Американха Адичи Чимаманда
Ифемелу выбралась наружу, в громкий нестройный гул генераторов — слишком многих генераторов: звук вонзался в уши и пульсировал в голове.
— Вся прошлая неделя — без света, — проорала Раньинудо, перекрикивая генераторы.
Привратник поспешил помочь с чемоданами.
— Добро пожаловать домой, тетенька, — сказал он Ифемелу.
Он сказал не просто «добро пожаловать», а «добро пожаловать домой», словно откуда-то знал, что она и впрямь вернулась. Ифемелу поблагодарила, и в седине вечерних сумерек, в этом воздухе, отягощенном запахами, в ней заныло что-то почти невыносимое, и она не смогла подобрать ему имя. Что-то ностальгическое и печальное, прекрасная грусть обо всем, по чему она скучала, по вещам, которых никогда не узнает. Позднее, уже сидя на диване в маленькой модной гостиной у Раньинудо, ступни — в слишком мягком ворсе ковра, перед плоским телеэкраном, висевшим на противоположной стене, Ифемелу ошарашенно взглянула на себя саму. Ей удалось. Она вернулась. Включила телевизор, поискала нигерийские каналы. По НТВ первая дама государства, в синем шарфе вокруг лица, обращалась к женскому митингу, а по экрану ползли слова: «Первая дама поддерживает женщин противомоскитными сетками».[196]
— Не помню, когда последний раз смотрела этот идиотский канал, — сказала Раньинудо. — Они врут за правительство, но и врать-то не умеют как следует.
— И какой же нигерийский канал ты смотришь?
— Да вообще-то никакой-о. Смотрю «Стиль» и «Е!». Иногда Си-эн-эн и Би-би-си. — Раньинудо переоделась в шорты и футболку. — У меня тут девушка приходит готовить и прибираться, но это рагу я сама состряпала — к твоему приезду, так что ешь давай-о. Что пить будешь? У меня есть солод[197] и апельсиновый сок.
— Солод! Я собираюсь выпить весь солод Нигерии. Покупала в латиноамериканских супермаркетах в Балтиморе, но всё не то.
— Я на свадьбе наелась вкусного офады,[198] не голодная, — сказала Раньинудо. Но, подав Ифемелу еду на обеденной тарелке, все же поела немного риса и куриного рагу из пластиковой плошки, угнездившись на подлокотнике дивана, и они с Ифемелу посплетничали о старых подругах: Прийе работала организатором мероприятий и недавно очень поднялась — ее познакомили с женой губернатора. Из-за последнего банковского кризиса Точи потеряла работу в банке, но вышла замуж за богатого юриста и родила. — Точи рассказывала, сколько денег люди держат на счетах, — сказала Раньинудо. — Помнишь того парня, Меккуса Парару, который сох по Гинике? Помнишь эти его вонючие желтые пятна под мышками? У него теперь будь здоров денег, но сплошь грязные. Знаешь, все эти ребята левачат в Лондоне и Америке, а потом бегут в Нигерию с деньгами и строят домища в Виктория-Гарден-Сити.[199] Точи говорила, что он в банк лично не являлся никогда. Слал своих пацанов с сумками «Пусть Гана уходит»,[200] они таскали то по десять миллионов в день, то по двадцать. Я-то вообще в банке работать не хотела. Беда с такой работой в том, что если не оторвать себе отдел по работе с крупными клиентами, тебе крышка. Все время будешь возиться с бесполезными торгашами. Точи повезло, она работала в хорошем отделении, там-то мужа и встретила. Еще солода хочешь?
Раньинудо встала. Была в ее повадках роскошная женственная медлительность, подъем, перекат, игра ягодиц в каждом шаге. Нигерийская походка. Походка тоже намекала на избыточность, словно подсказывала, что кое-чему нужно бы вести себя потише. Ифемелу приняла у Раньинудо холодную бутылку солода и задумалась: такой была б ее жизнь, останься она тут, стала бы она как Раньинудо — работала бы в рекламной конторе, жила в однокомнатной квартире, аренду которой с зарплаты не потянуть, ходила в пятидесятническую церковь, где Раньинудо помогала, и встречалась с женатым президентом какой-нибудь компании, который покупал бы ей авиабилеты бизнес-класса до Лондона. Раньинудо показала Ифемелу его фотографии в телефоне. На одной он полулежал у Раньинудо на кровати, голый по пояс, с легким вздутием пуза, средних лет, улыбался застенчиво — как человек, только что насытившийся сексом. На другой, снятой в упор, он смотрел вниз, лицо смазано до загадочного очерка. Было в этом посеребренном сединой лице что-то привлекательное, что-то благородное.
— Дело во мне или он правда смахивает на черепаху? — спросила Ифемелу.
— В тебе. Но, Ифем, серьезно, Дон — хороший человек-о. Не как эти бестолковые лагосские мужчины, какие носятся по городу.
— Раньи, ты мне говорила, что это все мимоходом. Но два года — это уже не мимоходом. Я за тебя волнуюсь.
— У меня есть к нему чувства, отрицать не буду, но я хочу замуж, и он про это знает. Я когда-то думала, что, может, надо завести от него ребенка, но ты глянь на Уче Окафор, помнишь ее по Нсукке? Она родила от управляющего банка «Хале», и тот послал ее к чертям, что, мол, он не отец, и она теперь одна ребенка растит. На ва.[201]
Раньинудо смотрела на снимки у себя в телефоне и тихонько, нежно улыбалась. По дороге из аэропорта она сказала, притормаживая перед громадной рытвиной, погружаясь в нее и выбираясь наверх: «Я вот прямо хочу, чтобы Дон сменил эту машину. Три месяца уже обещает. Мне нужен джип. Ты глянь, какие кошмарные дороги!» — И Ифемелу заворожила жизнь Раньинудо, до томления. Жизнь, где по мановению руки с неба сыплются нужные вещи, падения которых с неба Раньинудо попросту ожидала.
В полночь она выключила генератор и открыла окна.
— Гоняла генератор целую неделю напролет, представляешь? Со светом такой паршивой ситуации давно не было.
Прохлада быстро улетучивалась. Теплый, сырой воздух удушал комнату, и вскоре Ифемелу уже стряхивала влагу собственного пота. Позади глаз зарядил болезненный пульс, вокруг звенели комары, и Ифемелу внезапно и с виноватой благодарностью вспомнила, что у нее в сумке — синий американский паспорт. Он заслонял ее от отсутствия выбора. Она всегда могла уехать — ей необязательно оставаться.
— Вот это влажность, а? — сказала она. Ее уложили на кровать Раньинудо, а хозяйка устроилась на полу на матрасе. — Дышать нечем.
— «Дышать нечем», — передразнила ее Раньинудо, в голосе — битком смеха. — Хаба! Американха!
Глава 45
Ифемелу отыскала объявление в «Нигерийские вакансии онлайн»: «Редактор отдела в ведущем женском ежемесячном журнале». Она переработала свое резюме, сочинила былой опыт постоянного редактора в женском журнале («свернут по банкротству», в скобках), и через несколько дней, после того как она отправила его с курьером, ей позвонила из Лагоса издатель журнала «Зоэ». Было в зрелом, дружелюбном голосе на том конце провода нечто смутно непристойное.
— Ой, зовите меня тетей Онену, — сказала она жизнерадостно, когда Ифемелу спросила, кто звонит. Прежде чем предложить Ифемелу работу, она проговорила конфиденциальным полушепотом: — Мой муж меня не поддержал, когда я за все это взялась, потому что считал, что мужчины станут за мной гоняться, если я начну привлекать рекламу. — Ифемелу поняла, что этот журнал — хобби тети Онену. Не страсть. Не что-то поглощающее с головой. При встрече же это ощущение усилилось: перед Ифемелу была женщина, которая легко нравится, но относиться к ней всерьез трудно.
Они с Раньинудо поехали домой к тете Онену в Икойи. Сели на кожаный диван, холодный на ощупь, и разговаривали вполголоса, пока не появилась хозяйка. Тощая, улыбчивая, хорошо сохранившаяся женщина в рейтузах, громадной футболке и с молодежной прической — волнистые волосы струились вдоль всей спины.
— Мой новый редактор отдела — прямиком из Америки! — воскликнула она, обнимая Ифемелу. Трудно было определить ее возраст — что угодно от пятидесяти до шестидесяти пяти, — но с ходу видно, что такая светлая кожа у нее не с рождения, блеск ее слишком восковой, костяшки на руках темные, словно складки кожи доблестно устояли перед отбеливающими кремами. — Хотела, чтобы вы заехали, прежде чем начнете работу в понедельник, чтобы я вас могла лично поприветствовать, — сказала тетя Онену.
— Спасибо. — Ифемелу сочла визит домой непрофессиональным и странным, но это маленький журнал, тут Нигерия, где границы размыты, где работа и жизнь перемешаны, а начальство зовут «маменькой». Кроме того, она уже представляла, как берет «Зоэ» в свои руки, превращает его в живого, полезного спутника нигерийских женщин и — кто знает, — может, выкупит его у тети Онену. И уж у себя дома новых сотрудников привечать не станет.
— Вы пригожая девушка, — сказала тетя Онену, кивая, словно пригожесть требовалась для работы, а она беспокоилась, что Ифемелу это требование не выдержит. — Мне понравилось, как вы общаетесь по телефону. Уверена: с вами в команде наши тиражи скоро превзойдут «Стекло».[202] Мы, между прочим, хоть и издание помладше, но уже догоняем их!
Дворецкий в белом, суровый пожилой мужчина, появился поинтересоваться, кто что желает пить.
— Тетя Онену, я почитала предыдущие выпуски и «Стекла», и «Зоэ», и у меня появились соображения, что можно было бы делать иначе, — сказала Ифемелу, после того как дворецкий ушел за апельсиновым соком.
— Вы настоящая американка! Уже готовы к работе, человек без глупостей! Очень хорошо. Перво-наперво расскажите мне, как мы смотримся по сравнению со «Стеклом»?
Ифемелу сочла оба журнала вялыми, но «Стекло» лучше редактировали, цвета не так ужасно размазывало, как в «Зоэ», и «Стекло» больше бросалось в глаза на лотках у торговцев: когда бы Раньинудо ни притормаживала, лоточник прижимал к окну машины экземпляр «Стекла». Но поскольку одержимость тети Онену конкуренцией — столь неприкрыто личную — Ифемелу уже заметила, она сказала:
— Примерно одно и то же, но, думаю, мы можем вырваться вперед. Нам нужно больше персональных колонок, следует ввести гостевую колонку с переменными ведущими, больше сосредоточиваться на здоровье и финансах, ярче присутствовать онлайн и прекратить таскать материалы из зарубежных журналов. Большинство ваших читателей не может пойти на рынок и купить брокколи, потому что в Нигерии брокколи не растет, зачем тогда в этом месяце журнал «Зоэ» публикует рецепт крем-супа из брокколи?
— Да, да, — проговорила тетя Онену. Вид у нее был потрясенный. А затем, словно оправившись, она сказала: — Очень хорошо. Обсудим все это в понедельник.
В машине Раньинудо сказала:
— Разговаривать так с начальством, ха! Если б ты не из Америки приехала, она бы тебя уволила не сходя с места.
— Интересно, что там такое у нее с издателем «Стекла».
— Я читала где-то в таблоидах, что они друг друга ненавидят. Уверена, это между мужиками, как иначе-то? Женщины, э! Думаю, тетя Онену начала «Зоэ», только чтобы потягаться со «Стеклом». По-моему, она не издатель, а просто богатая женщина, решившая выпускать журнал, а завтра она может его закрыть и взяться за спа.
— А дом-то какой уродливый, — сказала Ифемелу. Здание было чудовищным, с двумя алебастровыми ангелками, стерегшими ворота, и фонтаном-куполом, лопотавшим во дворе.
— Уродливый, ква? Ты что вообще? Великолепный дом!
— На мой глаз — нет, — сказала Ифемелу, однако было время, когда подобные дома казались ей красивыми. Но теперь вот так: этот дом она невзлюбила со спесивой уверенностью человека, распознающего китч.
— У нее генератор как моя квартира — и совершенно бесшумный! — сказала Раньинудо. — Ты заметила генераторную будку сбоку от ворот?
Ифемелу не заметила. И это ее уело. Вот что положено замечать настоящему лагосцу: генераторную будку, размер генератора.
На Кингзуэй-роуд ей показалось, что в черном «мерседесе» с низкой посадкой она заметила Обинзе: Ифемелу выпрямилась, вгляделась, вытянув шею, но мужчина, неторопливый в городской пробке, совсем не походил на Обинзе. В последующие недели возникали и другие проблески Обинзе — люди, о которых она точно знала, что это не он, но мог бы им быть: осанистая фигура в костюме, входящая в контору к тете Онену; человек на заднем сиденье машины с тонированными стеклами, лицо склонено к телефону; человек позади нее в очереди в супермаркете. Она даже воображала, когда впервые отправилась на встречу с хозяином съемной квартиры, что войдет и обнаружит там Обинзе. Агент сказал ей, что хозяин предпочитает иностранцев.
— Но он расслабился, когда я сказал, что вы вернулись из Америки, — добавил агент.
Хозяином оказался пожилой мужчина в буром кафтане и брюках в тон; у него была обветренная кожа и страдальческий вид человека, вытерпевшего многое от чужих рук.
— Я не сдаю людям игбо, — сказал он тихо, ошарашив Ифемелу. Такое вот теперь говорится запросто? Или и раньше говорили запросто, а она позабыла? — Такая у меня линия — с тех пор как игбо разрушили мой дом в Ябе. Но у вас вид ответственный.
— Да, я ответственная, — сказала она и изобразила подхалимскую улыбку. Другие квартиры, которые ей понравились, оказались слишком дорогими. И пусть под кухонной мойкой торчали трубы, унитаз покосился, а плитка в ванной положена как попало, лучшего она себе позволить не могла. Ей нравился простор гостиной с большими окнами, а узкая лестница к крошечной веранде очаровала Ифемелу, но главное — квартира была в Икойи. В Икойи хотелось жить. В детстве Икойи источал благородство, недостижимое, недоступное ей благородство: у людей, обитавших в Икойи, не было прыщей на лицах, а их шоферы значились как «детские». В первый же день, когда смотрела квартиру, она встала на веранде и глянула на имение по соседству: величественный колониальный дом, пожелтевший от разрухи; участок поглотила листва; трава и заросли карабкались друг по другу. На крыше дома, частью обвалившейся внутрь, она уловила движение, лазоревый всплеск перьев. Павлин. Агент по недвижимости сказал ей, что в том доме при режиме генерала Абачи жил какой-то офицер; ныне дом погряз в судебных тяжбах. И Ифемелу представила людей, живших здесь пятнадцать лет назад, а она в те времена — в крошечной квартире в тесной материковой части — томилась по этой просторной безмятежной жизни.
Ифемелу выписала чек на оплату двух лет аренды. Вот почему люди брали взятки и просили их: как еще можно по-честному оплатить вперед два года аренды? Она собиралась засадить веранду белыми лилиями и переделать гостиную в пастельные тона, но сначала следовало найти электрика, чтобы установил кондиционеры, маляра, чтобы перекрасил маслянистые стены, и того, кто переложит ей кафель в кухне и ванной. Агент привел человека, умевшего класть плитку. Провозился тот неделю, а когда агент позвонил сказать, что все готово, она резво примчалась в квартиру. В ванной она уставилась на плитку, не веря глазам своим. Края шершавые, зазоры по периметру. Одна плитка уродливо треснула посередине. Смотрелось так, будто работал нетерпеливый ребенок.
— Это что за ерунда? Вы гляньте, какое тут все шершавое! Одна плитка треснула! Это даже хуже предыдущего! Как вам может нравиться такая паршивая работа? — спросила она.
Он пожал плечами: ему явно казалось, что она поднимает шум на ровном месте.
— Мне нравится, как сделано, тетенька.
— Вы хотите, чтобы я за это заплатила?
Улыбочка.
— Ай, тетенька, но я же доделал.
Вмешался агент.
— Не волнуйтесь, ма, он заменит треснувшую.
Плиточник готовности не выразил.
— Но я же доделал. Беда, что плитка очень легко ломается. Качество плитки такое.
— Вы доделали? Вы скверно выполняете работу и говорите, что доделали? — Гнев в ней нарастал, голос возвышался, ожесточался. — Я не заплачу вам обещанного, ни за что, потому что вы не сделали того, о чем был уговор.
Плиточник уставился на нее, сузив глаза.
— А если хотите неприятностей, уж поверьте мне, они у вас будут, — сказала Ифемелу. — Первым делом я позвоню комиссару полиции, и вас упекут в Алагбон-Клоуз![203] — Она уже кричала. — Вы знаете, кто я такая? Нет, не знаете, поэтому и делаете вот так паршиво свою работу!
Плиточник струсил. Она сама себя удивила. Откуда это поперло — эта фальшивая буря, этот непринужденный заход на угрозы? К ней вернулось воспоминание, не потускневшее за все эти годы, того дня, когда умер Генерал тети Уджу, как тетя угрожала его родственникам. «Нет, не уходите, — сказала она тогда. — Стойте где стоите. Стойте, а я пойду позову своих ребят из казарм».
Агент проговорил:
— Тетенька, вы не волнуйтесь, он все сделает заново.
Раньинудо говорила ей потом:
— Ты больше не ведешь себя как американха! — И Ифемелу, вопреки себе самой, порадовалась этим словам. — Беда в том, что в стране не осталось мастеров, — объяснила Раньинудо. — Ганцы лучше. Мой начальник строит дом и к отделке привлекает только ганцев. Нигерийцы тебе барахло сделают. Они не морочатся довести все до конца как надо. Ужас. Но, Ифем, надо было позвонить Обинзе. Он бы все для тебя устроил. Он, в конце концов, ровно этим и занимается. У него небось все мыслимые связи есть. Надо было позвонить ему еще до того, как ты взялась квартиру искать. Он бы дал тебе сниженную цену в какой-нибудь своей собственности, а то и вообще квартиру бесплатно, сеф.[204] Не понимаю, чего ты ждешь, позвонила б уже.
Ифемелу покачала головой. Для Раньинудо мужчины существовали исключительно как источник вещей. Ифемелу не представляла, как может позвонить Обинзе и попросить его снизить аренду на какую-нибудь его собственность. Но почему не звонит ему вообще, она не знала. Много раз об этом думала, часто вытаскивала телефон и листала адресную книжку в поисках его номера — и не звонила. Он по-прежнему слал ей письма, надеялся, что у нее все хорошо, или же надеялся, что у Дике все получше, а она отвечала лишь на некоторые, всегда кратко, и предполагалось, что эти ответы он сочтет отправленными из Америки.
Глава 46
Выходные она проводила с родителями, в старой квартире, и счастлива была просто сидеть и смотреть на стены, видавшие ее детство, однако, лишь принявшись за мамину похлебку со слоем масла поверх перетертых помидоров, она осознала, как сильно скучала по всему. Соседи заглядывали поздороваться с вернувшейся из Америки дочерью. Многие оказались новыми и незнакомыми, но и к ним она проникалась сентиментальной нежностью: они напоминали ей тех, кого она знала, — Маму Бомбой сверху, которая однажды, еще в начальной школе, оттаскала ее за уши, приговаривая: «Не здороваешься со старшими», Огу Тони, тоже сверху, курившего на веранде, торговца из соседней квартиры, который звал ее, по навеки неведомым причинам, «чемпионкой».
— Они просто заходят проверить, не дашь ли ты им чего, — сказала мама шепотом, словно уже разошедшиеся по домам соседи могли услышать. — Они все считали, что я им что-нибудь привезу, когда мы ездили в Америку, и я пошла на рынок, накупила им маленькие-малюсенькие бутылочки духов и сказала, что это из Америки!
Родителям нравилось вспоминать ту поездку в Балтимор: маме — распродажи, папе — как он не мог разобраться в новостях, потому что американцы употребляли выражения вроде «дербанить» и «бомбануть» в серьезных сообщениях.
— Это окончательная инфантилизация и деформализация Америки! Это возвещает конец американской империи, они убивают себя изнутри! — объявлял папа.
Ифемелу подыгрывала им, слушала их оценки и воспоминания, надеялась, что никто не заикнется о Блейне, — сказала им, что ее приезд задержался из-за рабочих дел.
О Блейне старым друзьям врать не требовалось, но она соврала все равно: сказала, что у нее серьезные отношения и что Блейн скоро приедет к ней в Лагос. Ее поражало, как при встречах со старыми друзьями стремительно возникала тема брака, поражал ядовитый тон неженатых, насмешливость женатых. Ифемелу хотелось разговаривать о прошлом, об учителях, которых они изводили, о мальчишках, которые им нравились, но брак всегда оставался любимой темой: чей муж — собака, кто — отчаянная побирушка, выкладывающая в «Фейсбуке» слишком много своих фотографий во всяких нарядах, чей мужчина кого разочаровал после четырех лет и бросил ради малолетки, которой можно помыкать. (Когда Ифемелу рассказала Раньинудо, что наткнулась в банке на былую одноклассницу, Вивиен, Раньинудо первым делом спросила: «Она замужем?») И потому Ифемелу соорудила себе доспех из Блейна. Знают ее замужние подруги о Блейне — значит, не станут лезть к ней с причитаниями: «Не волнуйся, твой скоро возникнет, ты молись только», а незамужние не сочтут ее членом кружка жалеющих себя одиночек. Была и трудная ностальгия в этих сходках — иногда дома у Раньинудо, иногда у нее, а иногда в ресторанах, — потому что Ифемелу пыталась отыскать в этих взрослых женщинах следы своего прошлого, а их там часто не находилось.
Точи было не узнать, такой она стала жирной, даже форма носа изменилась, двойной подбородок рогаликом свисал под лицом. Она пришла к Ифемелу домой с ребенком в одной руке и с «блэкберри» в другой, а за нею тащилась домработница с тканой сумкой, набитой бутылочками и сосками. «Мадам Америка» — так поприветствовала ее Точи, а затем проболтала до самого конца своего визита — воинственными наскоками, словно пришла решительно побеждать в Ифемелу американскость.
— Я ребенку покупаю только британскую одежду, потому что американская линяет после первой же стирки, — сказала она. — Муж хотел переехать в Америку, но я отказалась, потому что система образования там ужасная. Одно международное агентство поставило его в рейтинге среди развитых стран в самом низу, между прочим.
Точи всегда была восприимчивой и обходительной: это она вмешивалась спокойно и рассудительно, когда Ифемелу с Раньинудо вздорили, еще в школе. В изменившейся Точи, в ее нужде обороняться от воображаемых нападок Ифемелу усмотрела громадное личное недовольство. И потому умиротворяла Точи — полоскала Америку вместе с ней, говорила только о том, что и ей не нравилось в Штатах, преувеличивала свой неамериканский акцент, пока беседа не превратилась в раздражающую головоломку. Наконец дитя Точи стошнило — желтоватой жидкостью, которую домработница поспешно вытерла, а Точи сказала:
— Нам пора, ребенок хочет спать. — Ифемелу с облегчением проводила их. Люди меняются, иногда — чересчур.
Прийе не столько поменялась, сколько сделалась жестче, покрылась хромом. Она явилась на квартиру Раньинудо с пачкой газет, опубликовавших фотографии громадной свадьбы, которую она недавно организовала. Ифемелу представила, что люди теперь говорят о Прийе. Дела у нее идут хорошо, очень даже хорошо, говорят они.
— Телефон с прошлой недели надрывается! — торжествующе заявила Прийе, отбрасывая рыжеватую прямую накладную прядь, падавшую ей на глаза; всякий раз, когда Прийе вскидывала руку отбросить с лица прядь, которая неизбежно падала обратно, потому что ее приделали именно с этой целью, Ифемелу отвлекалась на нервный розовый лак у Прийе на ногтях. У той вообще появились уверенные, слегка зловещие повадки человека, который умел подчинять людей своей воле. И Прийе блестела — серьги желтого золота, металлическая клепка дизайнерской сумочки, искристая бронзовая помада.
— Очень удачная свадьба получилась: у нас семь губернаторов присутствовало, семь! — сообщила она.
— И наверняка никто из них не был знаком с новобрачными, — ехидно заметила Ифемелу. Прийе пожала плечами, дернула кистью — показать, насколько это не имеет значения. — С каких пор удачность свадьбы измеряется количеством правительственных чинов? — спросила Ифемелу.
— Это показывает, что у тебя есть связи. Престиж показывает. Ты знаешь, до чего в этой стране могущественны губернаторы? Исполнительная власть — не баран чихнул, — сказала Прийе.
— Я вот хочу как можно больше чинов у себя на свадьбе-о. Уровень это показывает, серьезный уровень, — добавила Раньинудо. Она рассматривала снимки, медленно листая газеты. — Прийе, ты слыхала, что Мосопе женится через две недели?
— Да. Она ко мне обратилась, но у нее по моим меркам бюджет слишком маленький. Эта девушка так и не поняла первого правила жизни в Лагосе. Замуж выходят не за мужчину, которого любят, а за мужчину, который тебя лучше всех содержит.
— Аминь! — сказала Раньинудо, хохоча. — Но иногда в одном мужчине сходится и то и другое-о. Сейчас волна свадеб. Когда придет моя очередь, Отче наш? — Она глянула вверх, вскинула руки, как в молитве.
— Я говорила Раньинудо, что ее свадьбу устрою без всякой комиссии, — сказала Прийе. — Твою тоже, Ифем.
— Спасибо, но, думаю, Блейн предпочтет праздник без чинов, — сказала Ифемелу, и они все рассмеялись. — Утроим, наверное, что-нибудь скромное, на пляже.
Иногда она верила собственным вракам. Она почти видела их с Блейном, в белом, на карибском пляже, в окружении немногих друзей, бегут к импровизированному алтарю из песка и цветов, а Шэн смотрит и надеется, что кто-нибудь споткнется и упадет.
Глава 47
Оникан — старый Лагос, кусочек прошлого, храм угасшего величия колониальных лет: Ифемелу помнила, что дома здесь сутулые, некрашеные, неухоженные, по стенам плесень, петли ворот ржавые, обессиленные. Но девелоперы теперь ремонтировали и сносили, и на первом этаже свежеотделанного трехэтажного здания тяжелые стеклянные двери открывались в вестибюль, выкрашенный в терракотовый оранжевый, где секретарша Эстер с приятным лицом сидела перед маячившими на стене исполинскими серебряными буквами ЖУРНАЛ ЗОЭ. Эстер переполняли некрупные амбиции. Ифемелу представляла, как она роется в ношеной обуви и одежде на боковых стеллажах «Теджуошо-маркета», отыскивает лучшее, а затем без устали торгуется с хозяином. Она носила опрятно выглаженные наряды и потертые, но тщательно начищенные туфли на каблуке, читала книги из разряда «Как молиться, чтобы преуспеть», с шоферами общалась высокомерно, а с редакторами — подобострастно.
— Эта сережка у вас, ма, очень изящная, — сказала она Ифемелу. — Если соберетесь ее выбросить, отдайте, пожалуйста, мне, я вам помогу ее выбросить.
И она беспрестанно звала Ифемелу к себе в церковь.
— В это воскресенье придете, ма? Мой пастор — очень могущественный божий человек. Столько людей свидетельствует о чудесах, которые у них в жизни случились благодаря ему.
— Почему вы считаете, что мне нужно к вам в церковь, Эстер?
— Вам понравится, ма. Это одухотворенная церковь.
Поначалу от этого «ма» Ифемелу было не по себе — Эстер на пять лет ее старше, но положение, конечно, превосходило возраст: Ифемелу — редактор отдела очерков, у нее визитки, шофер, а над головой витает дух Америки, и потому даже Эстер ожидала, что Ифемелу будет изображать мадам. Она и изображала — говорила Эстер комплименты, шутила с ней, но всегда и игриво, и снисходительно, а иногда дарила Эстер вещи — старую сумочку, старые часы. Так же вела себя и с шофером Айо. Жаловалась на его лихачество, угрожала уволить, если он еще раз опоздает, просила повторять свои указания — убедиться, что он все понял. И все же постоянно слышала противоестественную писклявость у себя в голосе, когда все это произносила, и никак не могла убедить в мадамности даже себя саму.
Тетя Онену любила повторять:
— Мой персонал — в основном выпускники иностранных вузов, а эта женщина из «Стекла» нанимает какую-то шушеру, не способную знаки препинания во фразе расставить!
Ифемелу представляла, как тетя Онену произносит это на каком-нибудь званом ужине, «мой персонал в основном», и журнал от этого кажется крупным кипучим предприятием, хотя в редакции работало трое, административкой занималось четверо, и только у Ифемелу и Дорис имелись заграничные степени. Дорис, тощая, с запавшими глазами вегетарианка, заявляла, что стала вегетарианкой, как только смогла, говорила с подростковым американским акцентом, из-за чего ее повествовательные фразы звучали как вопросы, — за исключением бесед с матерью по телефону: тут в ее английском появлялась плоская невозмутимая нигерийскость. Ее длинные систерлоки[205] выгорели на солнце до меди, одевалась она тоже причудливо — белые носки и броги, мужские рубашки, заправленные в велобриджи, — сама Дорис считала свой стиль оригинальным, а все в конторе прощали ей его, потому что она вернулась из-за границы. Макияж не носила, если не считать ярко-красной помады, придававшей ее лицу некую эпатажность, этакая алая рана, в чем, возможно, и состоял замысел, но кожа без прикрас тяготела к пепельно-серому оттенку, и первый порыв Ифемелу, когда они познакомились, — предложить хороший увлажнитель.
— Ты в Филли в Уэллсоне? А я в Темпле?[206] — сказала Дорис, чтобы сразу постановить, что они члены одного и того же высшего клуба. — Ты в этом кабинете будешь работать, со мной и Земайе. Она помощник редактора, до обеда на задании, а может, и дольше? Вечно торчит сколько захочет.
Ифемелу уловила зловредность. Зловредность была не изощренной: Дорис хотела, чтобы ее уловили.
— Я подумала, что ты типа на этой неделе попривыкнешь тут ко всему? Поглядишь, чем мы занимаемся? А на следующей уже примешься за дела? — сказала Дорис.
— Ладно, — согласилась Ифемелу.
Кабинет — обширная комната с четырьмя столами, на каждом по компьютеру — казался голым и необжитым, будто сегодня все явились на работу впервые. Ифемелу не очень представляла, что нужно сделать, чтобы кабинет смотрелся иначе: может, семейные фотографии на столах поставить или просто чтобы вещей было побольше, побольше папок, бумаг и степлеров — доказательств, что кабинет обитаем.
— У меня в Нью-Йорке была отличная работа, но я решила вернуться и осесть здесь? — сказала Дорис. — Типа семья надавила, что надо остепениться и все такое, ну? Типа я единственная дочь? Когда только вернулась, одна моя тетка посмотрела на меня и сказала: «Я тебе найду работу в хорошем банке, но тебе придется срезать эти свои дада[207]». — Она насмешливо качала головой из стороны в сторону и изображала нигерийский акцент. — Богом клянусь, в этом городе битком банков, которые хотят, чтоб ты была умеренно привлекательной, но эдак предсказуемо, — и получишь место менеджера по работе с клиентами? Короче, я вышла сюда, потому что здесь удобно знакомиться с людьми — из-за всяких событий, на которые мы попадаем, ну?
Дорис говорила так, будто у них с Ифемелу был один сюжет жизни на двоих, одинаковый взгляд на мир. Ифемелу это немножко не понравилось — высокомерие уверенности Дорис, что и она, Ифемелу, само собой, придерживается того же мнения.
Прямо перед обедом в кабинет вошла женщина в тугой юбке-карандаше и лакированных туфлях с каблуками-ходулями, спрямленные волосы гладко стянуты назад. Некрасивая, черты лица никакой гармонии не создавали, но несла она себя так, будто все у нее как надо. Зрелая. Это слово пришло Ифемелу на ум — из-за фигуристой стройности, крошечной талии и неожиданно высоких изгибов груди.
— Привет. Вы Ифемелу, так? Добро пожаловать в «Зоэ». Я — Земайе. — Она пожала Ифемелу руку, лицо прилежно сохраняла бесстрастным.
— Привет, Земайе. Рада знакомству. У вас красивое имя, — сказала Ифемелу.
— Спасибо. — Она привыкла это слышать. — Надеюсь, холод в помещении вам не нравится.
— Холод в комнатах?
— Да. Дорис любит выкручивать кондиционер слишком сильно, а я вынуждена сидеть в кабинете в свитере, но поскольку теперь вы с нами в одном кабинете, вероятно, мы сможем голосовать, — сказала Земайе, усаживаясь за свой стол.
— О чем ты вообще? С каких это пор тебе приходится сидеть в свитере? — спросила Дорис.
Земайе вскинула брови и вытащила из ящика стола толстую шаль.
— Да влажность просто чумовая? — сказала Дорис, обращаясь к Ифемелу и ожидая согласия. — Такое чувство, что я дышать не могла, когда вернулась?
Земайе тоже обратилась к Ифемелу:
— Я девушка из Дельты,[208] на домашних дрожжах, урожденная и выращенная. Без кондиционеров росла и дышать могу без мороза в комнате. — Она говорила бесстрастно, произносила все ровно, без взлетов и падений тона.
— Ну, насчет холода не знаю? — сказала Дорис. — В большинстве контор в Лагосе есть кондиционеры?
— Не выкрученные до самого низа, — возразила Земайе.
— Ты ничего про это не говорила?
— Все время об этом говорю, Дорис.
— В смысле, что это прямо-таки мешает тебе работать?
— Холодно — вот и все, — сказала Земайе.
Их взаимная неприязнь — притаившийся, крадущийся леопард.
— Я не люблю холод, — сказала Ифемелу. — Думаю, я бы заледенела, если выкрутить кондиционер до упора.
Дорис сморгнула. Вид у нее был не просто как у человека, которого предали, а изумленный от того, что ее предали.
— Что ж, ладно, можем включать и выключать в течение дня? Мне без кондиционера тяжело дышать, а окошки такие, блин, малюсенькие?
— Ладно, — сказала Ифемелу.
Земайе промолчала: повернулась к компьютеру, словно безразличная к этой маленькой победе, и Ифемелу безотчетно огорчилась. Она, между прочим, выбрала сторону, встала за Земайе, а та осталась безучастной, непроницаемой. Ифемелу задумалась, что она за штучка. Земайе ее интриговала.
Позднее Дорис с Земайе рассматривали фотографии, разложенные у Дорис на столе, — снимки крупной женщины в тесных растрепанных одеяниях, и тут Земайе сказала:
— Простите, меня прижало, — и ринулась к двери, а из-за пластики ее движений Ифемелу захотелось сбросить вес. Дорис тоже провожала ее взглядом.
— Тебя не бесит, когда говорят «меня прижало» или «мне надо облегчиться», а им нужно просто в уборную? — спросила Дорис.
Ифемелу рассмеялась.
— Ну!
— По-моему, «уборная» — это очень американское. Но есть же «туалет», «одно место», «дамская комната».
— «Дамская комната» мне никогда не нравилась. Мне нравится «туалет».
— И мне! — сказала Дорис. — А еще бесит же, когда люди употребляют «дай» в широком смысле! «Дай свет»!
— Знаешь, чего я не выношу? Когда люди говорят «приму» вместо «выпью». «Я приму вина. Я не принимаю пива».
— О господи, ну!
Когда Земайе вернулась, они смеялись, она глянула на Ифемелу все с той же зловещей бесстрастностью и сказала:
— Вы, народ, видимо, обсуждаете следующую сходку «бывалых».
— А это что? — спросила Ифемелу.
— Дорис постоянно о них говорит, но меня пригласить не может, потому что это исключительно для людей, приехавших из-за границы. — Если и была в тоне Земайе издевка — а должна была, — она скрыла ее под плоским тоном.
— Ой, да ладно. «Бывалые» — это типа такое старье? Не 1960-е же, — отозвалась Дорис. А затем обернулась к Ифемелу: — Я вообще-то собиралась тебе рассказать. Называется клуб «Нигерполитен», это просто компания, где все недавно вернулись, кто-то из Англии, но в основном из Штатов? Совсем междусобойчик, типа поделиться опытом и наладить связи? Ты верняк знаешь оттуда кого-то. Прям стопроц приходи?
— Да я с радостью.
Дорис встала и взялась за сумочку.
— Мне пора к тете Онену.
После ее ухода в кабинете стало тихо, Земайе набирала что-то на компьютере, Ифемелу копалась в интернете и размышляла, о чем думает Земайе.
Наконец Земайе сказала:
— Так вы, значит, та самая знаменитая американская блогерша по расовым вопросам. Когда тетя Онену нам рассказала, я не поняла.
— В смысле?
— Почему расовые вопросы?
— Я в Америке открыла для себя эту тему, и она меня увлекла.
— Хм-м, — пробормотала Земайе, словно сочла, что открыть для себя тему рас означает экзотически потакать своим причудам. — Тетя Онену говорила, что у вас бойфренд — черный американец и он скоро приедет?
Ифемелу удивилась. Тетя Онену спрашивала о ее личной жизни — с непринужденностью, но настойчиво, и Ифемелу скормила ей подложную историю с Блейном, решив, что в любом случае не дело начальства — совать нос в ее личную жизнь, а теперь, похоже, выяснялось, что ее личной жизнью поделились и с другими сотрудниками. Может, она слишком по-американски к этому относится — цепляется за неприкосновенность своего пространства просто из принципа. Какая разница, знает Земайе о Блейне или нет?
— Да. До следующего месяца должен приехать, — сказала она.
— Почему там все уголовники — одни только черные?
Ифемелу открыла рот — и закрыла его. Вот вам и пожалуйста: знаменитая блогерша по расовым вопросам — а слов-то и нету.
— Мне нравятся «Копы».[209] Я ради этого сериала себе цифровое спутниковое ТВ завела, — сказала Земайе. — И все уголовники — черные.
— Это все равно что сказать, будто каждый нигериец — 419-й, — выдала наконец Ифемелу. Прозвучало это слишком вяло, совсем не убедительно.
— Но это же правда, у всех у нас есть немножко 419 в крови! — Земайе улыбнулась, и в ее глазах впервые, кажется, мелькнуло настоящее веселье. А затем она добавила: — Простите-о. Я не хотела сказать, что ваш бойфренд — уголовник. Просто спросила.
Глава 48
На встречу «Нигерполитена» Ифемелу позвала с собой Раньинудо.
— У меня нет сил на твоих возвращенцев, я тебя умоляю, — сказала Раньинудо. — Кроме того, Ндуди наконец вернулся из своих поездок туда-сюда, и у нас вечером светская жизнь.
— Ну удачи тебе, ведьма, выбрала между мужиком и подругой.
— Да-о. Ты, что ли, на мне женишься? Меж тем я сказала Дону, что иду с тобой, так что, уж пожалуйста, не ходи никуда, где он может оказаться. — Раньинудо расхохоталась. Она все еще встречалась с Доном — ждала полного подтверждения, что с Ндуди «серьезно», а к тому же надеялась, что Дон сначала успеет купить ей новую машину.
Встреча клуба «Нигерполитен»: группка людей, пьет шампанское из бумажных стаканчиков у бассейна дома в «Осборн-Эстейт», модная публика, вся сочится savoir fair,[210] у каждого — вынянченная псевдопричудливость: выкрашенное в рыжий афро, футболка с изображением Тома Санкары,[211] чрезмерные самодельные серьги — висячие произведения современного искусства. Голоса щетинились иностранными акцентами. «Приличного смузи в этом городе не найдешь!», «О боже, ты был на той конференции?», «Вот что нужно этой стране: активное гражданское общество». Ифемелу знала здесь кое-кого. Поболтала с Бисолой и Ягазие, у обеих естественные волосы, обе носили их в жгутах, нимб спиралей обрамлял лица. Поговорили о местных парикмахерских, где умелицы корпели и пыхтели, пытаясь расчесать естественные волосы, словно это некое чужеродное извержение, будто их собственные волосы не выглядели так же, прежде чем их оборола химия.
— Салонные девочки такие: «Тетенька, а вы не хотите выпрямить волосы?» Какой бред, что африканки в Африке не ценят свои естественные волосы, — сказала Ягазие.
— Ну, — согласилась Ифемелу и уловила праведность у себя в голосе — и во всех голосах. Они-то, возвращенцы, непорочны, они вернулись домой с дополнительным слоем блеска. К ним присоединилась Икенна, юристка, жившая под Филадельфией, с ней они познакомились на конвенте «Блогерство бурых». Подошел к ним и Фред, пухленький ухоженный мужчина. Он уже представился Ифемелу.
— Я до прошлого года жил в Бостоне, — сказал он поддельным свойским тоном, потому что «Бостон» — это зашифрованный «Гарвард» (иначе он бы сказал МТИ, или Тафтс,[212] или еще что-нибудь), а другая женщина, в один голос с ним: «А я — в Нью-Хейвене», — лукавым тоном, который изображал безыскусность, а это означало, что дама — из Йеля. Люди подходили и подходили к их кружку, объединенные осведомленностью — они так легко ссылались на одно и то же. Вскоре все уже смеялись и перебирали всякое американское, по чему скучали.
— Обезжиренное соевое молоко, Эн-пи-эр,[213] быстрый интернет, — сказала Ифемелу.
— Хорошее клиентское обслуживание, хорошее клиентское обслуживание, хорошее клиентское обслуживание, — сказала Бисола. — Местные ведут себя так, будто одолжение тебе делают, обслуживая. Пафосные места еще ладно, хоть и не отлично, а вот обычные рестораны? Ни за что. На днях тут спросила у официанта, можно ли мне вареный ямс с другим соусом, чем в меню, он на меня поглядел и сказал просто «нет». Оборжаться.
— Но американское обслуживание бывает таким приставучим. Кто-нибудь висит над тобой и постоянно достает. «Вы все еще трудитесь над этим?» С каких пор еда стала трудом? — сказала Ягазие.
— А я скучаю по приличному вегетарианскому месту? — сказала Дорис и пустилась рассуждать о новой домработнице, которая не в силах сделать простой сэндвич, о том, что Дорис заказала на острове Виктория вегетарианский спринг-ролл, откусила от него, а там — курица, а официант, когда его подозвали, улыбнулся и сказал: «Может, сегодня курицу положили». Все рассмеялись. Фред сказал, что приличное вегетарианское место, вероятно, скоро откроется — столько инвестиций в страну, кто-то же должен додуматься, что есть и рынок вегетарианства, на котором можно работать.
— Вегетарианский ресторан? Невозможно. В этой стране в общей сложности четверо вегетарианцев, включая Дорис, — сказала Бисола.
— А вы не вегетарианка? — спросил Фред у Ифемелу. Ему просто хотелось с ней разговаривать. Она время от времени ловила на себе его взгляд.
— Нет, — ответила она.
— О, есть одно место, новое, на Акин-Адесоле,[214] — сказала Бисола. — Бранчи очень хорошие. У них есть такое, чем мы можем питаться. Пошли туда в следующее воскресенье.
У них есть такое, чем мы можем питаться. Ифемелу почувствовала себя не в своей тарелке. Ей здесь было хорошо — и она жалела об этом. Жалела она, что так заинтересовалась этим новым рестораном, так оживилась, представив свежие зеленые салаты и паровые, все еще упругие овощи. Ей нравилось есть то, чего ей не хватало в отъезде, — джоллоф, приготовленный с избытком масла, жареные бананы, вареный ямс, — но она тосковала и по тому, к чему привыкла в Америке, даже по киноа, коронному блюду Блейна, с фетой и помидорами. Вот кем она надеялась не стать, но опасалась, что стала, — человеком категории «у них есть такое, чем мы можем питаться».
Фред рассуждал о Нолливуде — чуть громковато:
— Нолливуд — это общественный театр, вот правда, и, если так к нему относиться, его можно терпеть. Это для массового потребления — или даже для массового участия, это не личное переживание кино. — Он смотрел на нее, просил взглядом ее согласия: им, таким вот людям, не полагалось смотреть нолливудские фильмы, а если они их смотрели, то лишь из соображений увеселительной антропологии.
— Мне нравится Нолливуд, — сказала Ифемелу, хотя тоже считала, что такие фильмы — скорее театр, нежели кино. Позыв противоречить оказался сильнее. Если она размежуется, может, окажется чуть менее тем, кем опасалась стать. — Нолливуд, может, и мелодраматичен, так и жизнь в Нигерии мелодраматична.
— Правда? — сказала женщина из Нью-Хейвена, стискивая стаканчик в кулаке, словно сочла это настоящей диковиной — что человеку в этой компании может нравиться нолливудское кино. — Это такое оскорбление моему интеллекту. В смысле, продукт же плох. Что это говорит о нас?
— Но Голливуд делает столь же плохое кино. Просто освещение получше, — сказала Ифемелу.
Фред рассмеялся — слишком от души, — чтобы она знала: он — на ее стороне.
— Дело не только в технике, — продолжила женщина из Нью-Хейвена. — Сама индустрия ретроградна. Образ женщины, допустим? Это кино более женоненавистническое, чем само общество.
Ифемелу увидела на другой стороне бассейна мужчину, чьи широкие плечи напомнили ей об Обинзе. Но для Обинзе он был слишком высок. Ифемелу задумалась, как бы Обинзе отнесся к такому сборищу. Пришел бы вообще? Его выслали из Англии, как ни крути, может, он бы и не счел себя возвращенцем.
— Эй, вернитесь, — окликнул ее Фред, придвинувшись ближе, вторгаясь в ее личное пространство. — Вы где-то витаете.
Она натянуто улыбнулась.
— Уже нет.
Фред разбирался, что к чему. В нем была уверенность человека с практической сметкой. Вероятно, у него гарвардская степень в деловом администрировании, он умеет вставлять в разговор слова «емкость» и «ценность». И снятся ему не картинки, а факты и цифры.
— В МУЗОНе[215] завтра концерт. Вам нравится классическая музыка? — спросил он.
— Нет. — Ей казалось, что она не нравится и ему.
— Желаете полюбить классическую музыку?
— Желать что-то полюбить видится мне странным, — сказала она, и Фред стал ей любопытен, смутно интересен. Они поговорили. Фред упомянул Стравинского и Штрауса, Вермеера и Ван Дейка, сыпал избыточными отсылками, слишком много цитировал, устремленья — все за Атлантикой, и слишком он был прозрачен в этом своем отыгрыше, слишком рвался показать, сколько всего он знал в мире Запада. Ифемелу слушала, внутренне широко зевая. Она в нем заблуждалась. Не тот он тип, что считал весь мир бизнесом. Он был импресарио, хорошо смазанным и умелым, из тех, кто мастерски лепит и американский акцент, и британский, кто знает, что сказать иностранцам, как сделать иностранцу уютно, и кто легко добывает заграничные гранты под сомнительные проекты. Она задумалась, каков он под этой ловкой оболочкой.
— Так пойдете на эту тусовку с напитками? — спросил он.
— Я устала, — сказала она. — Думаю, поеду домой. Но вы мне позвоните.
Глава 49