Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

Взяла ковш, поддала. Раскаленные камни шипят, пар белыми клубами поднимается к черному от сажи потолку. Она берет веник, без устали охаживает себя по бокам, по ногам.

Дверь распахивается, на пороге стоит Иван, взмыленный, в потеках грязи.

Они смотрят друг на друга, оба тяжело дышат.

Он зажмуривается, мотает головой. И, вскрикнув, бьет ее в лицо. Варвара падает. Он бьет ее ногами. Она прячет лицо.

Он стоит над ней. Вдруг опускается, лихорадочно рвет с себя портки. Набрасывается на нее, целует, сжимает.

Варвара лежит как колода, тупо глядя в стену.

1914

На краю поля Варвара горбушей окашивает холмик в тени. Девочка играет с тряпичной куклой. Издалека доносится нестройное пение.

Девочка поднимает голову, прислушивается, ищет взглядом Варвару. Та прячется в траву.

– Мамка! Иде ты?

Девочка идет, встревоженно оглядываясь, собираясь заплакать. Варвара хватает ее, подбрасывает, делает вид, что хочет ее съесть.

– Спужалась, Палашка? Кровиночка, красавица мамкина! Золотце мое ненаглядное!..

Девочка тычет пальцем:

– Тама… поють…

– Молются, – объясняет Варвара. – Вишь, сухмень какая. Боженьку просють, чтоб дождичка послал…

Пятеро мужиков, обливаясь потом, несут огромную икону Казанской. За ними тащится толпа баб и старух с хоругвями, с иконами, с малыми детьми на руках.

Варвара опускается на колени, припадает лбом к земле. Делает знак Палашке, та послушно крестится.

Дьякон Левонтий выводит:

– Прозябай траву скотам и злак на службу человеком, спаси человека со скоты, тебе молящаяся…

Бабы впереди оглядываются на Варвару. Она берет на руки дочку, дергает платок на лоб. Крячиха с иконой отходит в сторону. Дождавшись, когда Варвара поравнялась с ней, она пошла рядом.

– Слышь, касатка, – негромко говорит она, – шла бы ты от греха, бабы серчають. Я-то ничаво, а они гутарють, чтоб уходила…

Оборачивается идущая впереди Трынка:

– Ступай добром, не то как бы хужей не повернулося!

Поднимается гвалт, бабы окружают Варвару, кричат:

– У ей глаз сглазной, весь молебен, може, псу под хвост…

– Иди, анчутка, и выблядку свою забери!

– Дите не трожь! – вскрикивает Варвара.

– Варвары, язычники, Иродово семя! – плачущим голосом кричит священник. – Грех на грехе! Да рази можно с вами Господу молиться!

Все крестятся, успокаивают отца Еремея.

– Бабы, известное дело… Давай дале, отец.

– Не серчай, батюшка. Уж ты давай с Богом, а с нечистым-то мы сами… В чужой огород не лезь.

– Ну, будя, ишо иттить и иттить… – недовольно говорит дьякон Левонтий. И, откашлявшись, запускает басом: – Ныне же и нас, яко в пещи огненной горящих сушею, дождем прохлади, владычице…

Шествие движется дальше.

Варвара приводит в порядок растрепанные волосы, перевязывает платок. Девочка плачет.

– А чего дома припасёно для Палашки… – говорит Варвара.

Девочка поднимает глаза, слезы высыхают.

– Кисилькю? – хитро спрашивает она.

Рядом с землянкой белеет ошкуренными бревнами новая изба без крыши. Иван сидит верхом на бревне, тюкает топором. Подбегает девочка:

– Тятькя! Батюшка приехали!

Варвара, кланяясь, встречает попа у ворот. Пес лает, рвется с цепи.

– Ишь, злющий какой! Лошадку покорми, набегался за день…

– Може, сами закусите сперва?

– Сперва дело…

Он разворачивает на лавке узел, достает крест, требник, облачается. Девочка позванивает цепочкой кадила.

– Не трожь, не трожь, грех это… – с раздражением останавливает он Палашку. – Ишь, девку-то набаловали. Угольку принеси-ка…

Увидев избу, священник озадаченно говорит:

– Она же не покрытая. Куды ж ее святить? Крышу-то постелишь – тогда уж…

– Хотел к Петровкам покончить, – хмуро объясняет Иван. – А лето вишь какая бестолковая. Из долгу обратно не вылезти. Покамест ей так и стоять без головы… Посвятил бы ты лучше. Мало что, случай какой…

Взгляд отца Еремея проясняется.

– Понял тебя. Верная твоя думка. Без молитвы-то и кусок мимо уст пронесешь… Сперва, значить, на основание дому, а уж как покроешь – полный чин, как положено…

Они поднимаются на крыльцо избы. Священник кадит на все стороны, осеняет крестом.

– Станем добре, станем со страхом божьим…

Хозяева крестятся, кланяются.

– …Призри на раба твоего Ивана, изволившего в державе крепости твоея воздвигнути дом в жилище, утверди его на твердом камени, его же ни ветр, ни вода, ни ино что повредити возможет…

В сумерках они пьют за дощатым столом под яблоней. Варвара тащит скворчащую сковородку картошки с салом.

– Хочешь послушать совет добрый? – говорит священник. – Ступай к братцу, мирись, падай в ножки. А то бросай все и уезжай.

– Куды энто?

– Подавайся в Кирсанов али в Рассказово. Продай хутор. Все продай. Тута не ждать тебе добра. Уж я их до корешков знаю… А особливо бабы. Энти жалости не ведают…

Варвара стоит поодаль, слушает.

– И чем ты им не угодила? Почто они тебя анчуткой кличут? – Отец Еремей сокрушенно качает головой, глядя на нее. – Сходить тебе надо в Задонск али в Дивеево. Свечку угоднику поставить, об умягчении злых сердец помолиться… Да о своих грехах поплакать…

– Убираться на носу, а она по угодникам пойдеть…

– Пущай после сходит, не в том дело.

Они чокаются.

– Выходить, мало что с деревни ушел, сижу тута, как медведь на берлоге. Совсем хотять выжить, вчистую…

– Егор-то, вишь, все думали, лапоть и есть лапоть. А он-то поумней нашего вышел. Хозяин ишо покрутей покойного Яков Трофимыча. Вся деревня у его вот где. Я и то ему должен… Одна тебе дорога.

– Не бывать энтому никак.

Они молчат. Стемнело. Девочка задремала в траве.

– А хорошо тута… С такой землей и маешься? Отец бы тута таких делов наворочал…

Иван угрюмо усмехается:

– Не дается в руки-то… По первому году ячмени посеял, уродила. А цана до самого низу дошла и до самого Рождества стояла… Прошлый год, сам знаешь, градом все повыбила, а нонче…

Он только рукой махнул.

– Да, брат, судьбу-то не переломишь…

Варвара подкладывает в кормушку лошади свежего сена. Запирает конюшню на замок, спускает пса, он уносится в темноту.

На самом верху избы фонарь освещает бревно и руки Ивана с топором.

– Долго полуночничать собрался? Уж светать скоро…

Собравшись с духом, Варвара говорит:

– Може, впрямь уехать?

– А вот энто видала? – Иван делает грубый жест. – Сколь сюды поту влито, вколочено, а теперя все энто куму? Ишо поглянем, на чию сторону пересилить…

После воскресной обедни из церкви выходит народ. Феклуша подает нищим. К Егору подходят здороваться солидные мужики. Несмотря на жару, на нем суконная поддевка, сапоги с галошами. Нарядная Панька держит грудного малыша.

Из дверей появляются Иван и Варвара c Палашкой на руках. Разговор смолкает, люди расступаются.

– Дюже ты загордился, Иван Яковлич, – громко, с вызовом говорит Феклуша. – Братца бы старшого с праздником проздравил, не чужия…

Варвара невольно спотыкается, но, поймав настороженный взгляд Ивана, торопится дальше. Он отвязывает лошадь, Варвара с девочкой садятся.

Мужики видят, как Иван, пошарив в сене, вынимает двустволку. Он переламывает стволы, неторопливо осматривает и, взведя курки, прячет ружье на место. Телега катит через площадь.

По степной дороге Варвара идет в толпе богомольцев. Палашка дремлет в пехтере у нее за спиной.

На обочине девка плачет над лежащим стариком, кричит, трясет его немилосердно, брызгает на него водой. Прохожие останавливаются, кладут копеечки подле лежащего.

– В холодок его надо, в холодок!

Странник с голой как шар головой рассуждает:

– Пострадать-то первейшая дело, пользительно. Брюхо-то, она к земле тянеть, а боль душу легчить…

– Вона в переду бабоньку облегчили уж, – лениво замечает приземистый мужик Арсюшка. – Бусы агатовые прям с шеи сняли…

Рядом шагает его спутник Александр, безбородый, с женственным нежным лицом, длинноволосый, как поп.

Раздается рев. Старик в дерюге на голом черном теле, весь обмотанный цепями, плюется, грозит палкой:

– Хвостатые, хвосты-то мельтешать! Восплачете, да поздно! Не угрызешь, не отмоешь… У, двоеверы, сучья порода! Поволокуть крючья железныя! В смоле кипеть, а зябко!

Бабы охают, крестятся.

– И каких только страстей на нашу головушку…

– Энто Андрюша сенгилеевский, – объясняют в толпе. – Ужасть какой святой жисти человек. Вериги тридцать лет таскает чугунные на голой шкуре, гноем умывается…

Парамоновна, огромная толстая тетка, идет с молоденькой бабой Нюркой.

– Была девка как девка, а теперя кликать стала, – кивая на молодуху, рассказывает она Варваре. – В храме ореть как ошпаренная, пеной брыжжеть. Мужиков покусала, пятеро удержать не могли…

Нюрка, услышав, что говорят о ней, улыбается робкой дурацкой улыбкой.

– Дочкя, что ль? – спрашивает странник.

– Крестница.

– По грехам, стал быть, дается. Грешать – не думають, а опосля вон…

– Брехать – не пахать, – сердится Парамоновна. – Нашел грешницу. Мужик у ей такой душегуб. Как нарежется – и давай ее утюжить чем ни попадя. Трясовица ее бьеть, огнеястра называется.

– Господь терпить долго, да бьеть больно.

– Господь у тебя какой-то жидовский, – с улыбкой говорит безбородый Александр.

– Сам жид, – не раздумывая, отвечает странник.

– Прям не Господь, а Иван Грознай. Застращал бабенку, осудил ни за что.

– А вот как батюшка родный: крепче сечеть – крепче любишь. Баба, она и есть сосуд гряха.

– Пущай сосуд, а все к Богу ближей тебе.

– Энто каким же местом, прости господи?

– А хоть и брюхом. Жизню Господь даеть, а носить ее кто? Баба.

Странник плюет и отходит в сторону, крестясь, пропускает идущих.

– Энто и свинья нечистая поросятов носить. Суесловы треклятые, спаси Христос…

Бабы заспорили.

– Человек-то, видать, строгий, ретивой. Обиделся, вишь…

– Со свиньей-то тоже ровнять негоже.

Александр угрюмо улыбается.

– Вера-то не одним страхом стоить, – говорит он упрямо. – Христос без света – рази Христос?

Парамоновна неодобрительно косится на него.

– Тебя как величають, матка?

– Я дявица, а не матка табе. Звать Анна Парамоновна.

– Поем-то как, Парамоновна? – говорит Александр. – Свет твой присносущий, Светодавче… А на Фавор-горе как он им показался, апостолам?

Парамоновна растерянно оглядывается. Все слушают Александра. Варвара уставилась на него – он вдруг подмигнул ей.

– Лице его просияло, аки солнце, одежды же убелилися, аки свет… Вот он, Исус. Я есмь пастырь добрый… Ай вру?

Бабы вздыхают:

– А звать тебя как, касатик?

– Лександрой крестили.

Парамоновна шепчет Варваре:

– Должно, батюшка, а скрылся, чтоб не донимали…

Дорога вползает в березовый лесок. Все пыхтят, утирают пот, радуются тени.

– Смерть как пить хотца…

– Ужо завтре опосля обедни вдосталь напьемся.

– У Алпатова в трактире блинцы с яичком разговенные – язык проглотишь…

– Да белужины под хреном, – мечтательно вздыхает Парамоновна. – Да чайкю…

– Да мужичкю… – лениво добавляет Арсюшка.

– Вот дурак-то, прости господи! Сказала ж – дявица я.

– Эвто поправим – мигнуть не успеешь, вона в холодок…

Парамоновна пошла пятнами.

– Кабацкие ваши рожи! Кобели бесстыжия! Вот Бог-то наказал – и борода не растеть, морда голая, как у бабы. Глядеть тошно!

– Твоя правда, не взошла у его борода. Зато огурец уродил! Иди, подержися…

Старухи хохочут. Александр ухмыляется:

– Загадку отгадай, Парамоновна. Сверху дыра, снизу дыра, посередке огонь да вода.

– Пьяницы проклятые! Пакостник, паскудник, глаза твои накройся!

– Да энто не ты, толстомясая, энто самовар…

Лесок обрывается, открывая даль. Дорога уходит под изволок к реке.

На горизонте поблескивают золотые купола. Сколько хватает глазу, по обоим берегам, по буеракам спешат к монастырю люди.

В наступившей тишине неожиданно раздается тонкий голос Александра:

– Да испра-а-авится мо-о-литва моя…

Другие подхватывают:

– Я-а-ко кадило пред тобо-о-ю…

Снизу, с берега, отвечают еще голоса. Молитва плывет над долиной.

Парамоновна качает головой, кивая на Александра:

– И попустил же Господь… Бродяга голохвостый, а поеть – чистый херувим!

По берегу дымят костры богомольцев, расположившихся на ночлег.

Парамоновна ужинает хлебом и луком и рассказывает:

– …Таперя повезла ее в Содомиху, к батюшке, за тридцать верст. Отец Силуян, дюже хорошо отчитываеть… Семь Евангелиев по семь раз он над ей читал. Стихла вроде. Дак мужик ейный, Пётра, такой озорник, чурбак с крыши ей на башку сбросил, она брюхатая была. И пошла-поехала, мальчонку мертвенького принесла…

Нюрка безучастно жует краюху хлеба, глядя за реку. Солнце садится в облака.

– Поучить-то некому, что ль? – зевая, говорит Арсюшка. – Ему бы оглоблей-то по зубам, небось, притих бы.

– Завтре у плащаницы помолимся, авось прошибеть ее, обратно в образ придеть…

Александр угрюмо смотрит на Варвару:

– А ты чо молчишь, голубица? Дома-то, небось, тоже не мед? Ай мужик не дерется?

Варвара презрительно дернула плечом, укрыла Палашку.

– И отродясь пальцем не тронул. У нас дом большой, справный. У нас энтого не заведено.

– Молоканы, что ль?

– Православныя. Цветов пропасть, и лазоревые, и мальвы. Тута этак качели… Мы с Панькей, энто сноха старшая, сидим, арбузы трескаем. А то подсолнухи.

– На качелях? – удивляется Парамоновна.

– А свекор сам, Яков Трофимыч, батюшка, все лаской, все добром, гостинец завсегда привезеть…

– Ишь, забаловали тебя, – вздыхает Парамоновна. – Слышь, Нюрка, как люди-то живуть!

Варвара скромно опускает глаза:

– Чего ж и не пожить-то всласть, коли можно…

– Ой, брешешь! – говорит Александр. – Побожись!

У ближнего костра все затихли – поет горбун нищий:

Подходят еще слушатели, складывают копеечки в шапку. Горбун разливается, вскрикивает:

Привстав на костыле, горбун зазывно кричит:

– Драгоценныя братия и сестры! Вы подайтя не нам на прошения, а своей души во спасения! Подайтя ни другу, ни брату, подайтя самому Господу Святу!

У костра течет разговор:

– Сама-то не видала, брехать не стану, а слыхать сподобилась. К земле ухом ляжешь – колокола так и гудуть…

– В Макарьевском уезду, на Люнде-реке, во озере во Светлояре. Три дни ходу отсель…

– А ежели мырнуть, к примеру?

– Ишь, ловок! Мыряли табе поумней. А только ни един не всплымши…

– А почто же не видать его по сю пору, Китеж?

– По грехам по нашим. Вера наша самая правильная. Да нешто мы ее блюдем?

– Куды! Испоганили веру православную. Христа продали…

– Кто Расеей владает? Немцы да жиды…

– Ванькя-то русский больно прост. Сосуть нашу кровушку, известно…

– Царь-то будеть наш, православный вроде…

– А кругом царя кто? Аблакаты-депутаты, жиды да татаре…

– А царица? Обратно немка…

Александр вскакивает:

– Да немцы-то откуль взялися? В книге-то про наши грехи сказано, про расейские. “Токмо о нас печалуют день и нощь, о отступлении нашем, всего Государьства Московского, яко Антихрист царьствует в нем и вся заповеди его скверная и нечистыя…” А не знаешь, не бреши.

Баба колотит мальчишку, тот истошно ревет.

– Да провались ты, бесененок, послухать не даеть…

– Нешто можно дитю родную так лупцевать? – сердито говорит Александр. – Все татаре виноватые. Я вон у татарина на ссыпке служил – нация самая смирная, чистая, даром что нехристи. Али то немцы до полусмерти пьють, до смерти бьють?

– Табе и жиды, може, любы? – насупясь, спрашивает старик.

– Уж энти-то, по крайности, друг за дружку держатся. Да детишков своих не мордують вот этак по-нашему… Окаянней нас нету народа…

– Да что же это, братцы? – вскрикивает молодой мужик. – Не дам православных поганить!

Бабы осаживают его:

– Верно говорить-то… проспися ступай!

Александр только покосился на кричавшего.

– Такой лютости, как у нашего брата, ни в какой земле не видать. И Китеж тот невидимый будя, покуда от зверьства своего не отступим, и даже тропы к ему не сыскать. О том в летопости сказано, а зашита та летопость в книгу Голубиную, а книга та весом в полтора пуда, запирается винтами. А лежить та книга промеж Нижнего и Козмодемьянска в горе зарытая…

Гаснут огоньки на берегу. Варвара лежит, обняв сопящую во сне дочку, глядя в небо.