Клиника: анатомия жизни Хейли Артур

Глава 21

В кабинете резко и громко зазвонил телефон. Пирсон машинально протянул руку к трубке, но затем, побледнев и изменившись в лице, отдернул ее.

— Ответьте, — попросил он Коулмена.

Пока Коулмен шел к аппарату, раздался второй, нетерпеливый, требовательный звонок.

— Доктор Коулмен слушает. — Некоторое время он молчал, потом сказал «Спасибо» и положил трубку. — Ребенок только что умер, — обернулся он к Пирсону.

Тот опустил глаза. Съежившийся, уменьшившийся в размерах Пирсон неподвижно сидел в кресле. Его лицо мгновенно постарело. Он был разбит и уничтожен.

— Я пойду в лабораторию, надо поговорить с Джоном, — тихо сказал Коулмен.

Ответа не последовало. Коулмен вышел из кабинета, но старик продолжал сидеть за столом, уставив взгляд в пустоту и погрузившись в известные только ему одному мысли.

Когда Дэвид Коулмен вошел в лабораторию, Карла Баннистера там не было. Джон Александер неподвижно сидел на стуле у лабораторного стола. Когда Коулмен почти неслышно подошел к нему, Александер некоторое время сидел молча, потом спросил не оборачиваясь:

— Все… кончилось?

Не отвечая, Коулмен положил на плечо Джона руку.

— Он умер, да? — едва слышно проговорил Александер.

— Да, Джон, — мягко ответил Коулмен, — он умер. Мне очень жаль.

Александер медленно обернулся. Лицо его мучительно дергалось, по щекам струились слезы.

— Почему, доктор Коулмен, почему?

С трудом подыскивая слова, Коулмен попытался ответить:

— Ваш ребенок родился недоношенным и очень слабым, Джон. Шансы выжить у него были бы невелики, даже если бы не было… всего остального.

Глядя Коулмену прямо в глаза, Александер сказал:

— Он мог выжить.

Это был момент истины, от которой Коулмен не имел права уклониться.

— Да, — согласился он. — Ребенок мог выжить.

Джон Александер встал и, приблизившись к Коулмену, посмотрел ему прямо в глаза.

— Как это могло случиться в клинике… при врачах?

— Джон, — ответил Коулмен, — сейчас у меня нет для тебя ответа… Я не могу пока ничего ответить и себе.

Александер оцепенело кивнул, потом достал из кармана платок, вытер лицо и спокойно произнес:

— Спасибо, что пришли и все мне сказали. Я пойду к жене.

О’Доннелл и Дорнбергер шли молча. Пока они лавировали в толчее коридора, пока спускались по лестнице, не воспользовавшись медленным, как черепаха, лифтом, О’Доннелл горько корил себя за бездействие в отношении Джо Пирсона и отделения патологической анатомии. Господи, думал он, ведь было столько угрожающих сигналов: его предупреждали Руфус и Рейбенс, да и он своими глазами видел, что Пирсон перестал справляться с растущей нагрузкой, перестал соответствовать своей должности. Но нет! Он, Кент О’Доннелл — член Королевской коллегии хирургов, член Американской коллегии хирургов, доктор медицины, шеф хирургии и председатель медицинского совета, слишком возомнил о себе. Шапки долой перед великим человеком! Стоило бы ему встряхнуться, дать подобающую оценку этим сигналам и проявить жесткость, какой требовала его должность, он выбрал бы иной путь. Но он убедит себя, что все это временные и преодолимые неприятности, хотя ум и опыт подсказывали обратное. Он увлекся тонкой политикой и ужинами с Ордэном Брауном, вилял хвостом перед Юстасом Суэйном, надеясь, что в благодарность за его бездействие, за оставление статус-кво и потакание амбициям его друга Джо Пирсона старый магнат раскошелится и выделит деньги для строительства нового, фантастически оборудованного здания клиники. О’Доннелл грезил царством, в котором станет королем. Да, конечно, сегодня клиника получит деньги, но получит ли она их завтра? А самое главное — одну цену за них уже заплатили. Это крошечное тельце мертвого ребенка в операционной четвертого этажа. Когда они остановились у двери кабинета доктора Пирсона, гнев О’Доннелла уже прошел, уступив место печали.

Пирсон сидел в том же положении, в каком его оставил Коулмен. Старик поднял голову, но не сделал даже попытки встать.

Первым заговорил Дорнбергер. Он говорил спокойно, без вражды, словно хотел и сегодня помочь старому другу.

— Ребенок умер, Джо. Ты, наверное, уже слышал.

— Да, я слышал, — медленно ответил Пирсон.

— Я все рассказал доктору О’Доннеллу, — ломким голосом объявил Дорнбергер. — Мне очень жаль, Джо, но ничего больше я для тебя сделать не могу.

Пирсон беспомощно развел руками. От былой его агрессивности не осталось и следа.

— Все правильно, — сказал он без всякого выражения.

Невольно подражая Дорнбергеру, О’Доннелл спросил:

— Вы ничего не хотите мне сказать, Джо?

Пирсон в ответ лишь молча покачал головой.

— Джо, если бы это был единственный случай… — О’Доннелл пытался подыскать щадящие слова, понимая, что для данной ситуации их не существует. — Мы все ошибаемся… Я мог бы… — Но это было совсем не то, что он намеревался сказать. О’Доннелл взял себя в руки и заговорил более твердо: — Если бы я представил медицинскому совету все случаи, то получился бы длинный список. Думаю, Джо, мне не надо говорить вам, какова была бы его реакция. Будет лучше и для вас, и для всех нас, если завтра к десяти часам утра на столе администратора будет лежать ваше заявление об увольнении.

Пирсон посмотрел на О’Доннелла:

— Вы получите его завтра к десяти часам.

В кабинете повисла неловкая пауза.

О’Доннелл направился было к двери, но потом остановился.

— Джо, мне очень жаль, но, надеюсь, вы понимаете, что у меня нет иного выбора.

— Да, — едва слышно прошептал Пирсон.

— Конечно, вы получите достойную пенсию. Это будет честно после тридцати двух лет работы. — О’Доннелл, говоря это, прекрасно осознавал пустоту произносимых им слов.

Впервые за эти несколько минут у Пирсона изменилось выражение лица. Он презрительно усмехнулся и сказал:

— Спасибо.

«Тридцать два года! — подумал О’Доннелл. — Боже мой! Какая большая часть жизни! И такой конец!» Ему захотелось как-то разрядить обстановку, найти нужные слова и вспомнить все хорошее, что сделал для клиники Джо Пирсон. Но пока он их мучительно искал, в дверь кабинета постучали и вошел Гарри Томазелли.

Было видно, что администратор очень спешит, он даже не дождался, когда ему ответят на стук. Первым делом он посмотрел на Пирсона, потом заметил О’Доннелла и Дорнбергера.

— Кент, — сказал он, — я очень рад, что ты здесь.

Прежде чем О’Доннелл успел ответить, Томазелли обратился к Пирсону:

— Джо, вы можете прямо сейчас прийти в мой кабинет? Через час состоится экстренное совещание, но я хотел бы сначала поговорить с вами.

— Экстренное совещание? По какому поводу? — отрывисто спросил О’Доннелл.

Томазелли повернулся к главному хирургу. Лицо его было напряженным и озабоченным.

— В клинике обнаружен брюшной тиф. Доктор Чендлер доложил о двух случаях. Еще у двух больных эту болезнь подозревают. Нам грозит эпидемия, и мы должны немедленно выявить источник инфекции.

Джон открыл дверь и вошел в палату. Элизабет подняла голову от подушки и посмотрела на мужа. Он тихо прикрыл дверь и несколько секунд, опершись на нее спиной, стоял молча.

Она тоже молчала, говорили только их глаза — в них отражалось горе, немая мольба и огромная любовь.

Элизабет протянула к нему руки, и Джон бросился в объятия жены.

— Джонни! Джонни, дорогой! — Это было все, что она сумела вымолвить, прежде чем тихо, почти беззвучно расплакаться.

Обняв жену, он некоторое время сидел неподвижно, потом достал из кармана носовой платок, которым недавно осушил свои слезы, отстранился и вытер Элизабет глаза.

Сделав это, он прервал молчание:

— Элизабет, милая, я хочу сделать одну вещь.

— Что бы это ни было, я скажу тебе «да», — ответила она.

— Ты всегда этого хотела, — сказал он, — а теперь того же хочу и я. Завтра я начну оформлять документы и попытаюсь поступить на медицинский факультет.

Майк Седдонс встал со стула и принялся мерить шагами маленькую палату.

— Это же смешно, — с жаром заговорил он. — Это никому не нужная бессмыслица. Я не стану этого делать.

— Ради меня, дорогой, пожалуйста! — Вивьен повернулась на бок, чтобы видеть Майка.

— Но это совсем не ради тебя, Вивьен. Это глупая, нелепая идея, которую ты нашла в каком-нибудь второсортном сентиментальном романе.

— Майк, дорогой, я так люблю, когда ты сердишься. Это очень идет к твоим чудесным рыжим волосам. — Она улыбнулась ему так, будто отвлеклась от случившейся с нею беды. — Обещай мне одну вещь.

— Что? — Он все еще злился, и ответ получился коротким.

— Обещай мне, что когда мы поженимся, ты будешь иногда на меня злиться — злиться по-настоящему. Мы будем ругаться, драться, а потом счастливо мириться. Представляешь, какое это будет удовольствие?

— Это такое же глупое желание, как и первое, — возмущенно произнес он. — И вообще, что проку говорить о женитьбе, если ты не хочешь меня видеть?

— Только неделю, Майк, дорогой мой. Только одну неделю, и все.

— Нет!

— Послушай меня, дорогой! — Она решительно настаивала на своем. — Пожалуйста, подойди и сядь рядом. И выслушай меня, прошу тебя.

Он поколебался, потом вернулся на стоявший у кровати стул.

Вивьен протянула Майку руку, и он нежно взял ее за пальцы. Гнев его мгновенно улетучился. Осталось лишь чувство смутно грызущего сомнения.

Шел четвертый день после операции, послеоперационный период протекал гладко. Культя заживала быстро; конечно, оставалась боль и саднение в ране, но муки первых двух дней были позади. Вчера доктор Грейнджер с согласия Вивьен отменила инъекции, помогавшие притупить боль. Вивьен расстраивала только одна, совершенно неожиданная и непредвиденная вещь: пятка ампутированной ноги, пятка, которой уже не существовало, временами страшно чесалась, доставляя Вивьен невыносимое страдание. Самым мучительным было то, что она не могла почесать зудящее место. Когда Вивьен впервые ощутила зуд, ее вдруг охватила безумная надежда, что ей не сделали ампутацию, что нога осталась на месте, и она попыталась почесать пятку ступней другой ноги. Но потом доктор Грейнджер объяснила, что такие ощущения бывают у большинства больных с ампутированными конечностями. Тем не менее это ощущение было настолько неестественным и неприятным, что Вивьен изо всех сил надеялась, что этот зуд скоро пройдет.

Кроме того, девушка постепенно оправлялась и от психической травмы. С того дня накануне операции, когда Вивьен с мужеством, сильно впечатлившим Майка Седдонса, приняла неизбежность, оно не изменило ей и продолжало поддерживать ее дух. Бывали, конечно, моменты отчаяния. Оно охватывало Вивьен, когда она оставалась одна, иногда будило ночью, она просыпалась в зловещей, темной больничной палате и тихо плакала. Но в остальное время она отгоняла от себя мрачные мысли, а врожденная внутренняя сила позволяла ей держаться выше своего несчастья.

Люси Грейнджер за это была очень благодарна своей пациентке. Ее мужество облегчало процесс выздоровления. Правда, Люси знала, что настоящие испытания чувств и духа Вивьен еще впереди. Эти испытания начнутся, когда уляжется первое потрясение, когда до Вивьен постепенно дойдет истинное значение происшедшего, когда последствия ампутации станут ощутимыми в повседневной жизни. Через полгода, может быть, через год Вивьен пройдет через бездну и черноту настоящего отчаяния, чтобы затем окончательно смириться с потерей и начать нормально жить со своим увечьем. Но это будет потом, а пока краткосрочный прогноз представлялся лечащему врачу вполне благоприятным.

Люси знала также — и об этом знала и Вивьен, — что остеогенная саркома, диагноз которой поставил доктор Пирсон, могла уже метастазировать далеко за пределы нижней конечности и разрастись в любом месте организма. В таком случае врачи клиники Трех Графств, да и вообще вся современная медицина, едва ли смогут предложить Вивьен что-нибудь, кроме паллиативного, временно облегчающего страдания лечения. Есть метастазы или нет, время покажет, а пока самым разумным было считать, что у Вивьен впереди вся жизнь и к этой жизни надо активно готовиться уже сейчас.

Начало выздоровления Вивьен отразилось и на ее внешности. Впервые после операции она накрасилась, лицо ее порозовело. Накануне приходила ее мать и помогла дочери сделать прическу, и в той же ночной рубашке, которая в первый раз вызвала своей соблазнительностью такое негодование Майка, Вивьен выглядела во всем блеске своей свежей, прекрасной юности.

Когда Майк взял ее за руку, Вивьен сказала:

— Разве ты не понимаешь, дорогой, что я хочу быть уверенной?

— Уверенной в чем? — На щеках Майка проступил румянец.

— Уверенной в том, что ты и в самом деле меня любишь, — ровным голосом произнесла она.

— Конечно же, я тебя люблю, — горячо сказал он. — Разве я не говорю тебе об этом каждую встречу? Разве я не говорил тебе после того, как все это случилось, что хочу нашей свадьбы? Даже твои родители одобряют наше решение. Они верят мне, почему же ты не веришь?

— Я тебя люблю, Майк, и благодарна тебе за все. Но что бы теперь ни происходило между нами, я не верю, что все будет по-прежнему… — Голос ее дрогнул. — Во всяком случае, для меня.

— Но почему?..

Она умоляюще посмотрела на него:

— Майк, пожалуйста, выслушай меня, ты же обещал.

— Говори, — нетерпеливо сказал он.

— Что бы ты ни говорил, Майк, я уже не та девочка, какой была, когда мы познакомились. И я никогда не смогу быть прежней. — Она говорила тихо, но с глубоким чувством. — Вот почему я должна быть уверена, что ты любишь меня такой, какой я стала теперь, а не такой, какой я была раньше. Если мы поженимся, то для меня всегда будет невыносима мысль о том, что ты женился на мне из жалости. Не перебивай меня, дай договорить. Я знаю, ты искренне думаешь, что это не так, и, возможно, действительно не так, я от души на это надеюсь. Но, Майк, ты добр и великодушен. Вдруг ты хочешь жениться на мне из жалости, но не можешь признаться в этом даже самому себе?

— Ты хочешь сказать, что я не понимаю собственных желаний и не разбираюсь в собственных чувствах? — огрызнулся он.

— Откуда мы оба можем это знать? — тихо и ласково ответила она.

— Я знаю, что чувствую. — Майк приблизил свое лицо к лицу Вивьен. — Я люблю тебя целиком и по частям, любил вчера, люблю сегодня и буду любить завтра. И хочу жениться на тебе без всяких проволочек.

— Тогда сделай для меня эту малость, сделай из любви ко мне. Удались от меня. Несмотря на то что ты бываешь в клинике каждый день, не приходи ко мне неделю — полные семь дней. — Вивьен спокойно посмотрела на него: — За это время подумай обо всем. Подумай, какой будет наша совместная жизнь, каково будет тебе жить с инвалидом. Подумай о вещах, которые мы не сможем с тобой разделить, в которых не сможем участвовать вместе. О детях, о том, как повлияет на них моя инвалидность. Подумай, Майк, подумай обо всем. Когда через семь дней ты придешь ко мне и скажешь, что по-прежнему уверен в своих чувствах, я не стану с тобой спорить, я тебе поверю. Это же всего семь дней, дорогой, семь дней из всей долгой жизни. Это не так уж много.

— Черт возьми, — сказал он, — какая же ты упрямая!

— Знаю, — улыбнулась она. — Так ты сделаешь это?

— Я согласен только на четыре дня, не больше.

Вивьен покачала головой:

— Шесть дней, не меньше.

— Пусть будет пять, — сказал он, — и по рукам.

Она колебалась, и Майк добавил:

— Это мое последнее слово.

Вивьен рассмеялась — впервые за последнее время.

— Хорошо, пять дней, начиная с этого момента.

— Да, черт возьми, с этого момента! — воскликнул Майк. — Ну, может быть, с этого момента плюс десять минут. Мне надо сделать кое-какие запасы. Пять дней для такого горячего парня, как я, — это слишком долго.

Он пододвинул стул ближе к кровати и потянулся к Вивьен. Они слились в долгом поцелуе, то страстном, то нежном.

Вивьен вдруг поморщилась и отстранилась от Майка. Она тяжело вздохнула и заворочалась в постели.

— Что с тобой? — встревоженно спросил он.

— Ничего особенного. — Вивьен виновато посмотрела на него, потом спросила: — Майк, куда они дели мою ампутированную ногу?

От изумления он несколько мгновений молчал, потом ответил:

— Думаю, что она в патанатомии, в холодильнике.

Вивьен снова вздохнула.

— Майк, дорогой, — взмолилась она, — спустись туда и почеши мою пятку.

Конференц-зал был забит до отказа. Новость об экстренном совещании облетела клинику с быстротой лесного пожара, о собрании известили всех врачей, даже тех, кто не состоял в штате. Им разослали уведомления в кабинеты и на квартиры. Люди, кроме того, живо обсуждали промах Джо Пирсона и его неминуемое увольнение.

Гомон голосов сразу стих, как только в дверях показались Джо Пирсон, Гарри Томазелли и Дэвид Коулмен.

Кент О’Доннелл уже сидел во главе длинного стола. Оглядывая присутствующих, он видел массу знакомых лиц. Гил Бартлет, забавно шевеля бородой, болтал с Роджером Хилтоном, молодым хирургом, пришедшим в клинику Трех Графств два месяца назад. Джон Макьюэн, отоларинголог, что-то живо обсуждал с Динь-Доном и тучным терапевтом Льюисом Тойнби. Билл Руфус, в блестящем зеленом галстуке в желтую крапинку, усаживался во втором ряду. Сидя за столом, перебирал бумаги доктор Харви Чендлер, главный терапевт. Были здесь и младшие врачи, среди них О’Доннелл заметил Макнила, резидента-патологоанатома. Рядом с администратором сидела специально приглашенная на собрание главная диетсестра миссис Строган. Сидящий неподалеку Эрни Рейбенс с интересом разглядывал ее огромные колышущиеся груди. Не было только знакомой фигуры доктора Дорнбергера — он уже уведомил администрацию о своем немедленном увольнении.

О’Доннелл взглянул на дверь как раз в тот момент, когда в зал входила Люси Грейнджер. Взгляды их встретились, и Люси едва заметно улыбнулась главному хирургу. Люси напомнила ему о принятом решении, о желании изменить будущее, о переменах в личной жизни, которыми он займется, как только уляжется вся эта суета. Потом О’Доннелл вдруг понял, что с самого утра ни разу не вспомнил о Дениз. Работа вытеснила из головы мысли о ней, и О’Доннелл почувствовал, что так будет и завтра, и послезавтра — всегда, ибо в клинике постоянно случается что-нибудь чрезвычайное. Интересно, как сама Дениз воспримет такое положение, захочет ли она занимать в его жизни второе, после медицины, место? Поймет ли она его так, как поняла бы Люси? Эта мысль смутила О’Доннелла, даже мысленное сравнение показалось ему проявлением неверности. Нет, надо думать о насущных вещах. Пора открывать совещание.

О’Доннелл призвал присутствующих к тишине, дождался, пока улегся шум, а те, кто стоял, сели на свои места. Потом главный хирург негромко заговорил:

— Леди и джентльмены, каждый из нас знает, что эпидемии в клиниках, госпиталях, больницах — явление отнюдь не уникальное и случаются чаще, чем думает общество. Думаю, не погрешу против истины, сказав, что эпидемические вспышки — это фактор риска нашего бытия. Если учесть, сколько болезней мы лечим в этих стенах, то остается только удивляться, что эпидемии не возникают чаще. — Присутствующие внимательно слушали главного хирурга. Он выдержал паузу и продолжил: — Не хочу преуменьшать опасности, но хочу, чтобы вы полностью осознали ее меру. Думаю, доктор Чендлер будет настолько любезен, что дальше возьмет бразды правления в свои руки.

О’Доннелл сел, и со своего места поднялся главный терапевт.

— Для начала подведем предварительный итог. — Харви Чендлер взял со стола свои записи и театрально обвел взглядом присутствующих.

Харви просто упивается этими трюками, подумалось О’Доннеллу. Правда, при этом он неизменно пользуется вниманием любой аудитории.

Терапевт продолжил:

— Картина к настоящему моменту такова — у нас двое заболевших брюшным тифом и четверо с подозрением на это заболевание. Все — сотрудники клиники, и мы можем считать большим везением, что не заболел ни один пациент. Пока! Судя по числу заболевших, мне — как, несомненно, и вам — ясно, что среди сотрудников клиники есть носитель инфекции. Могу, кроме того, сказать, что я потрясен следующим фактом: обследование работников кухни не проводилось в течение шести месяцев…

При упоминании об обследовании работников кухни О’Доннелл ударил по столу молотком и прервал выступление главного терапевта со всей доступной ему вежливостью:

— Простите, доктор.

— Да? — Своим тоном Чендлер дал понять, что не одобряет такое вмешательство в его тронную речь.

О’Доннелл спокойно продолжил:

— Мы обсудим это позднее, Харви. Может быть, сейчас вы коротко коснетесь клинических аспектов?

О’Доннелл почувствовал недовольство главного терапевта. Харви Чендлер по должности занимал в иерархии клиники такое же высокое место, как и О’Доннелл, и ему не нравилось такое отношение к своей персоне. Доктор Чендлер любил говорить длинно и витиевато. Все знали, что он никогда не ограничится одним словом там, где можно употребить два или три.

— Ну, если вы так настаиваете, то… — проворчал Чендлер.

— Благодарю вас, — учтиво, но твердо сказал О’Доннелл.

Чендлер бросил в сторону председательствующего взгляд, в котором ясно читалось: «Мы с вами обсудим это позже, без свидетелей». Затем, после умышленно затянутой паузы, продолжил:

— Для тех из вас, кто не знаком с брюшным тифом — а я понимаю, что такие люди здесь присутствуют, ибо в наши дни болезнь эта встречается весьма редко, — я коротко коснусь его основных ранних симптомов. К таким симптомам относятся: повышение температуры тела, озноб и урежение пульса. В крови отмечается снижение числа лейкоцитов, а на коже высыпают характерные розовые пятна. Больной жалуется на тупую головную боль, снижение аппетита и общее недомогание. Некоторые больные отмечают сонливость днем и бессонницу по ночам. Характерным проявлением можно считать также сопутствующий бронхит, он часто встречается при брюшном тифе. Часто отмечаются носовые кровотечения. Кроме того, у больных можно пропальпировать мягкую, увеличенную селезенку.

Главный терапевт сел.

— Есть вопросы? — спросил О’Доннелл.

— Насколько я понимаю, сотрудникам клиники будут делать прививки от брюшного тифа? — спросила Люси Грейнджер.

— Да, — ответил Чендлер, — это предусмотрено для всех сотрудников и для больных, чье состояние позволяет делать прививку.

— Что будет с оборудованием и порядком работы на кухне? — На этот раз вопрос задал Билл Руфус.

— Если не возражаете, мы и это обсудим чуть позднее, — сказал О’Доннелл. — Есть ли вопросы медицинского характера? — Он оглядел зал, поднятых рук не было. — Хорошо. Тогда послушаем патологоанатомов, — спокойно произнес главный хирург. — Прошу вас, доктор Пирсон.

До этого момента в помещении стоял тихий шум — скрипели стулья, кто-то в задних рядах тихо переговаривался, кто-то шуршал бумагами. Но теперь в зале воцарилась полная тишина, все взгляды обратились к старому патологоанатому, сидевшему в середине длинного стола. С самого начала совещания он не произнес ни слова и неподвижно сидел, глядя прямо перед собой. Он не курил сигару, и присутствующие восприняли это как отступление от привычного правила. Пирсон не пошевелился и после того, как было произнесено его имя.

О’Доннелл ждал. Он хотел было повторить сказанное, но в этот момент Пирсон зашевелился. Отодвинув стул, старый патологоанатом встал.

Он медленно обвел взглядом присутствующих. Потом повернулся к председательствующему и посмотрел О’Доннеллу в глаза. Помолчав, доктор Пирсон заговорил:

— Эта эпидемия не должна была начаться. Она бы и не началась, если бы отделение патологической анатомии было готово к нарушению гигиенических требований. Отделение патологической анатомии и я лично отвечаю за то, что этот недосмотр все же имел место.

В конференц-зале по-прежнему было тихо. На глазах у присутствующих творилась история. В этом зале Джозеф Пирсон не один раз упрекал других в ошибках и неспособности к верным суждениям. Теперь он выступал в двоякой роли — обвинителя и обвиняемого.

О’Доннелл хотел было перебить Пирсона, но передумал.

Пирсон снова оглядел конференц-зал и медленно продолжил:

— Определив, кто виноват, мы теперь должны сделать все возможное, чтобы предотвратить дальнейшее распространение заболевания. — Он посмотрел на Гарри Томазелли: — Администратор, заведующие отделениями и я разработали определенные процедуры, выполнение которых необходимо начать немедленно. Я расскажу вам, что это за процедуры.

Пирсон выдержал паузу, и когда заговорил снова, голос его стал тверже. О’Доннеллу показалось даже, что за эти несколько секунд старик сбросил с себя часть прожитых лет и в нем проступил его прежний облик целеустремленного, серьезного, компетентного молодого врача.

Исчез граничивший с презрением язвительный юмор, так хорошо знакомый всем присутствующим. Вместо них были авторитет, знание и искренность человека, говорящего с равными.

— Самая главная проблема, — продолжал Пирсон, — выявить источник инфекции. Так как работников кухни не проверяли на носительство в течение шести месяцев, есть все основания предполагать, что источником заражения служит пища. Следовательно, мы должны обследовать всех работников кухни до того, как они начнут готовить ужин. — Он извлек из кармана потертого вязаного жилета часы и положил их на стол. — Сейчас пятнадцать минут третьего. В нашем распоряжении два часа сорок пять минут. За это время все сотрудники клиники, имеющие прямое или косвенное отношение к приготовлению и раздаче пищи, должны пройти обследование. Смотровые кабинеты оборудованы в поликлиническом отделении. Я знаю, что об этом оповестили всех терапевтов и младших врачей. — Он обвел взглядом зал, и люди закивали. — Очень хорошо. Как только мы закончим, — он повернулся в сторону Дэвида Коулмена, — доктор Коулмен покажет каждому его рабочее место.

Махнув рукой в сторону главной диетсестры, Пирсон сказал:

— Миссис Строган известит всех подлежащих осмотру и обследованию людей, и они пройдут в поликлиническое отделение группами по двенадцать человек. За отпущенное нам время мы должны обследовать девяносто пять человек. Те, кто будет проводить осмотр, должны помнить, что носитель брюшнотифозной инфекции — а мы уверены, что имеем дело с носителем, — может не заявлять никаких жалоб, у него могут отсутствовать клинические проявления, о которых говорил доктор Чендлер. Поэтому следует обращать самое пристальное внимание на признаки нарушения личной гигиены. Каждый заподозренный в носительстве будет на время проведения окончательного обследования отстранен от работы.

Пирсон сделал паузу, глядя на лежащую перед ним папку, и продолжил:

— Конечно, мы понимаем, что внешний осмотр не дает полной и исчерпывающей картины. Но может быть, нам повезет и мы сразу найдем носителя. Если же не посчастливится, то, после того как будет закончен медицинский осмотр, большая часть работы ляжет на лабораторию. Всем проходящим осмотр надо сказать, что для окончания обследования необходим анализ кала. Пробы кала должны быть в лаборатории клиники самое позднее к завтрашнему утру. — Он едва заметно улыбнулся: — Запор не является оправданием для отказа. Мы, конечно, будем благодарны тем, кто принесет кал на анализ уже сегодня. Конечно, для анализа всех поступивших материалов нам потребуется два или три дня.

Какой-то голос — О’Доннеллу показалось, что он принадлежит Гилу Бартлету, — тихо произнес: «Девяносто пять человек. Какая куча дерьма!» По залу прокатился смех.

Пирсон обернулся на голос.

— Да, это многовато, — сказал он, — но мы сделаем все, что в наших силах. — С этими словами он сел.

Люси подняла руку. О’Доннелл кивком разрешил ей говорить.

— Если сегодня носителя инфекции не удастся обнаружить, будет ли работать кухня?

— Пока будет, — ответил О’Доннелл.

Администратор добавил:

— Мы сейчас стараемся найти внешних поставщиков готовой еды на случай, если это окажется необходимым. Однако я сомневаюсь, что в городе есть поставщики продовольствия, способные справиться с подобной задачей.

— Что мы будем делать с приемным отделением и как быть с поступающими больными? — спросил Билл Руфус.

— Простите, я должен был сказать об этом с самого начала, — ответил О’Доннелл. — Пока мы прекратили прием новых больных. Приемное отделение уже поставлено об этом в известность. Но мы, конечно, надеемся, что отделение патологической анатомии сумеет быстро выявить носителя и клиника снова начнет принимать больных. Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было. Скользнув взглядом вдоль стола, О’Доннелл спросил:

— Доктор Коулмен, вы хотите что-нибудь добавить?

Коулмен отрицательно покачал головой:

— Нет.

О’Доннелл закрыл лежащую перед ним папку.

— Очень хорошо, леди и джентльмены. Предлагаю приступить к работе.

Когда задвигались стулья и загудели разговоры, О’Доннелл спросил Пирсона:

— Джо, я могу поговорить с вами?

Они отошли к окну, отделившись от потока выходивших из зала людей. О’Доннелл негромко, чтобы его не слышали, сказал:

— Джо, естественно, вы останетесь заведующим отделением до тех пор, пока мы не справимся со вспышкой инфекции. Но все, что касается остального, остается в силе.

Пирсон медленно кивнул.

— Да, — сказал он, — это я уже понял и сам.

Глава 22

Как полководец, инспектирующий армию перед битвой, доктор Джозеф Пирсон осматривал лабораторию. Кроме него, здесь были Дэвид Коулмен, Роджер Макнил, Карл Баннистер и Джон Александер.

Пока Пирсон, Коулмен и Макнил были на совещании, лаборанты подготовили лабораторию к срочной работе.

Закончив осмотр, Пирсон обратился к подчиненным.

— Наша задача, — объявил он, — поистине детективная. Из девяноста пяти человек — работников кухни — нам предстоит выявить одного носителя, распространяющего по клинике бациллы брюшного тифа. Очень важно работать быстро. Чем дольше будем искать, тем реальнее возникновение эпидемии. Кал на анализ начнет поступать уже сегодня, но основную массу исследований придется сделать завтра.

Пирсон остановил взгляд на Макниле.

— Ваша задача на ближайшие дни — освободить лабораторию от второстепенных задач. Просмотрите все заявки на анализы и решите, какие из них надо сделать в первую очередь, а какие можно на пару дней отложить. Срочные анализы будет делать Карл Баннистер, но не загружайте его сверх необходимости, так как все остальное время он будет делать анализы кала. — Макнил согласно кивнул, и Пирсон добавил: — Вы, кроме того, займетесь патолого-анатомическими заключениями для хирургического отделения. Обрабатывайте только те материалы, которые сочтете срочными, остальные отложите на будущее. Если у вас возникнут диагностические затруднения, обращайтесь к доктору Коулмену или ко мне.

— Я все понял и сейчас начну заниматься хирургическими препаратами. — Макнил вышел.

Остальным Пирсон сказал:

— Мы будем использовать отдельную чашку Петри на каждую культуру кала. Я не хочу рисковать и высевать в чашку по несколько культур. Они могут наложиться друг на друга, и тогда нам придется все переделывать. — Он посмотрел на Александера: — Достаточно ли у нас среды Макконки для выращивания сотни культур?

Джон Александер всего лишь полчаса назад вернулся от жены — бледный, с покрасневшими глазами. Но на вопрос он ответил сразу и по существу.

— Нет, — сказал он, — среды нам хватит не больше чем на пару дюжин культур. Обычно этого хватает на несколько дней.

Сказав это, Джон на мгновение задумался. Он дал ответ, повинуясь привычке и профессиональному навыку. Теперь он попытался разобраться, каковы его чувства лично к доктору Пирсону. Джон вдруг понял, что не может определить их однозначно. Он должен ненавидеть этого старика, по халатности которого потерял сына, и, наверное, со временем эта ненависть появится, но пока Александер не чувствовал ничего, кроме тупой душевной боли и глубокой печали. Как хорошо, что на них свалилось так много работы! Погрузившись в нее с головой, он сможет отвлечься от горя.

— Я понял, — сказал Пирсон. — Тогда отправляйтесь в цех и проследите, чтобы там подготовили достаточное количество культуральной среды. Мы должны получить чашки уже сегодня.

— Хорошо, — ответил Александер и тоже покинул лабораторию.