Жизнь волшебника Гордеев Александр

…Конечно же, наибольшая глубина того эротического океана, что не даёт теперь покоя,

находится в городе, куда Романа тянет уже, как хищную рыбу. Не будешь же здесь, в Пылёвке,

знакомиться то с одной девчонкой, то с другой. Тут всё, как на ладони. Зачем позорить и себя, и

родителей? А город большой, там друг друга все не знают. И потому город развратней уже от своей

величины. Вот оно, настоящее место для проявления энергии! Влечение к женщинам ощущается

теперь как неугомонная энергия внутри себя. О том, что молодёжь уезжает из села, пишут во всех

газетах, объясняя это явление разными социальными и экономическими причинами: отсутствием в

сёлах спортплощадок, хороших кинотеатров, занятий по душе… Но кто знает, отчего она, эта

молодёжь, уезжает на самом деле? Сослаться можно на что угодно. Спроси сейчас об этом

Романа, и он тоже ответит первое, что на ум придёт, например, то, что здесь ему не нравится

клуб…

Однажды вечером они стоят у этого клуба с Тоней Серебрянниковой, поджидающей Борю.

– Интересно, а вот чего ты хочешь в этой жизни? – спрашивает её Роман.

– Только одного – замуж за Борю! – восклицает Кармен. – Я люблю его так сильно, что сильнее

уже нельзя. Я нарожаю ему столько детей, сколько он захочет. Я хочу быть просто хорошей женой

и хозяйкой.

И надо слышать её голос, видеть её глаза и милые цыганские ямочки, когда Тоня, струясь

пылким чувством, провозглашает свою простую задачу. Будь она сейчас спокойна, то, наверное,

для целой жизни этого дела было бы маловато, но замешанная на таких чувствах, жизнь её

кажется уже плещущейся через край. И если бы Тоня сказала свои горячие слова, думая не о

Боре, а о нём, то тогда можно было бы и от города отказаться. Да ещё можно было бы отказаться.

И никаких значительных планов больше не иметь. Однако и теперь это предназначено для другого.

И снова вечером трудно заснуть. Это что, уже какая-то система, что он на полшага отстаёт от

других? Да ему надо было на Тоню внимание обратить, а не с холодной Пугливой Птицей время

терять…

Подводя родителей к мысли о своём отъезде, Роман намеренно вздыхает о скуке в селе, о

бесповоротной бесхозяйственности, о том, что надо какую-то профессию приобретать. Отец

хмурится, вынужденно соглашаясь с ним и совершенно ясно догадываясь, куда он клонит. У

Маруси и Михаила опускаются руки. Выходит как раз то, чего они боялись: сын отрывается от них

и, возможно, уже навсегда. Как его потом сюда вернёшь? А ведь он дорогой, единственный…

Жалко его отпускать.

– И куда же несёт-то тебя? – с безнадёжностью говорит мать, когда уже упакованный чемодан

Романа стоит у порога. – Мы ведь тебя так ждали… Оставался бы. Женился бы… Ох, от такой

девки отвернулся… Дурак ты дурак…

– Спасибо, хоть благословила, – с грустной, виноватой улыбкой отвечает Роман.

Огарыш смотрит на Романа со смешанными чувствами. Из армии сын пришёл каким-то

странным, зато теперь он уже как все, поступки его понятны. Но, наверное, для жизни это лучше и

надёжней.

– Эх, Ромка, Ромка, – со вздохом, как бывало в детстве, говорит он и вдруг добавляет, – а ещё

партейный…

Это словно удар под дых. Отец хорошо понимает истинные причины, которые гонят его в город.

Лицо Романа вспыхивает стыдом. А что тут ответишь? Что изменишь?

Марусю и Михаила мучит вина: сыну о его истинном происхождении так и не сказано ничего.

Если только он уже не знает этого от других. Заговорить об этом, пока он был рядом, не решились,

а уж при отъезде и вовсе. А если он из-за этого возьмёт, да и отпадёт насовсем?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Покорение открытого города

В Чите Роман Мерцалов сходу устраивается учеником электромонтёра на завод (ребята после

армии ценятся всюду) и одновременно поступает на курсы электромонтёров. Учеба, совмещаемая

с практикой, совсем не трудна, да и прямые его обязанности на заводе пока что просты: разбирать

и промывать в лёгкой, почти воздушной на ощупь солярке грязные электромоторы, потом

40

смазывать их и собирать. Кроме того, в обязанности ученика входит замена длинных, как палки,

постоянно умирающих неоновых ламп на самой верхотуре цеха при помощи очень высокой

расхлябанной стремянки. Обязанности свои он, оказавшись в строгой обстановке, исполняет по-

армейски чётко и без рассуждений.

Где-то здесь же, в Чите, живёт Серёга Макаров, и хорошо было бы его отыскать. Судя по его

адресу, они обитают в одном районе города, ходят по одним и тем же улицам, видят одних и тех же

прохожих, только сами пока никак не столкнутся. Хотя, конечно же, нелепо старым, лучшим

друзьям встречаться случайно. Желание отыскать Серёгу отчётливо держится первую неделю, а

потом как-то незаметно стихает. И на это есть причины.

В детстве их дружба начиналась с вражды. Оба – единственные и оттого очень дорогие для

родителей дети. Правда, Роману даётся от этого полная свобода во всём, а отличнику Серёге

достаётся полная неволя. Мать его, Надежда Максимовна, буквально глаз с него не сводит. Серёга

какой-то неловкий, у него постоянно что-нибудь ушиблено: не одна рука, так другая, не рука, так

нога. Он почему-то падает там, где другой никогда не упадёт, ударяется там, где другой не

ударится. Скорей всего это из-за двух его физических изъянов. Во-первых, из-за

непропорционально большой головы, лишающей Серёгу всякого равновесия, а во-вторых – из-за

плоскостопия. Ну, с плоскостопием-то всё понятно – любого человека придави такой внушительной

головой, так и у него стопы выпрямятся. Только у Серёги это плоскостопие, кажется, во всём: в

походке, в любом жесте и движении. А вот голова у него, напротив, совсем не плоскостопая –

пятёрки так и сыплются в дневник. Однажды Серёга жалуется, что из-за этих плоских стоп его,

наверное, даже в армию не возьмут. Ох, как здоорово его потом можно было бы этим подразнить,

если б он сам не страдал от такой перспективы. Так что смеяться тут над ним даже как-то и не в

удовольствие.

Видимо, потому, что Серёга не только родительский, но и учительский любимчик, да и сама

Надежда Максимовна – учительница в младших классах, самомнения в нём – хоть отбавляй.

Белобрысому Роману он приклеивает прозвище «Беляк» с разными приложениями, так что Роман

разом обретает множество оскорбительных дразнилок, связанных с грибами, зайцами, но что

самое обидное и позорное – с белогвардейцами. На переменах Ромка-беляк гоняет неуклюжего,

как медвежонок, Серёгу по классу и лупит учебником по чему попало, а чаще, конечно, по его

большой изобретательной башке. А однажды, когда Огарыш уж как-то совсем неудачно, как из-под

топора, подстригает Ромку, оставив криво подрубленную челку, Серёга дразнит его «Бобиком».

Этого Ромка уже не выносит и дома со слезами жалуется матери. Его слёзы видит и тётка

Валентина, жена дяди Тимофея, которая сидит за столом со стаканом густого чая с молоком.

– Ну, так и ты ответь ему как следует, – советует тётка, – он тебе: «Бобик», а ты ему:

«Большеголовый Сундук».

У Ромки от удивления, кажется, сохнут не только слёзы, но и жалостливые сопли. Удивлённо

смотрит на Валентину и Маруся. У Валентины, матери троих сыновей, жаловаться в семье не

позволяется: парни сами устанавливают свои контакты с миром и сверстниками. Хныкающим или

побитым ещё и дома добавляется – не жалуйся. Причём добавляет Валентина, а не Тимофей,

считающийся слишком мягким с детьми.

Совет её кажется злым и невозможным даже для обиженной души. Удивительно, что несмотря

на постоянное высмеивание других и придумывание для них разных обидных прозвищ, сам Серёга

обходится без прозвища. Обижать Серёгу не решается никто, видимо, чувствуя, что его обида

будет неравноценной. Ведь, давая прозвище Серёге, просто невозможно обойти его большую

голову. Нельзя же, обогнув главное, сделать акцент на чём-то второстепенном. Механизм делания

прозвищ не таков. И потому Серёга остаётся просто Серёгой, что может считаться и именем, и

прозвищем.

Конечно же, Роман и не думает воспользоваться злой подсказкой тётки, но на следующий день

после первого же «Бобика» этот «Большеголовый Сундук» вылетает у него сам по себе. И Серёга

замирает, как пронзённый. Он разоблачён! Губы его трясутся, большие глаза расширяются и

стекают крупными слезами. Оказывается, о его недостатке знают! Он долго стоит потом у окна,

растирая слезы и всхлипами глотая большие куски воздуха. Роман покаянно и с опасением ждёт

каких-нибудь ещё боольших его гадостей, но на следующей перемене вдруг словно перемолотый

Серёга подходит к нему с пустым бледным лицом.

– Может быть, так-то не надо, а? – едва проговаривает он вновь запрыгавшими губами. – Это

нечестно…

С этого-то момента и начинается их взаимопроникновенная дружба. Потом они уже вместе

всюду.

Как-то летом они лежат, загорая на протоке, а рядом с ними оказываются городские мужчина и

женщина. Для деревенских пацанов удивительна уже сама женщина в купальнике на песке: никто

из сельских тётенек до этого просто не додумывается. Но ещё больше странен мужчина, который

время от времени приносит в ладонях воду из протоки, смачивает спину женщины, а потом нежно

растирает. У пацанов, стыдливо наблюдающих за этим открытым нежным поведением взрослых,

41

аж мурашки по коже бегут.

– Чего это он, а? – с недоумением спрашивает Роман.

Это непонятно и Серёге, но он же умный и книжек больше прочитал. Серёга задумывается на

какое-то время и вдруг высказывает потрясающую догадку:

– А, так это же, наверное, он любит её!

И как только Серёга знает о таком?! Это неожиданное открытие смущает обоих. Так вот,

оказывается, что значит любить. Это, значит, быть таким, как этот городской мужчина.

Такими-то целомудренными впечатлениями и выстраивается потом их отношение к женщинам.

Общее детство, общие начальные впечатления, общие планы и взгляды со временем спаивают их,

делая вроде как подотчётными друг другу. Так как же сейчас, с какими глазами рассказывать

Серёге о своих не очень-то хороших намерениях в городе?

А как в разговоре с ним обойти тему его спившихся родителей? Конечно, сам факт их спивания

невероятен. Когда отец писал об этом в армию, то там эта новость казалась нелепостью. Нельзя

было до конца поверить в то, что так опускается Надежда Максимовна – учительница. В детстве

Роман даже побаивался её: всегда строгую, аккуратную, гладко причёсанную, внутренне

натянутую. Она всегда такой была. А вот дядю Володю-то, работавшего киномехаником, можно

было и раньше увидеть на улице с широко расставленными для устойчивости ногами, в обвисших

штанах-пузырях. Он мог и в кинобудке напиться, перепутав последовательность всех частей

фильма. Надежду Максимовну тогда просто жалели. Вместе они не появлялись нигде, и поэтому в

пару с трудом объединялись даже мысленно. Так и не восприняв реально это известие в армии,

Роман, увидев потом Надежду Максимовну в Пылёвке у магазина, застывает потрясённым. Она ли

это? Черты настоящей Надежды Максимовны кажутся какой-то тенью в этой едва знакомой

женщине – растрёпанной, опухшей, с синяком под глазом. Спотыкаясь, шатаясь из стороны в

сторону, звеня пустыми бутылками в грязной, изодранной сумке, она подходит к крыльцу магазина.

И мир переверчивается с ног на голову. Мир, рвущийся в самом крепком месте, не может быть

логичным. И если бутылки собирает Надежда Максимовна, то и весь прочий мир тоже должен

пристроиться за ней с такими же грязными сумками. Можно ли было когда-нибудь раньше

представить её такой?! Оторопевший, Роман не решается даже поздороваться с матерью лучшего

друга.

– А, Ромчик, – узнаёт его она, глядя незнакомыми, запавшими глазами. – Отслужил, значит. . А

чо же не заходишь? Сергей-то наш в музыкально-педагогическом училище учится. И женился уже.

Вот так вот. .

Особенно долго и шепеляво, показывая недостаток передних зубов, складывает она из

непослушных звуков это «музыкально-педагогическое». Ох, Надежда Максимовна, Надежда

Максимовна… Теперь её имя, произносимое когда-то с уважением, стало уже именем

нарицательным. «Сшибаешь стопки, как Надежда Максимовна», – смеются теперь в Пылёвке над

желающими выпить.

Потому-то Серёга и не показывается теперь дома, потому-то в последние полгода ему уже не

до рассуждений о том, что творится в родном селе.

Как же теперь с ним об этом говорить? Как сочувствовать ему? Как не ранить уже самим этим

сочувствием? Странно, что их, друзей, разводят по сторонам жизненные события, которые

складываются независимо от них. Само собой, что когда-нибудь они встретятся, но совсем не

понятно, как будут общаться.

Конечно же, главная жизнь Романа идёт не на курсах электромонтеров и не за промывкой

уработаных электромоторов. Она начинается за проходной завода в кинотеатрах, в магазинах, на

улице. А впрочем, идёт и параллельно учёбе, и параллельно моторам – всюду, где мелькают

загоревшие за жаркое лето женские ноги, косо срезают сердце лукавые, яркие взгляды,

подрагивают при ходьбе даже под заводской робой умопомрачительные женские округлости. В

каком гипнотическом плену и власти держат вчерашнего солдата эти удивительные существа!

Роман плывёт по миру с креном на один борт: все мужчины в нём – серые тени, женщины же

реальны, выпуклы, ярки. С мужской частью мира на заводе и вне его хватает и мимолётных, вроде

как производственных отношений, с женщинами хочется развивать личные и волнующие.

Роман бродит по улицам, видит девушек и женщин, просто захлёбываясь их красотой и

собственным вожделением. Этого женского и магнитного уж как-то через чур много. Казалось бы, с

точки зрения разумности, притягательного требуется ровно столько, сколько в силах способна

воспринять одна отдельная мужская особь, но на самом же деле женская магнитность спокойно,

как океан, существовала с каким-то убийственным превосходством над всякой мерой.

К женщине, более других привлекающих на улице, Роман словно приклеивается. Не попадая ей

на глаза и никак не обнаруживая себя, он долго следует за ней, незаметно наблюдая, едет рядом в

троллейбусе, заходит в магазин и с сожалением, так и не замеченный, отпускает её у дверей

какого-нибудь подъезда совсем в другом районе города. Расстаётся с ней, как с каким-то

несостоявшимся жизненным вариантом, как с романом, проигранным в воображении. Несколько

раз он всё-таки отваживается заговорить, но всякий раз контакт обрывается на первых фразах.

42

Думая о городе в Пылёвке, Роман, не считая себя дурнее других, даже не сомневался в своих

быстрых и лёгких победах, но город со всей его суетой, свободой и, как казалось раньше,

быстрыми сближениями, на деле-то оказывается не столь податлив. Стоит потянуться к какой-либо

женщине, излучающей головокружительную, почти материальную магнитность, как она

превращается в призрак: усмехается, отворачивается, уходит куда-то быстрыми шагами,

оказываясь уже чьей-то подругой, невестой, женой. Все, к кому он не подходит, уже вплавлены в

свои, особенно густые здесь сети человеческих отношений. Город, прямо-таки напряжённый

эротикой, похож на несмачиваемую плоскость, по которой Роман катается капелькой воды, никак с

этой плоскостью не соединяясь. Может быть, что-то в нём не так? Может быть, внешность его

виновата? Проходит почти целый месяц горячей, напряжённой жизни в городе, а он так и остаётся

в нём чужим, неопределившимся, не добившимся ничего. Ему кажется, что, отвергаемый

женщинами, он отвергаем всем городом и всем миром.

Куда ж пойти ещё с первой своей небольшой получки, если не в ресторан «Коралл»,

находящийся под боком общежития? Правда из общаги сюда ходят не многие. Ресторан

оккупирован местными хулиганистыми парнишками, которые, по слухам, могут начистить морду и

просто так, ради разминки и спортивного интереса. Но хулиганов бояться – в ресторан не ходить. А

где ж ещё знакомиться, если не здесь?

Ресторан Роман видел до этого лишь в кино. Что ж, очень даже похоже. Вкусные запахи –

пахнет, без всякого сомнения, жареной курицей. Только здесь она, наверное, дорогая. Ещё рано, и

в зале полно свободных столиков. Лучше сесть подальше, с краю, как за последнюю парту в