Тэмуджин. Книга 4 Гатапов Алексей

VII

Вскоре Тэмуджин узнал о том, что случилось дома в его отсутствие между Тэмугэ и Бортэ.

На другой день после похорон джадаранских нойонов поздним вечером он сходил к Джамухе спросить, все ли спокойно в его улусе. Поговорив с ним немного, он вернулся и зашел в юрту младших братьев. Те, насытившись вечерней едой (мать Оэлун в этот вечер наварила полный котел кабаньих ребер и позвонков), только что пришли к себе и перед сном посиживали у огня.

Тэмугэ сидел без рубахи, а Хачиун мазал ему спину медвежьим жиром. Вспухшие от побоев полосы заживали, но местами, где была содрана кожа, загноилось и покрылось коростой.

Тэмуджин удивленно оглядел его спину и спросил:

– Что это с тобой, младший брат? Кто это тебя так побил?

Тот, опустив голову, промолчал. Тэмуджин оглядел братьев, посмотрел на Хасара, сидевшего у правой стены, зашивая порванный ремень стремени.

– Не я это. – Почувствовав на себе взгляд брата, тот усмехнулся и склонился над седлом, откусывая нить из сухожилия.

Тэмуджин посмотрел на Хачиуна и Бэлгутэя – те сидели с равнодушными лицами, показывая, что их это тоже не касается.

– Пусть сам расскажет, – сказал Хасар, убирая седло в сторону, и сурово посмотрел на Тэмугэ. – Что молчишь? Рассказывай… не видишь, что брат опять на нас подумал, что мы обижаем тебя, бедного.

Тэмуджин снова посмотрел на младшего. Тот, помявшись, моргнул испуганными глазами, признался:

– Я не послушался невестку Бортэ. За это мать меня побила ремнем.

Тэмуджин тяжело вздохнул. Зная о том, что младшие из братьев не желают примириться с меркитским «наследником» (как они между собой называли будущего ребенка Бортэ), он, хотя давно уже собирался поговорить с ними, покончить с новой враждой в семье, все откладывал, внутренне избегая всякого воспоминания об этом несчастье. Да и за ежедневными заботами о делах улуса он часто забывал об этом, как и о многом другом в собственной семье.

Он прошел на хоймор, сел у огня.

– В чем ты не послушался ее? – спросил он.

– Она позвала меня, а я не пошел.

– Почему?

Тот шмыгнул носом, снова опустил голову. Тэмуджин терпеливо ждал ответа. Не дождавшись, он внушительно повторил:

– Скажи мне: почему ты это сделал. Для каждого поступка у человека должна быть причина, и если он не двуногое животное, а человек, то должен уметь сказать, почему он сделал то или это. Так вот, скажи мне ясно, почему ты не пошел, когда тебя позвала невестка.

Помедлив, дрожащим голосом Тэмугэ сказал:

– Я не хочу, чтобы она рожала меркитского ребенка.

Тэмуджин недоуменно склонил голову набок, глядя на него, усмехнулся.

– Так ведь она и сама не хотела рожать такого ребенка, но ничего не может с этим поделать. Тебе в такие годы пора бы уж и поумнеть, научиться отделять одно от другого. Что могут изменить эти твои проделки, ты не подумал об этом?..

Тэмугэ молчал.

– Вот ты говоришь, что не хочешь, чтобы у нас родился меркитский ребенок. Так?

– Так, – со слезой выдавил из себя тот.

– Но как же нам быть, если Бортэ придется рожать? – спросил Тэмуджин. – Она ведь не может теперь не родить.

Тот молчал, тяжело сопя.

– Если считать по-твоему, нам остается одно: разрезать ей живот, вырвать ребенка и выбросить. А раз так, то возьми это. – Тэмуджин вынул из-за пояса свой нож и протянул ему. – Иди и вскрой ей живот. Вырви ребенка и брось собакам.

Тот со страхом взглянул на него, отрицательно замотал головой.

– Почему ты не хочешь это сделать? – спросил Тэмуджин.

– Тогда она умрет сама.

– Выходит, ты не хочешь, чтобы она умерла?

– Нет.

– Значит, зла ты ей не хочешь?

– Нет.

– Так чего же ты разводишь смуту? – возмущенно повысил голос Тэмуджин. – Зла ей не хочешь, а сам строишь ей козни, мучаешь ее. Как она сможет избавиться от ребенка? Тебе семь лет, давно уж не маленький, а не можешь уразуметь того, что можно, а чего нельзя сделать.

Тот виновато моргал, кулаком вытирая стекавшие слезы.

– Ведешь себя как самый никчемный глупец! – ругал его Тэмуджин, давая волю гневу. – Сколько крови ты выпил и у невестки, и у матери, начиная с осени. Им и так нелегко – кормить и одевать всех вас, а тут еще ты выставляешь свой дурной норов. Ты что, думаешь, им больше заботы нет, кроме как твои повадки терпеть, увещевать тебя? Ждать, когда поумнеешь и начнешь понимать? Запомни: такой ты никому не нужен, ни в семье, ни в улусе – от тебя один только вред. Так нам лучше тебя прогнать, чтобы не сеял смуту, не мешал нам жить. Сейчас ты к Бортэ не подошел, а вырастешь, в пору войны ко мне или к братьям вовремя не подойдешь, если тебе что-то не понравится. К чему в нашем роду такой человек?

Тэмугэ плакал, тихо всхлипывая под нос.

– Я тебе еще раз повторю, чтобы, наконец, дошло, – понижая голос, сказал Тэмуджин. – Я не терплю глупых людей, потому что все беды – от них. И ты, младший сын Есугея, не должен быть таким, этим ты оскорбляешь нашего отца. Ты должен изо всех сил напрягать свой ум, обдумывать каждый свой шаг: зачем ты делаешь то или это, что из этого выйдет, какая будет польза. А как ты вместо этого поступаешь? Ты говоришь, что не хочешь зла своей невестке, а сам, наоборот, делаешь все ей назло. Разве так поступает разумный человек? На то и есть у человека голова, чтобы думать, а не только носить на ней лисью шапку. Дед Тодоен говорил: любой человек, если все время думает, напрягает свой ум, со временем становится разумен, так же как если он все время борется, напрягает свое тело, становится силен. Поэтому ты должен все время думать над тем, что делаешь. Понятно тебе или нет?

– Понятно.

– Но и это не все. – Тэмуджин все так же жестко смотрел на младшего брата. – Глупые люди обычно бывают подлыми. Потому что глупый ум не может различать подлость от благородства. Разве не подло ты поступил, когда за моей спиной осмелился ослушаться невестку? Почему ты при мне не показывал свой норов? Кажется, ты не перечил ей, когда я был рядом. А тут вдруг осмелел. Так хорошие люди не делают. Даже раб, если он приличный человек, так не поступает. Отныне чтобы я никогда не видел такого от тебя. Запомнил?

Тот закрыл лицо ладонями, кивнул головой.

– И вы все запомните то, что я сказал, – Тэмуджин оглядел остальных. – Каждый из вас должен посмотреть на себя со стороны, обдумать свои привычки и отбросить все негодное. Чтобы, глядя на вас, никто не мог и подумать, что сыновья Есугея глупые или неблагородные люди. Поняли все?

– Поняли, – почти разом ответили Хачиун и Бэлгутэй.

Тэмуджин посмотрел на Хасара. Тот, отводя взгляд, улыбнулся:

– Знаю я это давно, ты уже не раз говорил.

– Для того и повторяю вам, чтобы вы навсегда запомнили это, – сказал Тэмуджин. – И еще раз повторю, чтобы крепко взяли себе в головы: Бортэ ни в чем не виновата и она ничего не может сделать в этом положении. А раз так, нельзя от нее требовать больше того, что она в силах сделать, – это глупо. Мы не можем и отказаться от нее самой, прогнать или отправить к отцу. Это подло – отталкивать своего человека, попавшего в беду. Мы не сделаем этого, потому что мы не глупые и не подлые люди. И поэтому, когда она родит, я приму ее ребенка как собственного сына. И если я, ее муж, принимаю его как своего, то и вы, мои младшие братья, должны поступить так же. Пусть этот ребенок станет для вас родным племянником, так же, как мне родным сыном. И об этом больше не должно быть разговоров. Понятно?

– Понятно! – вразнобой протянули те, удивленно глядя на брата.

– Теперь все ложитесь спать. На рассвете я выезжаю на северную сторону, Хасар и Бэлгутэй поедут со мной. А вы вдвоем останетесь в доме за мужчин, поэтому оденьтесь в лучшие одежды, нацепите серебряные ножи и огнива и ведите себя как взрослые.

– Знамя с собой будем брать? – спросил Хасар.

– Незачем, поедем без знамени. – Тэмуджин, вставая, взглянул на Тэмугэ и положил руку ему на плечо. – А ты больше не плачь, уже не маленький. Чтобы отныне никто не видел твоих слез. А то что люди скажут: младший сын Есугея-нойона уже такой большой, а плачет, как годовалый ребенок… Верно?

– Верно, – сказал тот и с силой вытер последнюю слезу на щеке.

– Ложитесь, – повторил Тэмуджин и вышел из юрты.

VIII

Алтан на облавной охоте внимательно присматривался ко всему, что происходило здесь, среди новых для него людей. Просидев все время у костра тобши, вслушиваясь в разговоры нойонов и тысячников, он старался побольше разузнать о том, каково нынешнее положение среди керуленских родов. Тщательно выуживая из услышанного главное, обдумывая их, он исподволь выяснял для себя, у кого сейчас на Керулене больше силы и влияния, кто от кого зависит, кому должен, с кем дружит…

Однако главное внимание он обращал на отношения между Тэмуджином и Джамухой. Пристально следил за ними, за их поведением, за словами и жестами, и по тонким, едва уловимым признакам стал понимать, что у них не все так гладко, как могло казаться со стороны. Приглядевшись, он убедился в одном – в том, что между ними подспудно зреют вражда, соперничество за верховенство.

Вернувшись с облавной охоты, взволнованный своим открытием, он тут же стал обдумывать, как ему лучше воспользоваться создавшимися отношениями между двумя сильнейшими, но все еще юными, не заматеревшими в интригах и ловушках нойонами. Дня два он не выезжал из своего айла, охваченный думами, никого не впускал к себе, ни с кем не разговаривал. Надо было выловить из создавшегося положения наибольшую выгоду. Ясно было, что в конце концов один из двоих выйдет победителем, подчинит или прогонит другого – когда в одном табуне два вожака, иного конца и быть не может. Надо было заранее выбрать, к кому из них пристать с самого начала, и не ошибиться.

Поначалу, когда на облавной охоте их киятское крыло, возглавляемое Тэмуджином, оказалось несравненно сильнее джадаранского, он подумывал: «А не оставить ли Джамуху и не перейти ли к Тэмуджину?» Несмотря на прежнее свое неприязненное отношение к сыну Есугея, умом он признавал, что сила в нем есть и, возможно, в будущем он станет самым влиятельным нойоном в монгольском племени. И то было ясно ему, что главная заслуга в том, что их киятское крыло на этой облаве оказалось лучше джадаранского, принадлежало отборному, выученному до мозга костей войску Тэмуджина. И то, что они, все кияты, выступали в одном крыле на этой охоте, уже делало возможным объединение с ним.

«Что ни говори, в нем есть одно, что выгодно мне: он честен, не обманет… – перебирал он в уме повадки племянника. – С таким хорошо жить в смутную пору, когда кругом войны и неполадки, – знаешь, что не бросит, прикроет. Да и одного мы рода, а по возрасту я старший, и он признает это – на облавной охоте отдал мне право брызгать и подносить предкам. При таком раскладе я уж сумею занять приличествующее положение при нем. А со временем, когда укрепится киятский улус, буду иметь в племени не меньший вес, чем когда-то дед Тодоен…»

Однако как раз в эти дни, когда Алтан был занят выбором между двумя этими нойонами, по куреням разнеслась весть о том, что Джамуха казнил своих старших дядей, окончательно подчинив себе весь джадаранский род. И тогда он вновь внутренне переметнулся к Джамухе.

«У этого теперь полных два тумэна, численно он в два раза сильнее Тэмуджина. Значит, так тому и быть, – уже по-другому думал он. – Надо примыкать к нему. Если умело пристроиться под боком у сильного властителя, то и силой его можно пользоваться не хуже, чем он сам…»

И тут же он вновь был настроен против Тэмуджина, неприязненно думал о нем:

«Гордый, неуживчивый, старших ни во что не ставит, не договоришься с ним ни о чем. Ну, если так, то посмотрим, чем кончит. Отец таким же гордым был, а где он сейчас? Очень может быть, что и этому недолго осталось, у таких прытких обычно жизнь бывает короткая…»

Обдумав все свои действия до мельчайших подробностей, он под конец зимы, в последний день месяца ехэ улаан[16], взяв приличествующий случаю подарок и большой туес крепчайшей арзы, поехал в гости к Джамухе. Поначалу он собирался взять с собой Даритая и Бури Бухэ вместе с племянниками, думая, что нагрянуть всем родом будет весомее, но после раздумал: такой разговор удобнее вести наедине, да и лучше одному держать поводья в этом деле.

«Они только мешать мне будут, – подумал он. – Пока не надо их вмешивать. Я один до этого додумался, один я и должен повести дело, а они потом подтянутся и будут делать то, что я скажу».

Он взял с собой одного Хучара, который теперь сопровождал его во всех важных поездках.

В дороге, оторвавшись от своих нукеров, чтобы те не слышали их разговора, он поучал племянника:

– Ты не хмурь лицо, чего ты нахохлился, будто едешь на встречу с восточным чертом, а не с обычным человеком. То, что было между вами в детстве, надо забывать. Веди себя так, как будто вы с ним были лучшими друзьями… Сейчас другое время, не то, что было прежде, когда кияты возвышались над всеми. Теперь, чтобы достичь своего, надо учиться приноравливаться. Даже волк, попав в трудное положение, хитрит не хуже лисы. С Джамухой нам теперь надо быть как можно ближе. Ты вот что сделай: подружись с его младшим братом, как его зовут, Тайчар, что ли?.. Ну вот, подари ему какой-нибудь свистунок от стрелы или бабки. И постарайся вызнать у него все, что в их улусе творится, кто кому враг, кто друг. Что у них было в эти годы, что ожидается в будущем – все может нам пригодится, понимаешь?

– Понимаю.

– И улыбайся всем в лицо. Улыбайся даже тогда, когда у тебя рука зудит, чтобы убить. Тогда никто не будет знать, что у тебя на душе, а ты тем временем вырвешь себе все, что хочешь…

Джамуха встретил их радушно. Почти все последнее время – после пополнения улуса и укрепления своей власти – он пребывал в добром духе. Удовлетворенный удачным исходом всего, что касалось его дядей, он теперь проводил время в отдыхе и веселье. Даже к усилению своего войска, на что нацеливался после облавной охоты, он охладел душой, до поры отложив это дело. «Это теперь от меня никуда не уйдет, – расслабленно думал он теперь. – У меня и так несметные силы».

В большой юрте у него все время был накрыт стол, стояли высокий медный кувшин с китайским вином и деревянный домбо с арзой. Жена с ребенком, который оказался слишком крикливым, перешла в юрту матери.

Полеживая среди подушек на хойморе, он слушал протяжные песни, которые ему напевали в один голос три красивые меркитские девушки, когда к нему явились гости. Когда ему доложили о них, он движением руки отпустил девушек (те замолкли на полуслове и быстро удалились) и приказал впустить прибывших.

Алтан вошел с торжественным выражением на лице, церемонно поклонился онгонам предков Джамухи, поздоровался с ним самим. Хучар, наученный дядей, глядел с приветливой улыбкой и тоже вежливо поклонился. Джамуха, выжидающе оглядывавший их, молча склонил голову в ответ.

Алтан заговорил первым:

– Джамуха-зээ, мы прослышали, что улус твой укрепился и пополнился людьми, и мы с племянником приехали, чтобы от нашего рода поздравить тебя с великим свершением. Все кияты радуются твоему усилению и желают тебе еще большего возвышения, – и, выдержав время, поглядев, как тот воспринимает его слова, многозначительно добавил: – И есть у меня к тебе важный разговор.

Джамуха, с достоинством приосанившись, радушно указал рукой на правую сторону, пригласил:

– Проходите, мои нагаса, присаживайтесь и отдохните с дороги. Поговорим, если есть разговор, отчего же не поговорить.

Служанка тут же подошла к столу, поставила новые чашки и взялась было за кувшин, но Джамуха махнул ей рукой и сам налил гостям китайского вина.

Алтан взял свою чашу и вновь заговорил.

– Годы мои уже не молодые, – он с умудренной вескостью покачал головой, – а с годами человек предается размышлениям. Вот и я в последнее время все думаю: как наши роды будут жить в будущем, как дети наши будут жить, как для их блага мы должны устроить наши улусы. И вот, когда вижу, что появляются новые вожди, сильные, умные, я радуюсь этому. А глядя на тебя, Джамуха-зээ, я теперь все больше убеждаюсь: вот будущий властитель в нашей степи, вот кто должен вести всех нас! И я сейчас хочу выпить за то, чтобы как можно больше родов вступило под твое знамя и чтобы, наконец, мы подняли тебя на ханский трон!

Джамуха, впервые услышав из чужих уст то, что держал в своих самых сокровенных мыслях, опешил от столь прямых речей родственника по матери. Тут же забыв про свой покровительственный, важный вид, который напустил было на себя, он с изумленным волнением уставился на него. Видно было, как под лосиной замшевой рубахой вздымается его грудь.

Торопливо выпив следом за гостями, он поставил свою чашу и ждал, что тот скажет дальше.

Тем временем Алтан, закинув свою первую наживку, нарочито неспешно рылся в переметной суме, которую подал ему Хучар. Наконец он вынул из нее красный шелковый сверток и, высоко приподнимая его обеими руками, с поклоном подал Джамухе.

– В честь нашего с тобой родства, как дядя по матери своему племяннику, преподношу тебе этот подарок.

Джамуха вежливо принял сверток, приложившись к нему лбом, развернул его – это оказался китайский халат с вышитым по спине зубастым черным зверем с оскаленной мордой. Восхищенно цокая языком, рассматривая искусно вышитый рисунок, Джамуха качал головой.

– Лучшие наши девушки старались, – благодушно говорил Алтан и показывал на Хучара: – Когда шили, мерили вот по нему. Ему он немного просторный, а тебе должен быть впору. А после тебя и младший брат доносит. А где он сейчас? Вот Хучар хотел с ним познакомиться.

Джамуха хлопнул в ладоши и велел позвать младшего брата. Занимая время, он снял с себя рубаху и, надев халат, стал поворачиваться перед очагом, любуясь, как на блестящей китайской ткани переливаются блики огня. Халат оказался ему впору; теперь и Алтан зацокал, восхищенно воскликнув:

– Да ты в нем не хуже чжурчженских нойонов смотришься! Ничем не отличить, такие же были, когда приезжали к моему отцу.

Скоро пришел Тайчар, и Джамуха, почтительно указывая на гостей, говорил младшему брату:

– Вот, приехали к нам сородичи нашей матери, а это Хучар, твой сверстник, принимай его по-родственному, покажи ему наш курень. Ну, вы вдвоем идите, там и поговорите между собой, познакомьтесь хорошенько, а у нас тут свой разговор.

Младшие ушли, и Джамуха, не скрывая любопытства, вновь выжидающе уставился на гостя. Тот многозначительно прищурился.

– Джамуха-зээ, ведь я сейчас о ханстве не просто так заговорил.

Джамуха взволнованно подался вперед, едва удерживая дыхание. Он теперь держался как молодой племянник рядом со старшим родственником, почтительно и вежливо.

– Теперь, когда ты окончательно выделился среди других нойонов, поднялся над всеми, самое время подумать о ханстве, – наставительно заговорил тот. – Надо сделать так, чтобы нойоны избрали тебя на трон.

– Вы считаете, что сейчас это возможно? – осторожно спросил Джамуха.

– Я говорю, что самое время! – поправил его Алтан. – Ты посмотри, какое сейчас наступило положение. Ты восстановил власть над всеми своими джадаранами, и теперь у тебя под рукой два тумэна. Этим ты далеко опередил Тэмуджина, а об остальных и говорить нечего. К тому же прошлой весной кереитский хан назвал тебя своим младшим братом, а Тэмуджина – всего лишь сыном[17]. Что из этого следует? А то, что из вас двоих хан тебя признает старшим. Ну, а теперь, когда у тебя сил стало вдвое больше, чего еще выжидать? Надо хватать то, что само идет в руки. Понимаешь?

– Понимаю, – выдохнул тот.

– Вот и хорошо. Если ты понимаешь это, то видишь, что сейчас ханский трон стоит прямо перед тобой – только сделай шаг и займи его. И потому нам сейчас самое время действовать. Остальные керуленские нойоны после того, как ты казнил отцовских братьев, поостерегутся, чтобы противиться тебе. Они без лишних слов встанут под твою руку. Однако, чтобы охватить все племя, остаются борджигины, а я их возьму на себя.

– Но как же они пойдут ко мне? – удивился Джамуха. – Где они, а где мы? Кто их к этому принудит?

– Об этом я сам позабочусь, – сказал Алтан. – Правда, Таргудай со своими тайчиутами и некоторые другие не пойдут, они и слышать не захотят об этом, это ясно, но там сейчас немало и таких, которые ищут себе надежного места, желают устроиться под чьим-нибудь крылом, у кого побольше силы. Вот мы их и позовем под твое знамя. И получается, что основа для ханства у нас уже есть: тут керуленские, а тут и ононские, и даже кереитский хан тебя поддержит. Ведь так?.. А остальные присоединятся потом, когда поймут, что, кроме как в твое ханство, им деваться больше некуда. Понимаешь?

– Понимаю, дядя Алтан, – наконец с просветлевшим лицом улыбнулся Джамуха. – Как вы все хорошо обдумали!

– Ну, что теперь скажешь, умен твой нагаса?

– Очень умен!

– Стоит к нему прислушиваться?

– Надо прислушиваться!

– Ну, раз так, давай выпьем за наше дело.

– Давайте, дядя Алтан.

Джамуха налил, и они, молча глядя друг другу в глаза, понимая друг друга без слов, подняли чаши и выпили.

Алтан, исполнив свое дело, принялся закусывать жирной, хорошо проваренной лосятиной, отрезая ножом от огромной левой лопатки на берестяном подносе, улыбчиво поглядывая на племянника. Он звучно, по-волчьи чавкал, с наслаждением поглощая кусок за куском.

Джамуха сидел, словно отрешившись от всего. Молча, с восторженной улыбкой в глазах он взирал куда-то вдаль. От неожиданно открывшейся возможности свершения своей давней мечты он как будто растерялся и был взволнован так, что ему словно перебило дыхание и не хватало воздуха. Он несколько раз глубоко вздохнул, с трудом свыкаясь с мыслью о скором свершении того, что казалось почти непостижимым. Вдруг он быстро налил в свою чашу арзу и жадно выпил, почти не почувствовав горечи крепкого вина и не заметив удивленного взгляда дяди.

Он явственно представил себе, как множество нойонов керуленских и борджигинских родов, по обычаю собравшись в верховье Онона на виду священной горы Бурхан-Халдун, приносят ему клятву, саблями рубят псов и жеребцов, пьют их горячую кровь и провозглашают его своим ханом…

«Джамуха-хан!!! – слышался ему рев всего народа, и он восторженно осознавал: – Я монгольский хан!..»

Но вдруг среди лиц, улыбающихся ему заискивающе и подобострастно, которые он в своем горячем воображении видел перед собой, промелькнуло одно, близко знакомое, и тут же все рухнуло, исчезло, и вновь вернулась серая, будничная явь…

«Тэмуджин, анда… А он-то где будет в это время? – растерянно спросил он себя. – Как он отнесется ко всему этому?..»

– Дядя Алтан, тут есть еще одно препятствие… – Джамуха нерешительно посмотрел на него.

– Какое? – спросил тот, перестав жевать.

– Мой анда, Тэмуджин. Он, я думаю, не будет согласен давать мне клятву как хану. Мы ведь равные люди.

Алтан усмехнулся, пренебрежительно махнул рукой.

– И пусть не дает, кому он тогда будет нужен. Когда тебе подчинятся десятки родов и большинство монголов будут под твоей рукой, ты не будешь нуждаться в его дружбе. А он пусть живет по-своему. Хочет, пусть дружит с тобой, не хочет, пусть откочует.

– Он ведь анда все-таки, – Джамуха смущенно улыбнулся. – И помог мне немало.

– Брось! – уже беря власть над ним, решительно махнул рукой Алтан. – Тебе вот что надо понять и крепко запомнить: никогда никакой хан не приходил к власти с такими мыслями, как ты сейчас. Ханство – это не детские игры. Знаю это, потому что сам я из ханского рода, а отец мой был последним ханом у монголов. И раз я сын хана всего монгольского племени, то имею право лично провозгласить тебя на монгольский трон, а ты должен послушаться меня и разом отречься от всех своих старых друзей. Я тебя сделаю ханом, и я должен быть единственным твоим другом. Если ты действительно повзрослел умом, ты это поймешь, а если нет, то ничего у тебя не выйдет, а Тэмуджин захватит все, что ты не смог взять. Крепко возьми себе в ум: не возьмешься за ханство ты – все захватит он, твой анда. Уж он-то не будет считаться с тем, кто ему анда, кто брат, кто сородич. Если говорить прямо, он и есть главный наш с тобой враг. Вот кого надо опасаться, против кого надо выстроить нашу защиту. А то, что он тебе помог, – так он сделал это со своим расчетом: ведь ему было выгодно, чтобы ты завладел отцовским улусом: кто в племени, кроме тебя, мог ему помогать? Ну, ты ему помог в меркитском походе, вот вы и в расчете, теперь ты ничего ему не должен. А если будешь цепляться за старую дружбу, то знай, что таким путем не становятся большими властителями. Хан не должен пускать слезы по старой дружбе. Хан – это вожак в табуне, ему неведомы иные мысли, кроме власти. Ты понял?

Джамуха снова налил себе и выпил. Ожесточенно вытер рукавом губы, отвердел взглядом.

– Я все понял, дядя Алтан.

– Теперь ты не оступишься от намеченного? – допытывался тот. – Твердо будешь держаться нашего пути?

– Да, теперь я буду тверд.

– Ну вот, так будет лучше. – Алтан взял из-за спины свою суму и достал из нее увесистый туес, поставил на стол. – Что ж, племянник, главное сейчас мы с тобой решили, а теперь нужно поговорить обо всем подробно. Я тебе буду говорить о том, как нужно смотреть на людей вокруг, на нойонов, на роды, на все наше племя. Расскажу, кто у нас чего стоит, кто кому должен, с кем нужно дружить, а кого избегать. Все я тебе объясню, разложу по косточкам. Ну, что, поговорим?

Джамуха загоревшимися глазами блеснул на туес.

– Поговорим, дядя Алтан! И хорошенько попируем.

Он хлопнул в ладоши, оглядываясь на полог на женской стороне, за которой в готовности ждала его повелений служанка.

IX

Весна того года в монгольской степи подходила долго и трудно. Так же, как осенью долго не наступали холода и держалось тепло, так и сейчас морозы не хотели уходить, держались до последнего. До начала месяца хагдан[18] не таял снег, лишь заледенев поверху, он не давал скоту пробить его копытом и добраться до старой травы. Во многих местах, особенно по среднему Онону, наступила бескормица, в стадах и табунах начался падеж. Многие роды стали откочевывать в другие земли: одни во главе с тайчиутами ушли на Агу и Хангил, где снега было поменьше, другие вместе с бэлгунодами и бугунодами захватили лучшие места на Ингоде, в верховьях Сухэ и Хилги, потеснив тамошние мелкие племена, а некоторые, такие как оронары, сониды, арулады, буданы, баруласы, не имея другого выбора и отчаявшись, рискнули: перебросились далеко на юг, пройдя мимо керуленских владений, на сухие гобийские степи. Не глядя на опасность того, что там на них могли напасть и онгуты, и чжурчжени, они пережидали время до схода снегов. К счастью, враги так и не успели прознать об их присутствии здесь, поблизости от них – видно, у самих были не меньшие хлопоты с весенней порой, – и те улусы позже благополучно вернулись на Онон.

На Керулене было полегче, здешние улусы перегнали скот на южную сторону своих владений, где лучше выдувались снега, и пережили бескормицу без больших потерь.

Тэмуджин в сопровождении полусотни своего охранного отряда полтора месяца ездил по южной стороне своего улуса, по пастушьим стойбищам, проверяя состояние табунов и пастбищ. Больше всего он стремился сберечь поголовье лошадей, перемещая их на лучшие угодья, и поэтому заставлял табунщиков шевелиться, стараться изо всех сил, чтобы не было потерь. Чтобы освободить часть пастбищ, ему тоже пришлось отправить несколько табунов подальше в южные степи под охраной войсковых отрядов. К этому его привели новые столкновения с кереитами. В середине месяца бага улаан[19] в его западные урочища вновь вклинились кереиты со своими табунами – у них тоже в эту зиму хозяйничала бескормица. Две сотни из отряда Сагана преградили дорогу кереитским табунам, тех тоже прикрывали свои отряды, и между ними произошла стычка – пока только на кнутах и дубинах. Подоспело подкрепление из второй тысячи, курень которой стоял поблизости, и общими усилиями прогнали тех кереитских табунщиков обратно, за сопки.

Тэмуджин, узнав об этом, на завтрашний день съездил к кереитскому нойону, хозяину тех табунов – дальнему родственнику Тогорила. Они поговорили и уладили все по-мирному, придя к согласию, что сейчас им не до вражды, так как всем нужно заняться спасением скота. Вместе распив малый туес арзы, они договорились совместно отправить свои табуны на отгонные пастбища – подальше на юг, в гобийские степи, и там подержать их до весны, пока не сойдет снег. На другой день около пяти тысяч тэмуджиновских лошадей двинулись вместе с кереитскими табунами на юг. Послана была с ними и сильная охрана – вместе с кереитскими войсками отправились тысячи Асалху и Дохолху, усиленные полутысячей Сагана.

Лошадей кое-как удалось сохранить, но не хватило пастбищ для коров и овец. Подумав, Тэмуджин приказал резать их в тех местах, где нечем было им кормиться, чтобы сохранить мясо и шкуры. Под нож было пущено до тысячи восьмисот коров и четырех с половиной тысяч овец. Мясо он приказал поделить между бедными айлами и рабами, из коровьих шкур велел изготовить тетивы (в зимнее время лучшие тетивы – из шкуры голодной коровы), из лучших костей – наконечники для стрел, а овечьи шкуры пошли на дохи пастухам да табунщикам, для зимних караулов. Ему сообщали, что люди остались этим довольны.

В самом конце месяца, при первых признаках настоящего потепления, дождавшись, когда южные склоны сопок наконец оголились и скот с жадностью набросился на них, утоляя многодневный голод, Тэмуджин возвратился в курень.

Поздней безлунной ночью в сопровождении Боорчи с полусотней охраны он въехал в свой айл и слез с пошатывающегося от усталости коня. Он привязал поводья к коновязи, собираясь идти в большую юрту, как вдруг услышал оттуда пронзительный младенческий плач. Оторопев от неожиданности, с трудом осознавая, чей это голос (что Бортэ в его отсутствие родила ребенка), Тэмуджин чувствовал, что не может сделать в сторону своего дома ни шагу. Он вдруг ощутил во всем своем теле непосильную усталость, будто только сейчас на него навалилась вся тяжесть непрерывных трудов последнего времени, и – нежелание идти в юрту, туда, где теперь был меркитский ребенок.

Он хотел присесть на корточки и передохнуть, опершись спиной к столбу коновязи, но вовремя опомнился, оглянувшись на воинов охраны, не смевших без приказа сойти с лошадей.

– Вы идите к себе. Отдыхайте, – усталым, приглушенным голосом сказал он.

Те сошли с лошадей и гурьбой поспешили из айла, в сторону своих юрт. Рядом остался Боорчи, но Тэмуджин сказал и ему:

– Ты тоже иди, а я немного побуду тут. Потом пойду.

Тот понимающе кивнул, наскоро привязал обоих коней и пошел в юрту братьев.

Плач ребенка в юрте стих, и тогда послышался говор Бортэ, она что-то приговаривала тоненьким голосом, утешая его. В голосе ее Тэмуджину отчетливо слышалась материнская ласка, жалость к ребенку, и от этого вдруг разгорелись в нем неосознанная злоба, ревность.

С самой осени, с первых дней после ее плена, когда он переболел душой и свыкся с беременностью жены, за все эти месяцы он не ощущал каких-то острых чувств, думая об этом. «Раз это случилось, значит, так тому и быть», – думал он, раз и навсегда решив смириться с неизбежным. Да и непрерывные заботы по улусу и войску, которыми он все это время был занят, не давали ему раздумывать над этим.

Спокоен был он и недавно, когда увещевал Тэмугэ и говорил братьям, что примет ребенка, и велел им отнестись к нему, как к своему. Однако сейчас, своими ушами услышав голос меркитского отпрыска, то, как громко кричит он в его юрте, Тэмуджин вдруг охватился чувством вражды, острой неприязни. Ему захотелось пойти и вырвать ребенка из рук жены, бросить его собакам, чтобы не осталось в их айле следов ее меркитского плена. Но ему тут же представилось лицо самой Бортэ при этом, ее страдание, слезы. Он знал, что жена не воспротивится ему, не скажет ни слова против, если он это сделает, не заплачет в голос, да и потом ничем не напомнит о случившемся. Но, лишившись ребенка, она будет страдать тайно, останется у нее боль на сердце, с которой будет жить дальше, а это было бы Тэмуджину невыносимо.

Вздохнув глубоко и зачем-то поглядев на звезды, будто примечая время, он пошел к юрте.

Войдя, Тэмуджин заметил, как при свете очажного огня Бортэ испуганно взглянула на него, вздрогнув, и как будто теснее прижала ребенка к себе – тот сосал ее грудь.

Встав у двери, он смотрел на них – на свою жену и сосущего ее грудь ребенка. Младенец, обернутый в пышное, голубоватое беличье одеяло, лежал, закрыв глаза, засыпая, и посасывал, прижимаясь крохотным лицом к соску матери.

Он вновь почувствовал, как остро и горячо вспыхнула в нем злоба, вспомнил, как прошлым летом на их поляне в горной долине Бурги Эрги три меркитских нойона надругались над его Бортэ в этой же самой юрте, а теперь их отпрыск нежился здесь. Лютая ненависть заклокотала в нем, а правая рука без его воли потянулась к рукояти мадаги на поясе.

Бортэ подняла взгляд на него и посмотрела жалобно, чувствуя, что творится у него в душе. Глаза ее медленно наливались слезами, две крупные капли стекли по щекам, но она не мигая смотрела на него, будто говоря: «Я честна перед тобой и готова принять все, что ты решишь».

Тэмуджин быстро остыл от ее взгляда, тронутый жалостью к ней самой, молча разделся, повесил оружие на западной стене, сел на хойморе.

Бортэ, повернувшись, отложила заснувшего ребенка в сторону и встала. Родив ребенка, она вновь стала стройной и выглядела сильно похудевшей. Она легко и быстро прошла к восточной стене, принесла и поставила на огонь высокую железную треногу, захваченную у меркитов, подвесила заранее приготовленный котелок с вареным мясом.

За Бортэ давно все заметили способность угадывать время, когда Тэмуджин вернется из поездки, будто она чувствовала его на расстоянии, и привычку на всякий случай оставлять на ночь приготовленную еду, чтобы он, прибыв, мог сразу же утолить голод. Угадала и на этот раз, и Тэмуджин, всегда ценивший ее за это, вновь ощутил в себе теплое благодарное чувство к жене за то, что и сейчас она не забыла про него, и теперь понемногу оттаивал душой.

Он поглощал кусок за куском мягкие, разваренные спинные части медведя с жирными прожилками, с наслаждением насыщая истомившийся от голода желудок. В последний раз он ел только утром, перед выездом из куреня девятой тысячи, находящейся на самой южной грани земель улуса.

Бортэ налила в деревянную чашу горячий суп, приправленный сухими корнями горного лука.

Выпив подряд две чаши и окончательно насытившись, он отпустил ремень на рубахе, расслабленно облокотился на подушку.

– Парень или девочка? – спросил он уже почти равнодушно.

– Парень, – тихо сказала Бортэ.

– Когда родила?

– Позавчера.

– М-м…

Помолчали.

– А с последом что сделали?

– Собаке отдали.

– Какой?

– Черному псу.

– Джучи?

– Да.

– Он съел весь послед?

– Сказали, что весь.

– Это хорошо. Джучи хороший пес, его никакой ада[20] не осилит. Значит, он и будет оберегать ребенка от злых духов.

Бортэ смущенно улыбнулась, промолчав, не зная, что ответить.

– Ну что ж, теперь надо укладывать ребенка в зыбку – положим его в нашу, родовую, в которой лежали все мы.

Бортэ с великой благодарностью и теплотой взглянула на него, схватила его руку и прижала к своей теплой груди. Уронив голову, она впервые за долгое время заплакала в голос, обливая его руку горячими слезами.

Тэмуджин, освобождая от нее руку, досадливо проворчал:

– И что вы за народ – женщины. Когда плохо, плачете, когда хорошо, опять плачете. Давай уж как-нибудь обойдемся без этого, не люблю… Да и пора уже спать, завтра, я думаю, будет хлопотный день.

Бортэ засмеялась, вытирая слезы, встала легко и быстро начала стелить. Тэмуджин посмотрел на спящего младенца, тот спал, высунув темное, крохотное лицо из пеленки. Он придвинулся к нему, потянулся и осторожно взял почти невесомое тельце, завернутое в одеяло, склонил над ним лицо. От него пахло мягким младенческим духом, густо смешанным с родным, молочным запахом Бортэ. И как-то разом, будто теплым ветерком сдуло с его души остатки холода и враждебного чувства.

– Ну что, парень, – улыбнувшись, сказал Тэмуджин, – раз тебя будет охранять наш пес Джучи, значит, и имя твое будет – Джучи. Тогда злые духи не отличат тебя от пса и побоятся нападать.