Пушки царя Иоганна Оченков Иван
– Что же, я принял решение, – поразмыслив, ответил Владислав, – завтра мы атакуем. А сегодня уже поздно, посему я вас больше не задерживаю.
Услышав волю королевича, все присутствующие, кроме Казановского, поклонились и вышли. Пан Адам же, напротив, развалился в кресле и, глядя ему в глаза, спросил:
– Мне показалось или ты совсем не рад возвращению своей пассии?
– О чем ты?
– Брось, у тебя был такой вид, будто тебе вместо пирожного подсунули черствый сухарь.
– Ты не прав, – немного смущенно отозвался Владислав, – я очень рад, что она жива, но…
– Но допускать ее к своему телу не собираешься?
– Ты невыносим!
– Вовсе нет, просто я привык всем говорить правду. Даже тебе, мой будущий король.
– Ты ничего не понимаешь!
– Так объясни.
– Ну что тебе объяснять, ты же видел, в каком я был отчаянии, когда Агнешка пропала. Но мы тогда потерпели обидное поражение, потеряли много людей и пушек…
– Да уж, Иоганн Альбрехт ловко щелкнул нас по носу.
– Щелкнул по носу? Да мне показалось, что случилась катастрофа! Это ведь мой первый поход как главнокомандующего, а он подловил меня на переправе и потом исчез, как песок сквозь пальцы просочился…
– И на фоне всех этих неприятностей исчезновение любовницы оказалось далеко не самой большой потерей?
– К тому же известие о ее пропаже, – продолжал королевич, не слушая своего фаворита, – каким-то невероятным образом облетело все наше войско. Так что казалось, будто даже самые последние пахолики смотрят на меня с издевкой: «Гляньте, вот идет Владислав, потащивший на войну женщину и не смогший ее уберечь! Теперь она наверняка ублажает Странника…»
– О боже, да ты ревнуешь! – засмеялся пан Адам.
– Ничего подобного! – вспыхнул Владислав. – Просто не знаю даже, как тебе сказать… только все начало успокаиваться – и она вернулась.
– Ну, раз уж вернулась, – глубокомысленно заметил фаворит, – значит, герцог не слишком ей понравился!
– Езус Мария, как ты можешь так говорить!
– А что такого, репутация Иоганна Альбрехта всем известна. Того и гляди пан Карнковский скоро станет дедушкой.
– Что?
– Что слышал; единственное, о чем я тебя прошу – не будь дураком и не признавай своим этого байстрюка, кто бы ни родился.
– Но ведь этот, как его, Корбут, говорил…
– Я тебя умоляю! Нашел кого слушать… да этот недотепа не понял бы, что случилось, даже если бы стоял со свечой рядом с альковом. Кстати, ты и впрямь собираешься его награждать?
– Что?
– Мой друг, ты наверняка станешь величайшим из польских королей! Не прошло и часа, как ты забыл о своем обещании. Браво! Впрочем, ты все правильно делаешь, пусть этого героя награждает отец спасенной. К тому же, если мое предположение подтвердится, ее вполне можно выдать за него и тем самым закрыть вопрос.
– Зачем ты так говоришь? – тихо спросил Владислав. – Я… я все-таки люблю ее.
– Бог мой, да кто же тебе мешает делать это и дальше? Развесистые рога подойдут к глупому выражению лица этого нищего шляхтича как нельзя лучше. Впрочем, Агнешка – единственная дочь пана Теодора, так что бедняками они уж точно не будут. Он ведь довольно удачно сменял ее невинность на несколько староств, не так ли?
Едва первые робкие солнечные лучи тронули верхушки деревьев, а на густой траве заблестели подобно жемчужинам капельки росы, в обоих военных лагерях началась побудка. Первыми забегали слуги богатых господ, с тем чтобы успеть приготовить им завтрак, затем зашевелились артельщики у воинов попроще. В чистое голубое небо устремились дымки многочисленных костров, а над землей поплыл дразнящий ноздри ратникам запах съестного. Где-то высоко в небе запел жаворонок, но суетящимся внизу людям не было никакого дела до красоты его пения.
Будучи не в силах оставаться долее в шатре, я вышел наружу и вдохнул утренний воздух полной грудью. Увы, свежесть его была уже перебита дымком ближайшего очага и запахом каши с салом.
– Не желаешь ли квасу холодненького, государь? – спросил, угодливо улыбаясь, подбежавший податень.
– Ну давай, – без особой охоты в голосе ответил я.
Квас и вправду оказался холодным и ядреным; с горячим кофе или чаем, вкус которого я начал забывать, конечно, не сравнится, но в общем и целом – пойдет.
– Завтракать не угодно ли?
– Перед боем не ем, – отрезал я.
– Неужто думаешь, ляхи в атаку пойдут?
– А чего тут думать – не слышишь разве, как барабаны гремят?
Из далекого польского лагеря и впрямь доносился какой-то шум. Очевидно, они встали раньше нашего, или как я не стали набивать живот в опасении ран. Впрочем, при нынешнем уровне медицины, никакой разницы нет. Практически любое ранение в брюшную полость ведет к летальному исходу.
Вокруг потихоньку собирается толпа: спальники, жильцы, рынды с податнями… Подходят и мои ближники. Где-то совсем рядом балагурит, рассказывая очередную байку, Анисим Пушкарев. Справа от меня уже возвышается медведеподобный Никита, а вот Корнилия что-то не видно. Хотя нет, вот и он спешивается у коновязи.
– В лагере Владислава шум, – негромко шепчет мне бывший лисовчик, протиснувшись сквозь окруживших меня людей, – сегодня они пойдут в атаку.
– Давно пора, – только что не зеваю я в ответ, – а то застоялись что-то.
– Государь, ты бы снарядился к бою-то, – неуверенно говорит кто-то из спальников.
– Успею еще с железом натаскаться, – отмахиваюсь рукой, – вы лучше этого, как его, Первака позовите.
Парень выскакивает, как будто только моего зова и ждал. Выглядит он, кстати, не очень. Видать, все еще казнит себя за побег Янека и Агнешки. В принципе как ни крути, а вина за ним есть. Не уследил. То, что случившееся входит в наш план, отношения к делу не имеет. Тут с этим строго: раз виноват – значит, ответишь! Если, конечно, царь не помилует. Царь, к слову, настроен помиловать, однако виду не подает.
– Вот он я, государь… – едва слышно говорит писарь.
– Перо, бумага с собой? – спрашиваю, не оборачиваясь.
– Всегда, – оживляется он, сообразив, что позвали не на казнь.
– Вот и держись рядом с тем и с другим. Ты ведь скоропись ведаешь?
– Ведаю.
– Ну вот и записывай для потомства.
– Что записывать-то?
– А все что увидишь. Что враги делали, чем наши ответили. Как я мудро командовал, как Анисим хреново исполнял. Все в подробностях!
– Чего это я – и вдруг худо исполнял? – поинтересовался подошедший поближе Пушкарев.
– Да кто тебя знает, бестолкового, – пожал я плечами, – видать, судьба такая.
– Ну, только если судьба…
– Вот что, – повинуясь какому-то наитию, вдруг сказал я, – возьми-ка чистый лист, и пока есть время – пиши.
– Слушаюсь.
– Я, Божьей милостью, царь всея Руси и протчая и протчая и протчая, Иван Федорович, известный до восприятия святого крещения как великий герцог Мекленбурга, Иоганн Альбрехт из рода Никлотингов, находясь в трезвом уме и полной памяти, сим объявляю: если всемилостивейший Господь не попустит пережить мне этот день, то я завещаю все свои владения, титулы и средства в Священной Римской империи германской нации, моему сыну принцу Карлу Густаву Мекленбургскому. Из этих средств ему надлежит выделить в качестве приданого моей дочери принцессе Евгении сумму в двадцать тысяч гульденов единовременно, а также ренту в пять тысяч гульденов ежегодно. Помимо этого, наша дочь получает пожизненное право проживать в любом замке нашего герцогства по своему выбору. Помимо того, ему надлежит позаботиться о Кларе Марии Рашке, воспитаннице моей матушки герцогини Клары Марии Брауншвейг-Вольфенбюттельской, Мекленбург-Стрелицкой, урожденной принцессе Померанской, которую я признаю своей дочерью и объявляю принцессой крови Мекленбургского дома. После замужества означенной принцессе Кларе Марии в качестве приданого должна быть выплачена сумма в десять тысяч гульденов единовременно и пожизненная рента в тысячу гульденов.
Что же касается престола Русского царства, то для наследования его нашему сыну надлежит немедленно прибыть в Москву и принять там святое крещение, ибо в православной стране не может быть неправославного монарха. До достижения им возраста совершеннолетия завещаю управлять государством регентскому совету из следующих персон: боярина Ивана Никитича Романова, боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Воспитателем сына назначаю окольничего Никиту Ивановича Вельяминова. Все записал?
Пока присутствующие с ошарашенным видом внимали моим словам, стоящий рядом Никита подвинулся еще ближе и тихонько шепнул:
– А царицу Катерину чего не помянул?..
– Приехала бы сюда, так была бы царицей, – так же тихо ответил я, – а на нет и суда нет.
– И чего это ты духовную грамоту писать удумал?
– Да так, чтобы не беспокоиться ни о чем.
– Ну-ну! Тогда тащите доспехи, что ли, облачаться будем.
Пока придворные помогали мне облачаться в доспехи, Первушка перебелил завещание согласно всем бюрократическим требованиям эпохи. То есть царское титло – золотой краской, заглавные буквы – красной, и еще массу каких-то заморочек, понятных только местным. Я недолго думая приложил печать, затем подписал сам и велел подписывать остальным присутствующим. После чего приказал:
– Грамотку сию доставьте в Можайск к князю Пожарскому, пусть сохранит.
– Как прикажешь, государь.
Пока русский царь, неожиданно для себя самого, занимался составлением завещания, из польского лагеря стали выходить и строиться войска противника. Полк за полком, хоругвь за хоругвью, конные к конным, пешие к пешим. Отдельно гусары, отдельно казаки, отдельно наемники. Зрелище, надо сказать, было величественное. Если русские ратники все больше одевались скромно и единообразно, только рынды с податнями и кирасиры блестели латами на солнце, то поляки и литвины перед боем вырядились в пух и прах. Прежде всего, конечно, выделялась гусарская конница. Тут и великолепные стати коней, и богатые доспехи, и вычурная одежда самих ясновельможных панов. Поветовые хоругви выглядели несколько менее богато, однако совсем не терялись на их фоне, ибо каждый шляхтич счел своим долгом надеть все самое лучшее, что только смогло оказаться у него в гардеробе. Однако, несмотря на пышный вид, маневрировали их хоругви настолько слаженно, что пристально следящий за их маневрами Панин невольно восхитился их выучкой. Драгуны под его командованием еще немного погарцевали на виду у ляхов, а затем, повинуясь приказу своего ротмистра, дружно развернули коней и поскакали к своему лагерю.
То, что вражеское воинство готовится к бою, не осталось незамеченным. Когда Федор провел своих людей между рогатками, стрельцы и пушкари в острогах уже заняли свои места и пристально наблюдали за неприятелем. За первой линией укреплений под барабанную дробь строилась пехота, обученная по-немецки и готовая поддержать в случае надобности своих товарищей. Между полками ходили несколько священников и кропили православных святой водой, благословляя на ратный подвиг.
– Ну что, Федя, посмотрел на ляхов? – окликнул я ротмистра.
Панин удивленно уставился на меня, но затем признал и, подъехав, изобразил поклон.
– Посмотрел, государь.
– Ну и как, понравились?
– Понравились, – не стал кривить тот душой, – хорошо идут, басурмане.
– А воинству твоему?
– Мои, ваше величество, не хуже обучены, да только с латниками в чистом поле нам не совладать.
– А зачем нам с ними в чистом поле переведываться? Нет, раз уж заявились, то пусть сами к нам идут.
Переговорив с Федором, я тронул шпорами жеребца и двинулся дальше. Тот, видимо, дивясь про себя, отчего это царь нарядился в простой рейтарский доспех, посмотрел вслед и приказал драгунам спешиться и ослабить подпруги.
Отчего я снова надел свой старый рейтарский доспех? Даже не знаю, счастливый он у меня. К тому же, в случае чего, никто и не поймет, что войско осталось без полководца. Ну а что, воеводы и полковники свой маневр знают, выстоят, если…. Ох, чего это меня на мрачные мысли потянуло?.. Ну вот и первая линия, надо бы обратиться к войскам с речью, воодушевить, так сказать. Вообще, есть в этом какое-то позерство. Как ни надрывай глотку, а все равно услышат тебя только ближайшие к тебе ратники, а остальные могут лишь догадываться, к чему их призывают. Это уже потом историки напишут, что полководец произнес прочувствованную речь и так воодушевил войска, что они всех порвали. Ага, как же!
– Слушайте меня, люди русские! – начинаю громко кричать, обращаясь к стоящим вокруг воинам. – Снова к нам пришел враг. Снова стонет под копытами его коней наша земля, горят города и села. Плачут женщины и дети. Не мы к ним пришли – они к нам! Видит бог, не хотел я этой войны. Мне, царю вашему, довольно того, что я имею, ибо земля наша велика и обильна и тем по всему свету славится. Но если уж враг сам к нам пришел, то делать нечего – надобно драться! И потому говорю вам: стойте крепко, не за меня – за отечество! Не отдавайте басурманам на поругание храмы православные! Защитите от ляхов своих жен и сестер, да стариков немощных и детей малых, чтобы не видеть им такой беды, как мы прежде видели. А про меня ведайте: жизнь мне не дорога! И если Господь рассудит, что для спасения Руси мне надобно живот положить на сем поле, то вот он я! Здесь стану и с места не сойду, но не пущу ляхов дальше!
Слова как-то сами собой приходили в голову, и я выкрикивал рубленые фразы, будто вколачивая их в головы стоящих вокруг меня людей. Поначалу они прислушивались без особого внимания, но постепенно слова мои находили отклик в душах ратников, и когда я замолчал, они разразились восторженными криками. Ударив шпорами коня, я вихрем понесся вдоль линии укреплений, приветствуя своих воинов поднятой рукой. Я что-то кричал им, они отвечали мне тем же, и над русским войском как будто гремел гром. Наконец, я объехал всех и повернулся к противнику. Ого, а они времени зря не теряли. Вражеские ряды совсем близко. Из них выезжает какой-то богато одетый всадник, и я некоторое время удивленно смотрю на него. Неужто королевич? А может, предложить ему благородный поединок… Э нет, это кто-то другой, тоже знатный и богатый, но не Владислав. А жаль.
– Ясновельможный пан, – прокричал он мне издалека, – могу я узнать ваше имя?
Приблизившись, поляк с недоумением посмотрел на мои простые доспехи и совершенно не сообразного им великолепного жеребца. Конь у меня и вправду знатный. Шесть лет назад, тогда еще совсем сопливый Федька Панин проявил неслыханную лихость: захватил в плен самого Кшиштофа Радзивила, который с тех пор сидит в Калуге! Но помимо имперского князя, который сам по себе немалая добыча, был захвачен и его конь – невиданной красоты арабский жеребец по кличке Султан. Благородное животное пострадало в бою, но конюхи его, слава богу, выходили. Так вот мой Алмаз – из его потомков. Гонористый лях объявил, что вернется из плена только вместе со своим конем, на что я дал всемилостивейшее согласие, и загнул такой выкуп, что стало непонятно, кто из двух пленников знатнее. Собственно, поэтому пан Кшиштоф до сих пор в плену, а Султан, не покладая… хм… копыт, трудится над улучшением генофонда в моих конюшнях.
– У меня много имен, – отозвался я, – вам какое?
– Как так? – удивился поляк. – Меня послал королевич Владислав, чтобы объявить своим подданным, что он намерен занять принадлежащий ему по праву трон в Москве, а потому им необходимо сдаться своему законному повелителю! Увидев, как вы объезжаете войска, я подумал, что вы герцог Иоганн, но, видимо, ошибся.
– И как же ваше имя, ясновельможный пан?
– Иероним Модзалевский, но вы не представились…
– Разные люди зовут меня по-разному, друг мой. Одни герцогом Иоганном Альбрехтом, другие царем Иваном Федоровичем, но вы можете звать меня Странником.
– Что?!
– Пан Модзалевский, возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите, что самое умное, что он мог бы сейчас сделать, это развернуться и скакать, не оглядываясь, до самого Вильно.
– Но мой господин никогда не откажется от московской короны!
– Да ради бога! Пусть носит хоть целых три разом, одну на голове, вторую напялит на уд, а третью засунет себе в задницу! Мне нет дела до дурачков, украшающих себя титулами, удержать которые они не могут. Пусть объявит себя хоть Императором Вселенной, я и не охну!
– Вы говорите странные вещи!
– Мой дорогой пан Модзалевский, поймите одну простую истину: совершенно не важно, что люди говорят. Гораздо важнее, что они делают. Я, к примеру, царствую на русском троне, и мне совершенно все равно, что говорит ваш королевич.
– Но это неслыханно!
– Это просто здравый смысл.
– Настоящие государи так не поступают!
– Послушайте, ну откуда полякам знать, как поступают настоящие монархи? Занимайтесь-ка лучше своими делами. Вы получили ответ, так доставьте его Владиславу и не морочьте мне голову.
Совершенно сбитый с толку парламентер отправился назад, что-то бормоча про себя: очевидно, ругательства. Я вернулся на свое место и с интересом стал наблюдать за происходящим. По-видимому, моего кузена не устроил полученный им ответ, и скоро в польском войске затрубили трубачи. Затем ударили множество барабанов, и польская пехота, мерно шагая, двинулась вперед. Под Вязьмой мы уже изрядно проредили ее, но все равно сил у королевича еще хватало. Наш левый фланг почти упирался в стены можайского кремля. Там наступление обозначали несколько пеших хоругвей выбранецкой пехоты и остатки венгров, уцелевших после погрома под Вязьмой. По вооружению и обмундированию выбранецкая пехота ближе всего к нашим стрельцам. Обучена, правда, еще хуже, то есть совсем никак. Служат в ней простолюдины, нанятые по прибору, отчего шляхта их не всегда и за людей-то считает. Впрочем, они ко всем так относятся, кроме самих себя.
В центре удар наносят немецкие наемники. Эти свое дело знают, хотя есть и у них недостатки. К примеру, довольно малое количество мушкетеров. Обычно их от трети до половины, а остальные атакуют противника пиками. Эта тактика считается самой передовой в Европе, но у меня на сей счет свое мнение. Правый фланг упирается в гряду холмов, атаковать там неудобно, тем паче что высоты заняты острожками с артиллерией. А еще за этими холмами прячется только что подошедший из Москвы полк. Собран он с бору по сосенке, но выбирать не приходится. Там дворяне, по какой-либо причине не попавшие к Вельяминову, казаки, служивые татары с черемисами и еще бог знает кто. Ну что скажешь… других у меня пока нет. А в нужную минуту могут пригодиться, благо полякам о них ничего не известно. По крайней мере, я так думаю.
Командует этим полком князь Петр Пронский. Да-да, тот самый. Собственно говоря, он и привел эту рать, заодно охраняя пороховой обоз, а вся вина его состояла в том, что не принял, как следует, понадеявшись на служащих Пушкарского приказа. Так что снимать с командования его, по большому счету не за что. Да и кого попало ни русские дворяне, ни татарские мурзы не потерпят, а назначать перед боем нового воеводу, попутно расшевелив осиное гнездо местничества… благодарю покорно! Сам Пронский уверен, что попался под горячую руку, но государь отходчив. Ибо послал ему в подарок ковш чеканный из серебра с повелением не держать обиды, а нести службу как прежде.
Вражеская пехота медленно приближается к нашим укреплениям. Надо сказать, что со стороны выглядят наши редуты не очень внушительно. Частокол есть далеко не везде, а там где есть – не слишком высок. Свеженасыпанные валы прикрыли дерном, рвы тоже замаскировали, так что со стороны кажется, будто стрельцы стоят едва ли не в чистом поле. Тем временем французские артиллеристы под прикрытием наступающих терций подтащили несколько пушек. Командовавший ими де Мар сделал выводы из прошлой артиллерийской дуэли и на сей раз подошел к делу со всей ответственностью. Каждый из приданных ему выбранецких пехотинцев тащил на плечах мешок, набитый землей. Из этого подручного материала они довольно быстро устроили баррикаду или вал, за которыми и были установлены пушки. Француз лично проверил наводку у каждого орудия и лишь после этого приказал открыть огонь. Горящие фитили вжались в затравки, и тяжелые пушки с грохотом выплюнули ядра в нашу сторону.
Большинство из них вполне безвредно застряли в валах, но одно ухитрилось угодить в частокол, раскидав в разные стороны и колья, и прячущихся за ними стрельцов. Приободренные пушкари продолжили расстрел редута. Наши пушки несколько раз отвечали, но не слишком часто. Показываем противнику, что порох у нас есть, но мы его экономим. Пара ядер застряли в мешках с землей, еще несколько долетели до немецкого строя, убив и покалечив десятка полтора пикинеров. Но в целом на этот раз верх за поляками. Наконец, одно из посланных де Маром ядер угодило в сложенный возле русских пушек порох или нечто подобное. По крайней мере, взметнувшийся вверх черный султан дыма и множество деревянных обломков прямо указывали на это. Расположенные в редуте пушки тут же замолчали, и донельзя довольные собой французы только что не начали плясать от радости.
– Я же говорил, что отплачу! – азартно вскрикнул де Мар и приказал перенести огонь на соседний редут.
Тот вскоре тоже замолчал, и было видно, как русские стрельцы разбегаются в разные стороны, бросив свое укрепление. Внимательно наблюдавший за артиллерийской дуэлью гетман велел объявить французу свою благодарность и приказал пехоте переходить в атаку.
Выбранецкие вместе с немногочисленными венграми остались прикрывать пушки, а немецкие наемники под грохот барабанов грозно двинулись вперед. Впереди идут, подняв целый лес пик, пять шеренг пикинеров, прикрывая собой своих товарищей-мушкетеров. Разгромленные редуты молчат, и лишь их соседи сделали несколько залпов по наступающему врагу. Кованые ядра бьют прямо в строй, вырывая солдат из рядов и устраивая в них целые просеки. Однако наемники продолжают стойко идти вперед, стиснув зубы и сплачивая ряды. Разгромленные артиллерийским огнем редуты уже совсем близко, и видно, что командиры московитов пытаются хоть как-то построить своих подчиненных, чтобы дать отпор. Кажется, что победа уже совсем близко, но тут выяснилось одно пренеприятное обстоятельство. Как оказалось впоследствии, господин де Мар совершенно напрасно решил, что столь эффектный взрыв был делом его рук.
На самом деле коварные московиты выкопали посреди своего укрепления небольшую яму и заложили в нее бочонок пороха, а сверху засыпали землей вперемешку с разным деревянным хламом. Когда артиллерия противника сосредоточила на редуте свой огонь, оставалось лишь подорвать эту импровизированную мину и имитировать уничтожение хранилища боезапаса. Самое сложное было заставить попрятаться не привычных к таким штукам стрельцов. Некоторые из особенно любопытных таки пострадали при взрыве, а другие, перепугавшись, вполне натурально разбегались в разные стороны, окончательно убедив врага в успехе. Как бы то ни было, пушки при взрыве не пострадали и были готовы к стрельбе.
Подойдя на верный мушкетный выстрел, наемники остановились. Раздалась барабанная дробь, и сквозь ряды пикинеров вперед двинулись стрелки. Начался так называемый караколь: мушкетеры дружно маршируют вперед и, выйдя на открытое пространство, с размаха вбивают в землю сошки, укладывают в рогатку свое оружие, раздувают фитиль и по команде дают залп. Затем вперед выходит следующая шеренга, и маневр повторяется. Пока остальные ведут огонь, отстрелявшиеся заряжают свое оружие. Стрельцы с вала пытаются отвечать, но их недружные залпы не слишком эффективны. И в этот момент для немецких наемников разверзаются врата ада – русские пушкари открывают огонь, и в плотные ряды немцев врывается картечь. Причем это не мелкие камни и куски железа, как до сих пор практикуется в артиллерии других стран, а чугунные пули, зашитые в мешочки, аккуратно уложенные в поддоны из жести. Материал этот очень недешевый, но дело того стоит. Упакованная таким образом картечь бьет гораздо дальше и кучнее и буквально раздирает мушкетерский строй. Дело усугубляется тем, что они, в отличие от пикинеров, почти не носят доспехов. Рой чугунных пуль разрывает их плоть, ломает кости и сбивает с ног.
Крики ярости перемежаются со стонами умирающих, но немецких ветеранов не так легко смутить. Повинуясь командам уцелевших офицеров, пикинеры снова смыкают ряды и, опустив наконечники своих копий, грозной лавиной надвигаются на русский редут. Со стороны кажется, что к укреплению ползет какой-то чудовищный еж, ощетинившийся совершенно невероятными иглами пик. В души воинов, не раз смотревших смерти в глаза, невольно заползает страх. Стрельцы лихорадочно перезаряжают пищали, но пушкари успевают первыми. Чем еще хороша упакованная в мешочки картечь – с нею пушки быстрее перезаряжаются. Прежде чем вражеская пехота добирается до наших укреплений, артиллеристы успевают дать еще два залпа. При попадании в упор доспехи не могут спасти своих обладателей от тяжелых картечных пуль, а к пушкам присоединяются залпы стрельцов. Однако флегматичные швабы продолжают переть вперед, лишь смыкая ряды после потерь.
Наконец, перед самым рвом в дело бросаются уцелевшие мушкетеры. Прикрытые от вражеского огня телами своих товарищей, они успели перезарядить оружие и, подобравшись вплотную, пытаются в последнем броске добыть себе победу. Отчаянные храбрецы выскакивают вперед и, разрядив в московитов мушкеты, тут же бросают их наземь. Затем, выхватив шпаги и кинжалы, бегут к острожкам, проваливаясь по пути в прикрытые плетенками рвы и волчьи ямы и напарываясь на торчащие в их глубине заостренные колья. И те, кто преодолел эту последнюю преграду, поднимаются на валы, где их уже ждут стрелецкие бердыши и сабли.
Пока вражеская пехота безуспешно штурмует русские укрепления, стоящие во втором ряду пехотинцы открывают рогатки, и в проходы между редутами устремляются два эскадрона рейтар. Несмотря на мой категорический запрет, Вельяминов сам ведет их в бой, размахивая воеводской булавой. Заметив новую опасность, пикинеры разворачивают свои пики и, выставив их в разные стороны, пытаются отразить нападение. Однако рейтары и не думают врубаться в их строй, а скача вдоль него, разряжают в немецких наемников свои пистолеты. Потом разворачиваются на скаку и уступают место следующим. Промахнуться, стреляя в плотный пехотный строй, довольно трудно, и немцы падают один за другим. Впрочем, не все из них пассивно ждут своей очереди. Вот молодой парень, потерявший стоящих вокруг него товарищей, выскакивает с диким криком вперед и резким толчком пики выбивает из седла одного из московитов, явно не ожидавшего такой прыти от своего противника. Эта оплошность стоит ему жизни, однако и пикинер не успевает отступить, и на его голову тут же обрушивается стальной чекан. У каждого из русских рейтар три-четыре пистолета, и когда они, наконец, разряжают их все – на ногах остается не более половины наемников. Тем не менее проклятые швабы бежать не собираются и только теснее смыкают ряды, ощетинившись наконечниками пик.
Как только Владислав заметил, что русская кавалерия вышла в поле, он понял, что пришел его час. Воспользовавшись тем, что внимание гетмана было отвлечено, он приказал развернуться находящимся под его личным командованием крылатым гусарам и сам повел их в атаку. Затрубили трубы, затрепетали флажки на ветру, и лучшая кавалерия Восточной Европы двинулась в бой. Сначала шагом, потом рысью и наконец, перейдя в галоп, мчались представители лучших фамилий Речи Посполитой. Всякому было известно, что страшен таранный удар крылатых гусар и мало кто может выдержать их натиск. Наверное, так бы случилось и на этот раз, но проклятые варвары и не подумали принимать рыцарский бой, а повинуясь команде своих начальников, развернулись и резво отошли под защиту укреплений. Только что казалось, будто гусарские пики вот-вот достанут до отвратительных бородатых рож, как вдруг перед прекрасной польской кавалерией оказались стена рогаток и бьющая прямо в лицо вьюга картечи. Впрочем, среди гусарских ротмистров дураки тоже не водились, и выдержав первый залп, они не стали дожидаться второго, а тут же отвели свои хоругви на безопасное расстояние. Как бы то ни было, но лихая атака королевича хоть и не принесла победы, но остановила избиение немецкой пехоты.
– Благодарю вас! – прокричал Владиславу командовавший наемниками капитан. – Если бы не вы, мы бы остались там все!
– Почему он так кричит? – удивился принц, глядя на окровавленного немца.
– Кажется, он потерял слух, – пояснил кто-то из солдат, поддерживающих своего командира.
– А где ваши мушкетеры? – спросил не отстававший сегодня ни на шаг от своего приятеля Казановский.
– Там, ваша милость, – махнул рукой немец в сторону русских редутов, – мало кто из них смог вернуться из этого пекла.
Когда гусары и уцелевшие пикинеры отошли, взбешенный коварством московитов де Мар снова приказал открыть огонь по, казалось бы, уже подавленным редутам. Побаивающиеся его крутого нрава пушкари споро заряжали свои орудия и посылали в сторону неприятеля ядро за ядром. Однако на этот раз русская артиллерия не стала молчать, а принялась энергично отвечать. Несмотря на то что калибр орудий у нее серьезно уступал монстрам де Мара, их было значительно больше, и скоро они просто засыпали польские позиции своими снарядами. Импровизированный бруствер из заполненных землей мешков не смог долго сопротивляться такому напору. Вскоре от него остались одни воспоминания, а русские ядра покалечили нескольких пушкарей. Наконец, одно из них угодило прямо в готовую к выстрелу пушку и разбило ей лафет.
– Что вы стоите, канальи? – вызверился француз на прячущихся от обстрела польских пехотинцев. – Немедленно восстанавливайте шанцы, иначе мы не сможем вести огонь!
Впрочем, русская стрельба тоже скоро стихла, и над полем боя застыла напряженная тишина.
– Кажется, у них все-таки не хватает пороху, – немного сконфуженно сказал гетману королевич, когда они с Казановским вернулись на холм.
– Думаю, да, – тут же согласился с ним Ходкевич, – в противном случае они раскатали бы ваших людей. Вы заметили, что московитская картечь летит гораздо дальше обычной?
– Разве? – картинно удивился фаворит. – Мне, право же, так не показалось.
– Какие у вас потери? – не принял его тона гетман.
– Они совсем не велики: три товарища[58] убиты, двое ранены, однако смогли удержаться в седле. Под несколькими пали лошади, но в целом…
– Ясновельможный пан, – едко прервал его Ходкевич, – я прекрасно знаю, как составляются отчеты о потерях, но мне нужно знать истинное положение дел. Сколько вы всего потеряли в бою, включая пахоликов, почтовых и всех кто бы с вами ни увязался!
– Более полусотни, – тяжело вздохнул Владислав.
– Мои гусары под Клушино потеряли меньше!
– Но герцог вывел в поле кавалерию и почти истребил нашу пехоту!
– Вы все правильно сделали, ваше высочество, – смягчился гетман, – однако же вам следовало послать на помощь пехоте не гусарские, а казачьи хоругви. После того как они прогнали рейтар, их можно было бы спешить и еще раз атаковать. Возможно, эта попытка стала бы более удачной.
– Но это и сейчас не поздно, – оживился королевич, – тем паче что пушки мекленбургского дьявола снова замолчали.
– Мы так и сделаем, но при одном условии.
– Каком же?
– Вы останетесь здесь и больше не полезете в драку.
Чуть в стороне за боем с интересом наблюдала до крайности странная группа. Трое из них были одеты по-европейски и наблюдали за боем в зрительную трубу, по очереди передавая ее друг другу. Чуть поодаль сидел краснолицый толстяк в довольно замызганном кунтуше, поминутно прикладывавшийся к баклаге, а рядом с ним двое молодых людей, одетых как шляхтичи.
– А что, пан Мондье, – отвлек переговаривавшихся между собой французов толстяк, – ведь, пожалуй, эти разбойники разбили пушки пана де Мара?
– Сколько раз вам говорить, месье Криницкий, – немного раздраженно отозвался старший из них, коверкая польские слова, – мое имя есть де Бессон! Впрочем, вы правы: артиллерия месье де Мара пока что приведена к молчанию.
– Посмотрите, – воскликнул один из шляхтичей, оказавшийся Яном Корбутом, – наши строятся для новой атаки!
–Держу пари, – буркнул в ответ один из французов, – что это наступление кончится тем же!
– Месье Бессон, – второй шляхтич обратился к французу таким мелодичным голосом, что всякий признал бы в нем все еще одетую в мужской наряд прекрасную панну Агнешку, – как вы думаете, наши одержат верх?
Француз фыркнул про себя от наивности вопроса, однако дамам полагается отвечать учтиво, и называвший себя де Бессоном сын парижского бакалейщика, слегка поклонившись, ответил:
– Видите ли, мадемуазель, очевидно, что у герцога Иоганна Альбрехта весьма сильная позиция. К тому же им удалось ее недурно укрепить и вместе с тем замаскировать. Держу пари, что гетман пошел в атаку, не подозревая о том, что именно встретят его войска.
– Вы полагаете, что победят московиты?
– Я так не сказал, однако у них очень сильная артиллерия. Я бы даже сказал, совершенно неожиданно сильная. Вряд ли где в Европе есть армия, в которой столько полевых пушек, и к тому же их умеют так ловко использовать.
– А если у них кончится порох?
– В этом случае войска королевича, несомненно, одержат верх, – отозвался француз и тут же добавил вполголоса: – Боюсь только, что если дела пойдут таким образом, то солдаты у поляков кончатся раньше, чем порох у герцога.
Однако панна Карнковская больше не слушала его и, совершенно успокоившись, наблюдала за боем. Тем временем умильно улыбавшийся Криницкий отозвал в сторону Корбута. Надо сказать, что, судя по внешнему виду, дела у Янека пошли в гору. Возможно, старый пан Теодор Карнковский проявил щедрость к бывшему слуге, спасшему его дочь, а может, случилось еще какое чудо, но только кунтуш на парне был новый, равно как и сапоги с шапкой. Эфес его сабли блестел серебром, и вообще он производил впечатление человека зажиточного.
– Ты что-то хочешь сказать, пан Адам? – спросил молодой человек у толстяка.
– Посмотри туда, дружок, и скажи мне, что ты видишь?
– Где? Ах там… это гусары строятся для атаки.
– Да, я тоже так подумал, – покивал головой Криницкий, – а чьи это флаги над ними?
– Гетманские.
– Стало быть, это наши литовские гусары… – задумчиво проронил старый забулдыга.
– Не пойму я, к чему ты клонишь?
– Янек, ты ведь мне как сын, – начал тот издалека, – я ведь всегда к тебе хорошо относился…
– Я знаю, пан Адам, и очень благодарен тебе за твое участие. Да что говорить, даже с этим разбойником Михальским ты меня познакомил, и хотя я чуть не погиб, но если бы не плен – я бы не повстречался снова с панной…
– Ну вот, опять свернул на свою Агнешку… – с досадой прервал его толстяк, – я ведь тебе о серьезных делах толкую!
– Хорошо-хорошо, слушаю тебя.
– Ты знаешь, что оба сына пана Замостского служат в хоругви пана гетмана?
– И что с того? – нахмурился Корбут, которому было неприятно упоминание об отчиме и его сыновьях.
– Там сейчас будет жарко, – неопределенно проронил Криницкий, явно намекая на поле боя.
– О чем ты?
– Да ни о чем, а только на войне всякое случается. К тому же пан Замостский стар и других наследников у него нет.
– Господи Иисусе! – перекрестился Янек. – Уж не хочешь ли ты сказать…
– Я хочу сказать, что тебе нет ни одной причины переживать за пана Замостского и его отродье, а вот если Господь или дьявол приберут их черные души, то имение останется выморочным, и ты сможешь вернуть себе и свой фольварк, и, может, еще что-нибудь в придачу.
– Зачем ты так говоришь… Конечно, они дурно обошлись со мной, но, видит бог, я не желаю им зла.
– Тебе бы ксендзом быть, – пробурчал пан Адам, – а не шляхтичем. Неужто ты хочешь всю жизнь провести, прислуживая другим? Верни ты свой фольварк – смог бы жениться на хорошей девушке и завести семью. А я бы на старости лет нянчил твоих ребятишек и благословлял бы судьбу, пославшую мне… ты ведь не оставишь без куска хлеба старого друга?
– Ну конечно нет, а только об этом рано говорить, фольварка-то у меня еще нет. Хотя… послушай, будь у меня состояние, я мог бы посвататься к панне Агнешке…
– Ну вот опять, – нахмурился толстяк, наблюдая за пришедшим в крайнее возбуждение товарищем, – я же тебе сказал, что жениться надо на хорошей девушке, а ты опять о панне Карнковской. Она-то тут при чем?
Тем временем поляки возобновили атаку. Поскольку немцы потеряли значительную часть своих копейщиков и почти всех мушкетеров, их усилили остатками венгров, выбранецкой пехотой и спешенными казачьими хоругвями. Однако смешиваться друг с другом ни те, ни другие, ни третьи не захотели, а потому наступали каждый своим отрядом. Чтобы у герцога не было соблазна сосредоточить свои силы на атакуемом месте, Ходкевич приказал Мартину Казановскому, отцу фаворита королевича, проявить активность и на другом фланге. Тот недолго думая соединил несколько хоругвей пятигорцев, литовских татар и казаков и послал их в атаку. Это не слишком решительное наступление было легко отбито несколькими пушечными залпами, и о нем можно было бы и вовсе не упоминать, если бы не последовавшие затем трагические события.
После того как на батарее навели порядок, и де Мар еще раз обстрелял русские редуты, польская пехота снова пошла вперед. Однако на сей раз противник не стал ждать, пока они подойдут поближе, а сразу принялся осыпать их ядрами. Кажется, московитские пушкари здорово набили руку, и всякий залп приводил к тому, что в рядах наступающих появлялись целые просеки. Но если немцы или спешенные казаки стойко держались под обстрелом, то выбранецкие всякий раз, когда рядом шмякался чугунный мячик, так и норовили бежать куда-нибудь без оглядки. Впрочем, польские командиры были прекрасно осведомлены о качествах своей пехоты и потому поставили за их спинами немногих уцелевших венгров. Те были злы на русских за погром, устроенный им у Вязьмы, и злы на выбранецких, что те бросили их тогда, и потому безо всяких сантиментов возвращали малодушных в строй, не стесняясь прибегать в случае надобности к оружию.
Когда наступающие приблизились к линии русских укреплений, пушкари перешли на картечь, и тем сразу же стало жарче. Каждый залп тяжелых чугунных пуль выкашивал целые ряды противника. Сраженные люди падали, шедшие за ними переступали через трупы, поскальзываясь в лужах крови и запинаясь о тела товарищей. Наконец им удалось приблизиться на верный мушкетный выстрел. Первыми начинали поляки, их пехота, как обычно, построена в десять шеренг. По команде командиров первые девять опускаются на землю, а последняя дает залп. Следом за ними поднимается предпоследняя и тоже стреляет. Таким образом на врага обрушиваются десять залпов подряд, а затем они должны бросаться в атаку. Однако, пока они приближались, русские пушкари подкатили к переднему краю еще несколько орудий, удвоив таким образом количество стволов. И едва выбранецкие отстрелялись – накрыли их залпами.
Хуже всего было то, что польские пехотинцы были скверно обучены. Если венгры, у которых они позаимствовали эту тактику, после выстрела сразу же опускались на землю, всячески стараясь укрыться от ответного огня, то поляки остались стоять и приняли на себя картечные залпы в упор. Выдержать подобный огонь было уже выше их сил, и уцелевшие бросились в панике назад, сметая пытавшихся остановить их венгров. Впрочем, далеко не все последовали их примеру. Немцы и спешенные казаки хотя и понесли потери, но не растеряли мужества и ринулись вперед, подбадривая себя громкими криками. Стрельцы немедленно дали залп из пищалей, но яростно кричавшая толпа захлестнула редуты, и началась резня.
На наше счастье, они не перемешались между собой, а атаковали каждый свой редут. Немцам сначала удалось потеснить защитников своими длинными пиками, но русские, работая бердышами как дровосеки топорами, отсекали им наконечники, разрубали древки, иной раз отсекали и руки, державшие оружие. Наемники, лишившись своих пик, дрались обломками, хватались за шпаги и даже пытались отбирать у стрельцов их бердыши, но стрельцы, ловко действуя своим грозным оружием, скоро оттеснили врага за линию валов. Несколько хуже было со спешенными казаками. Надо сказать, что в казачьих хоругвях совершенно не обязательно служат казаки. Чаще это такие же поляки или литвины, как и те, кого набирают в гусары, просто не богатые, а потому вооруженные и экипированные по-казачьи, или, если точнее, по-татарски. Тем не менее оружием они владеют изрядно, о дисциплине представление имеют и потому являются опасным противником.
Поначалу бой шел с переменным успехом, но в какой-то момент им удалось ворваться внутрь редута и начать теснить отчаянно сопротивлявшихся стрельцов и пушкарей. Так случилось, что в этот момент я остался почти один. Никита и Корнилий бросились к своим ратникам, чтобы подготовить их к контратаке. Ван Дейк командовал артиллеристами, а я, оглянувшись, увидел, что рядом только Первушка да пара рынд с несколькими податнями.
– Эй, Незлоб, – окликнул я писаря, – скажи честно – страшно тебе?
Парень внимательно посмотрел на меня, отложил в сторону бумагу с пером и вытащил из ножен саблю.
– Нет, государь, с тобой не страшно. Пошли, что ль?
– И то верно, – хмыкнул я, – давно хотел игрушку твоего тезки в деле опробовать, да вот как-то все случая не было. И это… допельфастеры мои держи, а то мало ли что.
Достав из-за пояса револьвер, я подмигнул ошалевшей от моего решения свите и решительно шагнул вперед.
– Да как же это, государь, – попробовал возразить один из рынд – Петька Пожарский, но мы с Перваком уже почти бежали к месту боя.
– Не отставать, – крикнул я замешкавшимся было телохранителям, – а то заставлю за слоном навоз убирать!
– За каким еще слоном?
– Эх вы, серость… Вы же себе не представляете, как эта скотина гадит, так что марш вперед!
Впрочем, наш порыв не остался незамеченным. Федор Панин не успевал остановить меня от очередного безрассудства, но вполне успевал прийти мне на помощь со своими драгунами. Однако это случилось позднее.
– Вот что, ребятки, – крикнул я рындам с податнями, – вы в доспехах, потому держитесь рядом со мной и не давайте никакой сволочи подобраться, пока я стрелять буду! А ты, Примус, считай выстрелы: как пять раз бабахнет – значит, в револьвере заряды закончились, стало быть, пора мне пистолеты подавать. Уяснили? Ну, с Богом!
Первого противника ждать долго не пришлось, рослый казак в кольчуге поверх кунтуша, то ли привлеченный блеском кирас моих телохранителей, то ли просто кинувшийся на первых, кто ему подвернулся, с диким ревом налетел на меня, размахивая саблей. Щелкнул кремень о стальную полку, и на лбу нападавшего появился третий глаз.
– Ты глянь-ка, работает! – удивился я и передвинул барабан.
Да, главное неудобство этого девайса состояло в том, что барабан надо было передвигать вручную, и тут главное – не ошибиться. Во время пробной стрельбы у меня это получалось, но сейчас-то вокруг бой кипит! Следующих нападавших было двое, но саблю одного отразил рында, пока я прострелил брюхо второму, затем снова передвинул барабан и пальнул в оставшегося.
– Эх, как часы работает, и что характерно – отечественная продукция! А то привыкли все к заграничному… дармоеды.
Среди атаковавших редут особенно выделялся один поляк в богатой шапке с торчащим пучком перьев. Корабела в его руках, казалось, просто порхала, срубая при этом одного стрельца за другим. Сразу было видно, что шляхтич был незаурядным фехтовальщиком, а потому я решительно направился к нему.
– Эй, ты: глянь-ка, что у меня есть! – крикнул я ему и спустил курок.
На лице поляка отразились сначала удивление, затем ужас, а потом злорадство. Только тогда я сообразил, что после удара кремня не последовало выстрела. Проклятая железяка все-таки осеклась! Шляхтич, не теряя ни секунды, бросился ко мне и, вероятно, зарубил бы, если бы на его пути не стали телохранители. Однако молодым людям было далеко до этого виртуоза, и едва их клинки схлестнулись пару раз, он выбил саблю у одного и оглушил ударом по шлему второго. Однако мужество моих рынд дало мне время выдернуть шпагу из ножен, и добить парня у него не получилось. Какое-то время мне удавалось отражать эскапады шляхтича, однако фехтование никогда не было моей сильной стороной. Обычно я стремился разрешать возникавшие вопросы подобного рода с помощью пистолетов, только вот сейчас у меня в руках вместо верных допельфастеров не слишком надежная игрушка, и… Пламя, казалось, обожгло мне щеку, а мой противник, удивленно смотря на меня, медленно опустился на колени и завалился на бок. Обернувшись, я увидел совершенно ошарашенное лицо Первушки, державшего обеими руками один из моих двухзарядных пистолетов.
– Это кто же тебя, паразита, учил дуплетом стрелять?
– Я случайно… – только и смог промямлить он в ответ.
– Понятно… ну-ка, дай сюда второй, пока ты своего царя не подстрелил.
Пока я занимался тестированием револьвера в боевых условиях, к гарнизону редута пришли на выручку драгуны Панина. Одинаково хорошо обученные и стрелять, и драться на саблях, и колоть багинетами, они быстро оттеснили казаков к валам. Сообразив, что сегодня не их день, поляки начали ретироваться. Но едва они снова оказались на поле, их там встретили рейтары Вельяминова. Однако на сей раз пехотинцы не смогли сомкнуть ряды, чтобы отбиться от кавалерии, и поражение превратилось в катастрофу. Русские конники набросились на бегущих врагов и принялись их рубить и топтать конями. Немногих пытавшихся дать отпор без лишних проволочек отстреливали. Особенно отличилась хоругвь Михальского. Совершенно не заморачиваясь преследованием бегущих, Корнилий ударил по оставшейся без прикрытия батарее де Мара.
Пылкий француз поначалу ошалел от подобной дерзости, но затем попытался вместе со своими людьми отбиться. Однако заряженные ядрами пушки не смогли остановить стремительной атаки легкой кавалерии. После чего, здраво рассудив, что бессмысленным геройством делу не поможешь, пушкари бросились бежать, не дожидаясь, пока их вырубят. Впрочем, те не стали гоняться за разбежавшейся прислугой, а недолго думая заклепали пушки специальными гвоздями, подорвали запасы пороха и тут же бросились назад. Как оказалось, вовремя. Взбешенный новой неудачей гетман Ходкевич уже разворачивал для удара гордость Речи Посполитой – крылатых гусар. Великолепно вышколенные всадники быстро выстроились в три линии и двинулись в сторону обнаглевшего неприятеля.