близки к завершению после всех этих…

Ясмин захлопнула дверь спальни, чтобы не слышать Катиных слов и не подвергать себя дальнейшей опасности. И только тогда заплакала. Сквозь слезы она все-таки расслышала, как Катя собирает свои вещи. Через минуту входная дверь открылась и закрылась. Ясмин поняла, что ее подруга и любовница ушла.

– Значит, дело не в ребенке, – сказала Хейверс Томасу Линли, подводя итоги своего второго визита в монастырь Непорочного зачатия. – Кстати, парня зовут Джереми Уоттс. Монахиня всегда знала, где он и что с ним, а Катя Вольф всегда знала, что монахиня это знает. И за двадцать лет ни разу не поинтересовалась о нем. За двадцать лет ни разу не захотела поговорить с сестрой Сесилией. Так что дело не в ребенке.

– В этом есть что-то противоестественное, – задумчиво сказал Линли.

– В ней вообще много противоестественного, – ответила Хейверс. – Да и во всех них. В смысле, взять хотя бы Ричарда Дэвиса, инспектор. Ну ладно, хорошо, Вирджиния была умственно отсталой. Ему это было неприятно. Кому это может быть приятно, понятное дело. Но ни разу не навестить ее… и позволить своему отцу диктовать, как поступать с ней… И какого черта они с Линн вообще жили с родителями? Может быть, конечно, Ричард из тех типов, кому страшно важно жить в супернавороченном квартале вроде Кенсингтона. Или, например, папаня с маманей грозили урезать наследство, если Ричард не будет участвовать в оплате жилья и присматривать за ними. И все равно…

– Отношения между отцом и сыном всегда отличаются сложностью, – заметил Линли.

– Они что, сложнее, чем отношения между матерью и дочерью?

– Вот именно. Потому что очень многое остается невысказанным.

Они сидели в кафе на Хэмпстед-Хай-стрит, недалеко от участка на Дауншир-хилл. Их встреча была назначена заранее: Хейверс позвонила Линли на мобильный, когда он выезжал из Стамфорд-Брук. Он сообщил ей о сердечном приступе у Уэбберли, на что она выругалась в сердцах и спросила, чем может помочь. Его ответ дословно совпадал с тем, что сказала по телефону Рэнди, когда звонила матери с последними новостями о состоянии отца незадолго до ухода Линли: врачи наблюдают за ним, а нам остается только молиться.

Хейверс спросила:

– Что значит «врачи наблюдают за ним»?

Линли не ответил, так как подозревал, что слова «наблюдение за состоянием пациента» – это медицинский эвфемизм, означающий ожидание подходящего момента для отключения систем жизнеобеспечения. Сидя напротив Хейверс за столом, на котором стояли две чашки кофе – черный эспрессо для Линли и кофе с молоком, сахаром и шоколадной крошкой для Барбары, Линли вытащил из кармана носовой платок и развернул его на столе, открывая взору констебля его содержимое.

– Сейчас у нас есть только вот это, – сказал он, указывая на осколки стекла, собранные им на краю тротуара на Кредитон-хилл.

– Стекло от фары? – спросила Хейверс, внимательно изучив осколки.

– Вряд ли, если учесть, где я их нашел. А нашел я их под кустом.

– Тогда это может быть чем угодно, а для нас – ничем.

– Знаю, – уныло вздохнул Линли.

– А где Уинни? Он что-нибудь нашел, инспектор?

– Он идет по следу Кати Вольф.

Линли передал ей все, о чем ранее докладывал ему Нката.

– Так вы склоняетесь к тому, что это дело рук Кати Вольф? – спросила Барбара. – Потому что, как я уже говорила…

– Помню-помню. Если убийца – Катя, то действовала она не из-за сына. Тогда какой у нее может быть мотив?

– Месть? Возможно, ее подставили, инспектор?

– А Уэбберли тоже входит в число подставивших? Господи, не хотел бы я так думать.

– Но ведь у него был роман с Юджинией Дэвис, то есть… – Хейверс поднесла чашку с кофе ко рту, но не отпила, а взглянула на инспектора поверх пышной пены. – Я не утверждаю, что он сделал это намеренно, сэр. Но если он был влюблен, то мог потерять объективность, мог… мог поверить под влиянием… В таком плане.

– Но тогда в то же самое должны были поверить и следователи, и присяжные, и судья, – продолжил ее мысль Линли.

– Подобное случается, – парировала Хейверс. – И не так уж редко, как вам отлично известно.

– Хорошо. Принято. Но почему она молчала? Если улики были сфабрикованными, а показания в суде – ложными, почему она не встала и не заявила об этом?

– Мы снова пришли к ее непонятному молчанию, – вздохнула Барбара. – Мы вечно упираемся в него.

– Да. – Линли достал из нагрудного кармана карандаш. С его помощью он стал двигать по платку стеклянные осколки. – Для фары стекло слишком тонкое, – поделился он своими выводами. – Если бы фары делали из такого стекла, то они разлетались бы вдребезги от первого же удара галькой на трассе.

– Разбитое стекло в кустах? – задумалась Хейверс. – Может, от бутылки? Кто-нибудь шел в гости с бутылкой виски под мышкой. А перед этим уже принял на грудь, вот и споткнулся. Бутылка падает, разбивается, и он ногой отбрасывает осколки в сторону.

– Все куски ровные, – возразил Линли. – Взгляните на самые большие из них. Они абсолютно плоские.

– Ладно. Действительно плоские. Но если вы пытаетесь привязать эти осколки к нашим главным действующим лицам, то проще было бы найти иголку в стогу сена.

Линли понимал, что Хейверс права. Он завязал осколки в платок, спрятал их в карман пальто и погрузился в размышления. Пальцами он рассеянно водил по краю чашки, где остывал эспрессо. Хейверс тем временем расправилась со своим pain au chocolat; к ее верхней губе пристали крошки от съеденного с кофе пирожного.

– Вы наносите непоправимый вред своим артериям, констебль, – сказал ей Линли.

– А сейчас займусь легкими. – Она вытерла губы бумажной салфеткой и выудила из просторного кармана пачку сигарет. Предупреждая протесты напарника, она сказала: – Я заслужила сигарету. У меня был долгий и трудный день. Не бойтесь, я буду дымить в сторону, через плечо, ладно?

Линли был слишком подавлен, чтобы спорить. Тяжелое состояние Уэбберли омрачало все его мысли, а то, что Фрэнсис знала о романе мужа, давило еще сильнее. Он заставил себя отвлечься, вернувшись к работе.

– Ну ладно. Давайте еще раз проанализируем каждого, кто имеет отношение к делу. Доставайте ваши записи.

Хейверс раздраженно выпустила дым.

– Мы уже делали это, инспектор, и не раз. Нам не за что зацепиться.

– Должно же быть хоть что-нибудь, – сказал Линли, надевая на нос очки. – Доставайте записи, Хейверс.

Она недовольно сморщилась, но все-таки выкопала их со дна сумки. Линли, в свою очередь, достал из кармана блокнот. Начали они с тех лиц, чье алиби не имело подтверждения.

Первым Линли предложил обсудить Йена Стейнса. Тот отчаянно нуждался в деньгах и уговорил сестру обратиться за финансовой помощью к ее знаменитому сыну. Она сначала пообещала ему сделать это, но потом не выполнила своего обещания, что поставило Стейнса в крайне трудное положение.

– Выглядел он так, как будто был уже на грани, – сказал Линли. – Почти перед самой гибелью Дэвис они поспорили. Он мог бы поехать вслед за ней в Лондон. Домой он вернулся только после часа ночи.

– Но его машина не подходит, – напомнила Хейверс. – Если только у него нет второго автомобиля, на котором он и ездил в Хенли.

– Это вполне вероятно, – заметил Линли. – Или он заранее отогнал его туда, на всякий случай. В любом случае, Хейверс, у кого-то был доступ ко второму транспортному средству помимо зарегистрированного.

Затем они принялись за многоименного Дж. В. Пичли, основного подозреваемого в глазах Хейверс.

– Какого черта его адрес делал в сумочке Юджинии Дэвис? – хотела она знать. – Почему она ехала на встречу с ним? Стейнс говорит, что, по ее словам, произошло что-то важное, что изменило ее планы. Может ли это иметь отношение к Пичли?

– Может, но беда в том, что до сего момента нам не удалось установить никаких контактов между ними. Ни телефонного звонка, ни электронного сообщения…

– Они могли воспользоваться обычной почтой.

– Тогда как она нашла его?

– Так же, как нашла его я, инспектор. Она могла помнить, что однажды он менял имя, и предположила, что он мог сделать это еще раз.

– Допустим. Но зачем она договорилась о встрече с ним?

Хейверс уже предлагала несколько возможных объяснений, но решила не повторяться и выдвинула новую теорию:

– Может, это он попросил ее о встрече после того, как она вычислила его. И связалась с ним, потому что… – Хейверс запнулась, выбирая наиболее вероятную из возможных причин, – потому что Катю Вольф выпустили из-за решетки. Если они все вместе подставили ее, то после ее освобождения им пришлось бы спланировать дальнейшие действия, верно? О том, что делать, если она объявится у них на пороге.

– Мы снова вернулись к нашему камню преткновения, Хейверс. Целый дом обманом упрятывает девушку за решетку, а она даже слова не вымолвила, чтобы хоть как-то защититься. Почему?

– Из страха, что они могут с ней что-нибудь сделать? Дедуля Дэвис, по их воспоминаниям, настоящий маньяк. Он мог запугать ее чем-нибудь. Допустим, сказал ей: «Или ты играешь в нашу игру, или мы всему свету расскажем…» – Хейверс обдумала новый вариант, но вынуждена была отказаться от него. – Что расскажем? Что она забеременела? Ну и что? Как будто в тот момент это имело какое-то значение! Все равно ее беременность впоследствии выплыла наружу.

Линли поднял руку, останавливая Хейверс.

– Подождите-ка. По-моему, в ваших словах что-то есть, Барбара. Он мог вот что сказать: «Или ты играешь в нашу игру, или мы расскажем, кто отец твоего ребенка».

– Опять же – ну и что?

– Может быть, и ничего, – не сдавался Линли, – а может быть, всему миру все равно, кто отец ребенка, а Юджинии Дэвис – нет.

– Ричард?

– История знает немало примеров, когда хозяин дома проявлял известный интерес к няне своего ребенка.

– А кстати, не мог ли это сделать сам Ричард? – вдруг осенило Хейверс. – Не он ли сбил Юджинию?

– Мотив и алиби, – тут же возразил Линли. – Первое отсутствует, а второе как раз в наличии. Зато про Рафаэля Робсона можно сказать прямо противоположное.

– Но в таком случае при чем тут Уэбберли? Честно говоря, я не очень понимаю, как он вяжется со всей этой историей.

– Наезд на него можно объяснить, только если убийцей была Катя Вольф. И это приводит нас к первому преступлению – к убийству Сони Дэвис. А это, в свою очередь, ведет к группе людей, которые оказались вовлечены в последовавшее за убийством расследование.

– Возможно, кто-то специально подстраивает все так, чтобы казалось, будто происходящее имеет отношение к тому времени. Согласитесь со мной, сэр, что существует куда более глубокая связь – романтические отношения между Уэбберли и Юджинией Дэвис. И тогда логика указывает на Ричарда. На Ричарда или на Фрэнсис Уэбберли.

Линли не хотел думать о Фрэнсис, поэтому он сказал:

– Или на Гидеона, который винит Уэбберли за распад брака родителей.

– Слабовато.

– Но с ним не все в порядке, Хейверс. Вы бы увидели это, если бы встретились с ним. Кстати, у него тоже нет алиби: он говорит, что был в тот вечер один дома.

– Где был его отец?

Линли еще раз сверился с записями:

– Со своей невестой. Она подтверждает.

– Однако если причина убийств – связь между Уэбберли и Юджинией, то у Ричарда куда более сильный мотив, чем у Гидеона.

– Хм. Да. С этим я соглашусь. Но даже если принять, будто это он переехал бывшую жену и сбил Уэбберли, то остается очень интересный вопрос: почему он ждал столько лет?

– Он был вынужден ждать. Катю Вольф отпустили только недавно. Он правильно рассудил, что она станет нашей первой подозреваемой.

– Долго же он носился со своей неутоленной ревностью!

– Тогда, может быть, это какая-то новая, недавняя ревность.

– Недавняя… Вы предполагаете, что он влюбился в нее во второй раз? – Линли помолчал, взвешивая новую версию. – Хорошо. На мой взгляд, это маловероятно, но давайте обсудим и такую возможность. Допустим, его любовь к бывшей жене чудесным образом возрождается. Начнем с их развода.

– Да, она бросила его, и его сердце было разбито, – подхватила Хейверс.

– Точно. Затем у Гидеона возникают проблемы со скрипкой. Его мать читает про это в газетах или слышит от Робсона. Она впервые за много лет связывается с Ричардом.

– Они часто говорят по телефону. Они вспоминают прошлое. Ему кажется, что у них назревает ренессанс отношений, и он вспыхивает как спичка…

– Правда, нам приходится закрыть глаза на существование невесты в лице Джил Фостер, – вспомнил Линли.

– Подождите, инспектор. Ричард и Юджиния говорят о Гидеоне. Они говорят о былых временах, об их браке, о чем угодно. Все, что он когда-то чувствовал к ней, оживает. Он готов перейти к действиям и вдруг обнаруживает, что у него есть соперник – Уайли.

– Не Уайли, – поправляет ее Линли. – Майор слишком стар. Дэвис не воспринял бы его как серьезного противника. Кроме того, сам Уайли говорил, что Юджиния собиралась рассказать ему что-то важное. Так она и сказала ему. Однако три ночи назад у нее не было желания говорить об этом…

– Так как она направлялась в Лондон, – закончила Хейверс. – На Кредитон-хилл.

– К Пичли-Пичфорду-Пичесу, – сказал Линли. – Конец – это всегда начало, вы никогда не задумывались над этим парадоксом?

И тут он нашел в своем блокноте информацию, которая все это время находилась у него перед носом и только и ждала, когда на нее обратят внимание и верно интерпретируют.

– Стойте! – воскликнул Линли. – Когда я заговорил о том, что у Юджинии может быть мужчина, Дэвис сразу же назвал Пичеса. Именно эту фамилию. Без капли сомнения в голосе. Я так и записал с его слов – Пичес.

– Пичес? – спросила Хейверс. – Нет. Он не мог назвать его так, инспектор. Это не…

Зазвонил мобильный телефон Линли. Он схватил его со стола и поднял указательный палец, показывая, чтобы Хейверс обождала немного. Она нетерпеливо постучала сигаретой о край пепельницы, стряхивая пепел, и спросила:

– Когда именно вы разговаривали с Дэвисом, инспектор?

Линли отмахнулся от нее, нажал на кнопку «соединение» на телефоне и произнес:

– Слушаю.

Звонок исходил от старшего инспектора Лича.

– У нас еще одна жертва, – сообщил он.

Уинстон Нката прочитал вывеску «Тюрьма ее величества “Холлоуэй”» и с особой остротой осознал тот факт, что если бы его жизнь пошла бы слегка иным путем, если бы его мама не упала в обморок при виде сына с тридцатью четырьмя швами на лице, стягивающими ужасную рану, то сейчас он мог бы проводить свои дни в одном из подобных заведений. Не именно в этом, потому что здесь держат только женщин, но в очень похожем. В тюрьме «Скрабс», например, или «Дартмур», или «Вилль». Не умея строить жизнь на свободе, он бы отбывал срок за решеткой.

Но его мама упала в обморок. Она пробормотала: «О, золотко мое» – и скользнула на пол, как будто ее ноги вдруг превратились в желе. И когда он увидел, как она лежит на полу травмпункта с тюрбаном, сбившимся на сторону, отчего стало заметно, что она почти седая, – это заставило юного Уинстона наконец воспринять ее не как неодолимую силу, а как живого человека, как женщину, родившую его, которая любит его и хочет им гордиться. Это и стало поворотным моментом в его жизни.

А ведь такого момента могло и не случиться. Вместо матери за ним мог приехать отец, который швырнул бы его на заднее сиденье автомобиля, демонстрируя в полной мере свое отвращение, безусловно заслуженное сыном, и результат был бы совсем иным. Молодой Уинстон мог почувствовать необходимость доказать, что ему наплевать на отцовское разочарование, а доказать это он мог бы, разжигая давнюю вражду банды «Брикстонских воинов» против меньшей по размеру «Крови Лонгборо» в борьбе за присоединение к своей территории куска земли под названием Уиндмил-гарденс. Но за ним приехала мама, и поворотный момент в его жизни случился, изменив навсегда течение событий. В результате чего он и оказался возле каменной громады тюрьмы «Холлоуэй», внутри которой Катя Вольф встретила и Ясмин Эдвардс, и Норин Маккей.

Нката поставил машину на стоянке напротив входа в тюрьму, перед пабом с заколоченными окнами, более уместным где-нибудь в Белфасте, а не в Лондоне. Он съел апельсин, изучая стену и редкие окна «Холлоуэя» и размышляя о значении отдельных фактов в жизни человека. В частности, он пытался определить значение того факта, что немка жила с Ясмин Эдвардс и в то же время водила шашни с кем-то еще, как он, впрочем, и подозревал, когда увидел тени, сливающиеся в одну за оконными занавесками дома номер пятьдесят пять по Галвестон-роуд.

Доев апельсин, он вышел из машины и, когда светофор остановил на полминуты плотный поток транспорта, пересек Паркхерст-роуд. В приемной тюрьмы он предъявил свое удостоверение женщине-офицеру за стойкой.

– Мисс Маккей ожидает вас? – спросила сотрудница тюрьмы.

– Нет, – ответил Нката. – Я здесь в связи с полицейским расследованием. Она не удивится, узнав, по какому делу я хочу ее видеть.

Офицер сказала, что позвонит, а пока пусть констебль Нката присядет. Рабочий день уже заканчивается, и неизвестно, сможет ли мисс Маккей уделить ему время…

– О, не сомневайтесь, сможет, – заверил ее Нката.

Он не стал садиться, а прошел к окну, в котором снова увидел лишь протяженные кирпичные стены. Наблюдая за движением машин на улице перед входом в тюрьму, он обратил внимание, как охранник поднял ворота, чтобы пропустить тюремный автобус. Нката догадался, что это возвращается один из арестованных после дня, проведенного в зале суда. Должно быть, точно так же увозили и привозили Катю Вольф в те далекие дни, когда в суде слушалось ее дело. И с утра до вечера ее постоянно сопровождал офицер тюрьмы. В суде офицер находился рядом с ней на скамье подсудимых. Он провожал ее и выводил из комнаты ожидания под залом суда, приносил ей чай, водил на обед и возвращал обратно в камеру в конце дня. В самый трудный период жизни арестованного он почти все свое время проводит рядом с этим офицером.

– Констебль Нката?

Нката обернулся на голос женщины за стойкой, которая протягивала ему телефонную трубку. Он взял трубку, назвал свое имя и в ответ услышал женский голос:

– Напротив тюрьмы есть паб. На углу Хиллмартон-роуд. Здесь я не могу с вами встретиться, но если вы подождете, то через четверть часа я буду в пабе.

– Я жду вас только пять минут, – сказал он. – Мне некогда рассиживаться по питейным заведениям.

Она громко выдохнула, но согласилась:

– Тогда через пять минут.

В трубке запищали короткие гудки.

Нката снова пересек улицу и вошел в паб, который оказался пустым и холодным, как заброшенный сарай. В воздухе пахло сырой пылью. Нката заказал стакан сидра и отнес напиток за стол недалеко от входной двери.

В пять минут она не уложилась, но появилась до истечения десяти. Она распахнула дверь, впустив в паб порыв ноябрьского ветра. Ее взгляд обежал помещение и остановился на Нкате; она коротко кивнула ему и подошла широкими шагами уверенного в себе человека. Она была довольно высокой женщиной – не такой, как Ясмин Эдвардс, но все же выше Кати Вольф, вероятно, пять футов десять дюймов.

– Констебль Нката? – спросила она.

– Мисс Маккей? – был его ответ.

Она подтянула к себе стул, расстегнула и скинула с плеч пальто и уселась, поставив локти на стол и пригладив ладонями волосы. Она носила короткую стрижку, так что светлые пряди не закрывали ушей. В мочках поблескивали жемчужные серьги-гвоздики. Усаживаясь, она держала лицо опущенным книзу, но когда она подняла голову и взглянула на Нкату, в ее глазах стояла нескрываемая неприязнь.

– Что вам от меня надо? Мне не нравится, когда меня отрывают от работы.

– Я мог бы заехать к вам домой, – сказал Нката. – Но от офиса Харриет Льюис до «Холлоуэя» ближе, чем до Галвестон-роуд.

Имя адвоката заставило Маккей насторожиться.

– Вы знаете, где я живу, – произнесла она.

– Да, следил за одной пташкой по имени Катя Вольф вчера вечером. Она добиралась от Кеннингтона до Уондсуорта автобусом. Что интересно, она пересаживалась с маршрута на маршрут и ни разу не спросила дорогу. Похоже, частенько бывает у вас.

Норин Маккей вздохнула. Она была среднего возраста – вероятно, лет пятидесяти, по прикидкам Нкаты, но минимальное количество косметики на ее лице служило ей добрую службу: тени и помада натуральных тонов лишь подчеркивали природные достоинства, не создавая впечатления нарисованной маски. Аккуратная тюремная униформа тоже шла ей: накрахмаленная белая блузка, начищенные эполеты на темно-синем костюме, брюки со складками, которые сделали бы честь любому военному. На ремне висела связка ключей, а также рация и небольшой футляр. В общем и целом она производила впечатление.

– Не знаю, что вас сюда привело, но мне нечего сказать вам, констебль.

– Даже если речь пойдет о Кате Вольф? – спросил он ее. – О том, что привело ее в ваш дом в компании с адвокатом? Они что, подают на вас иск?

– Я повторяю, что мне нечего вам сказать. Я не могу допустить, чтобы кто-то компрометировал меня. Мне нужно думать о своем будущем и будущем двух подростков.

– Значит, о муже вам думать не надо?

Она снова провела рукой по волосам характерным жестом.

– Я никогда не была замужем, констебль. Со мной живут дети моей сестры, с тех пор как им исполнилось одному четыре года, а другому шесть. После смерти Сьюзи их отец не пожелал заниматься ими – был слишком увлечен холостяцкой свободой, – но теперь стал все чаще наведываться, сообразив, что молодость не вечна. Честно говоря, я не хочу давать ему шанс отобрать у меня детей.

– А такой шанс существует? И что это за шанс?

Вместо ответа Норин Маккей встала из-за стола и направилась к бару. Там она сделала заказ и дождалась, когда джин зальет два кубика льда и перед ней появится бутылочка с тоником.

Нката наблюдал за ней, пытаясь заполнить белые поля в характере собеседницы посредством изучения внешности. Ему было интересно, какая грань работы в тюрьме привлекла в свое время Норин Маккей: власть, которую такая работа дает над другими людьми, ощущение превосходства, сопутствующее ей, или возможность забросить крючок в водах, где форель не имеет психологической защиты.

Со стаканом в руке она вернулась к столу.

– Вы видели, как Катя Вольф и ее адвокат вошли в мой дом. Больше вы ничего не видели и не знаете.

– Она не просто вошла в дом. Она сама открыла дверь, не постучавшись.

– Констебль, не забывайте, что она немка.

Нката склонил голову.

– Никогда не слышал, чтобы немцы не знали, что надо стучаться, когда хочешь попасть в дом к незнакомым людям. Мисс Маккей, мне всегда казалось, что с общепринятыми правилами они более-менее знакомы. Как знакомы и с правилом, гласящим, что не обязательно стучать в дверь дома, где тебя часто видят и уже хорошо знают.

Норин Маккей поднесла к губам свой напиток и отхлебнула, оставив язвительное замечание констебля без ответа.

Нкату это не обескуражило.

– Вот что мне интересно, мисс Маккей: Катя Вольф была первой тюремной пташкой, которую вы, так сказать, прибрали к рукам, или она была лишь одной среди многих?

Женщина вспыхнула.

– Вы понятия не имеете, о чем говорите.

– Я говорю о вашей позиции в тюрьме «Холлоуэй», и о том, как вы могли употребить ее или злоупотребить ею на протяжении своей службы, и о том, какие могут быть последствия, если станут известны ваши делишки там, где вы должны только запирать замки на дверях. Сколько лет вы прослужили? До пенсии немного осталось? Или намерены дослужиться до поста самого старшего начальника? Ну, что?

Она улыбнулась без тени веселья.

– Знаете, констебль, я хотела работать в полиции, но у меня дислексия, из-за чего мне не удалось сдать экзамены. Поэтому я пошла в исправительные учреждения, так как меня всегда привлекала идея послушания закону и я верю в то, что нарушители должны быть наказаны.

– Вы сами нарушитель. Вы нарушили закон. С Катей. Она отбывала свои двадцать лет…

– Она не все время находилась в «Холлоуэе». Никто не проводит здесь весь срок от начала и до конца. Я же провела в этих стенах двадцать четыре года. Так что ваши умозаключения, какими бы они ни были, явно страдают непоследовательностью.

– Она сидела здесь во время следствия и суда, она отбыла здесь часть срока. Потом ее перевели – в Дарем, кажется? – и на тот момент ей уже разрешалось принимать посетителей. Как вы думаете, кто будет мелькать в ее деле как самый частый посетитель? Может, даже единственный помимо адвокатов? А потом ее могли вновь вернуть в «Холлоуэй», досиживать срок. Так? Вряд ли для вас этот маневр составил бы особую сложность, вы запросто могли организовать такой перевод, а, мисс Маккей? В чем состоят ваши обязанности?

– Я старший надзиратель, – ответила она невыразительно. – Полагаю, вам это прекрасно известно.

– Старший надзиратель с небольшой слабостью к дамам. Вы всегда имели эту склонность?

– Вас это не касается.

Нката шлепнул ладонью по столу и наклонился к собеседнице.

– Еще как касается, – заявил он. – Ну что, вы хотите, чтобы я поднял дело Кати Вольф, нашел все тюрьмы, в которых она сидела, переписал имена всех посетителей, которых она принимала, подсчитал, сколько раз встречается среди них ваша фамилия, и с этими подсчетами отправился к вашему начальству? Это вполне в моих силах, мисс Маккей, хотя я не горю желанием заниматься этим. У меня много дел и помимо вас.

Она опустила взгляд на свой стакан, медленно поводила по холодному стеклу пальцем. Снова открылась входная дверь, впуская вместе с очередными посетителями сырую прохладу и запах выхлопных газов с улицы. Посетителями оказались двое мужчин в форме тюремных служащих. Они заметили Норин, потом перевели взгляд на Нкату и вновь обратили взгляды на коллегу, теперь с некоторым удивлением на лице. Один из них улыбнулся и что-то вполголоса заметил товарищу. Норин подняла голову и тоже увидела их.

Еле слышно пробормотав проклятие, она стала вставать из-за стола.

– Мне нужно убираться отсюда, – проговорила она.

Нката взял ее за запястье.

– Никуда вы не уйдете, пока не скажете то, что мне нужно, – сказал он ей. – А иначе мне придется потратить свое драгоценное время на поиски посетителей Кати Вольф. На тот случай, если ваше имя действительно встречается в ее деле, советую вам подготовиться к трудному разговору с начальством, мэм.

– Вы часто угрожаете людям?

– Это не угроза. Просто констатация факта. А теперь сядьте и допейте свой джин. – Он мотнул головой в сторону тюремных служащих. – Полагаю, ваша репутация только улучшится оттого, что вас видят здесь со мной.

Ее лицо вспыхнуло гневом.

– Вы отвратительный тип…

– Остыньте, – остановил он ее. – Давайте лучше поговорим о Кате. Может, вам приятно будет узнать, что я пришел сюда с ее одобрения.

– Ни за что не поверю…

– Позвоните ей.

– Она…