Разделенные Шустерман Нил

И он ничего не имеет против того, чтобы по воскресеньям беседовать с ребятами, от которых в другое время бежал бы без оглядки.

– Слушай, чувак, – говорит татуированный панк, наклоняясь к нему через стол и смахивая несколько кусочков пазла на пол. – Ты вот что мне скажи, как оно там, в заготовительном лагере?

Лев поднимает глаза на камеру, объектив которой направлен на их стол. Здесь такие камеры следят за каждым столом, за каждой беседой. В этом смысле здешние порядки мало чем отличаются от порядков в заготовительном лагере.

– Я же сказал, что не могу об этом рассказывать. Но лучше постарайся дожить до семнадцати без заморочек, если на собственной шкуре не хочешь узнать, каково там, в заготовительных лагерях.

– Понял, не дурак, – отзывается собеседник. – «До семнадцати без заморочек» – мой новый девиз.

Панк откидывается на стуле; в глазах его горит обожание, которого Лев, по его собственному мнению, не заслуживает.

Когда время, отведенное для визита, истекает, Лев и его бывший пастор отправляются домой.

– Ну и как, продуктивно? – спрашивает Дэн.

– Трудно сказать. Может быть.

– «Может быть» – лучше, чем вообще ничего. Мальчик-умиш выполнил свое дневное задание.

В центральной части Кливленда есть дорожка для бега трусцой, проходящая вдоль берега озера Эри. Она огибает Научный центр Великих озер, затем проходит позади здания Зала Славы рок-н-ролла, где увековечены имена участников куда более значительного бунта, чем личный маленький мятеж Льва. Мальчик бегает здесь каждое воскресенье после обеда. Рок-н-ролльный музей наводит его на размышления о том, каково это – снискать себе одновременно и добрую и дурную славу и все же быть более обожаемым, чем ненавидимым, внушать больше восхищения, чем неприятия? Его передергивает при мысли, какого рода музейная экспозиция могла бы быть посвящена ему самому: Лев надеется, что никогда этого не узнает.

Для февраля погода стоит относительно теплая: около плюс пяти. По утрам – дождь вместо снега, а к вечеру – противная морось к вечеру вместо снежной пороши. Маркус бежит рядом – его тяжелое дыхание вырывается облачками пара.

– Зачем бежать так быстро? – пыхтит он. – Это же не соревнования. К тому же дождь!

– А дождь тут при чем?

– При том, что можно поскользнуться. Вон сколько мокрого снега кругом!

– Ну, я же не автомобиль, чтобы меня на поворотах заносило!

Лев шлепает по грязной луже, забрызгивает Маркуса и улыбается, слушая, как чертыхается брат. Годы поглощения фаст-фуда и многочасовое сидение над сводами законов в юридическом колледже дают о себе знать: хотя Маркуса и нельзя назвать обрюзгшим, его спортивная форма оставляет желать лучшего.

– Клянусь, если не перестанешь надо мной издеваться, это наш последний совместный забег! Позвоню копам, пусть они за тобой бегают, это у них получается отменно!

Самое смешное заключается в том, что Маркус сам настаивал на регулярных занятиях спортом. Он заговорил об этом сразу, как только Льва отдали под его опеку. В первые дни свободы, когда кровь мальчика еще не пришла в норму, подняться или спуститься по лестнице в таунхаусе Маркуса для его младшего брата было не легче, чем отработать пару часов в тренажерном зале; однако Маркус был твердо убежден: духовное выздоровление Льва напрямую связано с физической реабилитацией. Много недель Маркус чуть ли не толкал брата в спину, чтобы тот пробежал лишний квартал. И в самом деле, когда Лев только начинал бегать, за ним носился табун агентов ФБР. Они не отставали от Льва ни на шаг все воскресенья, когда тому разрешалось выходить из дому, – наверное, чтобы напомнить бунтовщику, что тот по-прежнему под домашним арестом. Постепенно они все-таки стали доверять следящему чипу и позволяли Льву находиться на улице без официального эскорта, требуя только, чтобы его сопровождали Маркус или Дэн.

– Если меня хватит инфаркт, виноват будешь ты! – ворчит брат из-за спины Льва.

Лев никогда не увлекался бегом, тем более на длинные дистанции. Прежде он играл в бейсбол, то есть был командным игроком. Но теперь ему больше подходят индивидуальные виды спорта.

Дождь припускает сильнее, и Лев останавливается, хотя пробежал только половину дистанции, и поджидает Маркуса. На углу у Зала Славы они покупают бутылку «Аквафины» у закаленного лоточника: наверное, он не перестанет продавать свой «Ред Булл», даже если наступит конец света.

Маркус пьет и пытается отдышаться, а потом как бы невзначай роняет:

– Вчера тебе пришло письмо от кузена Карла.

Лев отлично держит себя в руках, всем своим видом показывая: подумаешь, какое-то письмо.

– Если оно пришло вчера, почему ты сообщаешь мне об этом только сегодня?

– Потому что ты становишься такой… ну, ты знаешь.

– Нет, – с прохладцей произносит Лев, – не знаю. Какой?

Вообще-то Маркусу ни к чему распространяться об этом, ведь Лев прекрасно понимает, в чем дело.

Первое письмо от кузена Карла поставило его в тупик, пока он не догадался, что это закодированное послание от Коннора. С учетом строгого правительственного контроля над корреспонденцией Льва другого способа послать весточку у Коннора не было. Ему оставалось надеться, что Льву хватит сообразительности понять, о чем в них речь. Письма от кузена Карла приходят раз в несколько месяцев; штемпели на конвертах все время из разных мест, так что проследить их обратно к Кладбищу невозможно.

– О чем там? – спрашивает Лев брата.

– Письмо адресовано тебе. Хочешь верь, хочешь нет, но я не читаю твою почту.

Дома Маркус показывает письмо Льву, но держит его так, чтобы брат не дотянулся до него сразу.

– Обещай мне, что не провалишься в черную пучину отчаяния, а то ведь неделями сидишь и играешь в дурацкие видеоигры.

– Когда это я туда проваливался?

Маркус корчит выразительную гримасу, означающую «Да ладно тебе!» Он прав. Поскольку Лев под домашним арестом, заняться ему особенно нечем. Правда и то, что, получив весточку от Коннора, он всегда впадает в задумчивость, задумчивость переходит в депрессию, а депрессия заводит его в такие места, куда лучше не соваться.

– Пора бы покончить с той частью жизни, – советует Маркус.

– Ты прав и не прав, – отвечает Лев. Он не вдается в объяснения; он и сам не знает, что имеет в виду, просто так оно есть. Он вскрывает письмо. Почерк тот же, но Лев подозревает, что это не рука Коннора – тому нельзя оставлять следов. Верная подруга паранойя держит их всех в крепких объятиях.

«Дорогой кузен Левий!

Посылаю тебе запоздалое поздравление с днем рождения. Я знаю, четырнадцать значит для тебя гораздо больше, чем для многих других, учитывая испытания, которые ты прошел. Нам тут, на ранчо, спину разогнуть некогда. Большие мясозаготовительные компании угрожают задушить нас, но пока мы держимся. Разработали бизнес-план, который может спасти ферму, если до нас все же доберутся.

С тех пор как я стал главным управляющим ранчо, мы работаем как проклятые, а от соседей помощи не дождешься. Так бы хотелось все бросить и умотать куда-нибудь, но кто тогда позаботится о здешних работягах?

Нам известно, в каком ты положении и что ты не можешь приехать в гости. Да и не надо. В наших краях ходит коровье бешенство, так что лучше сюда не соваться и не испытывать судьбу.

Не болей и передай привет брату, он здорово нас поддерживает.

Искренне твой, кузен Карл».

Лев перечитывает письмо несколько раз, анализируя различные варианты расшифровки. Инспекция угрожает разгромить Кладбище. Коннору трудно поддерживать убежище в рабочем состоянии, а от Сопротивления помощи мало. Лев отдалился от этого подпольного мира отчаявшихся душ, и получить от них весть – все равно, что услышать под ногами треск тонкого льда. Льву хочется бежать, неважно куда. Бежать к Коннору или от Коннора. Мальчик не знает, которое направление избрать, знает лишь, что топтаться на месте невыносимо. Как бы ему хотелось написать ответ! Но он понимает: это слишком рискованно. Одно дело – получать редкие письма от какого-то кузена, и совсем другое – отправлять весточку на Кладбище. Это все равно, что нарисовать мишень у Коннора на спине. К досаде Льва, общение с «кузеном Карлом» может быть только односторонним.

– Ну, как дела «на ферме»? – спрашивает Маркус.

– Не очень.

– Но мы же делаем все, что можем, правда?

Лев кивает. Маркус – активный член Сопротивления. Вызывается добровольцем на спасательные акции, вылавливает Беглецов и отправляет их в Убежища, помогает и деньгами, которые зарабатывает в качестве помощника юриста.

Лев протягивает письмо Маркусу. Тот читает и, похоже, расстраивается так же сильно, как Лев.

– Надо подождать и посмотреть, куда ветер подует.

Лев меряет гостиную шагами. На окне нет решеток, но на мальчика вдруг нападает клаустрофобия, будто его засадили в одиночку.

– Я должен открыто выступить против разборки, – заявляет Лев, пренебрегая конспирацией. Все равно его больше не подслушивают. Сейчас, когда он ведет жизнь отшельника, постоянное наблюдение ни к чему. Не могут же инспекторы сутки напролет следить за парнем, который только и делает, что бездельничает и бродит по дому брата. – Если я выступлю, люди прислушаются. Они же мне раньше сочувствовали, так ведь? Они прислушаются!

Маркус громко хлопает письмом по столу.

– Знаешь, для человека, который столько пережил, ты чересчур наивный! Люди сочувствовали не тебе, они сочувствовали маленькому мальчику, ставшему Хлопком. А ты для них – все равно что его убийца.

– Но мне надоело сидеть сложа руки! – Лев бросается из гостиной в кухню, чтобы не слышать брата, но Маркус следует за ним.

– Неправда! Ты много делаешь! Вспомни ваши с Дэном воскресные беседы.

Лев еще пуще свирепеет.

– Но это все в рамках наказания! Ты думаешь, мне нравится быть заодно с инспекторами? Нравится по их велению держать детей на коротком поводке?

Вот Коннор – в этом Лев совершенно уверен – никогда и ни за что не выполнял бы для инспекторов грязную работу.

– Ты сделал больше, чем кто-либо другой, Лев. Многое изменилось благодаря твоему вкладу. Пришло время и тебе пожить собственной жизнью – еще год назад ты и на это не мог рассчитывать. Так что если хочешь, чтобы все твои страдания были не напрасны, просто живи и оставь нам заботы обо всем остальном!

Но Лев снова стремительно проносится мимо брата.

– Куда это ты собрался?

Лев хватает наушники и игровую приставку.

– К себе в голову. Или ты и туда за мной последуешь?

В следующий миг он уже погружается в «Стихию огня и магии» – игру, уводящую его далеко-далеко от жизни и воспоминаний. Но ему кажется, что Маркус и впрямь забрался ему в голову. А также Коннор и Риса, Маи и Блэйн, Секач и Сай-Фай: все они здесь, и каждый борется за место в его разуме. Он никогда не забудет их, никогда их не бросит… хотя не уверен, что ему этого хочется.

В один прекрасный день все резко меняется. К ним приходит девочка-скаут.

Морозное утро понедельника после очередной воскресной проповеди для парней, которым грозит разборка, и пробежки по лютому холоду. Машина Дэна не пожелала завестись, и он остался у них на ночь, иначе ему пришлось бы ночевать посреди дороги. Он готовит завтрак, Маркус собирается на работу.

– Ты же знаешь, я против разборки, – говорит Дэн Льву, ставя перед ним тарелку с яичницей-болтуньей, – но Сопротивление для меня – слишком экстремистская организация. Стар я для борьбы с системой. Я могу только стонать и жаловаться, на большее сил не хватает.

Лев знает: Дэн делает куда больше, чем говорит. Он агитирует против разборки при каждом удобном случае. Самому Льву это запрещено. Впрочем, если верить Маркусу, ни к чему хорошему проповеди пастора не приведут.

– Сопротивление, разумеется, предлагало мне сотрудничество, – говорит Дэн. – Но с меня пока хватит всяких организаций, какими бы славными делами они ни занимались. Предпочитаю быть смутьяном-фрилансером.

– Как, по-вашему, – спрашивает Лев, – чем мне заняться?

Бывший пастор задумчиво осматривает лопатку, на которую налипли кусочки яичницы.

– Я думаю, тебе надо убраться в своей комнате. Я туда заглядывал: она похожа Бог знает на что.

– Я серьезно!

– И я серьезно. – Дэн кладет лопатку и садится рядом с Львом. – Тебе четырнадцать, Лев. Большинство ребят твоего возраста не пытаются переделать мир. Попробуй расслабиться и заняться делами, подобающими четырнадцатилетнему подростку. Поверь мне, по сравнению с попытками спасти мир уборка в комнате покажется тебе настоящим праздником.

Лев ковыряет вилкой в тарелке.

– Прежде моя комната всегда была вылизана до блеска.

– Ну, крайности тоже ни к чему.

На кухню заходит Маркус, присаживается у стола, и в это время звонят в дверь. Маркус вздыхает и смотрит на Льва, который как раз закончил завтракать.

– Не откроешь?

Лев подозревает: это пришла Дарси, учительница, специально назначенная учить его на дому, потому что даже бывший террорист должен уметь решать квадратные уравнения. Но она обычно так рано не приходит.

Лев открывает дверь: за порогом девочка в скаутской форме; в руках у нее коробка с разноцветными пачками печенья.

– Привет! Не купите наше печенье?

– А ты не старовата ли для скаутов? – с ухмылкой спрашивает Лев.

– Ну, знаешь, – отвечает гостья, – какая разница, сколько мне лет? Мне всего-то четырнадцать. Но, вообще, с печеньями и правда ходят девочки помладше, так что ты где-то прав. Я просто помогаю своей младшей сестре, если тебе хочется знать. Я могу войти? Здесь холодно.

Девочка, кстати, хорошенькая и, видно, с юмором, а Лев питает слабость к печенью «Самоас», как и к хорошеньким смешливым девчонкам.

– Конечно, заходи. Посмотрим, что у тебя там.

Она танцующей походкой проходит в комнату, ставит коробку с печеньем на обеденный стол и вытаскивает оттуда по одной пачке каждого сорта.

– Эй, Маркус, – зовет Лев, – скаутского печенья хочешь?

– Конечно, – откликается брат с кухни. – Возьми того, с арахисовым маслом.

– Давай две пачки! – кричит Дэн.

Лев поворачивается к девушке.

– Хорошо, значит, две пачки с арахисовым маслом и одну «Самоас».

– Ням-ням! – отзывается гостья. – У меня тоже «Самоас» самые любимые. – Она вручает ему разноцветные пачки. – Всего будет восемнадцать долларов. Ты точно не хочешь «Тин минтс»? Это наш хит!

– Нет, спасибо.

Лев вытаскивает кошелек в полной уверенности, что налички у него не хватит, но надо проверить, прежде чем просить у Маркуса. Пока он копается в кошельке, девочка внимательно рассматривает его.

– По-моему, я тебя знаю, – говорит она.

Лев успевает подавить тяжелый вздох. Ну вот, начинается.

– Точно! Ты тот парень, Хлопок! Ух ты, я продаю печенье знаменитому Хлопку!

– Я вообще-то не хлопнул, – сухо говорит Лев. О, повезло, у него в кошельке завалялась двадцатка. Он протягивает ее девочке. – Вот. Спасибо за печенье. Сдачу оставь себе.

Но та вместо того, чтобы взять деньги, стоит, уперев руки в бока, и продолжает внимательно изучать Льва.

– Хлопок, который не хлопает. Зачем тогда становиться Хлопком? Ведь вся идея – в том, чтобы хлопнуть?

– Пожалуйста, уходи.

Он машет купюрой, но девчонка по-прежнему не обращает внимания на деньги.

– Оставь их себе. Печенье – это мой тебе подарок.

– Нет. Бери деньги и уходи.

Она неотрывно смотрит ему прямо в глаза.

– Хлопок, который не хлопает. Представляю, как это разозлило людей в высоких кругах. Тех самых, что тратят уйму времени и денег на то, чтобы каждая хлопательная акция прошла без сучка без задоринки.

Сердце Льва проваливается даже не в пятки, а прямиком в Китай.

– Эти организаторы выступают за прогресс, и ко всяческим регрессам, то есть к отступлениям, не привыкли. Хлопок, который провалил свою миссию, оказывает дурную услугу всем нам: он порочит наше доброе имя.

Она улыбается и широко разводит руки.

– Маркус! Дэн! – вопит Лев. – Ложись!

– А вот и другой подарок, – говорит девочка, – сейчас я его распакую! – и сводит ладони вместе.

Лев прыгает через диван, и в этот момент раздается хлопок. Взрывом мальчика отбрасывает к стене, диван опрокидывается сверху, зажав его между стеной и спинкой. Звон бьющегося стекла, грохот падающих балок и пульсирующая боль в ушах, такая ужасная, что ему кажется, будто треснула голова. Через несколько мгновений грохот стихает, оставляя в голове оглушительный звон. Льву кажется, что наступил конец света.

Дым жжет легкие, глаза слезятся. Лев сталкивает с себя диван и, бросив взгляд через комнату, видит там свою кровать – еще несколько минут назад она находилась на втором этаже, а сейчас – посреди гостиной, как выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Второго этажа больше нет, как нет и крыши. Над головой лишь затянутое тучами небо, а вокруг Льва ревет пламя, стремясь пожрать то, что осталось от жилища его брата.

Дэна, который в момент хлопка находился на пути в гостиную, взрывной волной впечатало в стену. Теперь на этом месте огромное кровавое пятно, а сам он лежит на полу – безмолвный, безжизненный. Пастор Дэн – человек, который крикнул Льву: «Беги!» – в тот день, когда мальчик отправлялся в заготовительный лагерь; человек, который первым пришел к нему, когда его забрала полиция; человек, заменивший ему отца, когда родной отец отказался от Льва – мертв.

– Нет!

Лев пробирается по обломкам к телу Дэна, но замечает на кухне своего брата. Прямо посреди кухни упала балка, разбила стеклянный столик для завтрака и воткнулась Маркусу в живот. Все вокруг в крови, но Маркус еще жив. Он в сознании и пытается что-то сказать, весь дрожа и захлебываясь кровью.

Лев в полной растерянности, но одно он понимает отчетливо: нужно взять себя в руки и начать соображать, иначе его брат тоже умрет.

– Все хорошо, Маркус, все хорошо, – лепечет он, хотя это явная ложь.

Напрягшись изо всех сил, Лев приподнимает балку. Маркус вопит от боли, Лев, поддерживая балку плечом, отталкивает брата в сторону, а затем роняет балку. Теперь падает и ее второй конец, вдребезги разбивая то, что осталось от столика. Лев запускает руку в карман Маркуса, достает оттуда залитый кровью телефон и, молясь о том, чтобы тот работал, набирает 911.

Лев, черный от сажи, одуревший от звона в ушах, отказывается залезать в отдельную карету. Он настаивает на том, чтобы ехать с Маркусом, и устраивает такое светопреставление, что работники «скорой» сдаются.

При любом мало-мальски громком звуке в левом ухе трещит, будто в него залетел мотылек. В глазах двоится и троится; даже само время будто изменило свой бег, будто Льва с Маркусом забросило в параллельный мир, где причина и следствие поменялись местами. Лев никак не сообразит: он здесь, потому что девчонка взорвала себя, или девчонка взорвала себя потому, что он здесь…

«Скорая» несется в больницу, врачи без устали колдуют над Маркусом, накачивая того Бог знает чем.

– Л-Л-Лев… – выдавливает из себя Маркус, пытаясь удержать глаза открытыми.

Лев стискивает его липкую, бурую от засохшей крови руку.

– Я здесь.

– Не давай ему заснуть, – говорит мальчику один из врачей. – Нельзя допустить, чтобы он потерял сознание.

– С-слушай меня… – скрипит Маркус, еле ворочая языком. – Слушай…

– Слушаю.

– Они предложат мне… предложат трансплантацию.

Лев морщится, готовясь к тому, что сейчас услышит. Он знает, что скажет Маркус. Его брат скорее умрет, чем примет органы разобранного.

– Они захотят… пересадить мне почки… печень… что там еще… словом, органы подростков…

– Знаю, Маркус, знаю.

Брат открывает глаза шире, вперяется взглядом в Льва и крепче сжимает его руку.

– Пусть пересадят! – хрипит он.

– Что?!

– Пусть они сделают пересадку, Лев. Я не хочу умирать. Пожалуйста, Лев, – молит Маркус. – Пусть пересадят мне органы подростков…

Лев стискивает ладонь брата.

– Хорошо, Маркус. Хорошо.

Он плачет, радуется, что брат не захотел приговорить себя к смерти, и ненавидит себя за эту радость.

Льва тоже тщательно исследовали. У него и рваные раны, и ушибы, и барабанная перепонка порвана, и, возможно, сотрясение мозга. Раны, среди которых нет особенно серьезных, перевязывают, колют антибиотики и оставляют Льва в палате для дальнейшего наблюдения. О Маркусе, которого отправляют в операционную немедленно по прибытии в больницу, ему не сообщают ни слова. Ко Льву приходит только медсестра (она щупает пульс и измеряет давление) да полиция. Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы…

– Знакома ли тебе преступница?

– Нет.

– Вы вместе учились в организации Хлопков?

– Нет.

– Являлась ли она членом вашей террористической ячейки?

– Я же сказал, что не знаю ее!

И самый идиотский вопрос:

– Ты знаешь, почему на тебя напали?

– Разве и так не понятно? Она сказала, что это плата за то, что я не хлопнул. Что люди, стоящие за всем этим, недовольны.

– И кто же эти люди, «стоящие за всем этим»?

– Откуда мне знать? Я общался только со сверстниками, но они все теперь мертвы – взорвали себя, понятно? Я никогда не встречался с теми, кто всем заправляет!

Полицейские уходят. В общем и целом, они довольны. Но затем за дело принимается ФБР и задает те же самые вопросы, что и полицейские. О Маркусе по-прежнему ни слова.

Ближе к вечеру заглядывает медсестра и жалеет Льва.

– Мне велели ничего не говорить о твоем брате, но я скажу. – Она придвигает стул поближе к его койке и понижает голос. – У него огромное количество серьезных внутренних повреждений. К счастью, в нашей больнице – один из лучших банков донорских органов в штате. Ему пересадили новую поджелудочную железу, печень и селезенку и множество мелких органов. Одно легкое пробито, зашивать его не стали, а поставили новое.

– Мои родители здесь?

– Да. Они в комнате ожидания. Хочешь, чтобы я привела их сюда?

– Они знают, что я здесь? – спрашивает Лев.

– Да.

– Они справлялись обо мне?

Медсестра секунду медлит.

– Мне очень жаль, милый… Нет, не справлялись.

Лев отводит взгляд. Сосредоточить его на чем-то другом, к сожалению, невозможно – смотреть не на что. Телевизор в палате отключен: по всем каналам крутят репортажи о взрыве.

– Тогда и я не хочу их видеть, – говорит Лев.

Медсестра гладит его по руке и виновато улыбается.

– Прости их, милый. Мне так тебя жаль! Сколько ужасов свалилось на твою бедную голову!

«Интересно, – думает Лев, – медсестре все известно?» Он приходит к выводу, что это так и есть.

– Я должен был предвидеть, что они явятся по мою душу. Хлопки, то есть.

Медсестра вздыхает.

– Стоит забраться в ловушку подлеца, тебя разбирают и разбирают… – Тут она спохватывается. – Ой, прости, ляпнула, не подумав. Зашить бы себе рот.

Лев выдавливает улыбку.

– Ничего. Когда тебя чуть не разнесли в клочья, да еще два раза, перестаешь обращать внимание на выбор слов.

Медсестра тоже улыбается.

– И что теперь? – спрашивает Лев.

– Насколько мне известно, брат является твоим опекуном. А кто еще может о тебе позаботиться? К кому ты можешь пойти?

Лев отрицательно качает головой. Кроме брата, он был небезразличен только одному человеку – пастору Дэну. О нем Лев думать не в состоянии: боль утраты нестерпима.

– Я под домашним арестом. Шагу не могу сделать без разрешения Инспекции по делам несовершеннолетних, даже если бы было к кому идти.

Медсестра поднимается со стула.

– Это, милый, уже не по моей части. Почему бы тебе пока не расслабиться и не отдохнуть? Все равно продержат здесь до завтра. Утро вечера мудренее.

– Пожалуйста, скажите хотя бы, в какой палате мой брат?

– Все еще в послеоперационной, но как только его переведут в обычную, я дам тебе знать.

Медсестру сменяет следователь и задает все те же вопросы.

Медсестра не подвела и сообщила Льву, что Маркуса поместили в палату № 408. После наступления темноты, когда допросы заканчиваются и в коридоре становится тихо, Лев решается покинуть палату, не обращая внимания на боль во всем теле. Выйдя за дверь, он сразу же видит копа, которого приставили сторожить его: тот в конце коридора флиртует с юной медсестрой. Лев незаметно ускользает.

Толкнув дверь палаты № 408, Лев видит свою мать. Она сидит в кресле рядом с койкой и не сводит глаз с Маркуса. Брат без сознания, к его рукам и ногам тянутся трубки, шипит аппарат искусственного дыхания. Отец тоже здесь; по сравнению с прошлым годом в волосах у него прибавилось седины. Лев чувствует, как накатывают предательские слезы, но усилием воли душит неуместные эмоции, загоняет их подальше и запирает на крепкий замок.

Мать замечает его первой. Она касается руки отца, чтобы привлечь его внимание. Родители переглядываются – между ними существует некая телепатическая связь, как часто бывает между супругами. Мать бросается ко Льву, порывисто обнимает, толком не посмотрев на него, и выходит из палаты.

Отец тоже не смотрит на него. Во всяком случае, не сразу. Его взгляд устремлен на Маркуса, на его грудь, которая поднимается и опускается в заданном машиной ритме.

– Как он? – спрашивает Лев.

– В искусственной коме. Сказали, что будут держать его так три дня, чтобы наноагенты сделали свое дело как можно быстрей.

Лев слышал, что боль при лечении наноагентами невыносима. Хорошо, что брат все это время проспит. Лев уверен, его родители купили Маркусу органы детей, принесенных в жертву. Самые дорогие. Он уверен в этом, спрашивать нет смысла.

Наконец отец вскидывает глаза на Льва.

– Доволен? Видишь, к чему привели твои игры?

Лев представлял себе разговор с отцом сотни раз, и в каждом из этих мысленных споров обвинителем выступал он, а не его собеседник. Да как он смеет? Как он смеет?! Льва так и подмывает огрызнуться, только нет, наживку он не проглотит. Он не говорит ничего.

– Ты хоть понимаешь, в какое положение поставил нашу семью? – продолжает отец. – Какой стыд нам пришлось вытерпеть, какие насмешки вынести?

Больше Лев молчать не в силах.

– Так, может, вам не стоило окружать себя такими же нетерпимыми людьми, как вы сами?

Отец переводит взгляд на Маркуса.

– Твой брат вернется домой вместе с нами, – заявляет он. И поскольку все печенки-селезенки и прочие мелкие органы оплачены деньгами отца, у Маркуса выбора не будет.

– А я?

И снова отец избегает смотреть на Льва.