Что же тут сложного? Пирсон Эллисон

21. Мадонна и мать

10:35

Пока не начнешь скрывать свой возраст, понятия не имеешь, как легко проговориться в мелочах. Подростковые кумиры, поп-звезды, модные рестораны, знаменитые футбольные матчи, Олимпиады, высадки на Луну, детские телепередачи, исторические события, то, что я смотрела фильмы, снятые до “Криминального чтива”, и грамотно пишу. Все это потенциальные ловушки для женщины, которая притворяется, что ей на семь лет меньше, чем на самом деле.

С тех пор как я снова вышла на работу, мне удавалось с успехом избегать вопроса о том, сколько мне лет. К примеру, я привыкла не звонить и не записываться к врачу с рабочего места, потому что в регистратуре всегда спрашивают дату рождения, а ее мне вслух произносить нельзя ни в коем случае. И когда мои молодые коллеги бурно радовались, что Кейт Буш снова выступает с концертами, мне хватило ума не признаться, как сильно я любила ее дебютный сингл, “Грозовой перевал”, который вышел в покрытом доисторическим туманом семьдесят восьмом. Один раз, правда, я чуть не попалась, когда Элис заметила у меня в сумке книгу “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”.

– Но ведь твои дети еще не скоро станут подростками, – удивилась она.

– Я стараюсь ко всему готовиться заранее, – ответила я и нырнула под стол, чтобы выбросить что-то в мусорную корзину, а заодно и спрятать свой ужас. Мне особенно стыдно обманывать Элис – по-моему, она видит во мне образец для подражания. Эх, знала бы она.

Однако же сегодня на утреннем собрании темы возраста избежать не удалось. Вчера вечером Мадонна упала навзничь с лестницы, ушибла голову и спину. Грохот стоял ужасный. Большинство бы так и остались мятой кучей валяться на полу, плача от стыда и боли (я бы точно), но Мадонна встала на ноги и продолжила задорно отплясывать. Казалось бы, можно лишь удивляться и восхищаться, однако же в соцсетях вовсю подшучивают над старухами. Разумеется, утром Джей-Би первым делом велел мне изучить компании, которые производят лестничные кресла-подъемники.

– Мадонне оно точно понадобится, а значит, и курс акций подскочит без бэ, – потирая руки, ухмыльнулся он. Джей-Би, как и большинство его ровесников из высших слоев общества, почему-то говорит на таком жаргоне, словно он наркоторговец из Балтимора, а не воспитанный молодой человек из Буши, графство Хартфордшир. (Между прочим, на самом деле его зовут Джонатан Бакстер.) Мне сразу хочется шлепнуть его по руке, на которой красуется “ролекс”, и попросить изъясняться нормальными словами, но, поскольку я его младше – по положению, не по возрасту, – это невозможно.

– Мадонна вовсе не старая, подумаешь, упала, – замечает Элис, взглянув на меня в поисках моральной поддержки. – Ее толкнул какой-то урод из подтанцовки. А уж то, что на “Радио-1” сказали, мол, не поставим новую песню Мадонны, потому что она слишком старая, – это вообще ни в какие ворота. Сколько лет тому же Мику Джаггеру? И никто ведь не говорит, что “Роллинг Стоунз” – морщинистые старые козлы, а им, между прочим, сто лет в обед.

– Мадонна – старая кошелка, – возражает Джей-Би и разворачивается ко мне (до чего же идиотские у него ботинки – эти, с острыми носами). – Сколько ей, Кейт? Наверное, лет шестьдесят?

Осторожно, Кейт.

– Кажется, пятьдесят пять или около того, – уклончиво отвечаю я, словно мне до этого так же далеко, как до Новой Шотландии или Фолклендских островов. – Впрочем, ей ни за что не дашь ее возраст, – добавляю я, устыдившись своей предательской трусости. – В конце концов, Мадонна – королева перевоплощения.

– Тогда уж королева реинкарнации, – гогочет Трой. – Старая калоша. Тейлор Свифт, вот она сексуальная, да.

– Кто что может сказать о перспективах “Эйч-Эс-Би-Си”? – меняет тему Джей-Би.

Я знаю, сколько лет Мадонне. Разумеется, я знаю, сколько ей лет. Пятьдесят шесть. Я всегда была ей благодарна. И не только за то, что сдать выпускные экзамены в колледже мне помогла ее песня “Лови ритм”, – отныне романы Джейн Остин для меня неотделимы от фильма “Отчаянно ищу Сьюзен”, – но и за то, что она старше, чем я. Сколько бы мне ни было, Мадонне всегда будет на шесть лет больше. Почему-то это утешает. Если уж она может показаться на красной дорожке в безумном черном кружевном костюме, стилизованном под наряд матадора, с юбчонкой, из-под которой нахально выглядывает ее белая задница, точно у маленькой девочки, вышедшей из туалета с заправленным в трусики подолом, значит, и я не такая уж древняя старуха. Кстати, я еще и поэтому до сих пор скучаю по принцессе Уэльской. Мы уже никогда не узнаем, как менялась бы с годами Диана и как упоительно было бы за этим наблюдать. Мы рассчитываем, что сперва по этому минному полю пройдут женщины старше нас, чтобы мы поняли, куда ступать безопасно, а куда нельзя ставить ногу. И мне нравится, что Мадонну совершенно не заботит, безопасен ли ее следующий шаг. А если ей порой случается оступиться и упасть, так что с того?

Когда я была маленькой, считалось, что пятьдесят – уже старость. Бабушка Нельсон, мамина мама, которая в детстве полежала в “железных легких”[92] и всю жизнь прихрамывала, к моему возрасту уже облачилась в старушечью униформу. Платье в мелкий цветочек, непременно комбинация, уютный неяркий кардиган из “Маркс и Спенсер”, желто-коричневые чулки, плотные, как смесь для кекса, боты из овечьей шкуры – на молнии, до щиколотки, бабушка их носила и дома как тапки, и выходила в них во двор за углем, который у нее хранился в кирпичном сарайчике. Седину не закрашивала никогда: волосы красят только ветреные женщины, распутницы, Иезавели, которые уводят мужей и трогают себя ТАМ.

Никому бы и в голову не пришло, что женщина в пятьдесят лет может заниматься разнузданным страстным сексом, депилировать зону бикини, работать на ответственной работе, пользоваться снэпчатом или в обеденный перерыв съездить на липосакцию и удалить валик жира на животе. Для особых случаев приобретали утягивающие панталоны, пользовались кольдкремом “Пондс”, трогали губы помадой, душились “Блю Грасс” от “Элизабет Ардан”, и только. В климакс бабушка Нельсон сидела в кресле с высокой спинкой у открытого окна, пила ячменный отвар с лимоном и смотрела по телику “Суд Короны”. Но с тех пор прошла целая вечность. Тогда бабушки нянчили внуков, а не разъезжали по заграницам.

Не буду врать. Порой из-за климакса мне хочется свернуться клубком и умереть, но терапия, которую назначил мне Доктор Либидо, уже действует. Суставы не болят, кожа не сохнет, где нужно, влажно, вернулось ощущение, что я справляюсь с делами, и небо над башней авиадиспетчера почти ясное. День, проведенный с Абельхаммером, доказывает, что мое либидо более-менее в рабочем состоянии, и мне не терпится повторить опыт, чтобы в этом убедиться. Доктор Л. прописал мне тироксин, благодаря которому мне не приходится днем бороться с сонливостью. Так что свернуться клубком – не вариант, и сдохнуть – тоже. Впрочем, как и признаться в том, что мне пятьдесят, или ходить с естественным цветом волос, каким бы он ни был. Я не сдамся. Не имею права.

И все-таки я испытала неимоверное облегчение от того, что во время разговора о Мадонне не зашла речь обо мне и мою легенду не раскрыли. Пусть Джей-Би продолжает думать, что Кейт всего лишь сорок два, она перспективная сотрудница, а не какая-нибудь старая кошелка вроде королевы поп-музыки. Но тут дверь переговорной распахнулась и на пороге показалась тележка, которую катила Розита.

– Ой, Кейт, привет! – Женщина, которая привезла кофе, заулыбалась и явно обрадовалась, увидев меня.

У меня кровь застыла в жилах. Розита много лет работала в нашей офисной столовой. Мы познакомились ближе, когда фотографировали Розиту за письменным столом, поскольку начальство настаивало, что в корпоративной брошюре должны быть фотографии не только белых. Дескать, нужно показать, как “ЭМФ” уважает “национальные и культурные различия”. Короче, подлог, оскорбительный и, скорее всего, противозаконный, но они все равно сделали по-своему. За эти семь лет здесь сменилось столько сотрудников, что когда я в октябре вышла на работу, то не увидела ни одного знакомого лица. Ни одного. Я и подумать не могла, что в “ЭМ Ройал” остался хоть кто-то, кто мог меня узнать.

– Как же я рада тебя видеть, – сказала Розита, – что ты здесь делаешь?

– О, привет. Э-э-э…

– Кейт здесь работает, – раздраженно ответил Джей-Би. – Вы знакомы?

Верите ли вы в божественное вмешательство? Вот и я не очень, но в эту самую минуту в дверях за спиной Розиты появилась Клэр из отдела кадров.

– Прошу прощения, что прерываю, Джей-Би, – сказала она, – Кейт, боюсь, с вашей мамой беда. Она упала. Звонила ваша сестра.

Кейт – Ричарду

Мама упала. Подозрение на перелом бедра. Джули с ней в больнице. Я еле успела на поезд. Пожалуйста, не говори ничего детям, пока я все не выясню. На ужин лазанья и стручковая фасоль, в холодильнике. Корм Ленни в кладовке. Дай ему сухого и влажного, налей воды. Завтра должны привезти плитку для душа. Пожалуйста, распишись за доставку. Эмили пора дальше готовиться к экзаменам, напомни ей, только, пожалуйста, помягче. хх К.

Больница Бизли-Коттедж

16:43

Когда я в прошлый раз навещала маму в больнице, то конфисковала ее туфли на каблуках и спрятала в глубине шкафа. Обычно женщинам за семьдесят не нужно объяснять, что разумнее носить обувь на плоской подошве, они без возражений переходят на обувь без шнурков и охотно признают, что ковылять на шпильках уже не стоит. Но только не моя мать. Когда она гостила у нас на Рождество, я отвела ее в обувной магазинчик на окраине города, продавщица принесла несколько удобных пар обуви, соответствующих ее возрасту, но мама взяла одну из них в руки и громко заявила:

– Они похожи на корнуолльские пирожки из резины.

– Эта пара нравится нашим клиенткам старшего возраста, – проворковала продавщица. – Туфли прекрасно сидят на ноге и не скользят.

– Я не старуха, – возразила мама.

Теперь она, белее простыни, лежит на койке в боковой палате, поскольку оступилась и слетела с лестницы. Нашла те черные лакированные лодочки с золотой пряжкой, и туфля со свернутым набок трехдюймовым каблуком одиноко стоит на стуле рядом с маминой одеждой.

Мама спит. Я целую ее в щеку, беру за руку, за ее морщинистую руку, искривленную артритом – вероятно, из-за всех перечищенных овощей и перемытой посуды. Даже в Рождество она хлопотала, все время спрашивала, чем еще помочь, ни разу не присела. Под обвисшей кожей прощупываются воробьиные косточки. Первая рука, которая держала мою.

– Не надо было приезжать, родная. – Мама открывает глаза, на левом молочная пленка.

– Мне сказали, ты опять ходила на танцы.

Она улыбается.

– Сегодня вторник?

– Нет, мам, сегодня четверг.

– Правда?

Медсестра сказала, что у нее еще путаются мысли.

– Как Эмили и Бен?

– У них все хорошо. Совсем хорошо.

– Замечательные дети. Какие же замечательные дети. Медсестра сказала, я упала.

– Да, ушибла бедро, не сломала, слава богу. Все в порядке, скоро поправишься. Мы с Джули будем за тобой ухаживать.

– Сегодня вторник? – Мама волнуется. Расстроилась.

– Да-да, мам, вторник. Не беспокойся.

– Ты побудешь со мной, доченька?

– Ну разумеется. Я с тобой посижу. Куда ж я денусь, глупенькая?

Это ее, похоже, успокаивает. Она закрывает глаза и позволяет себе забыться сном. В больничной пижаме мама кажется такой маленькой и сухонькой. Джули поехала домой за ночнушкой и туалетными принадлежностями. Как я и предполагала, моя сестрица воспользовалась маминым падением и с удвоенной силой набросилась на меня, чтобы я “вносила больший вклад” в уход за мамой, ну и просто так, поругаться. Мы поссорились на стоянке у больницы. Прорвались давние затаенные обиды. Напоследок Джули выпалила мне, и слова ее повисли в воздухе, словно дым от ружейного выстрела: “Между прочим, Кейт, когда мама вернется домой, ухаживать за ней будешь не ты”.

Я сижу у маминой кровати, отчаянно желая, чтобы она поправилась, снова стала прежней, но не только потому, что больше всего на свете хочу, чтобы она выздоровела, но и потому что Джули права. Я не могу остаться с мамой надолго. Я слушаю голосовое сообщение от Джея-Би. Точнее, переслушиваю второй раз. Он говорит, что очень мне сочувствует, но “обязательно держи нас в курсе событий”. Перевожу: ты можешь отсутствовать на рабочем месте еще два дня максимум, потом мы начнем искать тебе замену. Будь это постоянная работа, все было бы иначе, но я заменяю сотрудницу на время послеродового отпуска. И “ЭМ Ройал” совершенно не хочется искать замену замене. Положение мое в компании так же шатко, как мамина походка на каблуках.

Придвигаю стул к кровати, выключаю телефон. Давно пора последовать совету из книги “Как воспитывать подростков в цифровую эпоху”. Не хочу я никаких сообщений ни с работы, ни от кого бы то ни было. Я хочу все внимание уделять маме. Я слушаю, как она дышит, смотрю, как легонько поднимается и опускается ее грудь в больничной пижаме.

Несмотря на падение, по маме заметно, что с утра перед выходом из дома на “вечеринку” она привела себя в порядок: накрасила глаза, губы, завила волосы. “Нужно уметь себя подать”, – твердила мама нам с Джули. Это была ее мантра. Как же она злилась, когда я приезжала домой из колледжа в линялых зеленых штанах: “Ради всего святого, во что это вы вырядились, юная леди?” Женщины поколения моей матери играли роль домашнюю, материнскую, декоративную. Мягкий, женственный облик не просто ценился, но был условием выживания, ведь если ты не можешь привлечь и удержать самца, обществу ты, считай, и не нужна. Неудивительно, что мама всегда так строго оценивала мою внешность. Теперь-то я это понимаю. Она не обидеть меня стремилась, а подготовить к борьбе – единственным известным ей способом. Вполне понятно, почему моя жизнь – не рядом с мужчиной, не посредством мужчины и не для мужчины – так ее озадачивает.

Да и я не грешу ли чем-то в этом роде по отношению к Эмили? Разумеется, я стараюсь не отпускать замечаний по поводу ее веса, но меня неимоверно раздражает вся ее одежда – кроме той, которую покупала я; такое ощущение, будто у всех матерей в прошивке записано, что дочь должна выглядеть привлекательно для противоположного пола, иначе ей следует прочистить мозги. Неужели в глубине души любая мать – миссис Беннет из “Гордости и предубеждения”, обеспокоенная тем, как бы выдать дочерей замуж? Меняются времена, но не настоятельная потребность передать потомству свои гены.

– Джу… – Мама разговаривает во сне. – Джу.

На секунду мне кажется, что она зовет моего отца. Я протягиваю руку и глажу ее по щеке:

– Все хорошо, все в порядке, не волнуйся.

Она любила его, несмотря ни на что, и ничего не могла с собой поделать. Для нас с Джули отец был открытой раной, помехой и напоминал о себе, лишь когда ему требовались деньги: “Доченька, не выручишь меня до субботы?” Как-то раз даже приехал ко мне на работу в Сити, чтобы попросить денег на очередные идиотские махинации. Охранники приняли его за бродягу. Никогда еще я так остро не ощущала разрыв между тем, кем была, и тем, кем стала. По крайней мере, у моих детей есть любящий отец, на которого они могут положиться, пусть даже в последнее время Ричард все больше отсутствует.

Я вспоминаю, как мой первый парень, Дэвид Керни, сложил два и два и догадался, что мой отец ходит в тот же клуб настольного тенниса, что и он сам. “Твой старик такой бабник, – сказал мне Дэвид. – Крутит сразу и с Элейн, и с Кристин”.

Мне, кажется, было лет четырнадцать – как сейчас Бену, – и я впервые с ужасом поняла, что у окружающих есть собственное мнение о моих родителях, причем необязательно лестное. Я вспыхнула от стыда; до сих пор помню это чувство.

Для мамы же все иначе: папа был ее первым и, по-моему, единственным мужчиной. Нам уже не понять, каково это, нам-то пальцев не хватит, чтобы сосчитать всех сексуальных партнеров, а каких-то даже и не вспомним. Для поколения Эмили виртуальный секс с незнакомцами – в порядке вещей, какая уж тут верность и близость.

Мама снова шевелится, и я ловлю себя на мысли: интересно, понравился бы ей Джек? Наверняка она не устояла бы перед его обаянием. Но – нет. Я качаю головой, словно пытаясь выкинуть из нее эту идею. Джеку не место ИРЛ. Невозможно представить, что он познакомится с мамой, Джули, приедет в мой родной городок. И даже не потому, что я их стыжусь, как в неуверенной юности, но это все равно что привести Кэри Гранта в KFC. Представив себе этакую нелепость, я кладу голову на кровать у маминой руки и засыпаю.

Два часа спустя включаю телефон, обнаруживаю электронное письмо от Дебры с темой “Пристрели меня!” и даже не забочусь открывать: мне сейчас не до рассказов об очередном извращенце из тиндера. Сообщение от Эмили – к счастью, незлое. Пишет, что встречается с друзьями ИРЛ, а не онлайн. И одно от Абельхаммера. Увидев его имя, я, как обычно, чувствую глубокое наслаждение, желание, граничащее с беспомощностью, – после нашего совместного чаепития это чувство сильно как никогда – и спрашиваю себя, что же такое случилось со мной, что я с такой готовностью повесила Джеку на шею свое сердце. Прежде за мной не водилось никаких безумств, а вот теперь, с этим мужчиной…

Джек – Кейт

Когда я снова тебя увижу? Когда мы разделим драгоценные мгновения? Или хотя бы снова выпьем чаю? Давай завтра в Лондоне? Твой покорный слуга, Дж. х

Кейт – Джеку

Ты правда теперь цитируешь мне “Три Дигриз”? Раньше был Шекспир. Мама упала, я у нее в больнице. Несколько дней пробуду на севере. Может, в пятницу. Соскучилась по тебе. хх. К.

Джек – Кейт

Мне жаль, что так получилось с твоей мамой. Быть может, я могу тебе чем-то помочь? Скажи лишь слово – и я одним прыжком перемахну через небоскребы. Я знаю, что ты помнишь следующую строчку. ХХ

(Рой, будь так добр, напомни мне слова песен “Три Дигриз”.)

Мама проснулась и выглядит куда бодрее. Просит меня найти в ее сумочке очки для чтения. Книжка ее строительного общества раскрывается из-за пачки вложенных туда банкнот. Странно. Там минимум сотни две фунтов. Не в обычае моей матери носить с собой столько наличных. На правой странице перечень сумм, которые недавно снимали со счета. Тысяча семьсот, две тысячи шестьсот, три тысячи триста, девятьсот пятьдесят. Две тысячи сто фунтов. Ничего себе.

– Вот те на, чего же ты накупила?

– О чем ты, доченька?

– Я помню, ты хотела ковер, но не думала, что он соткан из золота.

– А, это не на ковер, милая, – улыбается мама и берет у меня очки. – Наша Джули говорит, что нужно успеть передать детям деньги, пока еще в силах, иначе потом, когда состаришься, правительство их у тебя отберет. Это же правда? – вдруг с сомнением уточняет мама.

Спокойно, Кейт, спокойно.

– Да-да, мам, правда. Ты можешь дарить сколько хочешь, каждый год. Очень щедро с твоей стороны.

– Джули говорит, можно дать и тебе, и детям.

– Не надо, мам, спасибо, у нас все есть. Прибереги лучше для себя.

Тут я замечаю, что в дверях столбом застыла моя сестрица. Мне уже доводилось видеть у нее такое выражение лица. Сорок лет назад. Когда исчезли монетки, которые я на ночь замочила в уксусе, чтобы отчистить и потом запечь в брауни. Джули клялась, что в глаза их не видела.

Всю дорогу до дома мы молчим. Моя сестра живет за школой, где раньше в столовой работала мама, в десяти минутах ходьбы от маминого дома. Давненько я тут не была. Район явно пытались привести в порядок, кое-где поставили новые окна в домах, заделали ямы в асфальте. Дом, который стоял заколоченным, после того как из него съехало неблагополучное семейство, перестраивают. Еще зима, и ветер суров, но выглянуло солнце.

Джули молча достает из сумки ключи, открывает дверь, ведет меня на кухню, ставит чайник. Оборачивается. Пальто так и не сняла.

– Ну говори уже, – произносит она.

– Что я должна тебе сказать? Что ты наплела маме, будто нужно снять деньги со счета, а не то отберут, и прикарманила их?

– Ты же у нас финансовый вундеркинд.

– Джули.

– Ладно, ладно. Наш Стивен влип в какую-то интернет-аферу. Я хотела тебе об этом рассказать, но ты же вечно занята.

– Что за афера? – Стивену уже за двадцать, по-прежнему живет с мамой, ищет работу, хотя, насколько я понимаю, толком не вставая с дивана. Отец от них давным-давно ушел, у Джули после него сменилось несколько сожителей, но ни один ей не подошел.

– Какие-то азартные игры. – Джули хватает полотенце с кольца у раковины и зажимает в кулаке. – Он вроде бы думал, что выигрывает, и все спустил.

– Сколько именно?

– Двадцать четыре штуки.

– Господи боже.

– А потом выяснилось, что он решил взять кредит, чтобы отдать долг. Какой-то микрозайм, что ли.

– Краткосрочный кредит.

– Именно. А потом они пришли к нам домой, и он едва не обосрался со страху…

– Договор есть?

– Что?

– Чтобы Стивену выдали деньги, он должен был подписать договор.

– Не знаю, надо спросить. Скорее всего, он его посеял. Ты же знаешь, он вечно все теряет.

– Совсем как Бен. Не может найти носки, даже если они у него на ногах.

Я стараюсь успокоить Джули, развеселить, нащупать общую почву. Без толку. Сестра напускается на меня:

– Твой сынок не способен найти эти долбаные носки, потому что ты разбаловала его донельзя, носишься с ним, как…

– Джули, не надо…

– Еще как надо, ты таскаешь их по заграницам, куда вы там ездили в этом году? И он такой: мамочка, купи мне новую “плейстейшн”, моя уже старая. Мамочка, я боюсь, что не смогу сдать все эти сраные экзамены на отлично, пожалуйста, возьми мне репетитора, как всем этим богатеньким высеркам. А в это время бедная тетя Джули, в прямом смысле слова бедная, ютится на севере в доме размером с твою кухню, но это пустяки, пусть она и заботится о бабушке, так ведь? Все равно ей заняться нечем.

– Но ведь это не…

– …нет, почему же, мамочка и рада была бы помочь тетушке Джули, но ведь она так занята, помогает богатеньким стать еще богаче, а то вдруг у них кончатся вертолеты, всяко ведь бывает, не угадаешь. Так вот захочешь метнуться в Аби-нахер-Даби, за деньги ведь все можно купить, верно, особенно если мамочка о тебе так заботится? Разве ж за деньги любовь-то купишь, а, Кейт?

– Нет, не купишь. – Возразить нечего.

– А может, все-таки попробуем? Бог даст, в один прекрасный день денежки как посыплются с гребаного неба прямо к Стивену в карман, ну мало ли, просочатся, или как там бишь это называется?[93] И тогда к нам не будут ломиться коллекторы в половине седьмого утра. Они обещали, что в следующий раз придут с собакой. А я этого мальчишку люблю, пусть он конченый придурок, но я его люблю, он мой сын, и пусть он не сдал ни одного экзамена на отлично, ни единого, и репетиторов ему не нанимали, где уж нам, да и вообще он без отца рос, если уж на то пошло, и в долгах по уши, и напуган до усрачки, и если, чтобы все это прекратить, мне придется брать деньги у мамы, нашей с тобой мамы, я их возьму, так-то. Пусть за них любовь не купишь, но зато с ними к твоему ребенку не придут и не сломают ему руку, а мне и того довольно. В моей семье вот так понимают любовь. Между прочим, это и твоя семья, если ты забыла.

Сестра умолкает, чтобы перевести дух, запыхалась не хуже марафонца. Ничего не ответив, я достаю из буфета банку кофе и молоко из холодильника. Наливаю две большие кружки кофе, ставлю на стол, сажусь. Джули по-прежнему стоит у плиты. Потом все-таки приносит коробку печенья и ставит на стол.

– Дешевые. Ты, поди, такие не ешь, – говорит она.

– И слава богу. Терпеть не могу дорогое печенье.

– Врешь.

– Не вру. И шоколад дорогой тоже не люблю.

– Я его сроду не пробовала.

– Ничего не потеряла. Клиент мне привез из Швейцарии коробку шоколада, долго распинался, какой это крутой шоколад. Мол, обязательно уберите его в холодильник, потому что он со свежими сливками.

– Гадость какая.

– Вот-вот. Я одну надкусила, а она маслянистая какая-то. Как кондиционер для волос. Ну я остальные разложила красиво, перевязала коробку бантом и подарила на день рождения кому-то из коллег. А потом купила самую большую плитку “Фрут энд Нат”, какая только была, и сожрала целиком.

Джули обхватывает ладонями кружку, греет руки.

– Значит, мы еще не окончательно тебя потеряли? – спрашивает она.

– Потеряли? Меня?

– Из-за всех этих богатеньких мудаков.

– Нет, конечно, и никогда не потеряете, милая. Даже не думай. – Я беру печенье с заварным кремом, откусываю и представляю, как поморщился бы Ричард. Рафинированные углеводы! Дай ему волю, он бы печенье законодательно запретил.

– Джули?

– Тут я.

– А если мы возьмем часть денег у мамы, часть дам я – уж извини, но у меня сейчас нет столько свободных денег, Ричард же не работает, – этого Стивену хватит? Или он подписал какой-нибудь кабальный договор и теперь до конца жизни будет им должен?

– Ну откуда ж я знаю. Но мне кажется, он увязает все глубже и глубже.

– Мы этого не допустим. И кстати, насчет богатеньких. Я имею в виду тех, с которыми работаю. Они разбираются в кредитах. В этом им не откажешь.

– Да, но там же миллионы миллионов. А Стивен безработный.

– Принцип тот же. Не имеет значения, сколько я тебе даю, пять фунтов или пятьсот миллионов. Мы договариваемся об условиях, и потом ты выплачиваешь мне эту сумму. Поэтому я и говорю: если условия, на которых Стивен взял кредит, где-то записаны – на бумаге или хотя бы в электронном письме, – это нам очень помогло бы. Тогда я смогу показать этот договор знакомому с работы, и мы во всем разберемся. Поверь мне, все уладится.

– Думаешь?

– Уверена. Меня сейчас больше всего беспокоит мама.

– Понимаю. Прости меня.

– Ты же ее знаешь. Она с радостью отдаст нам последнюю рубашку, стоит только попросить.

– Да и без просьб тоже.

– Вот именно. Тем более не стоит втихую пользоваться ее добротой.

– Да если бы я ей сказала, зачем мне нужны деньги, она бы не пережила. В том году Стивен гриппом болел, так она звонила каждые десять минут, мол, ей от тревоги не спится. А представь, что было бы, скажи я ей, что к нам приходили какие-то костоломы и хотели его избить. Ее бы кондрашка хватила.

– Ты права. – Я вздыхаю и отпиваю глоток кофе. – Если уж это не ложь во спасение, господи… Ты на меня посмотри. Я же только ложью и питаюсь.

– Я думала, ты питаешься шоколадом.

– “Ложь и шоколад”. Звучит как название фильма.

– И кому же ты врешь?