Американха Адичи Чимаманда

— Ну, про это мне неизвестно, — сказала клиентка нерешительно сдержанным тоном.

Аиша глядела на все это молча и лукаво. Погодя она шепнула Ифемелу с подозрением на лице:

— Вы тут пятнадцать лет, а американского акцента нет. Почему?

Ифемелу пренебрегла этим вопросом и вновь открыла «Тростник» Джина Тумера. Уставилась на строчки и внезапно пожалела, что не может обратить время вспять и отложить свой отъезд домой. Возможно, она поторопилась. Не надо было продавать квартиру. Надо было принять предложение журнала «Письмовно» о покупке ее блога и о найме ее на зарплату как ведущей. А ну как вернется она в Лагос и поймет, что это было ошибкой? Даже мысль о том, что она всегда сможет возвратиться в Америку, не утешила ее, как хотелось бы.

Фильм закончился, и в возникшем затишье клиентка Мариамы сказала:

— Вот эта тугая. — Коснулась одной из кукурузных «грядок», змеившихся у нее по черепу, голос — громче необходимого.

— Нет проблем. Сделаю по новой, — сказала Мариама. Она угождала, стелила гладко, но Ифемелу видела, что Мариама считала свою клиентку нахалкой, а косичку — нормальной, но то была часть ее новой американской самости — пыл клиентского обслуживания, блескучая фальшь поверхностей, и Мариама приняла ее, впитала. Когда клиентка уйдет, она, может, стряхнет с себя эту маску и скажет что-нибудь Халиме и Аише об американках, до чего они избалованные, незрелые и самоуверенные, но со следующей клиенткой она опять станет безупречной версией себя-американки.

Ее клиентка произнесла:

— Миленько. — Расплатилась с Мариамой и ушла, а вскоре явилась молодая белая женщина, мягкотелая и загорелая, волосы стянуты сзади в свободный хвост.

— Здрасьте! — сказала она.

Мариама ответила: «Здрасьте» — и стала ждать, вновь и вновь отирая руки о перед шортов.

— Я бы хотела заплести волосы. Вы же можете меня заплести, правда?

Мариама улыбнулась чрезмерно угодливо.

— Да. Мы делаем какие угодно прически. Хотите косы или «кукурузу»? — Теперь она ожесточенно вытирала кресло. — Прошу вас, садитесь.

Женщина села и сказала, что хочет «кукурузу».

— Как у Бо Дерек в кино. Знаете фильм «10»?[114]

— Да, знаю, — сказала Мариама. Ифемелу усомнилась в этом.

— Меня зовут Келси, — объявила женщина словно бы всем в зале. Она вела себя с настырным дружелюбием. Спросила, откуда Мариама, сколько та прожила в Америке, есть ли у нее дети, как идут дела.

— Дела по-всякому, но мы стараемся, — сказала Мариама.

— Но у себя в стране вы бы этим не могли заниматься, так? Не чудесно ли, что вам удалось приехать в Штаты и ваши дети могут теперь жить лучше?

У Мариамы сделался изумленный вид.

— Да.

— А женщинам у вас в стране разрешено голосовать? — спросила Келси.

Долгая пауза.

— Да.

— Что вы читаете? — обратилась Келси к Ифемелу.

Ифемелу показала ей обложку романа. Заводить разговор не хотелось. Особенно с Келси. Она распознала в Келси национализм либеральных американцев, изобильно критиковавших Америку, но не любивших, когда за это брался кто-то другой, от остальных ожидалось молчание и благодарность. И они всегда напоминали, до чего Америка лучше того места, откуда вы приехали.

— Хорошая?

— Да.

— Роман, верно? О чем?

Почему люди спрашивают «О чем?», будто роман непременно о чем-то одном? Ифемелу этот вопрос не нравился — и не нравился бы, даже если, вдобавок к своей подавленной нерешительности, у нее не проклевывалась головная боль.

— Вероятно, эта книга вам бы не подошла, если у вас специфические вкусы. Автор смешивает прозу со стихами.

— У вас замечательный акцент. Откуда вы?

— Из Нигерии.

— Ух. Круто. — У Келси были тонкие пальцы — идеальные для рекламы колец. — Я осенью собираюсь в Африку. В Конго и в Кению, попробую и Танзанию посмотреть.

— Это здорово.

— Я читала книги — готовилась. Все рекомендуют «И пришло разрушение»,[115] это я читала в старших классах. Очень хорошая, но вроде как устарелая, правда? В смысле, она не очень-то помогла мне разобраться в современной Африке. Только что дочитала отличную книгу — «Излучина реки».[116] Благодаря ей я по-настоящему поняла, как все устроено в современной Африке.

Ифемелу то ли фыркнула, то ли хмыкнула, но от комментария воздержалась.

— Она такая искренняя, самая искренняя книга об Африке из всех, какие я читала, — сказала Келси.

Ифемелу завозилась. Ей претил многозначительный тон Келси. Голова болела все сильнее. Она не считала, что «Излучина реки» — вообще об Африке. Роман о Европе — о тоске по ней, о битом жизнью индийце, рожденном в Африке, который чувствовал себя таким уязвленным, таким униженным в том, что не родился европейцем, членом расы, которую он так превозносил за способность создавать, что обратил свои воображаемые личные неудачи в раздраженное презрение к Африке: в своем всезнающем высокомерии к африканцам он мог хоть ненадолго сделаться европейцем. Ифемелу откинулась в кресле и произнесла все это ровным тоном. Вид у Келси сделался ошарашенным — мини-лекции она не ожидала. Но затем она добродушно произнесла:

— Ой, ну да, понятно, почему вы могли так прочесть этот роман.

— А мне понятно, почему вы прочли его так, как прочли, — отозвалась Ифемелу.

Келси вскинула брови, словно Ифемелу была из тех слегка неуравновешенных людей, которых лучше избегать. Ифемелу закрыла глаза. Такое ощущение, что над головой собирались тучи. Она почувствовала слабость. Возможно, это жара. Она завершила отношения, которые не были несчастливыми, закрыла блог, который ей нравился, и теперь гналась за чем-то, что не могла внятно объяснить даже себе самой. Можно было б написать в блоге и о Келси — об этой девушке, которая отчего-то считала, что чудесным манером непредвзята в чтении книг, тогда как все вокруг читают эмоционально.

— Волосы хотите? — спросила Мариама у Келси.

— Волосы?

Мариама показала ей упаковку накладных волос в прозрачном пакетике. Глаза у Келси расширились, она быстро глянула по сторонам, на пакетик, из которого Аиша вынимала тонкие пряди для каждой косички, на упаковку, которую начала распечатывать Халима.

— О боже. Вот как это делается. Я-то думала, что у афроамериканок с косичками такие густые волосы!

— Нет, мы используем накладные, — сказала Мариама, улыбаясь.

— Может, в следующий раз. Думаю, сегодня пусть будут просто мои, — сказала Келси.

Ее собственные волосы много времени не потребовали — семь рядов, слишком тонкие пряди уже рыхлели прямо в косах.

— Классно! — сказала она под конец.

— Спасибо, — отозвалась Мариама. — Пожалуйста, приходите еще. Я вам в следующий раз другой фасон сделаю.

— Классно!

Ифемелу наблюдала за Мариамой в зеркало и размышляла о своих новых американских самостях. В зеркало она впервые глянула благодаря Кёрту и, залившись румянцем достижения, увидела себя другую.

Кёрту нравилось говаривать, что у них любовь с первого смеха. Когда бы их ни спрашивали, как они познакомились, — даже те, кого они едва знали, — Кёрт излагал историю, как Кимберли их представила друг другу — его, двоюродного брата из Мэриленда, и ее, няню-нигерийку, о которой Кимберли столько рассказывала, и как его обворожил ее низкий голос, ее косичка, выбившаяся из-под резинки. Но именно когда Тейлор ворвался в детскую в синем плаще и трусах и заорал: «Я Капитан Подштанник!»[117] — и Ифемелу запрокинула голову и расхохоталась, вот тут-то Кёрт и влюбился. Смех у нее был такой живой — плечи содрогались, грудь вздымалась и опадала; это был смех женщины, которая когда смеется, то смеется по-настоящему. Временами, когда они оставались одни и она хохотала, он подначивал ее: «Вот что меня проняло. И знаешь, что я подумал? Если она так смеется, интересно, как она делает все остальное?» Он говорил ей, что она знала, до чего очаровала его, — как тут не знать? — но сделала вид, что не понимает, потому что белого мужчину себе не хотела. По правде сказать, она его увлеченности не заметила. Она всегда умела улавливать желание мужчин, но не с Кёртом — не сразу. Она все еще думала о Блейне, видела, как он идет по платформе на станции Нью-Хейвен, призрак, наполнявший ее роковым томлением. Ифемелу не про сто влекло к Блейну — Блейн ее покорил, у нее в мыслях он стал ей безупречной американской парой, какую никогда не заполучить. И все же с тех пор она втюривалась — и не раз, все мельче по сравнению с тем ударом в поезде, и вот только выпросталась из втюренности в Эйба с курса по этике, Эйба-белого, Эйба, которому она изрядно нравилась, который считал ее умной и смешной, даже привлекательной, но как женщину не расценивал. Эйб был ей любопытен, он ее интересовал, но любой ее флирт виделся ему простыми любезностями, — Эйб свел бы ее с каким-нибудь своим чернокожим другом, если бы у него такой водился. Для Эйба она оставалась невидимкой. Это удавило ее втюренность и, быть может, заставило бы проморгать Кёрта. Но вот однажды вечером, когда они с Тейлором играли в мяч, мальчик закинул мяч высоко, слишком высоко, тот упал в кусты рядом с соседским вишневым деревом.

— Кажется, мы его потеряли, — сказала Ифемелу. За неделю до этого там же исчезла тарелка фрисби.

Кёрт восстал с садового кресла (он следил за каждым ее движением, как сообщил ей позднее) и вломился в кусты, чуть ли не нырнул, как в пруд, и появился оттуда с желтым мячом.

— Йе-е! Дядя Кёрт! — обрадовался Тейлор. Но Кёрт Тейлору мячик не отдал — он протянул его Ифемелу. Она увидела в его глазах то, что он хотел, чтобы она увидела. Ифемелу улыбнулась и поблагодарила. Позже, в кухне, после того как поставила для Тейлора видео и пила воду из стакана, Кёрт сказал:

— Тут мне пора пригласить тебя на ужин, но сейчас я приму все, чем удастся разжиться. Можно купить тебе выпить? Мороженого? Ужин? Билет в кино? Сегодня вечером? В эти выходные, пока я не уехал в Мэриленд?

Он смотрел на нее зачарованно, голова чуть склонена, и Ифемелу ощутила, как внутри что-то развертывается. Как же великолепно это — быть желанной, да еще и этим мужчиной со стильным металлическим браслетом на руке, смазливым и с ямочкой на подбородке, как у моделей из каталогов в универмагах. Он начал ей нравиться, потому что она нравилась ему.

— Ты так изящно ешь, — сказал он ей на первом свидании в итальянском ресторане в Старом городе. Ничего особенно изящного в том, как она подносила вилку ко рту, не было, однако ей было приятно, что он считает иначе. — Короче, я богатый белый чувак с Потомака, но не такой козел, каким мне положено быть, — говорил он так, будто уже сообщал об этом и это было хорошо воспринято и в первый раз. — Лора вечно талдычит, что моя мама богаче Господа Бога, но в этом я не уверен.

Он говорил о себе с таким смаком, словно вознамерился изложить ей все, что только можно, — и сразу. Его семья сотню лет держала гостиницы. Он уехал в колледж в Калифорнию и так сбежал из семьи. Окончил и отправился путешествовать по Латинской Америке и Азии. Что-то потянуло его назад, домой, возможно, смерть отца, а может, его невезучесть в отношениях. И год назад он вернулся в Мэриленд, начал свое дело, связанное с программированием, чтобы не ввязываться в семейный бизнес, и ездил в Потомак по воскресеньям — обедать с матерью. Говорил он о себе с простотой и без лишних подробностей, считая, что ей интересны его байки просто потому, что они интересны ему самому. Его мальчишеский задор поражал ее. Крепкое тело — они обнялись у порога ее квартиры.

— Я собираюсь перейти к поцелую ровно через три секунды, — сказал он. — К настоящему поцелую, который способен завести нас далеко, поэтому, если не хочешь, чтобы это случилось, рекомендую отшатнуться сейчас же.

Ифемелу не отшатнулась. Поцелуй возбудил ее так, как возбуждает все неизведанное. Потом Кёрт сказал настойчиво:

— Нам нужно сообщить Кимберли.

— Сообщить Кимберли — что?

— Что мы встречаемся.

— А мы встречаемся?

Он рассмеялся, она — тоже, хотя и не шутила. Он был открытым, фонтанировал — цинизм пролетал мимо его ушей. Она ощущала, что ее обаяли, что она почти беспомощна перед этим, что ее влечет следом; вероятно, они и впрямь встречаются после одного поцелуя — раз он сам в этом так уверен.

Кимберли на следующий день приветствовала ее так:

— Привет, голубок.

— Вы, значит, прощаете своему двоюродному брату, что он пригласил прислугу? — спросила Ифемелу.

Кимберли рассмеялась, а затем — в порыве, который поразил и тронул Ифемелу, — обняла ее. Они неловко отпустили друг друга. По телевизору в детской вещала Опра, и публика разразилась аплодисментами.

— Ну, — сказала Кимберли, сама несколько ошарашенная объятиями, — я просто хотела сказать… я за вас обоих очень рада.

— Спасибо. Но это всего одно свидание и никакой консумации.

Кимберли хихикнула, и на миг показалось, что они обе — школьницы, сплетничающие о мальчиках. Ифемелу временами чуяла, что под хорошенько смазанными частями жизни Кимберли таится искра сожаления — не только о том, по чему она томилась в настоящем, но и о том, чего ей не хватало в прошлом.

— Видели бы вы Кёрта нынче утром, — сказала Кимберли. — Я его таким сроду не наблюдала! Он очень взбудоражен.

— Чего это? — спросила Морган. Она стояла на пороге кухни, детское тельце напряжено от враждебности. Позади нее Тейлор пытался выпрямить ноги маленькому пластиковому роботу.

— Ну, милая, об этом тебе придется спросить дядю Кёрта.

Кёрт пришел в кухню, застенчиво улыбаясь, волосы чуть влажные, благоухая свежим, легким одеколоном.

— Привет, — поздоровался он. Ночью он звонил ей — сообщить, что не может уснуть. «Это ужас до чего слюняво, но я полон тобой, будто дышу тобою, понимаешь?» — сказал он, и она подумала, что новеллисты заблуждаются: настоящие романтики — мужчины, а не женщины.

— Морган спрашивает, почему ты такой взбудораженный, — сказала Кимберли.

— Ну, Морг, я взбудоражен, потому что у меня новая подруга, очень особенный человек, и ты ее, наверное, знаешь.

Ифемелу пожалела, что Кёрт закинул руку ей на плечо: они же не помолвку объявляют, я вас умоляю. Морган вытаращилась на них. Ифемелу глянула на Кёрта ее глазами: ослепительный дядя, видавший мир, со всякими смешными шутками на ужинах в День благодарения, крутой — и достаточно молодой, чтобы ее понимать, но и достаточно взрослый, чтобы попытаться втолковать Кимберли, что к чему у Морган.

— Ифемелу твоя девушка? — спросила Морган.

— Да, — ответил Кёрт.

— Какая гадость, — сказала Морган, и на лице у нее возникло искреннее отвращение.

— Морган! — воскликнула Кимберли.

Морган развернулась и потопала наверх.

— Она втюрилась в дядю Кёрта, а тут нянька влезла на ее землю. Трудное дело, — сказала Ифемелу.

Тейлор, обрадованный, похоже, и новостями, и тем, что удалось выпрямить ноги роботу, произнес:

— А вы с Ифемелу поженитесь и родите ребеночка, дядя Кёрт?

— Ну, дружище, пока мы собираемся провести вместе много-много времени, узнать друг друга.

— А, ладно, — сказал Тейлор, несколько сдувшись, но когда домой вернулся отец, Тейлор кинулся к нему: — Ифемелу и дядя Кёрт поженятся, и у них будет ребеночек!

— Ой, — опешил Дон.

Его удивление напомнило Ифемелу Эйба с курса по этике: Дон считал ее привлекательной и интересной, Кёрта тоже считал привлекательным и интересным, но ему и в голову не приходило мыслить их как пару, вместе, в хрупких путах романа.

Кёрт никогда прежде не был с черной женщиной, он сообщил ей об этом после их первого раза, у него в пентхаусе в Балтиморе, самоуничижительно тряхнув головой, словно это нужно было давным-давно проделать, а он что-то все не удосуживался.

— Ну, за веху, раз так, — сказала она, изображая подъем бокала.

Вамбуи как-то сказала, после того как Дороти представила им всем на заседании ААС своего нового голландского бойфренда: «Не могу я белых мужчин, испугаюсь их голых, такие они все бледные. Ну, может, итальянца с серьезным загаром. Или еврея — темного еврея».

Ифемелу смотрела на светлые волосы и светлую кожу Кёрта, ржавого цвета родинки у него на спине, на тонкий золотистый пушок на груди, и подумала, до чего сильно она не согласна с Вамбуи.

— Ты такой сексапильный, — сказала она.

— Ты сексапильнее.

Он сказал, что никогда прежде не влекло его к женщине так сильно, ни разу не видел он такого красивого тела — безупречная грудь, безупречный зад. Ее это повеселило — что он счел безупречным задом то, что Обинзе именовал «плоской жопкой», грудь свою она считала обычной большой, уже слегка покатой книзу. Он желал сосать ей пальцы, слизывать мед с ее сосков, размазывать мороженое ей по животу, будто просто лежать кожа к коже недостаточно.

Потом он захотел перевоплощений. «А давай ты будешь Фокси Браун»,[118] — сказал он, и Ифемелу сочла это милым, эту способность изображать, полностью растворяться в персонаже, и подыгрывала ему, потакала, упиваясь его удовольствием, хотя терялась, отчего все это его так будоражит. Частенько, лежа голой рядом с Кёртом, она ловила себя на мыслях об Обинзе. Старалась не сравнивать их прикосновения. Рассказала Кёрту о своей школьной влюбленности Мофе, но об Обинзе — ни звука. Казалось кощунством обсуждать Обинзе, именовать его своим «бывшим» — до чего же легкомысленное слово, не говорит ни о чем и ничего не значит. С каждым месяцем молчания, что пролетал меж ними, Ифемелу ощущала, как само это молчание затвердевает и превращается в плотную неповоротливую статую, какую невозможно сокрушить. Она все еще принималась писать ему, часто, но всякий раз бросала, всякий раз решала не отправлять электронную весточку.

С Кёртом она в собственных мыслях сделалась женщиной без всяких узлов и забот, женщиной, бегущей под дождем, во рту — вкус напитанной солнцем клубники. «Напиток» стал частью архитектуры ее жизни — мохито и мартини, сухое белое и фруктовое красное. Она ходила с Кёртом в походы, сплавлялась на каяке, жила в палатке рядом с дачей его семьи — ничто из этого в своей жизни она прежде и вообразить не могла. Сделалась легче, стройнее; она была Девушкой Кёрта, и в эту роль она скользнула, как в любимое платье, которое к лицу. Она больше смеялась — потому что он смеялся так часто. Его оптимизм ослеплял ее. Кёрт бурлил планами.

— У меня мысль! — говорил он то и дело.

Она представляла его ребенком, окруженным избытком разноцветных ярких игрушек, этого ребенка вечно подталкивают ко всяким «проектам», а его будничные затеи считают чудесными.

— Поехали завтра в Париж! — сказал он однажды в выходной. — Знаю-знаю, это очень неоригинально, но ты там никогда не была, и это восторг, что Париж тебе покажу я!

— Не могу я взять и полететь в Париж. У меня нигерийский паспорт. Мне надо подавать документы на визу, с выпиской со счета, страховкой и всякими доказательствами, что я не останусь в Европе нахлебником.

— Ага, я забыл. Ладно, в следующие выходные поедем. С визой разберемся на неделе. Я добуду завтра выписку со своего счета.

— Кёртис, — сказала она чуть сурово, чтобы образумить его, но, глядя с большой высоты на город, она уже втянулась в вихрь его задора. Он не унывал ни за что и никогда, так умеют только американцы его типа, и было в этом нечто ребяческое, что Ифемелу казалось и восхитительным, и отталкивающим. Однажды они пошли гулять по Саут-стрит, потому что она никогда не видела лучшей, по его словам, части Филадельфии, он сунул свою ладонь в ее, и они шагали мимо тату-салонов и стаек пацанов с розовыми волосами. Рядом с «Королевством кондомов»[119] он нырнул в крошечный салон таро и потащил Ифемелу за собой. Женщина за черной вуалью сказала им:

— Я вижу свет и долгое счастье перед вами двоими.

Кёрт воскликнул:

— Мы тоже! — и дал ей сверху десять долларов.

Позже, когда его бурливость сделалась для Ифемелу испытанием, неизбывная эта солнечность, которую подмывало разбить, сокрушить, то воспоминание — в салоне таро на Саут-стрит — останется для нее одним из лучших о Кёрте, тот день, исполненный обещанием лета: Кёрт, такой пригожий, такой счастливый, истинно верующий. Он верил в добрые предзнаменования и позитивные мысли, в счастливые концовки фильмов, и веру эту ничто не обременяло, потому что он не обдумывал глубоко, прежде чем выбрать, во что уверовать, — он просто верил.