Американха Адичи Чимаманда
Моторка скользила по пенистой воде, мимо пляжей с песком цвета слоновой кости, мимо деревьев с бушевавшей сытой зеленью. Ифемелу смеялась. Поймала себя на полусмехе и всмотрелась в свое настоящее: на ней — оранжевый спасжилет, в сереющей дали — корабль, вокруг друзья в солнечных очках, они едут к подруге Прийе в пляжный домик, где станут жарить мясо и носиться босиком. Она подумала: я и правда дома. Дома. Ифемелу больше не слала Раньинудо эсэмэсок с вопросами, как быть: «Мясо покупать в “Шопрайте” или послать Иябо на базар?», «Где купить вешалки?» Теперь она просыпалась под вопли павлинов, выбиралась из постели и жила свой день со знанием дела, все привычки — без раздумий. Записалась в спортзал, но сходила туда лишь дважды, поскольку после работы предпочитала встречаться с друзьями, и, хотя каждый раз собиралась не есть, все равно уминала многоэтажный сэндвич и выпивала один-два «чэпмена»[216] — и решала отложить спортзал. Одежда на ней стала сидеть туже. Где-то на задворках ума она хотела сбросить вес, прежде чем увидеться с Обинзе. Не позвонила ему: лучше подождать, пока не вернется былая стройность.
На работе ею овладевала ползучая бесприютность. «Зоэ» удушал ее. Все равно что ходить в кусачем свитере в холод: не терпится стащить его с себя, но Ифемелу опасалась того, что может произойти следом. Она часто подумывала завести блог, писать обо всяком интересном для нее самой, постепенно развивать его и наконец начать издавать свой журнал. Но это все было туманно, слишком многое неизвестно. Теперь, когда она вернулась домой, эта работа стала для нее якорем. Поначалу ей нравилось сочинять материалы, беседовать со светскими львицами у них дома, наблюдать за их жизнью, заново усваивать тонкости. Но вскоре стало скучно, и интервью она отсиживала, слушая вполуха и участвуя вполсилы. Всякий раз, заходя на зацементированные дворовые участки этих дам, Ифемелу мечтала о пляжном песке под пальцами ног. Слуга или ребенок впускал ее внутрь, усаживал в гостиной, отделанной кожей и мрамором, напоминавшей чистый аэропорт в богатой стране. А затем появлялась мадам, добродушная и приветливая, предлагала питье, иногда — еду, а затем устраивалась на диване: разговаривать. Все эти мадам, которых Ифемелу интервьюировала, похвалялись своими владениями, тем, где побывали сами и куда съездили и что там насвершали их дети, а подытоживали всё Богом. «Благодарим Господа». «Это все дела Господни». «Бог крепок». Уходя, Ифемелу думала, что могла бы клепать такие материалы без всяких интервью.
Могла она писать и репортажи с событий, не посещая их. До чего расхожим в Лагосе было это слово, до чего любимым — событие. Смена торговой марки, модный показ, презентация музыкального альбома. Тетя Онену всегда настаивала, чтобы редактор был на событиях с фотографом.
— Умоляю, обязательно общайся, — приговаривала тетя Онену. — Если они еще не купили у нас рекламу, пусть начнут, если уже покупают — пусть берут больше!
Слово «общайся», наставляя Ифемелу, тетя Онену произносила очень подчеркнуто, словно, по ее мнению, этого-то Ифемелу толком делать не умела. Возможно, тетя Онену не ошибалась. На событиях, в залах, бурливших воздушными шариками, задрапированных по углам свитками шелковистой ткани, со стульями, укрытыми тюлем, и с толпой обслуги — лица, кричаще яркие от макияжа, — Ифемелу разговаривать с чужими людьми о «Зоэ» не любила. Она убивала время, перебрасываясь эсэмэсками с Раньинудо, или с Прийе, или с Земайе, скучала и ждала мига, когда не будет невежливым смыться. Всегда звучали две-три витиеватые речи, и все их, казалось, писал один и тот же многословный неискренний человек. Богатых и знаменитых благодарили за присутствие: «Хочется отдельно поблагодарить за присутствие среди нас бывшего губернатора…» Откупоривались бутылки, распечатывались пакеты с соком, возникали самосы и сате из курицы. Однажды на событии, куда она пришла с Земайе, — запуск новой торговой марки какого-то напитка — ей показалось, что мимо прошел Обинзе. Она обернулась. Это был не он, но запросто мог им оказаться. Она представила, как он посещает подобные мероприятия, в таких вот залах, с супругой. Раньинудо говорила, что его жену в студенческие поры выбрали самой красивой девушкой университета Лагоса, и в фантазии Ифемелу она выглядела, как Бианка Оно,[217] образец красоты ее подростковых лет, с высокими скулами и миндалевидными очами. А когда Раньинудо назвала ее имя — Косисочукву, необычное, — Ифемелу представила, как мама Обинзе просит ее перевести его. Мысль о маме Обинзе и о том, как его жена выбирает, какой перевод лучше, «Воля Божья» или «Так Богу Угодно», отдавала предательством. Это воспоминание — о том, как мама Обинзе говорит Ифемелу «переведи», столько лет назад, — казалось теперь, после смерти этого человека, еще ценнее.
Уходя, Ифемелу заметила Дона.
— Ифемелу! — позвал он.
Она узнала его через мгновение. Раньинудо как-то раз вечером представила их друг другу, не один месяц назад, когда Дон заезжал домой к Раньинудо по дороге в клуб, облаченный во все теннисное белое, и Ифемелу почти сразу удалилась — предоставила их друг другу. В темно-синем костюме он смотрелся щеголевато, пронизанные сединой волосы глянцево блестели.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Хорошо выглядите, очень хорошо, — сказал он, оглядывая ее коктейльное платье с глубоким вырезом.
— Спасибо.
— Обо мне не спрашиваете. — Будто у нее были на то причины. Он протянул ей свою визитку: — Позвоните мне, обязательно позвоните. Поговорим. Всего доброго.
Он ею не увлекся — может, самую малость; он просто был в Лагосе Большим Человеком, она — привлекательна и одинока, и по законам их вселенной он вынужден был попробовать, пусть и без огонька, пусть он уже встречается с ее подругой, и он считал по умолчанию, само собой, что она подруге не скажет. Ифемелу сунула визитку в сумочку, а дома порвала ее в клочки, понаблюдала сколько-то, как они плавают в унитазе, а затем смыла. Как ни странно, она на него рассердилась. Его действия говорили кое-что о дружбе между нею и Раньинудо, и это кое-что Ифемелу не нравилось. Она позвонила Раньинудо и уже собралась доложить о происшедшем, как Раньинудо выпалила:
— Ифем, мне так уныло. — И Ифемелу дальше просто слушала. Речь шла о Ндуди. — Он такой ребенок, — выкладывала Раньинудо. — Скажешь что-нибудь, что ему не по вкусу, он прекращает разговаривать и начинает напевать себе под нос. Серьезно, громко. С чего взрослый мужчина вел бы себя так незрело?
Утро понедельника. Ифемелу читала «Постбуржи»,[218] свой любимый американский блог. Земайе просматривала пачку глянцевых фотографий. Дорис таращилась в экран, вцепившись в кружку с надписью «Я Флорида». У нее на столе рядом с компьютером стояла жестянка с листовым чаем.
— Ифемелу, по-моему, эта статья слишком с подвыподвертом?
— Твой редакторский взгляд бесценен, — отозвалась Ифемелу.
— Что такое «с подвыподвертом»? Уж объясните некоторым из нас, кто не учился в Америке, — сказала Земайе.
Дорис пренебрегла ею совершенно:
— Мне просто не кажется, что тетя Онену разрешит нам такое?
— Убеди ее, ты же редактор, — сказала Ифемелу. — Нам надо раскачать этот журнал.
Дорис пожала плечами и встала.
— Обсудим это на планерке?
— Мне так сонно, — проговорила Земайе. — Пошлю-ка я Эстер сделать мне «нескафе», а не то на планерке засну.
— Растворимый кофе — это ужасно же? — сказала Дорис. — Как я рада, что не очень-то пью кофе, иначе померла б.
— Чем тебе «нескафе» не угодил? — спросила Земайе.
— Его и кофе не стоило называть? — ответила Дорис. — Он по ту сторону добра и зла.
Земайе зевнула и потянулась.
— А по мне — хорошо. Кофе есть кофе.
Погодя, когда они входили в кабинет к тете Онену, Дорис впереди, в синем сарафане-размахайке и в черных «мэри-джейнах» с квадратными каблуками, Земайе спросила у Ифемелу:
— Почему Дорис ходит на работу черт-те в чем? Она своими нарядами будто анекдоты травит.
Они уселись за овальный стол переговоров в просторном кабинете у тети Онену. Шиньон у той был длиннее и несообразнее предыдущего, высокий и уложенный спереди, с волнами волос, струящимися по спине. Она попивала из бутылки диетический спрайт и сообщила Дорис, что статья «Замуж за лучшего друга» ей удалась.
— Очень хорошо и вдохновляюще, — сказала тетя Онену.
— Ах, но, тетя Онену, женщины не должны выходить замуж за близких друзей, там же никакой химии секса, — возразила Земайе.
Тетя Онену бросила на Земайе взгляд, каким оделяют чокнутого студента, которого никто всерьез не воспринимает, а затем покопалась в своих бумажках и сказала, что статья Ифемелу о миссис Фунми Кинг ей не понравилась.
— Зачем ты написала «она никогда не смотрит на дворецкого, когда с ним разговаривает»? — спросила тетя Онену.
— Потому что она не смотрит, — ответила Ифемелу.
— Но получается, что она гадина, — сказала тетя Онену.
— Мне эта деталь показалась любопытной, — сказала Ифемелу.
— Согласна с тетей Онену, — вклинилась Дорис. — Любопытная она или нет, это же оценочно?
— Сама затея брать у кого-то интервью и писать подводку к нему — оценочна, — сказала Ифемелу. — Дело не в собеседуемом. Дело в том, что собеседующий о нем понял.
Тетя Онену покачала головой. Дорис покачала головой.
— Зачем нам так осторожничать? — спросила Ифемелу. Дорис ответила, фальшиво шутя:
— Это тебе не твой американский расовый блог, где ты всех провоцировала, Ифемелу. Это типа порядочный женский журнал?
— Именно! — поддержала ее тетя Онену.
— Но, тетя Онену, мы никогда не обставим «Стекло», если продолжим в том же духе, — сказала Ифемелу.
Тетя Онену вытаращила глаза.
— «Стекло» делает в точности то же, что и мы, — быстро проговорила Дорис.
Вошла Эстер и доложила, что приехала дочь тети Онену.
Эстер в своих черных туфлях на шпильках несколько покачивалась на ходу, и Ифемелу встревожилась, что секретарша сейчас рухнет и вывихнет лодыжку. Тем утром Эстер сообщила Ифемелу: «Тетенька, у вас прическа — джага-джага[219]» — с эдакой печальной искренностью, — о твистах, которые Ифемелу считала обаятельными.
— Э, она уже здесь? — переспросила тетя Онену. — Девочки, завершайте без меня. Я еду с дочерью по магазинам, за платьем, а вечером у меня встреча с нашими распространителями.
Ифемелу устала, ей было скучно. Она вновь задумалась о собственном блоге. Телефон завибрировал, звонила Раньинудо, и хотя обычно Ифемелу ждала окончания планерки и перезванивала потом сама, но сегодня она сказала:
— Простите, этот звонок придется принять, международный, — и поспешила вон.
Раньинудо жаловалась на Дона:
— Он сказал, что я больше не та сладкая девочка, какой была когда-то. Что я изменилась. А я знаю, между прочим, что джип он купил и уже растаможил в порту, но теперь не хочет мне его отдавать.
«Сладкая девочка». Сладкая девочка означает, что Дон уже давно запихивает Раньинудо в удобную ему формочку — или что она позволяла ему так думать.
— А что Ндуди?
Раньинудо громко вздохнула.
— Мы с воскресенья не разговариваем. Сегодня он забывает мне позвонить. Завтра слишком занят. Ну, я ему исказала, что это неприемлемо. Чего я одна должна напрягаться? Теперь вот дуется. Вообще не умеет первым разговор начать, как взрослый человек, — или согласиться, что в чем-то был не прав.
Позже, уже у них в кабинете, Эстер заглянула сказать, что к Земайе пришел какой-то мистер Толу.
— Это фотограф, с которым ты делала статью о портных? — спросила Дорис.
— Да. Он опоздал. Не первый день от моих звонков бегает, — сообщила Земайе.
Дорис сказала:
— Разберись с этим и обязательно добудь мне фотографии к завтрашнему утру? Мне нужно все подготовить к печати завтра до трех? Не хватало еще повторить задержку на печати, особенно теперь, раз «Стекло» печатается в Южной Африке?
— Ладно. — Земайе тряхнула мышкой. — Сервер сегодня такой медленный. Мне надо отправить эту штуку. Эстер, скажи ему, пусть подождет.
— Да, ма.
— Тебе получше, Эстер? — спросила Дорис.
— Да, ма, спасибо, ма. — Эстер изобразила книксен на йорубский манер. Она стояла у дверей, словно ожидая, пока ее отпустят, слушала разговоры. — Я принимаю лекарство от тифа.
— У тебя тиф? — спросила Ифемелу.
— А ты не заметила, как она выглядела в понедельник? Я ей дала денег и велела идти в больницу, а не в аптеку? — сказала Дорис.
Ифемелу пожалела, что не сама заметила, как Эстер худо.
— Прости, Эстер, — сказала Ифемелу.
— Спасибо, ма.
— Эстер, извини-о, — сказала Земайе. — Я видела ее тусклое лицо, но решила, что она просто постится. Сами знаете, она постится постоянно. Постится и постится, пока Бог не пошлет ей мужа.
Эстер хихикнула.
— Помню, случился у меня этот ужасный припадок тифа, в средних классах еще, — сказала Ифемелу. — Кошмар был, а выяснилось, что я принимала недостаточно сильный антибиотик. Что ты принимаешь, Эстер?
— Снадобье, ма.
— Какой они тебе дали антибиотик?
— Не знаю.
— Не знаешь название?
— Давайте я принесу, ма.
Эстер вернулась с прозрачными пакетиками пилюль, на которых инструкции были нацарапаны от руки синими чернилами, без всяких названий. «По две принимать утром и вечером». «По одной три раза в день».
— Нужно написать об этом, Дорис. Нам нужна колонка о здоровье с полезными практическими сведениями. Кто-то должен уведомить министра здравоохранения о том, что рядовые нигерийцы идут к врачу, а врач прописывает им безымянные лекарства. Они убить могут. Как понять, что ты уже приняла внутрь, а что не следует принимать, если ты уже пьешь какое-то лекарство?
— А, а, но это мелко: они так делают, чтобы ты больше ни у кого другого лекарства не покупал, — сказала Земайе. — А поддельные лекарства? Ты сходи на базар и глянь, чем они там торгуют.
— Ладно, давайте успокоимся? Чего сразу активизм включать? Мы тут не журналистскими расследованиями занимаемся? — сказала Дорис.
Ифемелу начала представлять себе свой новый блог: сине-белый дизайн, «шапка» — снимок Лагоса с воздуха. Ничего привычного — ни толпы желтых ржавых автобусов и ни затопленных трущоб оцинкованных хибар. Может, сгодится заброшенный дом напротив. Она сама сделает снимок — в призрачном свете раннего вечера, с надеждой поймать в кадр летящего самца павлина. Посты в блоге будут набраны простым читаемым шрифтом. Статья о здоровье — с историей Эстер, с фотографиями пакетиков безымянного снадобья. Посты о «Нигерполитене». Статья о моде — об одежде, которая женщинам по карману. Посты о людях, помогающих друг другу, но ничего общего с байками в «Зоэ», где вечно в героях какой-нибудь богатей, обнимающий детишек в доме малютки, а на заднем плане — мешки риса и жестянки порошкового молока.
— Но, Эстер, прекращай поститься-о, — говорила Земайе. — Вы же в курсе, что в некоторые месяцы Эстер всю свою зарплату отдает своей церкви, у них это называется «посеять зерно», а потом она приходит и просит у меня триста найр на общественный транспорт.
— Но, ма, это же малая помощь. Вам такое тоже по силам, — сказала Эстер с улыбкой.
— На прошлой неделе постилась с носовым платком, — продолжила Земайе. — Держала на столе весь день. Сказала, что у нее в церкви кого-то после поста с платочком повысили.
— Так вот чего у нее платок на столе лежит? — переспросила Ифемелу.
— Но, по-моему, чудеса стопроц бывают? Я знаю, что моя тетя вылечилась от рака в церкви? — сказала Дорис.
— Волшебным платочком, аби? — фыркнула Земайе.
— Вы не верите, ма? Но это же правда. — Эстер упивалась этим братаньем и возвращаться к себе за стол не спешила.
— Ты, значит, повышения хочешь, Эстер? Мое место, значит, желаешь занять? — спросила Земайе.
— Нет, ма! Нас всех повысят, во имя Иисуса! — воскликнула Эстер.
Все рассмеялись.
— Эстер говорила, какой в тебе дух, Ифемелу? — спросила Земайе, направляясь к двери. — Когда я тут начала работать, она все звала меня к себе в церковь, а потом однажды сказала, что грядет особая служба — для людей с духом соблазнительности. Таких, как я.
— А это типа совсем не притянуто за уши? — сказала Дорис и ухмыльнулась.
— А у меня какой дух, Эстер? — спросила Ифемелу.
Эстер покачала головой, улыбаясь, и ушла из кабинета.
Ифемелу повернулась к компьютеру. Ей только что пришло в голову название блога. «Маленькие воздаяния Лагоса».
— Интересно, с кем встречается Земайе? — сказала Дорис.
— Мне она говорила, что у нее нет бойфренда.
— А ты машину ее видела? У нее зарплаты не хватит, чтобы фару от такой машины купить? И семья у нее типа не богатая, ничего такого. Я с ней работаю почти год уже и не знаю, чем она типа на самом деле занимается?
— Может, приходит домой, переодевается и по ночам становится вооруженным грабителем, — предположила Ифемелу.
— Ну типа, — сказала Дорис.
— Надо сделать статью о церквях, — сказала Ифемелу. — О таких вот, как у Эстер.
— Это для «Зоэ» неформат?
— Какой смысл в том, что тетя Онену хочет делать по три материала об этих скучных тетках, которые ничего не добились, и сказать им тоже нечего. Или о девушках с нулем таланта, которые решили, что они модельеры.
— Ты же знаешь, что они платят тете Онену, да? — спросила Дорис.
— Они ей платят? — Ифемелу уставилась на нее. — Нет, я не знала. И тебе известно, что я этого не знала.
— Ну и вот. В основном. Много чего такого надо понимать о том, как и что в этой стране делается?
Ифемелу встала и собрала вещи.
— В упор не понимаю, какова твоя позиция — и есть ли она у тебя вообще.
— А ты вся такая категоричная сучка? — рявкнула Дорис, выпучив глаза. Ифемелу, встревоженная внезапностью этой перемены, подумала, что Дорис под этой своей тягой к ретро — из тех женщин, которые способны преображаться, если их подначить, готовы срывать с себя одежды и драться на улице.
— Сидит тут вся из себя и всех судит, — продолжила Дорис. — Ты кто такая вообще? Почему ты решила, что этот журнал должен быть как ты? Он не твой. Тетя Онену говорила тебе, каким она видит свой журнал, и ты либо делаешь, либо не надо тебе тут работать?
— Тебе не помешал бы увлажнитель — и хватит уже пугать людей этой своей мерзкой красной помадой, — проговорила Ифемелу. — Начни жить уже, брось думать, что если подмазываться к тете Онену и помогать ей издавать этот кошмарный журнал, тебе откроются все двери, — не откроются они.
Она ушла из кабинета, чувствуя себя хабалкой, за случившееся ей было стыдно. Возможно, это знак, что пора увольняться и заводить свой блог.
Когда Ифемелу уже выходила из редакции, Эстер сказала — серьезно и тихо:
— Ма? Кажется, у вас дух отпугивания мужей. Вы слишком жесткая, ма, мужа вы не найдете. Но мой пастор в силах сокрушить этот дух.
Глава 50
Дике посещал психотерапевта трижды в неделю. Ифемелу звонила ему через день, и иногда он рассказывал об этих встречах, а иногда нет, но всегда хотел послушать про ее новую жизнь. Она рассказала ему о своей квартире, о том, что у нее есть шофер, который возит ее на работу, как она общается со старыми друзьями, а по воскресеньям водит машину сама, потому что на дорогах пусто: Лагос в эти дни делался более мягкой версией себя самого, и люди, облаченные в яркие наряды — для церкви, — смотрелись издали как цветы на ветру.
— Тебе бы Лагос понравился, по-моему, — сказала она, и он на удивление пылко спросил:
— Можно мне в гости, куз?
Тетя Уджу поначалу противилась:
— Лагос? Там безопасно? Ты же знаешь, через что он прошел. Вряд ли он выдержит.
— Но он сам попросился, тетя.
— Он попросился приехать? С каких пор ему виднее, что для него хорошо? Не он ли сам желал сделать меня бездетной?
Но тетя Уджу купила Дике билет — и вот они уже в машине, ползут в кошмарной пробке на Ошоди,[220] Дике ошарашенно пялится в окно.
— О боже, куз, я никогда не видел столько черных в одном месте!
Они остановились у какой-то забегаловки, Дике заказал себе гамбургер.
— Это конина? Потому что это не гамбургер. — Дальше он ел только джоллоф и жареные бананы.
Его прибытие оказалось вовремя: он прилетел на следующий день после того, как она запустила свой блог, и через неделю после ее увольнения. Тетя Онену вроде и не удивилась ее отставке — и не попыталась Ифемелу удержать.
— Иди сюда, давай обнимемся, дорогая моя, — вот и все, что она сказала, бессмысленно улыбаясь, и гордость Ифемелу сникла. Однако жизнерадостные надежды на «Маленькие воздаяния Лагоса» с «шапкой» из мечтательной фотографии заброшенного колониального дома переполняли Ифемелу. Первый пост она посвятила краткому интервью с Прийе, украсила его фотографиями со свадеб, которые Прийе устраивала. Ифемелу считала, что декор по большей части суетлив и избыточен, однако пост осыпали воодушевленными комментариями — особенно за декор. «Фантастические убранства». «Мадам Прийе, надеюсь, вы и мою свадьбу обслужите». «Отличная работа, только в путь». Земайе написала — под псевдонимом — материал о языке тела и о сексе: «Как определить, занимаются ли двое кое-чем, по тому, как они ведут себя, когда вместе?» У этой статьи тоже было много комментариев. Но больше всего откликов вызвал пока пост Ифемелу о клубе «Нигерполитен».
Лагос никогда не был, никогда не будет и никогда не стремился быть похожим на Нью-Йорк — или на что угодно еще. Лагос всегда был бесспорно самим собой, но на встречах клуба «Интерполитен» вы бы так не подумали: это компания молодых вернувшихся, собирается еженедельно — поныть о том, до чего во многом Лагос не похож на Нью-Йорк, будто он хоть когда-нибудь был к этому близок. Полное разоблачение: я — одна из них. Большинство из нас вернулось в Нигерию зарабатывать деньги, начинать свое дело, добывать государственные контракты и связи. Кто-то приехал с грезами по карманам и с жаждой сменить страну, но мы все время тратим на то, чтобы жаловаться на Нигерию, и пусть наши жалобы небеспочвенны, я представляю себя сторонним человеком, какой мог бы сказать: катитесь туда, откуда приехали! Если ваш повар не умеет готовить безупречный панини, это не потому, что повар — дурак. Это потому, что Нигерия — не нация, питающаяся сэндвичами, а его последний ога не ел по вечерам хлеб. Вашего повара нужно научить, ему нужно попрактиковаться. И Нигерия — не страна, где у людей пищевые аллергии, не страна разборчивых едоков, для которых пища — это различение и раздельность. Это народ, который ест говядину, курицу, коровью шкуру и потроха, а также сушеную рыбу в одном супе, это называется мешанина, и потому угомонитесь уже и осознайте, что и жизнь здесь ровно такая — мешанина.
Первый комментатор написал: «Во чушь. Кому какое дело?» Второй: «Слава богу, хоть кто-то пишет об этом. На ва[221] от высокомерия нигерийских возвращенцев. Моя двоюродная вернулась после шести лет в Америке и давеча утром поехала со мной в садик при Унилаге,[222] где я свою племянницу оставляю, и у ворот увидела студентов, которые стояли в очереди на автобус, и говорит: “Ух ты, люди тут и впрямь в очередях стоят!”» Еще один комментарий из первых: «Почему у нигерийцев, обучающихся за рубежом, есть выбор, куда распределиться на гражданскую службу?[223] Нигерийцев, обучающихся в Нигерии, распределяют случайным образом — почему тогда с нигерийцами, обучавшимися за рубежом, не обходятся так же?» Этот комментарий привлек больше откликов, чем сам пост. На шестой день блог посетила тысяча уникальных пользователей.
Ифемелу модерировала комментарии, удаляла любые непристойности, млела от задора происходящего, от ощущения, что она сама — на переднем крае чего-то животрепещущего. Сочинила длинный пост о дорогих стилях жизни некоторых лагосских девушек, и через день после того, как пост появился, ей позвонила взбешенная Раньинудо, тяжко пыхтя в трубку:
— Ифем, как ты можешь такое себе позволять? Всякий, кто со мной знаком, поймет, что это обо мне!
— Это неправда, Раньи. Твоя история — общее место.
— Ты что говоришь? Это же совершенно очевидно обо мне! Ты глянь! — Раньинудо примолкла, а затем принялась читать вслух.
В Лагосе много молодых женщин с неведомыми Источниками Дохода. они живут не по собственным средствам. В Европу они летают только бизнес-классом, но их работа позволила бы им лишь обычный авиабилет. одна такая женщина — моя подруга, красивая, талантливая, работает в рекламе. она живет на острове и встречается с Большим человеком-банкиром. я беспокоюсь, что рано или поздно она кончит, как многие лагосские женщины, определяющие свою жизнь мужчинами, с которыми им никогда по-настоящему не быть, изувеченные этой культурой зависимости, с отчаянием в глазах и с дизайнерскими сумочками на запястьях.
— Раньи, честно, никто не узнает, что это ты. Все комментарии пока — от тех, кто пишет, что видит в этом себя. Столько женщин растворяется в подобных отношениях. Когда писала, я в первую очередь имела в виду тетю Уджу и Генерала. Те отношения ее раздавили. Из-за Генерала она стала другим человеком, разучилась делать что бы то ни было сама, а когда его не стало, она потеряла себя.
— А ты кто такая, чтобы судить? Чем это отличается от тебя и твоего богатого белого в Америке? Получила бы ты штатовское гражданство, если б не он? Как ты работу в Америке нашла? Давай прекращай эту ерунду. Перестань заноситься!
Раньинудо бросила трубку. Ифемелу, потрясенная, долго смотрела на безмолвный аппарат. А затем удалила пост и поехала к Раньинудо.
— Раньи, прости меня. Пожалуйста, не сердись, — сказала она. Раньинудо уставилась на нее. — Ты права, — продолжила Ифемелу. — Судить — легко. Но я не имела в виду ничего личного — и писала не из плохих побуждений. Пожалуйста, бико. Я больше никогда вот так не нарушу твоих границ.
Раньинудо покачала головой.
— Ифемелунамма, твоя беда — эмоциональная фрустрация. Найди уже Обинзе, умоляю.
Ифемелу рассмеялась. Это последнее, что она ожидала услышать.
— Мне сначала похудеть надо, — сказала она.
— Ты просто трусишь.
До отъезда Ифемелу они просидели на диване, попивая солод, и посмотрели последние новости о знаменитостях по «Е!».
Дике вызвался модерировать комментарии в блоге, и Ифемелу смогла отдохнуть.
— О боже, куз, люди принимают это все близко к сердцу! — говорил он. Иногда, читая комментарии, смеялся вслух. Бывало, спрашивал, что означает то или иное незнакомое выражение. «Что такое “свети глазом”?[224]» Когда первый раз после его приезда отрубилось электричество, жужжание, тарахтение и писк ее ИБП[225] напугали Дике.
— О господи, это типа пожарная сигнализация? — спросил он.
— Нет, это такая штука, которая предохраняет мой телевизор, чтобы он от этих шизанутых отключений электричества не испортился.
— Вот это ошизеть, — сказал Дике, но всего через несколько дней уже сам ходил включать генератор, когда отрубали свет. Раньинудо привела своих двоюродных познакомиться — девчонки были примерно возраста Дике, джинсы в обтяжку висели на тощих бедрах, нарождающиеся груди прорисовывались сквозь тугие футболки.
— Дике, женись давай на одной из них-о, — сказала Раньинудо. — Нам нужны красивые дети в семье.
— Раньи! — оборвала ее одна из кузин, застеснявшись и пряча робость. Дике им понравился. С ним это было просто — при его-то обаянии, юморе и уязвимости, так явно видневшейся в глубине. Он выложил в «Фейсбук» снимок, который сделала Ифемелу, — у нее на веранде, с двоюродными сестрами Раньинудо, — и подписал: «Никакие львы меня пока не съели, чуваки».
— Жалко, что я не говорю на игбо, — сказал он ей, после того как провел вечер с ее родителями.
— Зато ты прекрасно понимаешь, — сказала она.
— Ну вот жалко, что не разговариваю.
— Можешь выучиться, — сказала она и внезапно сочла себя навязчивой, не понимая, насколько это действительно важно для него, вспоминая его на диване в цоколе, всего в поту. Задумалась, стоит ли продолжать.
— Да, наверное, — сказал он и пожал плечами, словно говоря, что теперь уж поздно.
За несколько дней до отъезда он спросил у нее:
— Каким на самом деле был мой отец?
— Он тебя любил.
— Он тебе нравился?
Врать ему она не хотела.
— Не знаю. Он был Большим Человеком в военном правительстве, а такое действует на людей и на то, как они обращаются с другими. Я беспокоилась за твою маму — считала, что она заслуживает лучшего. Но она его любила, по-настоящему, а он любил ее. Он тебя на руках носил с такой нежностью.
— У меня в голове не помещается, как мама могла так долго от меня скрывать, что была его любовницей.
— Она тебя оберегала, — сказала Ифемелу.
— А можно посмотреть тот дом в «Дельфине»?
— Да.
Она отвезла его к дому в «Дельфине» и оторопела от того, в каком он ужасном упадке. Краска на зданиях облупилась, улицы все в рытвинах, целый квартал сдался запустению.
— Тут было гораздо приятнее, — сказала она Дике. Он стоял и смотрел на дом, пока привратник не спросил: «Да? Что такое?» — и они сели в машину.
— Можно я поведу, куз? — попросил он.
— Точно?
Дике кивнул. Ифемелу выбралась с водительского сиденья, обошла машину и села на пассажирское. Он довез их до дома, лишь слегка помедлив, когда выезжал на Осборн-роуд, а затем влился в поток с большей уверенностью. Она понимала: это что-то значит для него, но что — не могла сказать. В тот вечер, когда опять отключили свет, генератор не пожелал работать, Ифемелу заподозрила, что ее шоферу Айо продали дизель, разбавленный керосином. Дике жаловался на жару, на кусачих комаров. Она открыла окна, заставила его снять рубашку, они легли на кровати рядом и стали болтать, бессвязно, она протянула руку, потрогала ему лоб — и оставила ладонь там, пока не услышала тихое ровное дыхание его сна.
Утром небо затянуло грифельно-серыми тучами, воздух загустел от надвигавшегося дождя. Где-то рядом заверещала стайка птиц и улетела прочь. Пойдет дождь — море, плещущее с неба, картинка спутникового телевидения станет зернистой, мобильная связь захлебнется, дороги затопит, потоки машин завяжутся в узел. Они с Дике стояли на веранде, и первые капли посыпались на землю.
— Мне тут вроде бы нравится, — сказал он ей.
Ей хотелось отозваться: «Можешь жить здесь со мной. Здесь есть хорошие частные вузы, сможешь учиться», но промолчала.
Ифемелу отвезла его в аэропорт и смотрела, пока он не прошел паспортный контроль, не помахал ей и не исчез за углом. Вернувшись домой, расхаживая между спальней, гостиной, верандой и обратно, она слушала свои гулкие шаги. Раньинудо скажет ей потом:
— Не понимаю, как такой славный мальчик мог захотеть с собой покончить. Мальчик, живущий в Америке, у которого все есть. Как мог? Это очень иностранное поведение.
— Иностранное поведение? Что ты за херню несешь? Иностранное поведение! Ты читала «И пришло разрушение»? — спросила Ифемелу, жалея, что рассказала Раньинудо про Дике. Сердилась она на Раньинудо сильнее, чем когда бы то ни было, и все же понимала, что Раньинудо желает добра и говорит то, что сказали бы многие другие нигерийцы, и именно поэтому она тут никому ничего о попытке самоубийства Дике и не рассказывала.
Глава 51
Впервые явившись в банк, она прошла мимо вооруженной охраны в ужасе, приблизилась к пищавшей двери, за нею оказалась в закутке, закрытом со всех сторон, душном, как стоячий гроб, но тут огонек сменился на зеленый. У банков всегда была такая чрезмерная охрана? До отъезда из Америки она переслала сколько-то денег в Нигерию, и Банк Америки заставил ее пообщаться с тремя разными людьми, и каждый сообщал ей, что Нигерия — страна высоких рисков: если что-то случится с ее деньгами, они не понесут никакой ответственности. Поняла ли она? Последняя женщина, с которой Ифемелу поговорила, повторила сказанное дважды: «Мэм, простите, я вас не расслышала. Мне нужно убедиться, что вы понимаете, что Нигерия — страна высоких рисков». «Я понимаю!» — прокричала в ответ Ифемелу. Они зачитывали ей пункт за пунктом, и она уже начала бояться за свои деньги, за то, как они просочатся по воздуху в Нигерию, но еще больше испугалась, когда пришла в банк и увидела лютые гроздья охранников на входе. Впрочем, деньги оказались у нее на счете в целости и сохранности. Но когда входила в банк, она увидела Обинзе — в отделе обслуживания клиентов. Он стоял спиной к ней, и она знала — по росту и очертаниям его головы, — что это он. Она замерла, страдая от напряжения, и понадеялась, что он не обернется сразу, успеть бы угомонить нервы. И тут он обернулся — и оказался не Обинзе. Горло ей сдавило. Голова набита призраками. Вернувшись в машину, она включила кондиционер и решила позвонить, освободиться от привидений. Гудки все шли и шли. Он теперь Большой Человек, не будет же он, само собой, принимать звонки с неизвестных номеров. Она отправила СМС: «Потолок, это я». Телефон у нее ожил почти тут же.
— Алло? Ифем? — Как же долго не слышала она этот голос, и звучал он и иначе, и как прежде.
— Потолок! Ты как?
— Ты вернулась.
— Да. — Руки у нее тряслись. Надо было сначала послать письмо. Ей следует трепаться, спрашивать о жене и ребенке, сказать ему, что вернулась она вообще-то не насовсем.
— Ну, — сказал Обинзе, растягивая это слово. — Как ты? Где ты? Когда тебя можно увидеть?
— Может, сейчас? — Бесшабашность, частенько вылезавшая, когда она нервничала, выпихнула наружу эти слова, но, может, лучше увидеться с ним немедленно — и дело с концом. Она спохватилась, что не принарядилась — в свое платье с запахом, например, оно стройнит, — но юбка до колен тоже неплохо, высокие каблуки всегда придавали уверенности, а афро, к счастью, еще не успело съежиться от влажности.
На том конце возникла пауза — он медлил? — из-за которой Ифемелу пожалела о своей поспешности.
— Я вообще-то немножко опаздываю на встречу, — добавила она быстро. — Но хотела поздороваться, можем встретиться на днях…
— Ифем, где ты?
Она сказала ему, что собирается в «Джаз-Берлогу»[226] за книгой и окажется там через несколько минут. Через полчаса она стояла у книжного магазина, к обочине подкатил черный «рейндж-ровер», задняя дверца открылась, и вышел Обинзе.
Был этот миг, купол синего неба, промедление неподвижности, когда ни один из них не знал, что делать, он шел к ней, она стояла, щурясь, и вот уж он рядом, они обнялись. Она хлопнула его по спине, раз, другой, чтобы вышло братское объятие, платоническое, безопасное братское объятие, но он прижал ее к себе чуть заметно теснее и удержал на мгновение дольше, словно говоря, что сам он обнимает ее не по-братски.
— Обинзе Мадуевеси! Сколько лет! Вы гляньте, совсем не изменился! — Она робела, а незнакомая визгливость в голосе раздражала ее. Он смотрел на нее открыто, беззастенчиво, а она не выдерживала его взгляда. Пальцы у нее тряслись сами собою, что и так уже было скверно, а тут еще и смотреть ему в глаза, и вот оба они стояли на горячем солнце, клубах выхлопа с Аволово-роуд.
— Рад тебя видеть, Ифем, — сказал он. Был спокоен. Она забыла, до чего спокойный он человек. И все же был в нем след подростковой истории — человека, не лезшего из кожи вон, с которым желали быть девчонки, а мальчишки желали быть как он.
— Ты лысый, — сказала она.
Читать бесплатно другие книги:
