Тэмуджин. Книга 4 Гатапов Алексей

XIII

С начала месяца хагдан весна решительно повела свое наступление по всей степи, не давая зиме зацепиться ни на день, вытесняя ее куда-то прочь, за дальние горы и леса. На небе все больше места отвоевывало солнце, неизменно удлиняя свой путь. Заметно было, как все дальше к востоку отодвигалось место его восхода и к западу – место заката. Хотя зима, не желая уходить добровольно, ночами все еще пыталась отвоевать уступленное, нагоняла холода, днями тепло уверенно забирало свое, прогревая все, что попадалось перед ней в степи. Под яркими лучами потемнели, осели в оврагах сугробы, на склонах все шире выступали проталины. На оголившихся желто-бурых склонах набирал силы выживший в бескормицу скот.

Люди, оправившись от сумятицы дальних кочевок и перегонов, от пережитых потерь в стадах и табунах, понемногу налаживали жизнь. Каждый, как мог, пытался восстановить поголовье своих стад.

Из куреней, расположенных по Онону, мужчины, собравшись большими толпами, с навьюченными лошадьми в поводу отправлялись в дальний путь – к кереитам и найманам. Везли они припасенные на этот случай, дорогие в тех краях собольи, беличьи, лисьи, бобровые, медвежьи, волчьи, оленьи, росомашьи, выдровые, нерпичьи шкурки (добытые на охоте или приобретенные в прежние времена у северных племен) – обменивать на кобыл, коров, овец…

Те, кому нечего было обменивать, снова шли в тайгу – добывать звериное мясо, иные кололи и ловили рыбу, нанимались в пастухи, отдавали сыновей в услужение нойонам и богатым соплеменникам – каждый по-своему думал, как прокормить свои семьи.

Некоторые из отчаянных, сбившись в разбойничьи стаи, шли в набеги на найманов на дальнем западе, на татар на востоке либо на мелкие племена по северным долинам – Селенге, Уде, Хилге, Сухэ, Ингоде, Шэлгэ – грабить и воровать.

А в это время поджидало монголов худшее потрясение.

В середине месяца, едва поправился скот, татары двумя тумэнами войска напали на восточные борджигинские улусы. Стремительной лавой пройдясь сначала по Улзе, они перекинулись на долину Онона. Вел их злейший враг монголов – Мэгуджин-Соелту из рода алчи, хан северных татар. В прошлую войну он потерпел сокрушительное поражение в битве у Джили-Буха от киятского Есугея, лишившись имени непобедимого воина, а теперь, видно, решил отомстить монголам и вернуть старую славу. Долго он выжидал удобного времени, чтобы отыграться, и наконец-то дождался. Борджигины теперь ослабли, от былой их силы мало что осталось. Союз их во главе с Таргудаем развалился еще осенью, а теперь, еле перезимовав вразброд, кто в северных межгорных долинах, кто в южных гобийских пустынях, они только что вернулись на Онон и еще не успели по-настоящему оправиться.

Татарский набег был столь внезапен и сокрушителен, что ни один из монгольских улусов не смог собраться с силами и оказать сопротивление. Охваченные страхом, люди врассыпную бежали из куреней в леса и камыши, скрывались в оврагах, в прибрежных тальниках – каждый старался спастись от несущейся лавины смерти. Многих в открытой степи настигали татарские разъезды, завидев издали, облавили как зверей, отрезая им пути, расстреливали на расстоянии, окружали и рубили мужчин, а женщин с детьми угоняли в плен.

Татары шли двумя крыльями, продвигаясь по обоим берегам Онона. Не встречая почти никакого сопротивления, они чувствовали себя хозяевами на монгольской земле и, исполненные давней ненависти к монголам, бесчинствовали вовсю, давали волю мести за свое поражение в прошлой войне. Ночами, останавливаясь в захваченных куренях, они требовали вина и мяса, а наевшись и напившись, буйствовали и грабили беспомощных жителей. Уходя, увязывали на вьючных лошадях мешки с одеждой, тканями, шкурами, посудой, сбруей, седлами – забирали все сколько-нибудь ценные вещи, разбирали и увозили добротные юрты.

В одном из бесудских куреней ставшие на постой пришельцы особенно распоясались. Озверев от безнаказанности, они стали хватать и насиловать молодых женщин и девушек, надругались над женой и десятилетней дочерью старшего нойона. К предводителю татарского отряда подошли возмущенные старейшины и потребовали прекратить бесчинства, а тот в ответ приказал живьем зажарить их на кострах. И долго – даже через многие годы – как говорили люди, на месте того куреня пахло жареной человечиной, а ночами слышались жуткие крики замученных стариков…

В течение нескольких дней пройдясь вверх по долине и немного не дойдя до Хурха, в том месте, где Онон поворачивает на северо-восток, татары наконец, нагрузившись добычей, повернули назад. К востоку от этого места по основному течению Онона был угнан почти весь скот, догола ограблены курени, множество людей уведено в рабство. А уцелевшие монгольские воины, так и не дождавшись от своих нойонов никаких призывов и приказов к действию, не зная, где они находятся (те на лучших лошадях бежали быстрее всех), держались разрозненными кучками вблизи своих куреней, прячась за гребнями увалов, по оврагам и лесочкам. Скрипя зубами, они смотрели, как уходят на восток многотысячные татарские колонны, угоняя их скот, жен, сестер, сыновей и дочерей.

Таргудай со своим улусом в это время, недавно вернувшись с Аги, находился всего в полудне пути выше по Хурху. Татары, видимо, об этом не знали, и вражеский набег до него не дошел. Избежав нападения, он на следующий день после ухода татар принес в жертву богам трех лошадей и столько же рабов, утверждая, что это они уберегли его от беды. Получилось так, что больше всех пострадали от врагов именно те улусы, которые осенью первыми откочевали от него и ушли на восток. Те, кто видел в эти дни Таргудая, рассказывали, что он был без ума от радости, пил архи прямо из кувшинов, от души веселился и хохотал.

– Возомнили о себе невесть что, а боги наказали их, указали им место, – ликовал он. – Нечего было от меня убегать. Разбрелись, как бараны без пастуха, вот и стали волчьей добычей. Пусть, пусть их еще пощиплют, пусть на них еще чжурчжени нападут. Это будет им на пользу, наберутся ума, вспомнят, как хорошо было им при мне, да прибредут обратно, никуда не денутся.

Однако Таргудай ошибся в том, что пострадавшие роды вернутся к нему и он по-прежнему будет властвовать над борджигинами. По тем куреням уже вовсю рыскали киятские Алтан, Бури Бухэ и Даритай со своими людьми, призывали нойонов кочевать в другую сторону.

Алтан после того, как обещал Джамухе привлечь на его сторону борджигинские роды, отошедшие от Таргудая, сразу же послал во все ононские курени своих людей, чтобы они выведывали все, что там происходит, и доносили ему. Он выжидал лишь удобной поры – какой-нибудь смуты среди них или такого события, когда тем стало бы уже нечего терять и ему наверняка удалось бы переманить их на Керулен, в улус Джамухи. И такое событие произошло. Как только ему сообщили о татарском набеге, о том, как пострадали от них борджигины, он тут же понял, что пришла пора ему действовать. Через малое время он вместе с братьями и племянниками, взяв многих старейшин и воинов, из тех, что были известны в народе, имели влияние, скакал к пострадавшим улусам.

В два дня непрерывной скачки (на ходу меняя заводных лошадей), добравшись до низовья Шууса, они застали там полный разгром куреней соплеменников. Приняв участие в поминках по погибшим, разузнав о подробностях татарского набега, кияты решительно взялись за дело.

– Вы что, думаете, они на этом остановятся? – убедительно говорил Алтан, сидя в юрте баруласского нойона, где собрались знакомые соплеменники. – Где вы видели, чтобы волки не вернулись за недоеденным куском? Когда они переварят проглоченное, они возвращаются за остальным. И эти так же: ушли только чтобы унести взятое на первый раз. И это у них была только разведка – прощупать, какие у вас силы. В этот раз Мэгуджин с двумя тумэнами пришел, а потом он с еще большим числом придет – татарам сейчас самое время добить вас окончательно. Или вы думаете, что они будут дожидаться, когда вы соберетесь с силами и придете мстить? Нет уж, они поспешат покончить с вами сейчас же, истребить дотла, чтобы от вас и сотни воинов не осталось. А потому вам надо уходить с этого места как можно скорее… Куда? А туда, куда ушли мы и живем привольно, без никакой опаски. Там уж вас никто не достанет. С востока – керуленские улусы, на запад – кереитское ханство, да и у Джамухи с Тэмуджином такие силы, что никакие татары к ним не сунутся.

Даритай с Бури Бухэ так же разговаривали со своими знакомыми, и прибывшие с ними старейшины и воины тоже не сидели без дела, они неустанно ездили по куреням и подбивали всех на уход.

Растерянные борджигинские нойоны со своими подданными, не видя иного выхода из опасного положения, не зная, как больше им спастись, без раздумий откликнулись на их призыв. Собравшись с остатками имущества, они бурным потоком хлынули наискосок через все междуречье, к верховьям Керулена. Первыми двинулись баруласские и буданские улусы, за ними пошли мангуды, бесуды, дорбены, сулдусы, оронары, баарины, урянхаи, горлосы… Шли они по ровной степи будто наперегонки, обгоняя друг друга, словно состязались в том, какой из куреней быстрее доберется до места.

На третий день пути к вечеру кочевья приблизились к Керулену. Кияты привели их на место своей осенней стоянки на северной стороне долины. Огромное скопище борджигинских кочевий раскинулось на небольшом пространстве – благо что скота у них было мало, пастбищ обширных не требовалось. Тут и там широкими кругами запрудились повозки, и люди, забившись в них, стали обживаться. Задымились костры, всадники, разъезжая вокруг, охотились на тарбаганов и дроф, добывая еду, многие ездили на реку, облепив низкие берега, они ловили рыбу, а иные, найдя следы дзеренов, пускались за ними в погоню…

Киятские нойоны, кое-как расположив прибывшие с ними роды, указав им места, где поставить временные стойбища, пересели на свежих лошадей и в тот же день прискакали в айл Джамухи.

Джамуха, уже зная о том, что творится на Ононе, зная, что кияты все уехали туда (Алтан перед отъездом с посыльным сообщил ему обо всем), ждал их с величайшим нетерпением. И когда наконец воин охраны заглянул в юрту и сообщил ему, что прибыли киятские нойоны, он тут же, накинув легкий халат, чуть ли не бегом выскочил наружу.

– Ну что, как вы съездили? – с нетерпением расспрашивал он, подходя к коновязи, вглядываясь в их лица. – Поговорили с народом?

Алтан, Даритай и даже Бури Бухэ (обычно неприязненно хмурый при нем) – все смотрели на него с веселыми улыбками.

– Пятьдесят с лишним тысяч народа привели под твое знамя, – торжественно доложил Алтан. – А войска с ними – больше пятнадцати тысяч.

– А ну, пройдемте в юрту, там поговорим!

Джамуха на этот раз как самых дорогих гостей принимал киятских нойонов. Он тут же велел зарезать молодую овцу и накрыть стол с лучшей едой, с крепкими китайскими винами.

Пока женщины готовили еду, нойоны по-свойски, без церемоний расселись вокруг очага и переговорили обо всем. Алтан подробно рассказал Джамухе о событиях на Ононе, о полном разгроме борджигинских родов, о своих трудах, о том, как они днем и ночью разъезжали по куреням и призывали народ, склоняли, убеждали, грозили… Поименно, сгибая пальцы на обеих руках, он перечислил те роды, которые они привели с собой, заодно называя количество людей и воинов в них.

И, твердо глядя на него, закончил свой рассказ:

– Ну, Джамуха-нойон, пора тебе поднимать ханское знамя!

Джамуха быстро налил всем из медного кувшина вина, высоко поднял свою чашу:

– Ну, мои нагаса, наконец-то пришло наше время.

Поздним вечером, когда потухала заря на западных горах, они, вдоволь набив животы вином и мясом, обговорив до мелочей то, как дальше будут действовать, пришли к заключению: Джамуха сам поговорит с керуленскими нойонами, призовет их встать под его ханское знамя, а киятские нойоны возьмут на себя борджигинов.

На прощание, когда гости, толпясь у коновязи, садились на коней, Джамуха твердо уверял их:

– Знайте, что в моем ханстве вы будете самыми первыми людьми. Я не забуду древнее правило: дядья по матери ближе сородичей по отцу.

– А мы будем держать своих борджигинов в узде. – Алтан, сидя в седле, тряс кулаком. – Пока мы с тобой – они никуда не денутся. А борджигины, сам знаешь, большой вес тебе придадут. Без них какое может быть ханство?..

XIV

Джамуха проснулся рано утром. Голова была свежая, похмелья не чувствовалось, словно не пировал он до ночи с киятскими нойонами. Вспомнил о пришедших к нему борджигинских улусах, и снова счастьем и восторгом заполнилось все у него в груди, он невольно улыбнулся, ощущая прилив теплого, радостного чувства…

«Выходит, и вправду в глазах монголов я теперь большой нойон, могущественный властитель! – торжествующе думал он. – Разве пришла бы ко мне такая уйма народа, если это не так?.. И вот, пятьдесят тысяч людей, пятнадцать тысяч войска вдобавок к моим! Теперь-то уж я первый человек в племени, никто со мной не сравнится…»

От избытка радостных чувств он с силой отбросил одеяло, вскочил, накинув лежавший рядом красный халат, подарок Алтана. Подойдя к бочонку на женской стороне, зачерпнул березовым ковшиком крепкий, бьющий в нос айраг.

Выпив полковша, утолив жажду, он вернулся на место, лег на спину, заложив обе руки под затылок, стал думать.

Еще с предыдущего разговора с Алтаном, когда тот впервые высказал ему мысль о ханстве, Джамуха загорелся душой и решил добиться своего во что бы то ни стало. Алтан тогда объяснил ему положение в племени, подробно разложив все по косточкам, убедил, что дело это вполне достижимое.

Теперь же, когда тот сдержал свое слово и борджигины действительно пришли в его улус, Джамуха окончательно поверил, что перед ним дорога открыта. Все было готово для того, чтобы поднять ханское знамя. Джадаранский род полностью был в его руках. Он знал, что дядья теперь боятся его как огня и во всем будут послушны, без раздумий пойдут туда, куда он укажет. В этом, размышляя наедине с самим собой о происшедших событиях, он видел свой великий подвиг: все-таки сумел полностью занять отцовское положение! Если бы тогда он не осмелился, промедлил и упустил решающий миг (когда схватился за нож и пустил его в ход), не было бы его нынешнего могущества, не достиг бы он верховенства в своем роду. Оценивая случившееся в тот день – то мгновение, когда его рука почти независимо от его разума потянулась к ножу и не дрогнула, – он стал считать его началом своего восхождения. Как бы там ни было, с тех пор два тумэна воинов были в полной его воле. Это было залогом того, что теперь и остальные керуленские нойоны будут так же покладисты с ним, как прежде с его отцом.

«Теперь-то они узнали истинное мое нутро, – мстительно думал он, вспоминая свой разговор с ними прошлой осенью. – Тогда они без почтения говорили со мной, поучали, пытались мне навязать свое, но теперь, наверно, в штаны наложили, когда услышали, что я сделал со своими дядьями. Поняли, что я непростой человек, что с любым из них могу расправиться, кто встанет на моей дороге…»

Но и этого было еще недостаточно, чтобы взойти на ханский трон: оставалась другая половина племени – по старой памяти считавшаяся первенствующей – борджигины. И вот, благодаря киятам почти половина их пришла к нему, а по следу их, как его уверял Алтан, придут и другие. И Джамуха, ясно видя всю благоприятность своего положения, был настроен решительно, понимал, что медлить больше нельзя: все вокруг зыбко, на ходу все меняется, и будет ли потом у него такая возможность, никто сказать не может.

Тонко прищурившись, все так же лежа на спине и неотрывно глядя на маленький сучок на жердочке потолка, он выносил окончательное решение: «Надо все проделать как можно скорее, чтобы потом не пожалеть. Я не упустил того единственного мгновения, чтобы взять в руки свой джадаранский род, а теперь не должен упустить эту благоприятную пору, чтобы стать монгольским ханом…»

Об анде Тэмуджине он после первого разговора с Алтаном о ханстве бесповоротно решил: «Как ни посмотри, хоть мы и анды, и давали клятву друг другу, а разные у нас дороги. Враждовать с ним не буду, но у меня свой путь, и больше не буду оглядываться на него…»

Однако, обдумывая предстоящий разговор с керуленскими нойонами, он невольно возвращался к мысли о Тэмуджине, размышлял, как бы проделать все это подальше от его глаз: не хотелось, чтобы тот прямо сейчас узнал о том, что он призывает нойонов под свое знамя.

«Пусть потом узнает, когда все свершится, – неопределенно думал он. – Так будет лучше…»

Поэтому, хотя поначалу он собирался пригласить нойонов к себе в курень, чтобы показать им свое величие и богатство, угостить всех до отвала, одарить каждого, а потом и выразить им свою волю, позже решил воздержаться от этого. «Лучше поговорю с ними в другом месте, может быть, у тех же джелаиров, как тогда, осенью, – подумал он. – Зато смогу держаться свободно, без оглядок».

Джамуха оделся и вызвал сотника охраны. Тот пришел, коротко поклонился и стал неподвижно. Сквозь бесстрастный взгляд воин внимательно присматривался к нему: в добром ли духе молодой нойон, чего от него сегодня можно ждать.

– Поедешь к джелаирскому Тохоруну, – строго сказал Джамуха, оглядев его с головы до ног. – Да оденься прилично, чтобы всем было видно, что это посол джадаранского нойона, а не чей-то пастух… Передашь ему, что завтра в полдень я буду у него, пусть соберет тех, кто был у него осенью. Скажи, что разговор будет важный и касается всех, поэтому пусть нойоны прибудут без задержки.

«Отныне нужно говорить со всеми построже, ханское слово должно быть твердым, как железо», – подумал он, невольно поднимая голову выше.

Сотник снова поклонился и хотел выйти, но Джамуха раздраженно остановил его:

– Подожди, я еще не все сказал. Пошли людей к моим дядьям, пусть сегодня перед вечером прибудут ко мне. Иди.

XV

Тэмуджин шесть дней провел на северной стороне Керулена, на летних урочищах, осматривая травы и деля пастбища между стадами и табунами. Близилась перекочевка, а количество поголовья за минувшую зиму изменилось, и старое разделение пастбищ теперь не годилось. Еще в начале весны Кокэчу вместе с джадаранскими шаманами смотрели по звездам и вывели лучший день для кочевки – шестнадцатое число месяца мангир[26]. Тогда и договорились Тэмуджин с Джамухой в назначенный день вместе перейти на летние пастбища.

Сопровождали его в поездке старшие табунщики и те из тысячников, чьи отряды должны были летовать на этих землях, охраняя скот. Были с ними и несколько уважаемых старейшин улуса – их Тэмуджин взял, чтобы помогли без лишних споров разделить пастбища, не давая табунщикам перетягивать к себе лучшие места. По северо-западной стороне его земли соприкасались с кереитскими летниками, и он в эти дни дважды ездил к ним договариваться о пограничных межах.

Тэмуджин собирался дня через три возвращаться домой, когда ночью в его походное стойбище прискакали двое посыльных от тысячника Дохолху, с пятью своими сотнями охранявшего курень в этом месяце. Они привезли сообщение о татарском нападении на борджигинские улусы, о полном их разгроме и о том, что многие из них прибыли на земли Джамухи и что привели их к анде дядья-кияты. И еще сообщили посыльные, что дома у него сейчас находятся шаман Кокэчу со своим отцом Мэнлигом и оба просят его поскорее приехать.

Ошеломленный неожиданной новостью, Тэмуджин не стал дожидаться утра и, оставив табунщиков и старейшин довершать дележ пастбищ, вместе с тысячниками тут же выехал в курень.

Весь путь проскакали без остановок. Тэмуджин на неутомимом меркитском жеребце, подаренном Джамухой, оторвался от остальных на сотню шагов. Те кнутами подгоняли своих лошадей, стараясь не сильно отставать, и растянулись длинной вереницей.

По броду перешли реку, и когда солнце, скрытно взойдя за дальними, стелющимися над горизонтом тучами, выглянуло над восточной сопкой, они были в курене.

Мэнлиг и Кокэчу, переночевав в юрте братьев и нукеров, сидели в большой юрте за столом, беседуя с матерью Оэлун.

Увидев вошедшего Тэмуджина, Кокэчу улыбнулся:

– Тэмуджин наш быстр как барс, долго ждать не заставит. А еще в народе идут такие разговоры: Тэмуджин-нойон оставил военные дела и взялся за хозяйство. И вправду: всю весну провел в стадах да табунах, теперь уже лето наступает, а он все не угомонится. Если бы каждый был так старателен в хозяйстве, то все разбогатели бы не хуже уйгурских купцов.

Как ни взволнован был Тэмуджин сообщением о татарском набеге, увидев беспечную улыбку Кокэчу, внутренне успокоился. Спокоен казался и Мэнлиг, молча потягивавший горячий суп из деревянной чашки.

Мать и Бортэ (она скромно сидела на своей женской стороне с младенцем на руках) при виде Тэмуджина скоро собрались и вышли.

Усевшись на хойморе, не притрагиваясь к еде и питью, Тэмуджин с нетерпением взглянул на гостей.

– Видно, татары решили, что мы настолько ослабли, что можно открыто нападать на нас? – спросил он, глядя на Мэнлига.

Тот вздохнул, отставив чашку.

– Давно сказано: как кулан к седлу не приучится, так и татарин к миру не привыкнет.

– По каким местам они прошли и как встречали их борджигины? – продолжал расспрашивать Тэмуджин.

Мэнлиг коротко рассказал обо всем, что было известно, – про угон скота и пленных, о том, что монголы не смогли оказать сопротивления.

– А что же Таргудай со своими тайчиутами? – спросил Тэмуджин. – У него ведь есть еще силы.

– До него как раз татары и не дошли, он ни одного жеребенка не потерял.

– А поднять войска, собрать других даже не попытался?

– Не только не пытался, говорят, он еще и смеялся над ними и говорил, мол, пусть еще чжурчжени на них нападут. Борджигины теперь проклинают его, плюются в сторону его куреня и клянутся, что не придут к нему на помощь, когда к самому Таргудаю приступят враги.

– Долго же доходило до людей, чтобы понять, что это за человек, – горько вздохнул Тэмуджин.

Кокэчу усмехнулся, насмешливо покосившись на него.

– Что, брат Кокэчу, опять я не то говорю? – Не скрывая раздражения, Тэмуджин зло посмотрел на него.

– Какая разница, доходило это до них или нет? – смиренно пожал тот плечами. – Ты думаешь, это их заботило? Для людей и восточный черт будет неплох, пока он их не трогает. Каждый будет молчать и радоваться, если не с него, с соседа шкуру сдирают. А теперь, конечно, заверещали, когда сами в беду попали.

– Хочешь сказать, что все они одинаковы?

– Рано или поздно ты это поймешь.

Тэмуджин помолчал, осмысливая его слова, и, не придя ни к чему, перевел разговор:

– Наверно, татары на этом не угомонятся, раз никто им не оказал сопротивления. Надо ждать, что они снова придут.

– Рано или поздно придут, на то они и враги, – задумчиво промолвил Кокэчу. – Но нам сейчас важнее то, что рядом с нами творится.

Тэмуджин вопросительно посмотрел на него.

– Твои дядья очень уж проворно воспользовались этим татарским набегом. Еще шум не успел утихнуть, а они прискакали туда и начали призывать всех под знамя Джамухи. Это неспроста. Если они отсюда так быстро узнали о том, что случилось там, выходит, у них среди борджигинов были расставлены свои люди, которые должны были извещать их обо всем, что там творится. А то, что они немедленно взялись переманивать людей к Джамухе, значит, что давно задумали свое дело и были готовы действовать. – Кокэчу внушительно смотрел на Тэмуджина.

– И что?

– Как что? Разве тебе это ни о чем не говорит? А я думаю, что дядья твои тут не сидят без дела: они задумали поднять Джамуху на ханский трон. Ты понимаешь, что происходит у нас под носом?

– Ну, так уж сразу на ханский трон… – с сомнением пожал плечами Тэмуджин. – Раз они живут с Джамухой, к нему и привели, к кому же больше было вести их…

Однако, возражая шаману, он уже осознавал, что тот прав.

Добавил свое и Мэнлиг, рассуждая почти слово в слово с мыслями Тэмуджина. Он начал медленно, но твердо обозначая свои мысли, как что-то тщательно обдуманное и вырешенное:

– Главное тут в том, что они делают это втайне от тебя, скрывают все. А почему? Прошло уже немало дней, но ни дядья, ни анда не сообщили тебе о том, что случилось на Ононе, а это ведь не какое-нибудь мелкое дело: не каждый год татары нападают такими силами… Это одно, а другое: как ты думаешь, твои дядья привели бы столько людей на земли Джамухи, если между ними не было такого уговора? Ведь нет? Значит, они заранее об этом договорились. А для чего им это нужно? Давно ли они такими жалостливыми стали, что понеслись в такую даль помогать пострадавшим? На что Джамухе эти ограбленные борджигины, для чего ему селить у себя нищих беглецов? Да еще они ведь прошлогодние кровные враги ему: в войне с борджигинами погиб отец его Хара-Хадан, а он вместо того, чтобы отомстить им, вдруг взялся их спасать? Нет, у них другая задумка – не иначе они собирают всех соплеменников под себя: тут и свои керуленские, вдобавок к ним борджигины, хоть и захудалые, но числом своим и древними знаменами поддержат.

Тэмуджин промолчал, ощущая на душе какое-то досадливое чувство, будто его в чем-то обманули, бросили одного.

«Мы ведь с ним как будто помирились, обговорили все между собой… – недоуменно перебирал он мысли. – Я и на этот раз поддержал его, когда он своих дядей убил, войска свои подтянул, два дня рядом с куренем держал. После этого он должен был и со мной посоветоваться, чего бы ни надумал. Такое дело скрывают от врагов, а не от друзей… Наверно, я бы не стал противиться, если они пришли ко мне и сказали, что хотят Джамуху поднять на ханство. Как я мог бы им возразить?.. Хотя, на самом деле, какой из него хан? Один только гонор. Но и это лучше, чем жить всем вразброд, хоть какой-то порядок будет. И я ему помогал бы… Но они решили все скрыть от меня, а это враждебный поступок… И что он дальше будет делать? Какое место мне в своем ханстве укажет?..»

Так и не решив, как ему держаться по отношению ко всему этому, он пожал плечами: