Разделенные Шустерман Нил

22

Фонд

В северной части Детройта есть дом. Это официальная резиденция Левия Джедая Гаррити. Уютный домик – щедрый подарок Фонда Кавено, который поставил своей целью помощь проблемной молодежи. Здесь работает целый штаб: у Льва есть камердинер, следящий за удовлетворением его насущных потребностей, и домашний учитель, обучающий его всему необходимому. Фонд даже охранника нанял – тот стоит у двери и отправляет восвояси всех непрошеных гостей и подозрительных коммивояжеров. К дверям Льва ни один Хлопок не подберется незамеченным.

Этот дом был бы идеальным для Льва, если бы не одна загвоздка: он здесь не живет. Конечно, нельзя забывать о сидящем в его затылке чипе – тот заверяет всех, что Лев проживает в домике в Детройте; но чип посылает теперь сигналы из любого места, где устроителям Фонда угодно создать видимость присутствия Льва.

Никто не знает, что мальчика поместили почти в сорока милях от города – в замке Кавено, центре усадьбы, занимающей семьдесят пять акров земли в Лейк-Орионе, штат Мичиган.

Замок Кавено, невероятных размеров здание, построен в подражание Версалю на деньги, заработанные на производстве автомобилей еще до того, как американская автомобильная промышленность с треском ушла в небытие.

Обыватели и не подозревают, что замок все еще существует. В общем, они правы: он хоть существует, но дышит на ладан. Неблагоприятный климат, помноженный на годы, привел к тому, что, стоит дунуть хорошему ветру, здание совсем рассыплется.

В Хартланскую войну замок служил штаб-квартирой Бригады Выбора до тех пор, пока его не захватили и не сделали штаб-квартирой Армии Жизни. Вероятно, и «выборникам», и «жизненникам» очень хотелось иметь собственный Версаль.

Усадьба постоянно подвергалась атакам, пока Соглашение о разборке не положило конец кровавым схваткам. Соглашение основывалось на компромиссе – наихудшем из возможных компромиссов, но оказавшемся единственно приемлемым для обеих сторон, а именно: жизнь священна и неприкосновенна с момента зачатия до тринадцати лет, после чего можно разбирать тех подростков, чье существование представляется ошибкой.

После войны замок Кавено постепенно ветшал: реставрировать его было слишком дорого, снести – тоже накладно, уж слишком он велик. Но тут Чарльз Кавено-младший, мучаясь угрызениями совести из-за того, что в новую эпоху у него было полно старых денег, подарил замок трастовому фонду. Этот фонд принадлежал другому трастовому фонду, а тот, в свою очередь, «отмывался» через еще один фонд, принадлежавший Сопротивлению.

23

Лев

Чарльз Кавено-младший лично встречает Льва у входа в ветхий замок. Богач одет так, что сразу понятно: он слишком богат, чтобы заботиться о том, как одет. Большая часть состояния Кавено давно ушла в небытие, но все же денег осталось достаточно, чтобы нынешнее поколение ни в чем не нуждалось. Принадлежность Чарльза Кавено к Сопротивлению выдают только редеющие волосы. В наши дни у богачей лысины не бывает. Они легко и просто заменяют ее чужими волосами.

– Лев, познакомиться с тобой – большая честь! – Он хватает ладонь Льва обеими руками и крепко пожимает ее, глядя мальчику прямо в глаза, от чего тому немного не по себе.

– Спасибо. Для меня тоже. – Лев не знает, что еще сказать.

– С прискорбием услышал, что твой близкий друг погиб, а брат тяжело ранен. Я постоянно думаю: познакомься мы с тобой раньше, трагедии можно было избежать.

Лев бросает взгляд на замок. В нем практически нет целых окон. Между разбитыми стеклами летают птицы.

– Не смотри, что замок дряхлый, – предупреждает Кавено. – В старикане еще теплится жизнь. А внешний вид – это для отвода глаз. На случай, если кому-то захочется присмотреться к нему поближе.

«Интересно, – думает Лев, – каким это образом можно присмотреться к нему поближе»? Замок стоит в центре заросшего сорняками пустыря, когда-то бывшего нарядной лужайкой; пустырь лежит посреди участка в семьдесят пять акров, огороженного высоким забором. Все это окружено густым темным лесом. Заметить усадьбу – задача почти невозможная, ну, разве что сверху.

Кавено толкает гнилую дверь и проводит Льва в парадный подъезд. Сейчас у подъезда нет крыши. На второй этаж ведут две величественные лестницы, но большинство деревянных ступеней просело. Сквозь трещины в полу пробивается трава, мраморные плиты вздыбились.

– Сюда.

Кавено ведет Льва в глубину разрушенного здания, по темному коридору, сохранившемуся не лучше подъезда. От затхлого запаха плесени воздух кажется студенистым. Лев уже подумывает, что у мистера Кавено не все дома и пора сматывать удочки, но тут его проводник отпирает тяжелую дверь в конце коридора и распахивает ее. За дверью – обеденный зал.

– Мы отреставрировали северное крыло. Пока этого достаточно. Само собой, пришлось закрыть щитами все окна – ночью свет привлек бы ненужное внимание.

Состояние помещения, конечно, оставляет желать лучшего: краска облупилась, на крыше – пятна от воды, зато в отличие от других комнат здесь уже можно жить. Обеденный зал освещают две разномастные люстры, явно перенесенные сюда из других помещений замка. Судя по трем длинным столам и стоящим около них скамьям, здесь одновременно питается много людей.

В дальнем конце зала виден огромный камин, а над ним – невероятных размеров портрет в полный рост. Поначалу Лев решает, что это один из Кавено в детстве, но, присмотревшись, обнаруживает…

– Постойте-постойте… это что… это я?!

Кавено улыбается:

– Сходство налицо, не правда ли?

Лев подходит к портрету и отмечает: сходство действительно очень хорошее. Вернее, это отличное изображение того, каким он был год назад. На портрете он одет в желтую рубашку, которая кажется золотой. Кожа мальчика на портрете источает божественное сияние. Лицо его дышит мудростью и покоем, которого реальный Лев еще не обрел; а в нижней части картины изображены белые жертвенные одежды: мальчик символично попирает их ногами.

Первая реакция Льва – смех:

– Что это за чудо такое?

– Это чудо, которое ты совершил, Лев, в борьбе за правое дело. Мне приятно сообщить тебе, что мы подхватили знамя там, где оно выпало из твоих рук.

На каминной полке под портретом свалена всякая всячина: от цветов и драгоценностей до записок и безделушек.

– Эти вещи стали появляться здесь после того как мы повесили портрет, – разъясняет Кавено. – Мы этого не предвидели, а стоило бы.

Лев все еще пытается осознать увиденное и услышанное. И снова, не в силах справиться с собой, прыскает:

– Вы шутите, да?

Но тут справа, из-за двери, ведущей в коридор, раздается женский голос:

– Мистер Кавено, наши подопечные волнуются. Впустить их?

Из-за спины полной женщины, выглядывают дети.

– Одну минуту, пожалуйста, – говорит Кавено женщине, потом улыбается Льву. – Как видишь, им не терпится познакомиться с тобой.

– Кому?

– Уготованным в жертву, конечно. Мы тут провели конкурс и выбрали семерых, чтобы они приветствовали тебя лично.

Кавено говорит таким тоном, словно Лев полностью в курсе. Но для того это все – как снег на голову.

– Уготованным в жертву?

– Точнее сказать, это бывшие уготованные в жертву. Спасенные по пути в заготовительные лагеря.

Наконец, в голове у Льва щелкает выключатель, и кое-что становится понятным:

– Пираты! Пираты, которые якобы охотятся за уготованными в жертву!

– Верно, пираты, – кивает Кавено. – Правда, насколько мне известно, никому из них еще не удалось захватить никого. Для прикрытия эта легенда – самое то, что надо. Инспекция по делам несовершеннолетних лает не на то дерево.

А Лев-то думал, что исчезнувшие по дороге в лагеря ребята, уготованные в жертву, попадают на черный рынок! Ему и в голову не приходило, что их спасают.

– Ну, готов встретить нашу команду полномочных представителей?

– Конечно, почему бы и нет?

Кавено подает знак женщине, и та впускает ребят. Дети входят в зал чинной процессией, но они не в силах скрыть брызжущий через край энтузиазм. Все одеты в яркие цвета – с явным умыслом. Ни у кого в наряде ни капли белого. Лев молча таращит глаза, пока ребята подходят к нему, чтобы поприветствовать. Впрочем, двое только смотрят на Льва и кивают: от восторга язык отнялся. Остальные трясут ему руку с такой силой, что, кажется, еще немного, и оторвут напрочь. Один из мальчиков так нервничает, что спотыкается и едва не падает к ногам высокого гостя, а затем отходит в сторону, красный, как свекла.

– А волосы не такие, – выпаливает одна девочка и тут же пугается, словно смертельно оскорбиа Льва. – Но они красивые! Мне нравятся! Я люблю длинные волосы!

– А я про тебя все знаю! – хвастается другой мальчик. – Нет, правда, спроси меня о чем-нибудь!

Льву от этой новости слегка не по себе, но он говорит:

– Ладно. Какое у меня любимое мороженое?

– С вишней и горьким шоколадом! – без запинки отвечает мальчик. Все верно. Лев не знает, как ему реагировать.

– Так что… вы все были уготованными в жертву?

– Да, – отвечает девочка в ярко-зеленой одежде, – пока нас не спасли. Теперь мы знаем, что принесение в жертву – это плохо!

– Да, – добавляет другой малыш. – Мы научились смотреть на такие вещи твоими глазами.

Лев понимает: обожание этих детей кружит ему голову. А что? Последний раз он чувствовал себя «золотым мальчиком», когда был уготованным в жертву. И с тех пор – все. После «Веселого Дровосека» все смотрели на него либо как на пострадавшего, которого стоит пожалеть, либо как на монстра, которого следует наказать. А для этих ребят он – герой. Лев не может отрицать, что впервые за долгое время ему хорошо. Очень, очень хорошо.

Девочка в режущем глаз фиолетовом наряде, не удержавшись, бросается ему на шею.

– Я люблю тебя, Лев Калдер! – кричит она.

Один из мальчиков оттаскивает ее в сторонку.

– Извини, она немного того… расчувствовалась.

– Нет, ничего, – говорит Лев, – но мое имя больше не Калдер. Я теперь Гаррити.

– В честь пастора Дэниела Гаррити! – восклицает всезнайка. – Того самого, что погиб две недели назад! – Мальчишка горд своими познаниями и не замечает, какую боль причиняет Льву. – Как твое ухо, кстати?

– Лучше.

Кавено, до сих пор стоявший в стороне, выступает вперед, собирает детишек и выводит из зала.

– Хватит, пока довольно, – говорит он. – Вы все пообщаетесь со Львом во время личных аудиенций.

– Аудиенций? – усмехается Лев. – Что я, по-вашему, папа римский?

Но никто и не думает смеяться. И тут Лев понимает, что их с пастором Дэном шутка стала реальностью.

Все эти дети – фанаты Левия. Левиафаны.

Шестьдесят четыре. Именно столько ребят, когда-то уготованных в жертву, укрыли здесь, в замке Кавено. Это возрождает во Льве надежду, умершую, когда приняли параграф № 17, который как нельзя лучше соответствует определению «шаг вперед, два назад».

– Постепенно мы выправим каждому из них новые документы и устроим в хорошую семью, которая будет хранить их тайну, – рассказывает Льву Кавено. – Мы называем это Программой целостного перебазирования.

Кавено показывает Льву восстановленное крыло замка. Повсюду на стенах висят фотографии и вырезки из газет с новостями о Льве. Транспарант в одном из коридоров призывает: «Живи, как Лев!» Душевный подъем, который мальчик ощущал до сих пор, вдруг уступает место страху. Да разве он оправдает ожидания этих детей? Никогда в жизни! Может, не стоит и пытаться?

– Вам не кажется, что это все… чересчур? – спрашивает он у Кавено.

– Мы быстро поняли, что, избавив этих детей от угрозы разборки, отняли у них смысл жизни, ту единственную вещь, в которую они непреложно верили. Пустоту надо было чем-то заполнить, хотя бы на время. Ты был самым естественным кандидатом на эту роль.

На стенах красуются цитаты, приписываемые Льву: «Нет ничего прекраснее жизни целиком» или «Твое целое будущее зависит от тебя». Лев согласен с этими утверждениями, вот только он никогда ничего подобного не говорил.

– Тебе наверняка странно оказаться в центре такого пристального внимания, – говорит Кавено. – Надеюсь, ты одобришь то, как мы использовали твой имидж, чтобы помочь бедным детям.

Лев считает, что он не вправе ни одобрять их действия, ни порицать, не говоря уже о том, чтобы судить, мудро они поступают или нет. Как можно осуждать яркость света, когда сам являешься его источником? Прожектор не видит теней, которые отбрасывает. Льву остается только плыть по течению и занять предназначенное ему место духовного вождя. Что ж, бывают вещи и похуже. Кое-что из них Лев испытал на себе и не сомневается: то, что ему предлагают сейчас, куда лучше.

Со второго дня в замке Лев начинает индивидуальные аудиенции с бывшими уготованными в жертву, по несколько в день, чтобы не слишком утомляться. Лев выслушивает истории ребят и пытается дать совет. Это очень похоже на то, чем они с пастором Дэном занимались по воскресеньям в тюрьме с подростками – «кандидатами на состояние распределенности». Разница лишь в том, что в замке Кавено каждое его слово воспринимают как божественное откровение. Скажи он «Небо не голубое, а розовое» – дети найдут в этом высказывании мистический смысл.

– Им требуется только одобрение, – говорит Льву Кавено. – А одобрение с твоей стороны – самый щедрый подарок, на который они могут надеяться.

К концу первой недели Лев приспосабливается к жизненному ритму замка. Прием пищи начинается лишь тогда, когда в обеденном зале появляется он, Лев. Обычно его просят вознести благодарение. По утрам он проводит аудиенции, а временем после обеда может распоряжаться по своему усмотрению. Штаб во главе с Кавено уговаривает его написать мемуары – мысль абсурдная, однако взрослые абсолютно серьезны. Спальня Льва – тоже полный абсурд. Королевская опочивальня, слишком большая для него, но с одним достоинством – в ней есть окно, не закрытое щитом. Невероятная спальня, невероятное амплуа, и из-за всей этой помпы он чувствует себя крошечным.

Что еще хуже, на каждом завтраке, обеде, ужине ему приходится смотреть на собственный портрет. На того Льва, каким он существует в воображении этих детей. Конечно, он в состоянии сыграть для них эту роль, вот только глаза на портрете, неотрывно следящие за ним, куда бы он ни пошел, полны обвинения. «Ты – это не я, – говорят глаза. – Ты никогда не был и никогда не будешь мной». Но на каминной полке под картиной не скудеют цветы и другие подношения, и до Льва, наконец, доходит, что это не просто картина. Это алтарь.

Через неделю после приезда Льва зовут встретить и поприветствовать новеньких, первую группу с момента его появления здесь. Ребята, доставленные на угнанном фургоне, ни о чем не ведают. Они знают только, что их похитили, предварительно усыпив. Кто их похитил, они не догадываются.

– Мы очень хотим, чтобы первым, кого они здесь увидят, когда прозреют, стал ты, – объясняет Льву Кавено.

– Зачем? Чтобы они по пятам за мной ходили?

Кавено раздосадованно вздыхает:

– Ну, это вряд ли. Просто они знают только одного человека, которому удалось избежать принесения в жертву, и это – ты. Ты даже не представляешь, какой неизгладимый след оставляет твое присутствие в сердцах тех, кому была уготована та же судьба.

Льва отправляют в бальный зал, который, судя по всему, даже не попытались реставрировать. Видимо, восстановлению он не подлежит. Лев уверен: в том, что он приветствует новеньких именно здесь, есть рассчитанный психологический эффект, но уточнять это не собирается.

Когда он приходит в зал, новенькие уже там. Мальчик и девочка. Они привязаны к стульям, на глазах повязки. Так вот что имел в виду Кавено, говоря, что они «прозреют»! Этот тип чересчур мелодраматичен!

Мальчик всхлипывает, девочка его утешает.

– Все в порядке, Тимоти, – говорит она. – Я уверена, все будет хорошо.

Лев усаживается напротив новеньких. Он чувствует себя очень неловко, понимая, насколько эти дети напуганы. Он сознает, что должен источать уверенность и оптимизм, но оказаться лицом к лицу с жертвами похищения – совсем не то, что внимать восторженным поклонникам.

Кавено здесь нет, вместо него двое взрослых из штата. Лев сглатывает и пытается унять дрожь, стиснув подлокотники кресла.

– Ну, снимите с них повязки, – говорит он.

У мальчишки лицо покраснело от слез. Девочка же осматривается, оценивает ситуацию.

– Извините, что пришлось с вами так поступить, – говорит Лев. – Мы боялись, что вы причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас.

– Спасти? – восклицает девочка. – Вот как вы это называете?!

Лев старается не замечать обвиняющих нот в ее голосе, но не может. Он заставляет себя, как Кавено, смотреть ей прямо в глаза, надеясь, что это сойдет за силу и уверенность.

– Сейчас, может, вы так не думаете, но мы вас спасли.

Лицо девочки дышит возмущением, но мальчик вдруг ахает, и его мокрые глаза округляются.

– Это ты! Ты тот парень, уготованный в жертву, который стал хлопком! Ты – Левий Калдер!

Лев улыбается извиняющейся улыбкой и даже не пытается поправить фамилию.

– Да, но друзья зовут меня просто Лев.

– Я – Тимоти! – охотно сообщает мальчик. – Тимоти Тейлор Вэнс! А ее зовут Му… Му… Я не помню, но оно начинается на «М», правда?

– Мое имя касается только меня, – заявляет девочка.

Лев смотрит в маленькую шпаргалку, которой его снабдили заранее.

– Твое имя – Мираколина Розелли. Приятно познакомиться, Мираколина. Можно, я буду называть тебя Мира?

Ее горящий взгляд и упорное молчание дают понять, что нельзя.

– Ну, хорошо, пусть будет Мираколина.

– Да кто дал тебе право?.. – чуть ли не рычит девчонка.

Лев снова заставляет себя твердо посмотреть ей в глаза. Она знает, кто он, и она ненавидит его. Даже презирает. Ему подобные взгляды не внове, правда, не здесь, не в этом замке.

– Наверно, ты плохо меня расслышала, – говорит Лев, в котором уже закипает гнев. – Мы только что спасли вас.

– Ты это называешь спасением? – повторяет она.

Мгновение, лишь одно мгновение он смотрит на себя глазами этой девочки, и то, что видит, ему совсем не нравится.

– Я рад видеть здесь вас обоих, – произносит он, сдерживая дрожь в голосе. – Мы еще поговорим.

Лев жестом просит взрослых выпроводить новеньких, а сам сидит в зале еще добрых десять минут. В поведении Мираколины есть что-то тревожно знакомое. Он пытается вспомнить тот далекий день, когда Коннор вытащил его из лимузина. Неужели он вел себя так же воинственно? Так же непримиримо? Многое из случившегося в тот день Лев постарался изгнать из памяти. Когда же он начал понимать, что Коннор вовсе не враг ему?

Он убедит ее. Должен убедить. Ведь все находящиеся здесь подростки в конце концов пересмотрели свои взгляды. Промытые мозги промыли заново, в обратную сторону. Перепрограммировали.

А если эта девочка – исключение? Что тогда? Внезапно спасательная операция, которую он раньше считал славным и великим делом, кажется ему мелкой. И эгоистичной.

24

Мираколина

Рожденная ради спасения брата и возвращения к Богу, Мираколина не потерпит этого насилия, не позволит забрать у нее священное предназначение и заменить его позорной жизнью изгоя! Даже ее родители под конец поддались слабости, пожелали разорвать свой договор с Господом и «спасти» Мираколину. «Интересно, обрадовались бы они, узнав, что ее поймали и принуждают к жизни в целости? – гадает она. – Что ей оказывают в священном таинстве распределенности?»

Больше того: она не просто вынуждена терпеть это возмутительное отношение, она должна терпеть его от человека, которого считает воплощением Сатаны! Мираколина не склонна к ненависти и несправедливым суждениям, но после встречи с этим мальчишкой она начинает думать, что не настолько терпима, как ей казалось.

«Наверное, поэтому Господь и свел меня с ним, – размышляет она, – чтобы я усмирила свою гордыню и осознала, что могу ненавидеть, как другие».

Они начали обрабатывать ее в самый первый день: поместили девочку в спальню, которая была в лучшем состоянии, чем остальные помещения замка.

– Отдохни здесь, пока транквилизатор не выветрится полностью, – сказала пухленькая дружелюбная женщина, которая принесла ей обед: солонины с капустой и большой стакан имбирной шипучки.

– Сегодня ведь день святого Патрика, – добавляет она. – Так что угощайся, дорогая. Если захочешь добавки – скажи.

Явная попытка задобрить ее. Мираколина ест, но отказывается получать удовольствие от еды.

В комнате полно книг и видеофильмов, но Мираколина не может сдержать смех: в фургоне заготовительного лагеря были только развеселые фильмы для семейного просмотра, вот и здесь сплошная пропаганда. Все книги и фильмы – о несчастных, замученных детях, которым удается подняться над враждебностью и непониманием окружающего мира. И Диккенс тебе, и Сэлинджер – будто у Мираколины Розелли есть что-то общее с Холденом Колфилдом!

Ящики комода полны одежды – всё ярких цветов, всё ее размера. Мираколину охватывает дрожь при мысли, что ее обмерили и приготовили для нее гардероб, пока она была без сознания. Ее белые одежды запачкались, но она не доставит этим людям удовольствия, переодевшись в ту гадость, которую они ей предлагают!

Наконец, к ней приходит лысый мужчина средних лет с планшеткой и именной табличкой, на которой написано просто «Боб».

– Я был уважаемым психиатром, пока не начал выступать против разборки, – рассказывает Боб, официально представившись девочке. – Меня подвергли остракизму, но нет худа без добра, ведь я оказался там, где во мне действительно нуждаются.

Мираколина скрестила руки на груди. Знает она, к чему эти разговоры! «Перепрограммирование» – вот как это называют. Деликатный термин для промывания мозгов.

– Вы были уважаемым, из чего следует, что больше вы не уважаемый, – цедит Мираколина. – И от меня вы уважения не дождетесь.

После быстрой оценки ее психического состояния, к которой она отказывается отнестись серьезно, Боб вздыхает и убирает ручку.

– Думаю со временем ты поймешь, что мы искренне беспокоимся о тебе, – говорит он. – И что наша единственная задача – забота о твоем процветании.

– Я вам не цветок в горшке! – огрызается она, и когда психиатр закрывает за собой дверь, швыряет в нее стакан с выдохшейся шипучкой.

Вскоре Мираколина обнаруживает, что ее дверь незаперта. Очередной подвох? Она выходит и начинает бродить по коридорам. Гнев гневом, но девочка не может подавить любопытство: что же здесь происходит? Скольких детей они лишили возможности сподобиться благодати? Сколько здесь тюремщиков? Каковы ее шансы на побег?

Выясняется, детей здесь много – в спальных палатах и в общих залах, в коридорах, в классах. Дети ремонтируют ветхий замок, наводят порядок, учатся под руководством людей, сильно смахивающих на Боба.

Мираколина забредает в комнату отдыха. Пол здесь просел, ножки бильярдного стола подперты чурбачками, чтобы не перекашивался. К Мираколине направляется девочка. «Джеки», – написано на бэдже.

– Ты, наверно, Мираколина, – говорит Джеки. Мираколина не протягивает ей руки, поэтому Джеки хватает ее сама и крепко жмет. – Знаю, привыкнуть трудновато, но, уверена, мы подружимся.

У Джеки, как и у остальных здешних, вид уготованной в жертву: в облике видны чистота и возвышенность. В одежде ничего белого, но с первого взгляда ясно, кем они когда-то были.

– Тебя прикрепили ко мне? – спрашивает Мираколина.

Джеки смущенно пожимает плечами.

– Ну, вроде того.

– Спасибо за честный ответ, но ты мне не нравишься, и подругой я тебе не стану.

Джеки не дипломированный психиатр, а обычная тринадцатилетка. Мираколина ее обидела и тут же раскаивается. Нельзя превращаться в бессердечную злюку. Она должна быть выше этого.

– Извини меня, пожалуйста. Не ты мне не нравишься, а то, что тебя заставили меня обломать. Если хочешь дружить со мною, давай, но не по заданию.

– Пожалуй, ты права, – отвечает Джеки. – Но, подруга или нет, я должна помочь тебе привыкнуть к нашей жизни, даже если тебе это не нравится.

Взаимопонимание достигнуто, Джеки возвращается к своим приятелям, но продолжает следить за Мираколиной, пока та в комнате.

Здесь и Тимоти, мальчик, которого захватили вместе с Мираколиной, – разговаривает с другим мальчиком, видимо, прикрепленныму к нему. Они ведут себя так, будто уже стали друзьями не разлей вода. Кажется, Тимоти вполне освоился здесь, а поскольку он с самого начала не желал распределенности, для его перепрограммирования потребовалась лишь смена одежды.

– Как ты можешь быть таким… таким неглубоким? – говорит ему Мираколина чуть позже.

– Да называй, как знаешь, – отвечает он и улыбается, словно ему только что подарили щенка. – Но если жить значит быть неглубоким, то черт с ним, я согласен бултыхаться в «лягушатнике»!

Перепрограммировали! Мираколину воротит от этого. Она презирает Тимоти. Как можно так быстро променять свои жизненные убеждения на солонину с капустой?!

Джеки находит ее вечером, после того, как Мираколина удостоверилась, что ее «свобода» кончается у запертой двери крыла, в котором содержатся все бывшие уготованные в жертву.

– Другие помещения – нежилые, – объясняет ей Джеки. – Вот почему мы не выходим за пределы северного крыла.

Джеки рассказывает, что повседневная жизнь детей заполнена уроками, призванными помочь им адаптироваться к новым условиям.

– А что случается с теми, кому не удается адаптироваться? – с кривой усмешкой спрашивает Мираколина.

Джеки не отвечает, лишь смотрит на свою собеседницу с выражением, которое ясно говорит, что это никогда не приходило ей в голову.

Через несколько дней Мираколина уже загружена уроками по горло. Утро начинается с длинного сеанса групповой терапии, во время которого хотя бы один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, ведь если она примется защищать принесение в жертву, вся группа будет против нее.