Разделенные Шустерман Нил
Медсестра несколько мгновений смотрит на нее с неприкрытой ненавистью, а затем цедит:
– Живы-то живы. Только, скорее всего, уже не целиком.
Ах, как Рисе хотелось бы встать из кресла и вмазать этой мерзавке! Они мечут друг в друга ненавидящие взгляды. Вот-вот искры полетят.
– Ты думаешь, я не знаю, что за дела творятся на этом вашем Кладбище? Еще как знаю! У меня брат – инспектор. Чудо еще, как они до сих пор не загребли вас всех и не отправили туда, где вам самое место! – Медсестра решительно тычет куда-то пальцем, наверно, в направлении ближайшего заготовительного лагеря. – Люди умирают из-за нехватки донорских органов, а ты и твои приятели из Сопротивления плевать на это хотели!
«Вот значит как», – думает Риса. Две правды, две истины, их разделяет стена. Эта женщина смотрит на нее как на преступницу, и ничто в мире не сможет поколебать ее убежденности.
– Ах, вот что! – язвит Риса. – Вы, значит, болеете душой за общество? А денежки, которые вам отваливаются, здесь ни при чем?
Женщина отводит глаза, и Риса понимает: удар попал в цель. Мораль радетельницы общественных интересов дает трещину, куда эта ханжа и проваливается.
– Катись к своим оборванцам! – шипит медсестра. – Я сделаю вид, что в глаза тебя не видела.
Не на ту напала. Риса не позволит им разобрать Дилана.
Тут в палату входит инспектор.
– Сюда! – кричит ему медсестра и обращается к Рисе: – Сию секунду убирайся из палаты, тогда я позволю тебе и твоей подружке свалить. Разобрать тебя, может, и нельзя, а вот за решетку упечь – запросто!
Но Риса и не думает ретироваться.
Судя по внешнему сходству с медсестрой, инспектор – ее брат. Он с любопытством разглядывает сперва Рису, потом лежащего на койке мальчика.
– Этот?
– Мы его зашили, состояние стабильное, но он потерял много крови. Перевозить его пока нельзя.
– Держи его на снотворном, – советует инспектор. – До лагеря пусть лучше вообще не просыпается.
Риса сжимает подлокотники кресла. Она знает, что совершит секунд через десять. Как минимум десять секунд она молча борется со страхом, а вот сомнений нет.
– Заберите меня, – предлагает она. – Заберите мня вместо него.
Коннор, конечно, не одобрит ее жертву. Он наверняка будет в ярости, но Риса не желает, чтобы мысли о любимом поколебали ее решимость. Она должна спасти Дилана Сироту, и она его спасет.
Инспектор внимательно ее изучает. Он, безусловно, узнал Рису и понимает, какое щедрое предложение она ему делает.
– Насколько мне известно, вам, мисс Сирота, уже семнадцать. К тому же, вы – инвалид, значит, разобрать вас точно нельзя. Так зачем вы нам?
Риса улыбается – преимущество теперь на ее стороне.
– Не смешите меня! Перед вами известный член Сопротивления, очевидец террористического акта в «Веселом Дровосеке», и вы не видите выгоды?
– Я же не дурак, – произносит инспектор после недолгих раздумий. – Отлично понимаю, что на сотрудничество вы не пойдете. Предпочтете умереть, но не предадите своих.
– Возможно, – кивает Риса. – Только вам-то что за печаль? Сотрудничаю я или нет, кругленькую сумму за поимку вам все равно отвалят, верно?
Рисе кажется, она слышит, как вертятся шестеренки в мозгу инспектора.
– А что помешает мне сдать властям обоих – и вас, и этого молодого человека?
– Попытайтесь, – спокойно советует Риса, – и не видать вам денежек как своих ушей. У меня здесь вшита ампула с цианистым калием. – Она протягивает ему раскрытую ладонь. – Видите? Вот она. Достаточно хлопнуть в ладоши – она разобьется. – Риса имитирует хлопок, останавливая раскрытые ладони в дюйме друг от друга, и хитро улыбается. – Хлопки бывают разные.
Конечно, нет у нее под кожей никакой ампулы, но копу это знать ни к чему. Даже если он и чувствует, что она блефует, рисковать вряд ли захочет.
– Если я погибну прямо здесь, – гнет свое Риса, – вы быстро прославитесь, но не тем, что благодаря вам власти заполучили меня, а тем, что позволили мне погибнуть, когда я была у вас в руках. – Она снова улыбается. – Это столь же неприятно, как получить в ногу пулю с транквилизатором из собственного пистолета, верно?
Физиономия инспектора перекашивается: ему может выпасть такая же сомнительная слава, что и тому лоху…
Медсестре не нравится весь этот разговор. Она скрещивает руки на груди.
– А как насчет моей доли? – интересуется она.
Брат поворачивается к ней с надменным видом – старшему брату так и положено – и гаркает:
– Заткнись, Эва, со своей долей! Заткнись, поняла?
Ну что ж, сделка заключена.
Дилан останется в больнице со своими поддельными документами и соответствующей легендой, а когда мальчика станет можно перевозить, его отдадут Киане без лишних вопросов.
А вот жизнь Рисы пойдет теперь по новой колее.
19
Кам
Подобрать партнершу для Камю Компри оказалось не так-то просто. Собеседование прошли более двухсот девушек. Все хоть куда. Среди них – актрисы, модели, юные интеллектуалки, а также несколько дебютанток из высшего света. Роберта придирается к любым мелочам: ее звезде подобает лишь планета, идеальная во всех отношениях.
Двадцать финалисток должны пройти окончательную проверку у самого Кама. Собеседования протекают в большой гостиной у жаркого камина. Все девушки прекрасно одеты, все красавицы и умницы. Большинство излагают свои резюме, как будто нанимаются на работу в престижный офис. Некоторые смотрят на Кама без отвращения, тогда как другие даже в глаза ему взглянуть не в состоянии. А одна буквально вешается ему на шею, исходя жаром похлеще камина.
– Я умираю, хочу стать твоей первой, – томно стонет она. – Ты же способен на это, да? Я имею в виду… ну, ты же в полном комплекте, правда?
– Более чем, – заверяет он. – У меня их, вообще-то, целых три штуки.
Она пялится на него в таком изумлении, что Кам так и не признается, что это шутка.
Кто-то из соискательниц привлекает его, кто-то оставляет равнодушным, но ни одна не зажигает искры, ни с одной не возникает духовной связи, которую он так надеется обрести. Ко времени собеседования с последней – молодой студенткой из Бостона, одетой с нью-йоркским шиком, – ему хочется только одного: чтобы этот день поскорее закончился. Девушка из тех, кого внешность Кама изумляет. Она не просто смотрит на него, а она изучает, как препарат под микроскопом.
– Что ты видишь, когда смотришь на меня? – спрашивает он.
– Внешность значения не имеет, важно то, что внутри, – отвечает девушка.
– И что, по-твоему, у меня внутри?
Она медлит с ответом, затем спрашивает:
– Это вопрос на засыпку?
Роберта рвет и мечет: Кам отвергает всех без исключения. Этим вечером они ужинают в напряженном молчании, слышно лишь звяканье вилок да скрежет ножей, яростно кромсающих мясо. Они не смотрят друг на друга. Наконец, Роберта произносит:
– Кам, мы ищем тебе не твою вторую половину и не спутницу жизни. Нам нужна лишь исполнительница определенной роли. Союзница, помощница, которая облегчила бы тебе выступления на публике.
– А что, если я не согласен на ограниченный вариант?
– Ну, быть практичным – еще не значит быть ограниченным.
Кам впечатывает кулак в крышку стола:
– Я решаю! Ты меня ни к чему не принудишь!
– Я и не принуждаю, но…
– Разговор окончен.
Возобновляется яростный стук приборов. В глубине души Кам понимает: Роберта права. И это распаляет его еще больше. Им нужна всего лишь юная обаяшка, которая держала бы его за руку во время публичных выступлений. Эта картина убедит публику, что у Кама полно качеств, за которые его можно любить. Одна беда – он не желает лицедействовать. Конечно, он смог бы как-то подстроиться, сыграть, но боится: стоит ему остаться наедине с избранницей, и пустота фальшивых отношений проступит особенно остро.
Пустота.
Люди думают, что именно она составляет суть его души. Огромная, безмерная пустота. И если Кам не может найти среди этих красоток свою единственную, значит, у него нет души?
– Незавершенность, – молвит он. – Если я – цельный человек, то почему у меня такое чувство, будто это не так?
Роберта, как всегда, произносит очередную успокаивающую банальность, но сейчас ее мудрые слова приносят только разочарование.
– Цельность – это следствие твоего собственного жизненного опыта, – вещает Роберта. – Просто живи своей жизнью, и вскоре ты почувствуешь, что переживания тех, кто пришел до тебя, не имеют значения. Те, кто послужил для тебя исходным материалом, – ничто по сравнению с тобой.
Но как же он может «жить своей жизнью», если неизвестно, есть ли у него эта самая «своя жизнь»? Воспоминания об атаке на пресс-конференции по-прежнему мучают его. Если у каждого человека есть душа, то где ему искать свою? И если душа человеческая неделима, как его душа может быть суммой частей всех тех ребят, которые «послужили для него исходным материалом»? Он ведь не один из них, он не все они вместе. Так кто же он?
Вопросы Кама выводят Роберту из себя.
– Прошу прощения, – говорит она, – но я не занимаюсь вопросами, на которые нет и не может быть ответов.
– Значит, ты не веришь в существование души?
– Этого я не говорила. Но я не занимаюсь вещами, которые нельзя изучить экспериментальным путем. Если у живого человека есть душа, она есть и у тебя. Доказательством этого является тот непреложный факт, что ты живой.
– Да, но что, если внутри меня никакого «меня» нет? Что, если я – просто ходячий кусок мяса с пустотой вместо души?
Роберта задумывается. Или делает вид, что задумывается.
– Как тебе сказать… Сомневаюсь, что в этом случае ты стал бы задавать подобные вопросы. – Она на секунду умолкает. – Если нужно разложить все по полочкам, то попробуй мыслить так: неважно, кем в нас заложено сознательное начало – чьей-то божественной властью или усилиями нашего мозга. Результат один и тот же. Мы существуем.
– До тех пор, пока не перестаем существовать.
Роберта кивает.
– Да, до тех пор, пока не перестаем существовать.
И она оставляет Кама наедине со всеми его вопросами без ответов.
Физиотерапию заменили регулярные занятия на тренажерах, с гантелями, на бегущей дорожке. Кенни, пожалуй, можно назвать единственным другом Кама, не считая Роберты и охранников – те вообще обращаются к нему «сэр». Кам открыто ведет с Кенни разговоры, которые Роберте, несомненно, было бы очень интересно послушать.
– Ну что, большая охота на подружку закончилась ничем? – спрашивает Кенни. Кам в это время изматывает себя на бегущей дорожке.
– Пока что нам не удалось найти союзника для нашего монстра, – отвечает Кам, передразнивая Роберту.
Кенни прыскает.
– Ты имеешь право привередничать, – говорит он. – Ты должен найти такую, которая устроит тебя полностью. На меньшее не соглашайся.
Занятия на тренажере подходят к концу, дорожка замедляет ход.
– Даже если я не могу получить то, чего хочу?
– Тем более! – наставительно заявляет Кенни. – Потому что тогда, возможно, они хорошенько постараются, и ты хоть немного приблизишься к тому, что тебе надо.
Вроде бы логично. Но Кам подозревает, что из этого не выйдет ничего, кроме горького разочарования.
Вечером он усаживается за компьютер в гостиной и начинает ворошить фотофайлы. Большинство из них – просто случайные снимки, с помощью которых Роберта все еще проводит с Камом эксперименты, хоть и не так часто, как раньше. Нет, это не то, что он ищет. Он набредает на файл с фотографиями девушек – кандидаток на роль его спутницы. Двести улыбающихся симпатичных мордашек, к каждой прилагается резюме. Через пару минут все кажутся на одно лицо.
– В этом файле ее нет.
Он резко оборачивается. На винтовой лестнице стоит Роберта и наблюдает за ним. Наставница сходит вниз по ступеням.
– Ты удалила ее? – спрашивает Кам.
– Надо бы. Но нет, не удалила.
Она прикасается к экрану, входит в программу и открывает заблокированный файл: Кам не смог бы открыть его без пароля. Через несколько мгновений Роберта извлекает из папки не одну, а целых три фотографии и вздыхает.
– Это та, кого ты ищешь?
Кам всматривается в снимки.
– Да.
Две новых фотографии, похоже, тоже сделаны без ведома девушки, как и первая. Почему вдруг Роберта теперь сама их ему показывает? Ведь совсем недавно она не хотела даже слышать о незнакомке в инвалидном кресле?
– Автобус, – говорит Кам. – Она ехала на автобусе.
– Ехала, но до места не доехала. Ее автобус слетел с дороги и врезался в дерево.
Кам качает головой.
– Воспоминаний об этом у меня нет.
Он смотрит Роберте прямо в глаза.
– Расскажи мне все, что о ней знаешь.
20
Нельсон
На этот раз бывший инспектор, а ныне пират превзошел самого себя! Не один беглец, а целых два!
А все благодаря его хитроумной тактике. Девчонку он изловил в кафе торгового центра, прикинувшись членом Сопротивления. Наивная доверчивость всегда была его верным союзником. Нельзя сказать, что волосы у девочки рыжие, как просил Дайвен, но при определенном освещении они отливают золотисто-каштановым. А мальчишку он поймал, использовав девочку в качестве наживки: привязал ее к водосточной трубе на заброшенном складе в умбра-квартале, где, как говорят, полным-полно Беглецов, а сам затаился в доме напротив и ждал, пока ее крики не привлекут кого-нибудь. И дождался: из темноты склада вынырнул мальчишка, отвязал пленницу, и оба собрались сделать ноги. Вот тут-то он и всадил в голубчиков пули с транквилизатором.
Анализатор ДНК определил их как беглецов – вот и хорошо. А то Нельсона иногда покусывает совесть, когда он ловит ребят, которые могли бы прожить нормальную человеческую жизнь.
Поездка в автосалон Дайвена полна для Нельсона самых радужных надежд: ведь еще ни разу ему не удавалось захватить двоих беглецов за один заход.
Дайвен удивлен и обрадован – с их последней встречи прошло совсем немного времени, а Нельсон опять здесь!
– Вот это добыча! – восклицает Дайвен и даже не торгуется – платит цену, которую обещал. Возможно, потому что на этот раз Нельсон не просит ничего для себя лично. Это и понятно: у девчонки в глазах бледнеют лиловые пятна пигментных инъекций – фу, гадость! – а глаз мальчишки он вообще не видел. Зачем ему кот в мешке?
Дайвен в порыве благодарности приглашает Нельсона на ужин в один из ресторанов, где бывший инспектор давненько не бывал.
– Бизнес, должно быть, идет хорошо, – замечает Нельсон.
– Как всегда, – отвечает Дайвен, – но перспективы неплохие.
Нельсон видит, что у дельца черного рынка что-то на уме, но ни о чем не спрашивает, лишь наблюдает, как Дайвен опускает ложечку в чашку и осторожно размешивает кофе.
– В нашу прошлую встречу я говорил о слухах, помнишь? – начинает Дайвен.
– Вскользь упоминал, но со мной не поделился, – уточняет Нельсон, прихлебывая свой кофе. Напиток в его чашке убывает гораздо быстрее, чем у Дайвена. – Надеюсь, они меня порадуют.
– На первый взгляд – ничего особенно радостного. Но… До меня эти слухи доходили уже не раз. Не хотелось выкладывать их тебе, пока не получу подтверждение из разных источников. – Он продолжает помешивать кофе. Не пьет, лишь крутит ложечкой в чашке. – Поговаривают, что Беглец из Акрона все еще жив.
Нельсон чувствует, как волоски у него на затылке встают дыбом и впиваются в воротник рубашки.
– Это невозможно!
– Да-да, согласен, невозможно. – Дайвен опускает ложку на блюдечко. – И все же… Кто-нибудь видел воочию его труп? Кто-нибудь его опознал?
– Я в «Веселом Дровосеке» не был. Думаю, там творился полный бардак, ничего не разобрать.
– Вот именно, – медленно произносит Дайвен. – Бардак. – Он подносит чашку ко рту и неторопливо потягивает кофе. – Из чего следует, что невозможное возможно. – Он ставит чашку и наклоняется к Нельсону. – Думаю все же, что слухи не врут. Представляешь, по какой цене могут уйти органы Беглеца из Акрона? Люди бешеные деньги выложат! – Дайвен улыбается. – А я заплачу тебе в десять, нет, в двадцать раз больше сегодняшнего.
Нельсон пытается не выдать себя, однако вспыхнувшую в нем жажду наживы скрыть невозможно. Правда, это нажива несколько иного рода. Для Нельсона поимка Коннора Лэсситера – вопрос не столько денег, сколько восстановления справедливости.
Дайвен, похоже, читает его мысли.
– Я рассказываю об этом тебе первому, другие мои поставщики еще не в курсе. Я считаю, этого негодяя должен поймать именно ты, учитывая то, что между вами произошло.
– Спасибо, – искренне благодарит Нельсон.
– Поговаривают, есть тайные места, в которых прячутся весьма значительные группы беглецов. Хорошо бы разыскать эти убежища: велик шанс, что наш беглец работает сейчас на Сопротивление.
– Если он действительно жив, я его поймаю и преподнесу тебе, – заверяет Нельсон. – Но обещай мне кое-что.
Дайвен приподнимает бровь.
– Что именно?
Стальной блеск во взгляде Нельсона дает понять: вопрос обсуждению не подлежит.
– Я получу его глаза.
Часть четвертая
Левиафан
«Хирурги изымают органы пациентов после эвтаназии»
Майкл Кук, 14 мая 2010 года, веб-журнал «Био-Эдж»
Как часто это происходит в Бельгии и Нидерландах? Блогер Уэсли Смит, занимающийся вопросами биологической этики, привлек наше внимание к докладу, изложенному на конференции бельгийских хирургов. В докладе речь идет об изъятии донорских органов после акта эвтаназии. На заседании экономической секции Всемирного конгресса хирургов-трансплантологов 2006 года врачи из Антверпенской университетской клиники сообщили, что умертвили сорокашестилетнюю женщину, давшую согласие на эвтаназию, и забрали у нее печень, почки и другие органы.
В докладе, датированном 2008 годом, врачи рассказывали о том, что между 2005 и 2007 годом эвтаназии подверглись три пациента…
В статье отмечается, что специалисты с большим оптимизмом смотрят на дальнейшие перспективы развития трансплантационной хирургии в странах, где эвтаназия разрешена законом…
Самое любопытное, что данные факты прошли почти не замеченными для общественности, хотя бельгийские врачи опубликовали отчет о своих достижениях в ведущем мировом журнале по вопросам трансплантационной хирургии (см.: Transplantation, 15 июля 2006; Transplantation, 27 июля 2008»).
Полностью статью можно прочесть здесь:
http://www.bioedge.org/index.php/bioethics/bioethics_article/8991/
21
Лев
Хлопок, который так и не хлопнул, – явление чрезвычайно редкое. Ведь к тому моменту, когда человек решает превратить собственную кровь во взрывчатку, душа его уже уходит за ту черту, откуда возврата нет.
Но Левий Джедая Калдер сохранил в себе искру света. Ее оказалось достаточно, чтобы полностью изменить его взгляды.
Хлопок, который не хлопнул.
Вот почему он стал знаменитостью. Его лицо теперь известно всей стране. «ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПОЧЕМУ?» – кричали заголовки на журнальных разворотах. Мир, жадный до грязи и копания в личных трагедиях, смаковал историю его жизни и жаждал новых подробностей.
«Он всегда был прекрасным сыном, – говорили его родители, и эти слова цитировались повсюду. – Мы в полном недоумении». Слезы, которые родители Льва лили на многочисленных интервью, наводили на мысль, что мальчик действительно взорвал себя и погиб. Что ж, отчасти так оно и было, ведь того Левия Калдера, которого родители принесли в жертву, больше не существовало.
Почти год прошел с момента, как Льва схватили в заготовительном лагере «Веселый Дровосек». Сейчас, в это дождливое воскресное утро, он сидит в тюремной комнате отдыха. Нет, он не заключенный; он здесь с воспитательной миссией.
Напротив него – юнец в оранжевом комбинезоне, вызывающе скрестивший руки на груди. Между ними – руины пазла, оставшиеся от того, кто сидел за этим столом до них; подобных неоконченных игр в тюремной комнате отдыха – великое множество. Сейчас февраль, по стенам развешаны украшения ко дню святого Валентина. Жалкая попытка украсить помещение похожа на издевательство, ведь в колонии сидят только мальчики. Лишь единицы находят любовь в этих стенах.
– Эй, ты же должен сказать мне что-то умное, – произносит парень в оранжевом комбинезоне, нагловатый, весь в татуировках и дурно пахнущий. – Слушай, да ты совсем сопляк. Сколько тебе? Лет двенадцать, не больше?
– Вообще-то, мне четырнадцать.
Парень кривит губы в усмешке.
– Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель – младенец Иисус какой-то. – Он взъерошивает волосы Льва, которые за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.
Льва эти слова не задевают: такое он слышит через день.
– У нас еще полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?
– Потому что меня поймали, – бросает панк. Он сверлит Льва пристальным взглядом прищуренных глаз. – Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?
Лев пропускает его вопрос мимо ушей.
– Тебе, наверно, лет шестнадцать, – говорит он. – Я прав? В твоем досье написано, что ты «кандидат на состояние распределенности». Тебе это известно? Это значит, что тебя могут отправить на разборку.
– Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчлененку? Да у нее духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать ее долбаные счета? – Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках – от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и прочих ужасов. – К тому же, ну кому на фиг сдались такие ручки?
– Ты удивишься, – возражает Лев, – но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.
Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяет взгляд во Льва.
– Слушай, ну, правда, откуда я тебя знаю? Ты живешь здесь, в Кливленде?
Лев вздыхает.
– Ты не меня знаешь, ты знаешь обо мне.
Проходит миг, и глаза панка округляются: вспомнил.
– Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну, то есть Хлопок! Тот, который не хлопнул! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!
– Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.
В одно мгновение панк превращается в другого человека.
– Да, знаю. Ты того… извини, я вел себя, как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?
– Заключил сделку о признании вины – знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом распространяться. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты, – часть моего наказания.
– Вот черт! – говорит парень, лыбясь во все лицо. – Тебя небось в пентхаусе поселили?
– Слушай, мне и правда нельзя об этом распространяться. Зато я могу слушать все, что расскажешь ты.
– Понял, понял. Ну, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню…
Парень изливает душу – выкладывает то, о чем наверняка еще никому не рассказывал. В общем, у печальной известности Льва есть хотя бы один плюс – уважение тех, кто не оказывает его никогда и никому.
Ребята из колонии живо интересуются подробностями жизни Льва, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно четкие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприязни – со стороны других, что в «интересах народа» было поскорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором противников разборки. Дело кончилось тем, что Льва посадили под домашний арест, вживили в затылок следящий чип и приговорили к пятистам двадцати часам общественных работ в год до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодежь, предостерегая ее от наркотиков и агрессивного поведения. В обмен на относительно легкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о Хлопках и других террористических группировках. Это было проще всего: он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все ее члены погибли. Еще мальчика обязали молчать – он не имел права ничего рассказывать о разборке, о принесении в жертву, а также о том, что случилось в «Веселом Дровосеке». Иными словами, Лев Калдер должен был исчезнуть.
– Ты у нас теперь, как Русалочка, – подтрунивал над ним брат Маркус. – Кудесники забрали у тебя голос в обмен на возможность свободно передвигаться.
И вот теперь каждое воскресенье пастор Дэн забирает Льва из дома его брата Маркуса, и они отправляются делиться сомнительными сокровищами своей души с ребятами из колонии для несовершеннолетних преступников.
Поначалу Лев чувствовал себя неловко, но постепенно научился проникать в сердца своих собеседников, докапываться до бомб, затаившихся у них в душе, и выдергивать запал прежде, чем начнется обратный отсчет.
– Пути Господни неисповедимы, – как-то сказал ему пастор Дэн, придавая старому изречению новый смысл. Если Лев и восхищается кем-то, то, безусловно, своим братом Маркусом и пастором Дэном. Маркусом – не только за то, что тот заменил ему отца и мать, но и за то, что ради него, Льва, не побоялся порвать все связи с семьей. Они теперь стали изгоями. Их семейка с ее косными понятиями и верованиями записала обоих в мертвецы, вместо того чтобы примириться с их выбором.
– Это они нас потеряли, а не мы их, – твердит Маркус Льву. Однако при этом отводит взгляд, чтобы скрыть боль.
Что до пастора Дэна, то его Лев считает героем за то, что священник сумел преодолеть свои убеждения, не потеряв веры.
– Я по-прежнему верую в Господа, – говорит пастор, – но не в того, который одобряет жертвоприношения.
Лев со слезами на глазах спрашивает себя: а сам он смог бы сохранить веру в жадного до жертв Господа? Он не отдает себе отчета, что у него, Льва, такого выбора не было.
Когда они в первый раз пришли в тюрьму для проведения бесед, им предложили заполнить анкету. Дэн, которого больше никто, кроме Льва, не называет пастором, определил себя как внецерковное духовное лицо.
– Так что у нас за религия? – спрашивает его Лев каждый раз, как они вступают на территорию колонии. Это у них такая дежурная шутка. Каждый раз пастор Дэн отвечает по-разному:
– Мы пятоподзадники, потому что даем пяткой под зад обману и лицемерию.
– Мы умиши, потому что набрались ума.
– Мы гнустики, потому что гнем свою линию, несмотря ни на что.
Но больше всего Льву нравится: «Мы левиафаны, потому что для нас самое главное – то, что случилось с тобой, Лев».
От этих слов мальчику становится неловко, но все же он гордится тем, что находится в самом сердце духовного движения, пусть и насчитывающего только двух приверженцев – его самого да пастора Дэна.
– Но ведь Левиафан – это большое и страшное чудище? – уточняет Лев.
– Да, – соглашается пастор Дэн, – будем надеяться, что ты никогда таким не станешь.
Конечно, не станет он большим и страшным чудищем. Если на то пошло, то Льву ничем большим стать не суждено. Никогда. Он ведь неспроста не выглядит на свои четырнадцать. В течение нескольких недель после поимки ему пытались очистить кровь и делали одно переливание за другим; но взрывчатый раствор все равно нанес организму непоправимый вред. Несколько недель Льва с ног до головы кутали в толстый марлевый кокон. Точь-в-точь мумия, только руки широко разведены в стороны и зафиксированы, чтобы он не взорвал себя.
– Да тебя распяли! Вернее, распялили, как чучело на палке, – говаривал пастор Дэн, но Льву эта шутка не казалась смешной.
Лечащий врач скрывал презрение ко Льву под маской холодной клинической объективности.
– Даже если мы очистим твой организм от химикалий, – сказал он мальчику, – они все равно возьмут верх. – Он горько усмехнулся. – Жить ты, правда, будешь, и тебя никогда не разберут. Ты до того навредил всем своим органам, что они потеряли всякую ценность.
Его рост и физическое развитие остановились. Тело его навсегда останется как у тринадцатилетнего. Такова плата за то, чтобы быть Хлопком, отказавшимся хлопать. Единственное, что у него по-прежнему растет, – это волосы, и Лев решил их отращивать. Он никогда больше не будет тем аккуратно подстриженным и легко управляемым пай-мальчиком, которым был когда-то.
К счастью, наихудшие пророчества не сбылись. Ему предрекали вечный тремор в руках и невнятность речи. Этого не случилось. Ему говорили, что его мускулы атрофируются, и постепенно он ослабнет физически. Этого тоже не случилось. Постоянные тренировки в спортивном зале, конечно, не делают из него атлета, но поддерживают мышцы в тонусе. Само собой, он никогда не станет сильным и рослым, но, с другой стороны, у него и так этой возможности не было. Его бы разобрали. Принимая во внимание все эти обстоятельства, дела у него не так уж плохи.
Читать бесплатно другие книги:
