По велению Чингисхана Лугинов Николай

Глава двенадцатая

Противостояние

Как дойдешь до вражьего стана, смело выступай против войны, воздавай хвалу миру во всем мире.

Найди тех, у кого горе, и жалостью к жертвам обнажай их кровоточащие раны. Пусть все с ненавистью восстанут против войны, пусть все восславляют мир, дружбу и добрососедство.

Приписывай темные помыслы их правителям, пускай о них злобные слухи. Пусть подданные ненавидят своих правителей, а оскорбленные правители отвернутся от своих подданных.

Сей вражду между северными и южными, восточными и западными, пусть будут распри между родами и улусами.

Пусть молодые воины будут подвержены тоске и печали. Пусть душераздирающие песни пустят глубокие корни в их душах. Пусть одолевают сомнения и неопределенность.

Пусть никто не знает пути к спасению.

Пусть все стремятся к разрушительным путям.

Наставление лазутчику древних правителей

После блестящей победы над Тайан-ханом и найманами всякий глава даже захудалого племени, желавший носить на плечах голову, а на голове – ханскую шапку, стал призывать Чингисхана на курултай. Однако даже шапка Чингисхана могла облысеть от невыносимых мелочей, которыми наполнилась голова ее владельца, возьмись он разъезжать с курултая на курултай. И хан обычно отправлял на эти события кого-нибудь из своих великих тойонов, соблюдая видимость интереса к возне племен и вежливость, к которой, как он считал, понуждало само новое положение его народа в степи.

Но от Алахыс-Хоро-Тэгина, главы онгутов, прибыло три подряд приглашения, весьма туманных по смыслу. Чингисхан понял, что тот пытается предупредить его о чем-то чрезвычайно опасном и важном, но боится передавать сообщение открыто. Эту южную кость монголов, что занимала пространство от Байхала до Великой китайской стены, китайцы называли «белыми татарами». Онгуты некогда имели обязанностью пасти цзиньские табуны, однако пастух быстрее становится воином, чем воин – пастухом, а степь бесконечно воевала, племена грызлись меж собой и принимали чью-либо сторону. Два года назад Тайан-хан отправил послов к Алахыс-Хоро-Тэгину, государю онгутов, с предложением заключить военный союз против Чингисхана, но уже тогда мало кто верил в сомнительное счастье вождя найманов.

«Говорят, что в этих пределах явился выдающий себя за нового царя по имени Чингисхан. Мы знаем только точно, что на небе есть двое: солнце и луна, но каким образом будут два государя царствовать на этой земле? – вопрошал Тайан-хан, обращаясь с посланием к властелину онгутов. – Будь ты правою рукой моею и помоги мне войском, чтобы мы могли взять колчан Чингисхана, его ханство…»

Тогда восходящая звезда монгольского хана светила Алахыс-Хоро-Тэгину гораздо более соблазнительным огнем, чем огонь в походных кострах Тайан-хана, и он донес замыслы последнего до сведения монгольского владыки. И теперь, веря своему доброжелателю, Чингисхан в окружении турхатов отправился в путь, памятуя об участии Алахыса в разгроме найманов. Но привычка к осторожности, воспитанная с молоком матери, побудила его незаметно пустить стороной три мэгэна своих нукеров. Так они шли порознь, чтоб не привлечь любопытства ни пастуха, ни купца, ни малого дитя, держащегося за подол старухи. Облаченный в боевые доспехи порученец поскакал в западные степи, где на ранней весенней зелени откармливались табуны двух тумэнов, способных вмиг оседлать своих свежих коней, сняться и двигаться в сторону тех же онгутов.

Без шума и пышных церемоний принял Тэмучина хан Алахыс. Сразу приступил к сути дела. А получалось так, что западные соседи – тангуты, по слухам, начали подготовку к военному походу и поход этот известно против кого. Удалось узнать и мотивы этого намерения: «…если сегодня не усмирим Тэмучина и его псов, вскормленных человеческим мясом, если не рассечем их медные лбы, не вырвем шилообразные языки и железные сердца, то придет конец нашей свободе, все превратимся в его челядь. Нужно объединиться и напасть на них врасплох! Они разбегутся на десять сторон! Нельзя упускать победы из рук! Пусть поможет нам Бог…»

– Это Лунг-Судургу старается? – догадался Тэмучин. – Всякое старание да будет вознаграждено! А ты почему не с ним, Алахыс?

Алахыс жевал кончик уса, что говорило о крайней его возбужденности и беспокойстве. А скрывать ему было нечего: слишком уж бурно шел передел Степи и ее людей. Нужно было принимать сторону здравомыслия. Алахыс был не глуп, когда выбрал союзником Тэмучина. Не совершил он глупости и в этот вечер, говоря искренне то, что думал:

– Лунг-Судургу обошел меня своим посланием, хан. Я вижу за этим справедливое недоверие ко мне, и первое, что он сделает, – нападет на нас, онгутов! Разве ты не так думаешь?

Тэмучин поощрительно кивал: это очевидно. Мысли его уже заострились и изготовились к вожделенному бою, и он уже слушал собеседника вполуха, пока не вспыхнул весельем взгляд, осмысленный каким-то важным решением.

– …Я с трудом удерживаю согласие между племенами своего народа: бесполезные споры стали любимой потехой моих людишек! Скорей успокоятся ослы, связанные хвостами и гонимые в разные стороны, чем два наших заядлых спорщика поймут: чего же они хотят? И у каждого – своя правда! Как мы будем воевать с тангутами, если они навалятся? Путь к спасению один: союз с тобой. Я дал тебе слово – отдал тебе голову. Назад она не прирастет! – говорил Алахыс, играя темляком сабли, сработанной китайскими мастерами. – Горе вождю, который в смутное время правит разнородным и обольщенным гордыней народом.

– Они уже забыли, что ты спас их от найманов, когда заключил союз со мной?..

– Ты ведь знаешь: людская память – дырявое сито… Многие – за союз с тангутами! Спорят, хватаются за сабли, забывают, что тот, кто достал саблю из ножен больше, чем на треть, обязан пустить ее в дело! Так скоро дойдет и до кровопускания!

– Кто хочет во имя неведомого лучшего промотать привычное хорошее, тот всегда получает лишь кости обглоданные и лохмотья драные, – усмехнулся Тэмучин, поблескивая глазами и поерзывая от нетерпения: он быстро постигал суть и все в нем требовало поступка. – Ты ведь пригласил на курултай Лунг-Судургу? Мне хочется почитать на этом лице знаки его хитромудрой судьбы!

Оба хана посмеялись от души.

– Лунг-Судургу должен вот-вот приехать! Конечно же, я пригласил этого лиса, чтобы показать ему: я его будто бы не опасаюсь, – все еще улыбаясь, сказал Алахыс. – Мне с тобой ничего не страшно, Тэмучин…

«Такое мог сказать лишь очень доверяющий мне человек», – подумал Тэмучин. – Такой, кто не боится сознаться в слабости…»

«Я не прошу мне верить… – говорил ясный взгляд Алахыса. – Время и дело – они все расставят как надо…»

И вот два вождя – Лунг-Судургу и Чингисхан, которым ближайшее время сулило смертельную схватку, сели рядом на один белый войлок. Оба они понимали свое грядущее противостояние, но беседовали спокойно и миролюбиво, боясь неверным словом повредить тонкую ткань многовековых обычаев: оба они были гостями в сурте Алахыс-Хоро-Тэгина. Как бы из соображений вежливости Лунг-Судургу поинтересовался нынешним положением найманов, подробностями гибели Тайан-хана, тем, какая участь ждала бы его среди монгольского народа, будь он сегодня жив.

Тэмучин ответил как есть: найманы остались жить своим укладом и на своих землях, а Тайан-хан, если бы его участь была иной и он не покинул срединный мир, остался бы правителем найманов. Но его улус стал бы частью большого ила.

Коричневые в крапинку собачьи глаза Лунг-Судургу, когда он забывал следить за их выражением, смотрели на собеседника хитро, словно говорили: ври-ври… Все врут, и ты ври… Ври и дай соврать другому, раз уж такая у нас игра… И все же его смутило то, что услышанное из первых уст точь-в-точь совпадало со слухами, рыскающими по степи. Так что же это: правда или красивая байка, изготовленная и распространяемая самими же монголами?

Тэмучин забавлялся с ним, ни единой гримасой не выдавая свое-го веселья: лицо его было торжественно-печальным и озабоченным.

– Что слышно о Джамухе? – спросил Лунг-Судургу.

– За два дня до моего приезда сюда Джамуху сдали моему мэгэну, стоящему на южной границе…

– Как?! Кто?! – в знак искреннего удивления Лунг-Судургу прижал правую руку к сердцу. – Вот это новость!

Тэмучин пояснил хладнокровно:

– Его сдали свои же предатели-турхаты.

Алахыс сидел, смиренно опустив глаза, и только рука, потирающая руку, могла выдать его волнение, которое, впрочем, и не нужно было скрывать.

– О, небо! – сокрушался Лунг-Судургу, постукивая себя кулаком о колено и поцокивая языком: – И я когда-то встречался с Джамухой на курултае у найманов! Могу сказать: великого ума человек!

Алахыс счел нужным сказать:

– Ум может вознести человека, как беркут ягненка, высоко-высоко, а потом сбросить вниз! Джамуха – сухой хворост вблизи костра: дунет ветер посильней – он и вспыхнет. А красным словом он может из песка пустыни веревки вить – это да… Ты бы доверился ему? – обратился он к хану тангутов.

Тот ответил без раздумий:

– О да! Если бы его стреножить! – уже хотел засмеяться своей шутке, когда Тэмучин продолжил:

– Я приказал снести головы его турхатам. Они осмелились поднять руку на собственного гур хана. Им не надо жить больше…

– Ух-се! – сглотнул слюну Лунг-Судургу и поджал губы стремечком. – Это не совсем правильно: кто же станет приводить к тебе твоих врагов? Враг должен быть наказан сильным властелином!.. А? – и он обернулся к Алахысу, но тот повернул лицо к огню очага и сказал:

– Вождь, возносящий предателей, – сам будет предан…

Казалось, что Лунг-Судургу утратил всю свою многозначительность и чинность, его глаза заметались словно черные мышата, свалившиеся в яму.

– А как же ты обойдешься с самим гур ханом? – не удержался он от любопытства. – Его ты не числишь среди предателей, Тэмучин?

– Он слишком простосердечен для того, чтобы быть предателем, – как нечто само собой разумеющееся и известное всем ответил Тэмучин. Потом сделал паузу и в упор глянул в глаза Лунг-Судургу. – А я слишком хорошо и очень давно знаю гур хана Джамуху… Если бы я не верил ему, то не верил бы и себе… Утолено твое любопытство, хан?

– Ты предложил ему мир и… должность? – уже не стеснялся столь бурно проявляемого желания знать Лунг-Судургу. – Если так, то, уверяю, м-м… это опасно… м-м…

– Не опасней, чем жить на земле. Джамуха прямодушен, чист и правдив – что же в этом опасного? Для кого он опасен? Вот и твое имя – Судургу – означает «простой», «бесхитростный». И я думаю, что ты достоин этого имени. Или я ошибаюсь?..

Лунг-Судургу опомнился и словно бы свернулся в клубок, как ласковая собачка у ног хозяина.

– Я надеюсь, что ты не ошибаешься! – улыбнувшись, ответил он.

А Тэмучин, приструнив его, продолжал:

– Ваше, тангутов, отличие от нас, монголов, и от онгутов в том, что веками вы живете оседло и выращиваете свои хлеб да капусту. Ваши горы Аласа известны богатой пушниной и дичью. Но вдруг – засуха, наводнение или какая беда земная – что тогда? Вы ведь не можете сняться и уйти кочевой тропой. Почему вы крюками вцепились в гору, которая тоже может оскудеть живностью, и почему вы ставите свой скарб… м-м… – он тоже споткнулся, как недавно Лунг-Судургу, ища нужное слово, – выше такой простой вещи, как честь? Вот что страшно потерять, на мой взгляд! Честь!

Лунг-Судургу пропустил оскорбление мимо ушей либо не заметил его, спеша выказать ум и здравомыслие:

– Ничего не растет и не приумножается, если к нему не приложит свои руки человек: чем больше орошаешь поля и унавоживаешь землю, тем больше пожнешь плодов своего труда! Следим, чтоб скот посевы не вытоптал… Точно так же и нашу гору Аласа бережем, а как вы думаете! Когда наступает пора размножения живности – ни один охотник не должен к ней приближаться под страхом наказания!

– И подчиняются? – язвительно спросил Алахыс.

– Кто ж сам себе враг? – обтекаемо ответил Лунг-Судургу. – А осенью – иди, охоться! Не-э-э-т! Оседлая жизнь – это лучше, чем кочевать всю жизнь… Кочевник ничего не наживет.

Чингисхан презирал оседлые народы. Ему были отвратительны их привязанность к хламу, к тому, что они считали богатством, их песья привычка вилять хвостами перед сильным и облаивать слабых, их не подкрепленные делами и поступками словеса, посеянные по дороге к власти, которые восходят изменой, предательством, отказом от своих слов, сказанных ранее… Кочевник же все самое дорогое носит в душе, жизнь его полна опасностей, преодоления, бессребреничества – ради чего он, кочевник, станет кривить совестью?

Но, не желая спорить с нечистым человеком, Тэмучин сказал:

– Кто знает? Таким, как мы, так нет ничего лучше, чем привычная кочевая жизнь… Иного мы даже не можем себе представить.

И Лунг-Судургу торжествующе развел руками: что, мол, с вами, недоумками, поделаешь?

«Рабы… Я уничтожу вас, пачкающих землю… – провожая Лунг-Судургу и его свиту, думал Тэмучин. – Рабы тепла… Рабы вещей… Рабы страха за свою мошну… Всякий раб изначально лжив и продажен, как ты, Лунг-Судургу, и убивать вас надо как животных: не перерезая горло, а распарывая брюхо».

Хоть и не считался Алахыс-Хоро-Тэгин сильным вождем, влияющим на жизнь Степи, но то, как он наладил разведку, вызывало восторг и уважение Тэмучина. Потому, когда уехали тангуты, ханы вызвали разведчиков и выяснили, что у тангутов уже вовсю развернута подготовка к войне: в ближних, граничащих с онгутами горах, скопилось невиданное войско, а еще несколько дней назад там гнездились непуганые птицы – улары и фазаны. Разведчики сказывали, что караваны навьюченных верблюдов беспрерывной вереницей тянутся к приграничным ущельям.

Разве этого недостаточно, чтоб понять общий замысел врага?

– Твои тревоги не были напрасными, друг-догор. Они устроили большой военный сбор и готовы выступить на меня…

– Так и на меня тоже! – напоминал тревожно Алахыс, словно боясь, что Тэмучин вдруг позабыл об их союзничестве. – Куда же нам бежать? Стоит мне пуститься в бега, как мои люди тут же разбредутся по степи… Или перебегут к тангутам! Давай строить оборону здесь!

Однако Тэмучин высказал уже принятое им решение.

– Я поступлю с ними так, как поступил некогда с найманами: я не стану дожидаться их выступления, а сам нападу на них. Пока их корова телится, наш теленок бычком станет. Скажи, какая их часть выступает на конях? – спросил он одного из разведчиков.

– Одна пятая часть, – уверенно ответил тот.

«Это хорошо… – подумал Тэмучин. – А у найманов было две пятых части…» Он спросил:

– Как выглядит их пешее войско?

– Их много больше, чем нас. Они покрыты щитами, как черепахи, и щетинятся копьями, как дикобразы! Если станут стеной, то ее и бревнами не прошибить, что говорить о простых стрелах?

«А это не твоего ума дело, мальчик… Нашим лукам нет равных в дальнобойности, а если еще и хороший попутный ветер да стрелять сверху вниз, то по два-три человека на одном вертеле будут запекаться!» – знал Тэмучин и снова спрашивал:

– Значит, их строй войска подобен китайскому?

– Да, мой хан!

– А ты был в их стране? Если был, расскажи, что они за люди?

– Народ молится разным Богам Тэнгри – Отцу, Мухаммеду, Будде. Есть и христиане… Скажу вам еще, что когда мертвого несут из дома туда, где его станут сжигать, то по дороге родные его строят деревянный дом, покрывают тот дом шелковыми и золотыми тканями и несут мертвецу архи и еду – чтоб и на том свете мертвецу были почет и уважение… – сбивчиво рассказывал разведчик, пораженный увиденным. – А иной раз покойника не сжигают и держат в доме то неделю, то месяц, а то и полгода, и пока колдун не скажет, что можно сжигать… все лежит он в ящике из досок толщиною в ладонь и даже не воняет под тряпками, которые пропитаны какими-то благовониями…

– Перестань, а? – жалобно попросил разведчика Алахыс. – Этот покойник имеет отношение к завтрашней войне?.. Как бы нам самим покойниками не стать и не завонять на радость стервятникам!..

Тэмучин, успокаивая их, засмеялся и сказал:

– Эх, Алахыс, добрый мой друг! Не сей-ка ты панику! Тангуты – богатейшее племя: знаешь, сколько ушей и глаз следят за нами? Потому даже тебе пока я не скажу о своем плане, но прошу верить мне: мы их повернем, рассеем и покараем за подлость! – И махнул разведчику: – Иди, друг. Ты хорошо знаешь свое дело… Я тебя не забуду!

Алахыс молча следил за Тэмучином настороженными, ждущими глазами. А Тэмучин уже тосковал по своим тойонам, по ставке, где каждое утро начинается мысленным озарением, где каждый вдохновенно ищет какой-нибудь новый военный маневр и жаждет применить его в деле.

– Ты не доверяешь мне? – спросил наконец Алахыс.

– Я не доверяю своих замыслов даже горному валуну, пока не придет время… Вот если бы можно было вызвать сюда моих тойонов! Но если они сразу все поднимутся в путь, то разведчики тангутов заподозрят, что планы их военачальников открыты! Давай-ка придумаем хорошую уловку, Алахыс, чтобы их завидущие глаза видели только то, что мы им покажем…

– Покажем, – повторил Алахыс за Тэмучином, но все выражение его лица и движения глаз на этом лице говорили о сильном беспокойстве, о горячечном пребывании мыслей и гнетущей раздвоенности между желаемым и действительным.

Тэмучина бодрило и веселило чтение мыслей Алахыса. Он с отчетливостью представлял себе расстановку своих сил и сожалел, что не взял сюда с собой Джамуху. Поток мыслей и образов уносил в опасное будущее, но картин мира он не видел: всадники, сабли и стрелы, огни и пожары, кровь и страх, наполнявший глаза многочисленных врагов, – вот череда бесплотного, неощутимого пока еще обозначения его жизни. «Передовые отряды составлю из татар… Они умеют воевать!» – подумал он, удивляясь утренней ясности мысли. – От них исходит столько бешеной энергии, что они на кого угодно наведут страху!» – И Тэмучин отхлебнул архи из тонкостенной чашки китайского фарфора, которым богаты онгуты, любящие и шелк, и серебро, но не любящие долгого, терпеливого ратного борения. «Оседлые думают, что им может принадлежать весь скарб мира – пусть заблуждаются… Нам же ничего не принадлежит, кроме оружия, нам полагается умереть на войне, но лишь кочевым на самом деле принадлежит сам мир, ибо мы берем от него лишь то, что нам необходимо для доброго кочевья. Берем, когда хотим, потому что у нас не ржавеет оружие…»

Возможно, Тэмучин еще не знал силы вещей.

На пятый день после хитроумного курултая Тэмучин получил из ставки весть о решении суда казнить Джамуху. Боорчу, который примчал ее, упирал на самоличную просьбу андая о бескровной казни и ни в какую не говорил вразумительно о том, можно ли было избежать казни.

– Так решил Верховный суд… – мямлил он. – А мое дело какое? Мое дело передать тебе как есть!.. Об остальном и знать не знаю и ведать не ведаю… Я не судья какой – я воин. Тебе ли не знать, мой хан?..

Только тогда понял Тэмучин, что потерял единственного равного себе, в соперничестве с которым мужал и оттачивал клинок воли, приобретал гибкость разума. Зачем Господь Бог-Отец столкнул потоки двух сильных судеб? или это человеческий злой умысел, но бремя печали согнуло Тэмучина: он с хриплым стоном уронил голову в жесткие ладони рук – о силы небесные! О коварство судьбы! О безмозглые люди! О беспомощность властелина пред своими же законами… Сейчас, когда новый ил начинает обретать стержень, хану нельзя влиять на ход судебного решения – оно справедливо потому, что законно… Что же делать для спасения андая? Вызвать сюда Сиги-Кутука, а его подручного, старика Джаргытая, срочно отправить к подошве горы Тимирдэх – Железной, на поиски серебряной и железной руд? Надо разъединить сочленения судебного зверя, распустить карателей до времени, а народ отвлечется на будущую войну с тангутами.

Принятое решение облегчило душу хана слезинкой, что ударилась о подножный войлок словно капля расплавленного серебра.

В ставку спешно поскакали турхаты Тэмучина с его приказом, но ни один из троих порученцев не знал приказа полностью. Они выехали с отставанием в полдня один от другого: первому велено было передать начало, второму – продолжение, третьему – окончание этого приказа. А заключался он в том, что хан требовал в дополнение сил еще два тумэна в полном снаряжении и знал, что Мухулай с тойонами сумеют распорядиться так тихо, как требует того военная хитрость.

Из молодых командиров хан позвал Джэбэ и Сюбетея, а конюший Бэлгитэй погонит со своими конюхами и пастухами многоглавые и сытые табуны разномастных лошадей в западные степи к назначенному месту и обговоренному сроку. Времени пока с запасом, и оттуда лошадей без лишнего шума и сорочьего стрекота доставят сюда.

Через десять дней все четыре боевых тумэна соберутся здесь в кулак, и кулак этот станет способен разметать врага стремительными ударами. Главное – сохранить в тайне этот замысел, и военная удача окажется впереди войска на белом иноходце-скакуне.

В один из дней Алахыс пригласил Тэмучина на сбор всех вождей племени онгутов. Вид у Алахыса был отнюдь не внушающим бодрость духа, напротив.

– Похоже, что блоха запрыгнула к тебе в ухо… – заметил Тэмучин. – А может быть, твоя любимая кобылица родила верблюжонка о двух головах и безгорбого? Что с тобой? – спросил он, доверительно положив руку на покатое плечо страдальца Алахыса. Того прорвало:

– Хан, мне совестно перед тобой! Я построил особый сурт для сугуланов-советов, я думал о великом! Но посмотри на их верблюжьи морды, послушай их бабьи пересуды, узнай их рыбью безмозглость и ослиное упрямство! – Голос Алахыса уходил то в тигриный рык, то в свадебный стон медведицы, то срывался на балабаний клекот. – Они же все умники, каждый тянет воз в свою сторону, рвет постромки на себя – о безмозглые козлы! о пыль за арбой Господа Бога! О…

– Чья вина? – сказал Тэмучин и дернул на себя кушак Алахыса, дабы отвлечь его от пустых излияний. – Как можно поносить такой бранью кровных своих, а? Ты вождь – они твое стадо. Пошли разберемся…

«Знакомо… – думал он по пути к сурту, где их ждали тойоны онгутов. – Все это и со мной было». Но уже в который раз убедился, что и привычное имеет новизну, когда, не выдержав гвалта и бестолковщины, тихонько сбежал со сбора с единственным желанием положить голову на подушку, которая набита травами, – их собирала Ожулун, они снимали морок и усталость.

А было так.

Сначала, как и подобает людям, когда им грозит опасность нападения врага, все решили обдумать пути ее отражения и пути к победе. Но ежеминутно вспыхивающие споры, когда спорщики готовы вцепиться один другому в бороды, когда взоры их способны воспламенить войлок, а брызги слюны кажутся ядовитыми, вели в никуда.

– Где нам осилить тангутов? – ревел тойон в сурочьем треухе и с сурочьей же дремой в глазах. – Они нам, как паутам, соломинки в задницы-то повставляют и далеко не улетишь!..

Толстомордый, весь набыченный старик, словно готовый боднуть подремывающего сурка, размахивал камчой у самого его лица и фистулил:

– А мы-то, а мы-то тут при каких казанах с похлебкой, а? Прицепились к длинному хвосту монголов и дали им обротать себя! А виной тому – Алахыс и больше никто! Правильно я говорю-у-у-у?

– У-у-у-у! – эхом отвечал сбор единоплеменников.

– Если бы он послушался нас и примкнул к найманам – не было бы войны-ы-ы!

– Ы-ы-ы-ы!

– Ты-то, ничтожество, кем себя возомнил? – обратился к Алахысу толстяк. – Разве ты не потомок худого хоринского рода, который веками жрал непотребное бегающее и плавающее? Теперь ты затеялся наше добро по ветру пустить – так?! А мы не монголы-перекати-поле – мы великие онгуты и в пасть к тигру тангутскому мы не пойдем!

– Ом-м-м-м! – гудело в голове Тэмучина, когда он через потайной выход в стене сурта выскочил на свежий вечерний воздух. «Вон ка-а-ак…» – гудело в вечернем воздухе, когда он шел по бережку стремительной узкой речки. «Как же бесхитростны и открыты мои люди, если сравнивать с этими!» И от мысли о том, что через несколько дней они будут готовы принять и выполнить любой приказ своего хана, он ощутил в душе веселое спокойствие.

Стоя на берегу, он кидал в стремительную воду гладкие окатыши. Сквозь шум текущей воды был слышен звук каждого падающего в нее камня. Вода – время… Человек – окатыш… Бог управляется с ними по желанию своему вышнему. «Чего он хочет от меня?» – мысленно спросил Тэмучин и не захотел думать дальше потому, что устал… Устал и не заметил, как подошел Алахыс, присел на корточки. Не сразу Тэмучин спросил:

– Как можно сносить такие слова? Ведь они избирали тебя главенствовать!

Алахыс посопел, думая над ответом.

– Судьба заставляет человека привыкнуть к чему угодно… Они, к сожалению, такие… А иного народа у меня нет… Что может заставить их одуматься?

– Война, – сказал Тэмучин. – Монголы сговорчивы и обучены послушанию не потому, что умней онгутов или найманов, а потому что больше лишений выпало им. Больше нужды и унижений… Вы, онгуты, долгое время жили возле торгового пути, по которому на запад и восток купцы везли и везли дорогой китайский шелк… Вы веками не знали голода и войн… Люди, привыкшие к безоблачному небу, сердятся на редкую каплю дождя, если она попадает им за шиворот… Они сердятся на солнце, дающее жизнь всему живому, когда оно слепит им глаза… Они мнят себя равными всемогущему Богу и порастают заносчивостью и чванливостью, как лежачий камень порастает мхом… А на что годны они в бою, если их мысли заняты лишь заботой о своем скарбе и о захвате чужого имущества, посмотрим, Алахыс… Война очистит твой народ, хан…

Алахыс согласно кивал, но лицо его, едва различимое в темноте, было еще темнее, он не чувствовал за собой властной силы.

Хоронясь днями в степных ложбинах и лесных зарослях, а ночами под прикрытием тьмы, четыре тумэна Тэмучина собрались в условленном месте. Разведчики Алахыса принесли весть о том, что тангуты начали посевную и ни о чем не подозревают. И ждать, пока они прозреют, ни к чему: нужно начинать военное наступление, сеять дождь стрел с небес и сажать лес пик на земле. Давно оседлый народ и забывший ратную страду подвержен быстрой панике – он побежит, трусливо потряхивая жирными курдюками.

Тэмучин уловил, что онгутские тойоны избегают его, однако это посчитал мелким и незначительным перед лицом большого дела. Он собрал людей, которые хорошо знакомы с землей Хосун, населенной тангутами, и они соорудили из камней и песка маленькое ее подобие, состоящее из больших и малых речек, степи с ее впадинами, с горами и перевалами. Они обозначили речные броды, природные укрытия и боевые укрепления. Они дали представление о расстояниях и приметных местах, разделенных этими расстояниями в кесах. Только после этого Тэмучин собрал своих военачальников, заранее зная, что им скажет. А скажет он о том, что решил начать войну. Скажет, что по предупреждению людей, неустанно желающих монголам добра и связывающих жизнь своих племен и народов с монгольским блистательным будущим, далеких от монголов по расстояниям и по родству, но близких по устремлениям, произвел разведку. Разведка выяснила, что вождь земли хосунской Лунг-Судургу, встревоженный тем, что, вчера еще голопузые, монголы сегодня набирают силу, разослал гонцов к джирдженам, уйгурам, кыргызам, китайцам, хоро-туматам с тем, чтобы объединить их в военный союз против монголов.

Он скажет, что решил не дожидаться их усиления, а напасть на народ Лунг-Судургу внезапно, хотя до сей поры ни на кого не нападал первым. Мы победим, скажет он, но бойтесь оставлять после себя семя вражды и гнева, нам еще не раз предстоит вернуться сюда, на землю, которая станет нашей. Нашими должны стать и люди этой земли. Равными нам, а не черными рабами. А потому обходите стороной каждый клочок земли, засеянный ими, лошадей пасите вблизи водоемов. Малочисленные войска тангутов рассеивайте, но не преследуйте: пусть бегут к своим и множат панические слухи. Большое войско, скажет Тэмучин, стремитесь окружить на открытом месте и также рассеять и обратить в отступ или бегство. Остерегайтесь потерь в своих рядах – нас мало, но мы имеем поводья за спиной сынов солнечных Айыы, и мы претворяем на земле волю Божью. Он наблюдает за нами, он охранит нас и умножит наши силы…

Так он и сказал на военном совете.

На заре следующего дня монголы ударили по земле хосунской разом в нескольких направлениях.

Как целеустремленные путники, как слепни, загоняющие в болотную трясину крупного зверя, держась прямо намеченного пути и стремясь только вперед, многие боевые мэгэны уже вечером исполнили задачу. Оставшиеся же бились всю ночь и к следующему, столь же неуклонному восходу солнца, подтянулись.

Суровость битв и слаженность невесть откуда обрушившихся на тангутов воинов вызвали в них, отвыкших от баталий, неудержимую панику. Однако и они смогли бы подняться до сопротивления и отвержения себя, если б их жилища подверглись грабежам, а женщины – насилиям. Обескураживало отсутствие оного. Казалось, что воинам монголов нет нужды в грабежах, а их спокойствие и непроницаемость лиц, видимость, что они не воюют, а опасно путешествуют, делали их еще более грозными и неуязвимыми в глазах тангутов. Словно стая волков с домашними псами расправлялись монголы с крупными соединениями провозглашенного «непобедимым» тангутского войска, как уверенный ветер сметали разрозненные части его.

Пешие ратники тангутов при стычке с нападающими сразу же сбивались в плотные монолитные ряды, занимали круговую оборону, щетинясь опасными иглами копий из-за стены щитов. Но монголы не ярились, не пытались проломить стену лбами, а кружились вокруг вороньем, и пущенные мощной тетивой лука то одна, то другая бронебойная стрела-ангабыл выбивали из рядов тангутов беспомощно вопящих и пришпиленных к собственным скорлупкам щитов ратников. Хрипели и тужились другие, кого внезапно опоясывал аркан-маут, вброшенный в круг, и кто еще не понимал, какая сила влечет его из этого круга к полону или погибели. И если у многоногого войска есть общая душа, то паника проникала до самых ее глубин: не понимая, что происходит, передние из тангутов начинали пятиться и теснить людей внутри круга, смешиваться с ними, ломая боевые порядки, а монголы, хищно кружившие на неуязвимом отдалении, расступались. Они нарочно давали пути к отступлению, но, чтобы понять это, нужно было находиться вне боя и вне, может быть, времени. И люди в силу присущего им жизнелюбия устремлялись в эти проходы, как пар из кипящего котла прет в любое отверстие.

Монголы истребляли бегущих с поля боя, а сдающихся забирали в плен. У тех, кто не оказывал сопротивления, забирали только тягло – верблюдов да боевых коней, а стада испуганных коров и отары ко всему равнодушных овец оставляли нетронутыми. Коней и верблюдов пленные гнали на восток под немногочисленной охраной.

Но жителей «злых» поселений изгоняли из жилищ, забирали имущество, вьючили на их же верблюдов – и караваны с трофеями тянулись в восточные степи.

Лунг-Судургу в бессилии велел отрубить головы семидесяти семи высшим военачальникам. Он не мог бестрепетно снести позора от поражения своего многократно превосходящего монголов войска. Но это его бездумное и жестокое решение еще более потрясло тангутское войско, оно уронило и без того низкий боевой дух его. Ведь умные люди, которые есть в любом народе, понимали, что самые кровопролитные битвы еще впереди, ведь основное войско, схоронившееся и сохранившееся за каменными оградами крепостных укреплений, оставалось почти что в целости.

Лунг-Судургу понимал, что боеспособность подчиненных низка, что они чувствуют себя в растерянности, когда кому-то из воинов не хватает в походе привычной в быту безделушки, и отвыкшие от походных лишений люди становились капризны, как китайские барышни. Но он надеялся, что сухая ветвь оживет, если ее полить свежей кровью. Он собрал у подошвы горы Аласа войско в пять конных мэгэнов и двинул его встречь монголов. Но те были спокойны, как гора Аласа, с разницей в том, что гора не расступалась, а монголы – да, расступались в стороны, уклонялись от столкновений и не принимали боя лоб в лоб. После каждого подобного маневра они оказывались на возвышенности, а тангуты – в низине, и каждый раз на упрямцев, утративших семьдесят семь военачальников, сверху лил дождь стрел. Своими маневрами монголы разъярили баловней оседлости: три дня изнуряли те себя безуспешной погоней и опустошающими ряды стычками. Лошади тангутов стали падать от изнурения, тогда как их противник имел на каждого по несколько сменных, заводных.

Это был неминуемый конец. Остатки полуистребленного тангутского войска вынуждены были сдаться на милость врагу.

Лунг-Судургу со своей ставкой отступил к горе Аласа, где было множество оврагов и пещер, куда, как он полагал, монголы не пойдут. Монголы и впрямь не стали его преследовать, а осадили знаменитую своей неприступностью крепость Лигили с помощью наконец-то подоспевших онгутов Алахыса, многим из которых уже стала нравиться война и сами монголы. В запальчивости они кинулись штурмовать Лигили, но тангутские воины из крепости остудили многие горячие онгутские головы.

Тэмучин остановил этот нелепый и неподготовленный штурм. Он объехал вокруг стен Лигили протяженностью едва ли не в кес, но нигде не приметил слабого места. Он был подавлен, зная от купцов, что во всех великих странах строятся крепости и придумываются хитрые орудия для их взятия и сокрушения. Почему же он, Тэмучин, чувствует себя слабым и неразумным ребенком перед этой надменной мощью крепостных укреплений? Говорят, что у Алтан-хана немало хитрых орудий, что могут метать камни и огонь через крепостные стены. Копьями и пальмами тут не повоюешь.

Тэмучин несколько дней наблюдал, не скрываясь, но на расстоянии чуть больше полета самой сильной стрелы, за тем, как через железные ворота крепости выезжает сторожевой отряд на объезд крепости. Ворота наглухо замыкались за спиной последнего всадника и мгновенно распахивались навстречу возвращающимся из дозора. Охотничье чутье подсказывало хану, что слабина в поведении жертвы нащупывается. Можно было подумать и о приманке. Хан повелел своим людям не нападать на тангутов, а отступать при виде дозорного отряда, что несказанно удивило осажденных: будто бы непобедимые монголы каждый раз при появлении врага давали деру на своих мохнатых конягах. Однако неосознанная боязнь какое-то время удерживала тангутов от преследования пришельцев и понуждала их возвращаться в надежную крепость. Но азарт погони все же сказался, и крупный отряд дозорных влетел в железные клещи монголов. Многие пали под беспощадной прицельной лавиной смертоносно жалящих стрел, а еще большая часть сдалась.

Не теряя времени, монгольские воины переоделись в доспехи тангутов и, сверкая на солнце тангутскими доспехами и щитами, поскакали во весь опор в сторону крепости. Как охотничья свора летели за ними несколько монгольских мэгэнов и покусывали преследуемых за пятки, исполняя задумку Тэмучина. Стража еще издали увидела, что за спасительные стены мчится всего лишь треть дозора, и стала бодрить своих криками и призывными взмахами рук. Стражники распахнули ворота, намереваясь сплотить их створки перед мордами монгольских коней. Но стража была перебита и погибла.

Монголы ворвались в крепость.

Тангуты, ошеломленные случившимся, побросали оружие и сдались, утратив волю к сопротивлению.

План Тэмучина осуществился и укрепил в его воинстве боевой дух и веру в ратную удачу.

В сухих и надежных подвалах крепости Лигили нашлось все, что помогло бы выдержать многолетнюю осаду: запасы еды, одежды, оружейных заготовок. Здесь можно было прокормить, одеть в боевые доспехи и вооружить десятки свежих мэгэнов. Крупы, мука, сушеное мясо, тюки китайского драгоценного шелка и слитки серебра, золотые дщицы, испещренные невиданными знаками, бочки с солью и пряностями, кипы тонкой рисовой бумаги и пергамента – всего многое множество.

Взятое с боя богатство воодушевляло Тэмучина и его воинов.

Было приведено столько верблюдов, сколько можно было собрать из окрестных поселений, и Тэмучин видел, как горят глаза победителей при виде добычи. Он видел, с каким трудом сдерживают они себя, чтоб не наброситься на нее. Он понимал, что только жесткость приказа удерживает людей от алчных единоборств. Хан уже поделил мысленно паи, которые получит каждый, но сперва нужно все подсчитать и создать запас, с чем должен справиться ученый Сиги-Кутук.

По прибытии из ставки Сиги-Кутук несколько раз пытался прорваться к хану, однако хан находил предлог, который помогал уклониться от этой встречи: он остерегался разговора об андае. А что получилось? Они в судебном рвении уже похоронили тело Джамухи, прежде чем выехать на войну. Основанный Тэмучином законный суд не отступил от буквы закона. Под тяжестью его сломался хребет андая, и тяжесть эта пробила брешь в душе Тэмучина, когда он, прогнав советников, катался по белой кошме и выл по-волчьи до тех пор, пока из глаз его не хлынули слезы, пока не зашуршали легкие шаги по полу и не легла на ханский затылок теплая и детская ладонь Усуйхан.

– Только ты один можешь выдержать это, – шептала она. – Только ты – повелитель племен и народов…

О, прекрасная птица Усуйхан!

Какое благородное божество вызвало тебя из тьмы небытия?..

Весть о том, что монголы заставили сдаться крепость Лигили, которая в течение веков не преклоняла колен перед врагом, облетела все страны. А царь тангутов почувствовал себя мальчиком пред лицом сурового учителя. С горы Аласа он отправил Тэмучину свой царский пояс с полным вооружением и шапку, снятую с неразумной головы.

Слова, которые передал его посланник Тэмучину, были таковыми:

– Царь великих монголов, покоривших необъятные и опасные просторы, Чингисхан! Я, Лунг-Судургу из ничтожного рода тангутов, со всей страстью души поверил в то, что справедлива воля Господа Бога, создавшего тебя по своему подобию, чтобы ты правил миром единолично, и наделившего тебя божественными поводьями за спиной. Так не разрушай же моего родного дома и не рассеивай по миру мой народ! Смилуйся, Богоподобный! И пусть мой народ станет отныне твоим народом, а мое богатство – твоим богатством! Теперь каждый свой шаг я буду делать, только сверив его с твоей божественной волей. Пусть земля древних тангутов, окаймляющая гору Аласа, будет частью твоих владений!..

Ни для кого война не сбитое масло, если она длится бесконечно.

Монголы с восторгом приняли слова Лунг-Судургу: не раз они побеждали в сражениях, но еще никто не признавал власть Тэмучина над собой высшей властью. Это признание ставило их в ряд с такими великими народами, как кара-китаи, как джирджены, как сартыалы.

И Тэмучин ответил Лунг-Судургу такими словами:

– Сказанное тобой умерило гнев моей души. Ты прав: зачем множить наши степные беды из-за мелких разногласий и незачем копить вражду, как лишенный рассудка копит глиняные черепки, считая их серебряными слитками. Если следовать твоим словам и слить воедино народы наших илов, то наши потомки станут жить в крепко стоящем на земле сурте. Нынче же я отдаю приказ о приостановке боевых действий. Мы соединим свои мысли и станем править общим умом. Я не намерен бросать тень на твое высокое имя, лишать тебя заслуженных чинов и должностей – распоряжайся своим народом, своими тангутами, как и до сих пор. Но в военное время будем подчиняться единой цели, в мирное – жить по начертаниям Верховного суда, которые должны признавать все до единого в нашем общем теперь иле. А через двадцать дней приезжай на курултай в честь этого нового ила! Я сказал.

И слова, сказанные двумя вождями, нужные люди донесли до ушей монголов и тангутов, что исполнило обнадеживающей новизной каждого простого человека: так необычно кончилась война и наступил обновленный торжественный мир.

Часть тангутов по-змеиному шипела, болезненно оскорбленная тем, что их вождь, который всего несколько дней назад считал себя пупом земли, сдался на милость голытьбе, степным разбойникам, сброду, не имевшему своего пристанища.

Тогда Лунг-Судургу повелел отрубить головы пяти тойонам, которые не только шипели, но и пытались ужалить, говоря о своем недовольстве открыто. Лунг-Судургу и сам был недоволен тем, что слова покорности Тэмучину как будто невольно вылетели из его уст в минуту паники, но от своих слов отказываться был не намерен. Ему оставалось одно: принять решение о том, как выжить. И он собрал у себя мудрых.

Мудрые пришли, пряча взгляды, отводя глаза.

Какое-то время Лунг-Судургу сидел молча и с мрачным выражением лица, на котором прибыло морщин столько же, сколько добра убыло к монголам. Вошедшие рассаживались, сопели, кашляли притворно, рассматривали что-то на халатах и кафтанах друг друга словно в поисках насекомых. Тишина наступила, когда Лунг-Судургу ударил рукоятью камчи подвернувшегося под руку черного игривого щенка и тот кинулся к выходу. Все смолкли, проводив щенка взглядами.

Лунг-Судургу сказал:

– Кто скажет мне, что такое великий ил, о мудрейшие и избранные? – в том, как он это сказал, чуткие уловили насмешку и горечь. – Можете не отвечать, я продолжу. Это значит, что в военное время все должны подчиниться воле Чингисхана и принимать в войне равное участие. Но что значит жить, руководствуясь начертаниями какого-то Верховного суда в мирное время? Кто мне растолмачит, о, хорошо откормленные верные псы?

Псы чесали в затылках кто рукой, кто камчой, а кто и ножнами – никто не жаждал без разведки настроения хана высовываться и умничать. Только купец Сархай, знаменитый своим состоянием и верблюжьими караванами, которые долгими путями доходили до всех известных и неведомых стран, ответил:

– Вели мне сказать, о, хан!

– Говори.

– Монголы выстроили у себя в иле суд, чтобы вершить все крупные тяжбы и решать, сколь тяжелой будет мера наказания за всякого рода проступки.

Тут уж загомонили, закивали головами, зацокали и зацыкали все мудрецы, но Лунг-Судургу грозно привстал и приближенные снова потупились.

– Продолжай, Сархай, и скажи: разве творить суд уже не удел хана?

Купец задумчиво сказал:

– Видно, хан не хочет причащаться к сомнительным и свойственным даже умному человеку ошибочным решениям. Говорят: одна голова хорошо, а две лучше…

– Что еще говорят? – желчно спросил Лунг-Судургу.

– Умные люди говорят, что государь должен уподобиться двум тварям: льву и лисе. Ничто не может внушить такого почтения к хану, как победоносная война – львиное дело. Но в мирных делах он должен уподобиться хитрой лисе, которая умеет обходить ловушки. Тэмучин отдал судебную власть Верховному суду, создал один закон для всех, тем самым нисколько не ограничив свою власть единоличную. Он по-лисьи свободен от стаи.

– И сам он тоже обязан подчиняться общим законам? – искренне удивился Лунг-Судургу, – виданное ли это дело? Быть как все?!

Сархай пожал плечами:

– Думаю, он должен не подчиняться закону, а попросту не нарушать его… Быть образцом для других…

Лунг-Судургу вдруг громко захохотал, запрокинув голову. Глядя на него, захихикали, зашлись в смехе, загоготали мудрецы, указывая пальцами на купца Сархая. Тот не смутился, а, дождавшись передышки в общем гомоне, сказал:

– Я человек маленький и не военный… Может быть, я не все понимаю в происходящем. Но Верховный суд ила недавно судил Джамуху гур хана и тот был казнен бескровно. И сделано это было вопреки желанию Тэмучина…

Под сводом сурта прокатилось округлое:

– О-о-о-о… – и установилась мертвая тишина.

И в этой тишине скрипуче прозвучал голос вождя тангутов:

– Так это не слухи?

– Это правда? – тоненько, по-щенячьи вслух усомнился кто-то невидимый в темноте.

– Как и то, что я стою пред вами, – невозмутимо ответил купец Сархай.

Кровь бросилась в лицо Лунг-Судургу – оно потемнело, и, подняв руку в знак призыва к тишине, хан попросил купца продолжать.

И Сархай не заставил себя ждать. Он продолжил:

– Нынешней весной Джамуха– гур хан был на охоте, когда его пленили собственные турхаты и отдали в руки монголов…

В паузе, которую он искусно выдержал, Лунг-Судургу с гневом обозревал понурые головы своих советников.

– …Чингисхан тут же велел отрубить головы предателей своего вождя…

В паузе Лунг-Судургу оглядел своих советников торжествующе.

– … он сделал это. Несмотря на заступничество гур хана, который говорил, что он сам просил своих турхатов выдать его. Чингисхан предложил своему андаю развязать узел вражды миром и править илом на равных, быть двумя глазами одной головы, но сам вскоре уехал на курултай онгутов. Тогда Джамуха сам напросился на казнь, говоря, что не может со своими грехами более жить на этом свете. Он просил отпустить его в мир иной. Что оставалось делать Верховному суду?

– О-хо-хо! Ух-се-э-э! – завздыхали в сурте, заерзали, зачесались, задумались.

– Вот-вот… – вздохнул и Сархай. – И великие тойоны монголов впали в смятение! – голос его окреп, и казалось, что он рассказывает высокому собранию старую детскую сказку. – хана нет – раз! Когда ждать его, никто не знает – два! По всем признакам близится война – три! Вот они и решили: «Мы передали слова хана Джамухе, но Джамуха не принял их – раз! И теперь его судьбу решит Верховный суд – три!

– Два! – поправил его кто-то из грамотеев, на что Сархай и глазом не моргнул: кто смеет сказать купцу, что тот не знает счета? И он сказал: – Три! Потому что для Джамухи все кончилось…

И в который уже раз наступила тишина, а подпирала этот столб тишины мрачность Лунг-Судургу, который впал в тяжкие раздумья: кто же теперь будет слушаться его, вождя, если судьбы его подданных будет решать какой-то монгольский суд? Как он может быть справедлив к своим и чужим в равной мере?

Жестом он указал своим людям, чтоб уходили.

И долго смотрел на огонь очага, чтоб обрести утраченное спокойствие.

«Время покажет путь», – говорил ему животрепещущий огонь.

Глава тринадцатая

Великий курултай

Пусть откроется сознание твое,

Запоминай знаний больше,

Умей слушать неслышное,

Сумей видеть невидимое,

Полагать неочевидное.

Пробей дороги добра,

Страницы: «« « ... 1516171819202122 » ... »»