Клиника: анатомия жизни Хейли Артур
— Мы сейчас раздаем ужин, Джо, и это будет последняя раздача. Мы выписали всех, кого смогли, а остальных перевели в другие клиники.
Наступила тишина. Лицо Пирсона страдальчески исказилось. Его глубоко запавшие, покрасневшие от усталости глаза наполнились слезами. Почти шепотом он произнес:
— Никогда не думал, что доживу до такого дня…
Когда группа собралась уходить, О’Доннелл тихо сказал:
— Сказать правду, Джо, я тоже не думал.
Они уже были в дверях, когда раздался голос Джона Александера:
— Я ее нашел!
Визитеры обернулись, и Пирсон резко спросил:
— Вы нашли — что?
— Это определенно сальмонелла брюшного тифа. — Александер указал рукой на ряд пробирок, с которыми только что работал.
— Дайте я взгляну! — Пирсон почти бегом устремился к рабочему столу. О’Доннелл и остальные вернулись в лабораторию.
Пирсон осмотрел ряд пробирок и нервно облизнул высохшие от волнения губы. Если Александер прав, то наступил момент, ради которого они работали все эти дни и ночи.
— Читайте список реакций, — хрипло сказал Пирсон.
Александер взял с полки руководство по микробиологии и раскрыл разворот с таблицей биохимических реакций, происходящих в бактериальных клетках в растворах различных сахаров. Положив палец на столбец, озаглавленный «Сальмонелла брюшного тифа», Александер приготовился читать.
Пирсон взял первую из десяти пробирок и прочитал этикетку:
— Глюкоза.
Александер посмотрел в таблицу:
— Образование кислоты, но без газообразования.
Пирсон кивнул. Поставив на место первую пробирку, он взял из штатива следующую:
— Лактоза.
— Нет образования кислоты, нет газообразования.
— Правильно. Фруктоза.
— Нет образования кислоты, нет газообразования, — прочитал Александер.
— Сахароза.
— Нет образования кислоты, нет газообразования. Еще одна реакция, характерная для брюшнотифозной бациллы. Напряжение в лаборатории нарастало.
Пирсон взял следующую пробирку:
— Маннитол.
— Образование кислоты, но без газообразования.
— Правильно. — Он взялся за следующую пробирку: — Мальтоза.
— Кислота, но без газообразования.
Пирсон кивнул. Проверено шесть пробирок. Осталось четыре.
— Ксилоза.
— Кислота, но без газообразования.
Седьмая пробирка.
— Арабиноза.
— Кислота без газообразования или отсутствие реакции. Восьмая. Осталось две.
— Рамноза?
— Нет реакции.
Пирсон внимательно посмотрел на пробирку и тихо повторил:
— Нет реакции.
Осталась одна пробирка.
На последней пробирке была надпись «Образование индола». Пирсон прочел ее вслух.
— Реакция отрицательная, — сказал Александер и закрыл книгу.
Пирсон обернулся к остальным:
— Не может быть никаких сомнений. Это анализ носителя.
— Кто он? — спросил опередивший всех Томазелли.
Пирсон перевернул чашку Петри и прочитал номер:
— Семьдесят два.
Коулмен уже протянул руку к стеллажу, где лежал составленный им список обследованных.
— Шарлотта Берджес, — громко объявил он.
— Я ее знаю! — торопливо произнесла миссис Строган. — Она работает на раздаче.
Как по команде все дружно посмотрели на стенные часы. Было семь минут шестого.
— Ужин! — трагическим тоном воскликнула миссис Строган. — Уже начали раздавать ужин!
— Скорее в столовую! — Говоря это, Томазелли был уже в дверях.
В палату, расположенную на втором этаже, вошла старшая сестра отделения и смущенно посмотрела сначала на Вивьен, а потом на написанный на двери номер.
— Правильно, вы мисс Лоубартон. — Она заглянула в список и сделала пометку карандашом. — Вас переводят в клинику Западного Берлингтона.
— Когда меня перевезут? — спросила Вивьен. Она с утра знала о предстоящем переводе и его причинах.
— «Скорая помощь» перегружена, — ответила старшая сестра. — Думаю, придется подождать несколько часов. Постовая сестра поможет вам собрать вещи, времени у вас больше чем достаточно.
— Спасибо, — сказала Вивьен.
Озабоченно заглянув в папку со списком, старшая сестра кивнула и вышла из палаты.
Теперь Вивьен решила позвонить Майку. Пять дней разлуки, о которых они договорились, истекут только завтра, но не могли же они знать, что будет эпидемия и эвакуация. Да и вообще, она уже жалела о своей затее; теперь она казалась ей глупой и вздорной, как только такое могло прийти ей в голову?
Не испытывая больше колебаний, она потянулась к телефону. Когда телефонистка ответила, Вивьен сказала:
— Соедините меня, пожалуйста, с доктором Майком Седдонсом.
— Минутку.
Ждать пришлось несколько минут, потом в трубке снова раздался голос телефонистки:
— Доктор Седдонс в настоящий момент сопровождает тяжелого больного в другую клинику. Может быть, вас соединить с кем-то еще?
— Нет, спасибо, — ответила Вивьен. — Я могу оставить для него сообщение?
— Сообщение медицинского характера? — спросила телефонистка.
— Нет, не совсем, — замявшись, ответила Вивьен.
— Мы принимаем только экстренные сообщения медицинского характера. По другому вопросу позвоните, пожалуйста, позже. — В трубке раздался щелчок и наступила тишина. Вивьен медленно положила ее на рычаг.
Из коридора послышались какой-то шум и громкие голоса. Там, в коридоре, что-то происходило. Раздалась отрывистая команда, потом на пол грохнулось что-то тяжелое, и Вивьен услышала взрыв хохота. Во всем этом не было ничего экстраординарного, обычная клиническая суета, но в этот миг Вивьен захотелось принять участие в общем деле, разделить с другими хлопоты и волнение. Потом она опустила глаза и посмотрела на одеяло, туда, где был провал на месте отсутствующей левой ноги. Впервые за последние дни Вивьен вдруг остро, до боли и отчаяния, ощутила свое одиночество.
— О, Майк! — шепотом взмолилась она. — Майк, дорогой мой, где бы ты ни был, приди ко мне скорее!
Медсестра Пенфилд уже хотела войти в столовую, когда вдруг увидела группу людей, стремительно приближавшихся по коридору. Среди них она узнала главного хирурга и администратора. За ними, покачивая на ходу своими огромными грудями и едва поспевая, шла главная диетсестра миссис Строган.
Войдя в столовую, администратор замедлил шаг и сказал миссис Строган:
— Я хочу, чтобы все было сделано быстро и без лишнего шума.
Диетсестра кивнула, и все они вошли в кухню через служебный вход.
О’Доннелл знаком подозвал сестру Пенфилд.
— Прошу вас, пойдемте с нами. Я хочу, чтобы вы нам помогли.
Все, что происходило дальше, было исполнено с виртуозной стремительностью. Только что женщина средних лет спокойно работала за прилавком раздачи. Но в следующий миг миссис Строган, взяв ее под руку, вывела в служебное помещение.
— На одну минуту, — сказал О’Доннелл ошеломленной женщине и обратился к сестре Пенфилд: — Побудьте с ней в кабинете диетсестры. — Потом приказал миссис Строган: — Возьмите пищу, которую она раскладывала в тарелки, и сожгите ее. Соберите по возможности все, что успели раздать. Соберите всю посуду, которой она касалась, и обварите ее кипятком.
К прилавку подошла главная диетсестра. В считанные минуты инструкции О’Доннелла были выполнены. О том, что здесь происходило, могли догадаться только люди, находившиеся ближе всех к раздаче.
О’Доннелл прошел в кабинет диетсестры.
— Миссис Берджес, — обратился он к перепуганной работнице кухни, — я вынужден попросить вас с этой минуты считать себя пациенткой клиники. — И мягко добавил: — Не тревожьтесь, вам сейчас все объяснят. — Сестре Пенфилд он сказал: — Отведите больную в изолятор. Она не должна ни с кем контактировать. Я позвоню доктору Чендлеру, и он скажет, что делать дальше.
Взяв испуганную женщину под руку, Элен Пенфилд увела ее из кухни.
— Что с ней теперь будет, доктор О.? — с любопытством спросила миссис Строган.
— Поместят в изолятор, и ее некоторое время будут наблюдать терапевты, — ответил О’Доннелл. — Иногда у носителей брюшного тифа поражается инфекцией желчный пузырь, и если в данном случае это так, то миссис Берджес придется прооперировать. Наблюдать, конечно, станут всех, кто заразился. За этим проследит Харви Чендлер.
В это время администратор говорил по телефону.
— Я же сказал: отменить все переводы, выписки — выписывать только здоровых. Отменить заказ еды в ресторанах, вообще все экстренные меры. Когда вы это сделаете, позвоните в приемное отделение. Скажите им, что клиника Трех Графств работает в обычном режиме.
Томазелли повесил трубку, широко улыбнулся и взял из рук миссис Строган чашку кофе, который она налила администратору из своего личного кофейника.
— Кстати, миссис Строган, у меня не было времени сказать вам об этом раньше, но сейчас я скажу: вы получите новые посудомоечные машины. Совет директоров одобрил покупку и выделил средства. Надеюсь, монтаж начнется на следующей неделе.
Диетсестра важно кивнула; она, кажется, нисколько не удивилась услышанному и теперь думала уже о другом.
— Уж коль вы здесь, мистер Т., я хочу кое-что вам показать. Мне нужен больший холодильник. — Она строго посмотрела на администратора: — Надеюсь, что для его установки не потребуется еще одна эпидемия?
Администратор тяжело вздохнул и встал.
— У вас нет на сегодня больше никаких проблем? — спросил он О’Доннелла.
— На сегодня нет, — ответил О’Доннелл. — Правда, завтра я хочу лично обсудить с вами одну вещь.
Он думал в это время о Юстасе Суэйне.
Глава 24
Дэвид Коулмен не спал почти всю ночь. Мысленно он снова и снова возвращался к клинике Трех Графств, отделению патологической анатомии и доктору Джозефу Пирсону.
События последних четырех дней ни на йоту не уменьшили вины доктора Пирсона в смерти ребенка Джона Александера. Его ответственность за эту смерть осталась неизменной. Прежним осталось и мнение Коулмена об административном беспорядке, творившемся в отделении Пирсона. Оно стало болотом, тихой заводью, подернутой ряской отживших концепций и устаревших методов, от которых следовало немедленно избавиться.
Тем не менее за последние четыре дня его отношение к Пирсону стало другим, более мягким и снисходительным. Почему? Всего неделю назад Коулмен смотрел на него как на стареющего, изо всех сил цепляющегося за власть невежду. С тех пор не произошло ничего такого, что могло бы изменить это убеждение. Так почему он испытывает смущение и неловкость, вспоминая о нем теперь?
Конечно, во время вспышки брюшного тифа старик проявил себя решительным и компетентным руководителем, он справился с делом так, как едва ли смог бы справиться с ним Коулмен. Но что тут удивительного? Многолетний опыт не сбросишь со счетов, и старик показал себя в этой ситуации во всем блеске.
Удивительно было другое. Изменилось отношение Коулмена к Пирсону вообще, отношение как к человеку. Исчезла прежняя категоричность оценки. Всего неделю назад он считал старого патологоанатома — невзирая на все его прошлые заслуги — человеком, отставшим в своем деле. Теперь Дэвид Коулмен не был так уверен. Больше того, он догадывался, что в скором времени поколеблется его уверенность и во многих других вещах.
Бессонница рано выгнала его из постели и отправила на работу. В начале девятого он был уже в отделении.
За столом Джозефа Пирсона сидел резидент Макнил.
— С добрым утром, — сказал Роджер. — Вы первый, остальные отсыпаются.
— Мы сильно отстали в прочей работе? — спросил Коулмен.
— Все не так плохо, — ответил Макнил. — Кое-что я отложил — нет никакой срочности, а все остальное в полном порядке. — И добавил: — Седдонс очень толково мне помогал. Я предложил ему остаться у нас, не возвращаться в хирургию.
Коулмена тревожила еще одна мысль.
— Кстати, о практикантке, которой ампутировали ногу? Ампутированную конечность вскрыли?
Это был тот случай, когда их мнения с Пирсоном по поводу окончательного диагноза разошлись.
— Нет. — Макнил взял со стола одну из лежавших на нем историй болезни. — Имя той девушки — Вивьен Лоубартон. Спешить с ней было некуда, и я отложил вскрытие конечности. Вы хотите сделать его сами?
— Да, — ответил Коулмен, — я сделаю его сам. — Взяв историю болезни, он отправился в прозекторскую.
Принеся из холодильника ампутированную ногу, Коулмен снял марлевый чехол, в который она была завернута. Нога была белой как мел, и холодной как лед. На поверхности среза, сделанного на уровне середины бедра, запеклась кровь. Коулмен начал пальпировать место поражения и сразу нащупал опухоль — твердую массу, расположенную на средней поверхности голени, непосредственно под коленом. Взяв нож, он сделал глубокий разрез и погрузился в работу.
Слуга принял у О’Доннелла плащ и шляпу и повесил их в гардеробную темноватой передней с высокими потолками. Оглядевшись, О’Доннелл удивился: почему некоторые люди — не важно, богатые или бедные — предпочитают жить в такой обстановке? Наверное, таким людям, как Юстас Суэйн, мрачный простор жилища, избыток грубого бруса и деревянных панелей, стены из дикого камня внушают чувство феодального могущества, чувство, берущее начало в давней старине, в глубинах человеческой истории. Что будет с этим домом, когда старик умрет? Скорее всего здесь устроят музей или картинную галерею, а может быть, он опустеет и начнет медленно приходить в упадок, подобно многим домам такого рода. Мысль о том, что кто-то захочет его купить, показалась О’Доннеллу маловероятной. Логика подсказывала, что в пять часов вечера такой дом должен закрываться до следующего утра. Потом он вспомнил, что в этих мрачных стенах прошло детство Дениз. Была ли она здесь счастлива?
— Мистер Суэйн чувствует себя сегодня несколько утомленным, сэр, — сказал слуга. — Он спрашивает, не будете ли вы возражать, если он примет вас в спальне.
— Нет, я не буду возражать, — ответил О’Доннелл. Он вдруг подумал, что спальня — самое подходящее место для предстоящего разговора. Если Юстаса Суэйна в результате хватит удар, его по крайней мере не придется переносить в постель.
Вслед за слугой он поднялся по полукруглой лестнице в коридор второго этажа. Толстый ковер скрадывал звук шагов. По коридору они дошли до массивных дубовых дверей. Слуга тихонько постучал, повернул кованую ручку и пропустил О’Доннелла в обширное помещение.
Сначала О’Доннелл не заметил Юстаса Суэйна. Первое, что ему бросилось в глаза, был громадный камин, внутри которого гудели охваченные пламенем бревна. Камин излучал зной. В спальне стояла невыносимая жара, показавшаяся странной этим прохладным, почти осенним утром. Только после этого О’Доннелл увидел Суэйна, опиравшегося на подушки в огромной кровати среди четырех столбов. Приблизившись, О’Доннелл был поражен перемене, происшедшей со стариком с того времени, как он видел его последний раз — за ужином в обществе Ордэна Брауна и Дениз. Суэйн осунулся и сильно похудел, украшенный монограммой халат висел на его плечах.
— Спасибо, что пришли, — произнес Суэйн. Голос его тоже стал намного слабее, чем прежде. Жестом он указал на стоявший возле кровати стул.
— Мне передали, что вы хотите меня видеть, — сказал О’Доннелл усевшись. Мысленно Кент уже отказался от заготовленных дома резких высказываний. Его позиция в отношении Джо Пирсона, естественно, нисколько не изменилась, но излагать ее он будет мягче. Кент не желал схватки со старым больным человеком, слишком неравны были их силы.
— Ко мне приходил Джо Пирсон, — начал Суэйн. — Это было, насколько я помню, три дня тому назад.
Так вот где был Джо, когда вся клиника сбилась с ног в его поисках.
— Да, — отозвался О’Доннелл. — Я почему-то так и думал, что он это сделает.
— Он сказал мне, что уходит из клиники. — В голосе Суэйна чувствовалась бесконечная усталость; не было и следа недовольства, с которым ожидал столкнуться О’Доннелл.
— Это правда, — ответил главный хирург, с любопытством ожидая продолжения.
Старик молчал. Снова он заговорил только после долгой паузы.
— Кажется, бывают ситуации, которыми никто не может управлять. — Теперь в его тоне слышалась горечь. Или это было смирение?
— Да, такие ситуации бывают, — мягко произнес О’Доннелл.
— Придя ко мне, Джо Пирсон сделал два предложения. Первое: мое пожертвование в пользу клиники не должно быть оговорено никакими условиями. Я согласился с этим предложением.
Старик снова замолчал. И во время этой паузы О’Доннелл наконец осознал значение его слов. Суэйн между тем продолжил:
— Второе предложение было сугубо личным. У вас в клинике есть один сотрудник. Его фамилия, если мне не изменяет память, Александер.
— Да, — подтвердил О’Доннелл, — Джон Александер, лаборант отделения патологической анатомии.
— Он потерял ребенка?
О’Доннелл кивнул.
— Джо Пирсон попросил меня оплатить парню курс обучения на медицинском факультете. Конечно, я могу легко это сделать. Должны же деньги хоть иногда приносить какую-то пользу. — Суэйн протянул руку к большому коричневому конверту, лежавшему на постели поверх пледа. — Я уже дал поручения моим адвокатам. Будет создан фонд, который позволит Александеру оплачивать счета за обучение и, кроме того, содержать семью. Потом, если он захочет пройти специализацию, получит деньги и на нее. — Старик умолк. Долгая речь, видимо, утомила его. Отдохнув, он продолжил: — Но я хочу создать нечто более постоянное. Будут и другие кандидаты — полагаю, столь же достойные. Я хочу, чтобы фонд стал постоянно действующим, а управление им я хочу доверить медицинскому совету клиники Трех Графств. Но я настаиваю на одном условии. — Юстас Суэйн, прищурившись, посмотрел на О’Доннелла и с вызовом произнес: — Он будет называться Фондом медицинских пожертвований Джозефа Пирсона. У вас есть возражения?
Пристыженный и тронутый до глубины души О’Доннелл ответил:
— Сэр, у меня нет и не может быть никаких возражений. Думаю, это самое великое дело из всех, какие вы когда-либо совершили.
— Я прошу тебя, Майк, говори правду, — сказала Вивьен. — Я хочу ее знать.
Они смотрели в глаза друг другу: Вивьен — лежа на клинической койке, Майк — стоя возле нее и малодушно переминаясь с ноги на ногу.
Это была их первая встреча после пятидневной разлуки. Вчера вечером, после отмены перевода в другую клинику, она попыталась еще раз дозвониться до Майка, но снова безуспешно. Сегодня утром он пришел к ней сам, как они и договаривались шесть дней назад. Вивьен пристально смотрела ему в лицо, ее грыз страх, инстинктом она уже поняла то, что отказывался принять ее разум.
— Вивьен, — сказал Майк, и она заметила, что его бьет дрожь, — мне надо поговорить с тобой.
Она не ответила, продолжая сверлить его своим прямым строгим взглядом. Майк судорожно облизнул мгновенно пересохшие губы. Лицо его горело, сердце бешено билось. Больше всего ему хотелось повернуться и убежать из палаты, но вместо этого он стоял, подыскивая подходящие слова, которых не было.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Майк. — Голос Вивьен был сухим, ровным и бесцветным. — Ты уже не хочешь на мне жениться. Я всегда буду тебе в тягость — так, как сейчас.
— О, Вивьен, дорогая…
— Не надо, Майк! — прервала его она. — Не надо!
— Пожалуйста, выслушай меня, Вивьен! — умоляюще воскликнул он. — Все не так просто… — Он снова замолчал, не зная, что сказать дальше.
Три дня он тщетно искал нужные слова и фразы, готовясь к этому моменту, хотя и понимал, что, какими ни будут эти слова, действие их окажется одним и тем же. За те несколько дней, что они не виделись, Майк Седдонс побывал в бездонных глубинах своей души и совести. То, что он там нашел, повергло его в отвращение и презрение к себе. Но на поверхность он вернулся с правдой. Теперь он знал, что брак между ним и Вивьен никогда не станет счастливым, и не из-за ее физической инвалидности, а из-за его моральной ущербности.
Копаясь в себе, Майк представлял себе картины их будущей совместной жизни. В беспощадном свете воображения он видел, как они с Вивьен входят в заполненный людьми зал. Он — молодой, мужественный, сильный, подвижный, а рядом с ним Вивьен на протезе, идущая медленной, неуклюжей походкой, опирающаяся на его руку или даже на костыль. Он видел, как ныряет, прыгая с вышки, как полуобнаженный лежит на песчаном пляже, а рядом с ним полностью одетая Вивьен, которой не дано ни нырять, ни загорать, так как невозможно же выставить на всеобщее обозрение безобразный протез. Аесли его снять, она тут же превратится в обездвиженное гротескное существо, от которого все будут отводить жалостливый взгляд.
Но и это еще не все.
Преодолев внутреннюю стыдливость, он подумал и о сексе. В воображении он живо рисовал себе ночную постельную сцену. Будет ли Вивьен отстегивать свою искусственную ногу сама или ему придется ей помогать? Почувствует ли он интимность раздевания, зная, что скрывается под одеждой? Как они будут заниматься любовью — с протезом или без него? Если с протезом, то каково будет Майку чувствовать своим разгоряченным телом холодный бесчувственный пластик? Если без протеза, не противно ли ему будет касаться безобразного обрубка? Какой будет близость с обезображенным, неполным женским телом?
Майк Седдонс потел от волнения и стыда. Он проник в глубины и увидел там свое отвратительное отражение.
— Можешь ничего не объяснять, Майк, — сдавленным голосом произнесла Вивьен.
— Но я хочу объяснить! Я должен объяснить! Нам надо о многом подумать. — Теперь слова лились, как водопад, натыкаясь друг на друга. Вивьен должна, обязана все понять! Понять, какие муки он пережил, прежде чем прийти сюда. Он много думал и понял, что для нее же будет лучше…
Он вдруг увидел, что она смотрит на него в упор. Никогда прежде он не замечал, какой прямой и беспощадный у нее взгляд.
— Не лги, Майк, — сказала она. — Тебе лучше уйти.
Он понимал, что говорить дальше бесполезно. К тому же единственное, чего он хотел, — это бежать отсюда без оглядки, лишь бы не видеть глаз Вивьен. Но он все же колебался.
— Что ты будешь теперь делать? — спросил он.
— Пока не знаю. Если честно, то я еще не думала об этом. — Вивьен говорила твердым голосом, но было заметно, с каким трудом дается ей эта твердость. — Может быть, я все же стану медсестрой, если меня возьмут на работу. Но я не знаю, вылечилась ли я до конца. Если нет, то неизвестно, сколько мне отпущено. Разве не так, Майк?
Он опустил глаза.
Дойдя до двери, он обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на нее.
— Прощай, Вивьен, — сказал он.
Она попыталась ответить, но в этот миг самообладание покинуло ее.
Со второго этажа Майк Седдонс спустился по лестнице в отделение патологической анатомии. Он вошел в прозекторскую и увидел доктора Коулмена, вскрывающего ампутированную нижнюю конечность. Майк посмотрел на мертвую ногу, увидел ее неестественную белизну, темную кровь, проступившую на краях разрезов. В ужасе он представил себе эту ногу затянутой в нейлон и в туфельке на высокой шпильке. Как зачарованный он подошел к столу и прочитал имя больной на титуле истории болезни.
Майк Седдонс выбежал в коридор и уперся руками в стену. Его долго и неудержимо рвало.
— Добрый день, доктор Коулмен! Входите, входите.
Кент О’Доннелл встал из-за стола, когда в его кабинет вошел молодой патологоанатом. Дэвид Коулмен только что закончил вскрытие ампутированной конечности, когда ему сказали, что его хочет видеть главный хирург клиники.
— Садитесь. — О’Доннелл открыл золотой портсигар с монограммой. — Сигарету?
— Спасибо. — Коулмен взял сигарету, прикурил ее от предложенной О’Доннеллом зажигалки и откинулся на спинку глубокого кожаного кресла. Шестое чувство говорило ему, что предстоящий разговор станет поворотным пунктом в его жизни.
О’Доннелл подошел к окну и встал у подоконника лицом к Коулмену. Силуэт главного хирурга четко выделялся на фоне залитого солнечным светом окна.
— Думаю, вы знаете, — сказал О’Доннелл, — что доктор Пирсон подал прошение об увольнении?
— Да, я слышал об этом, — спокойно ответил Коулмен и вдруг, к собственному удивлению, произнес: — Вы, конечно, знаете, что последние несколько дней он не щадил себя. Он работал в отделении день и ночь.
— Да, это я знаю. — О’Доннелл посмотрел на светящийся кончик сигареты. — Но надеюсь, вы согласитесь, что этот факт ничего не меняет?
Коулмен понимал, что главный хирург прав.
— Да, согласен, — сказал он. — Этот факт ничего не меняет.
— Джо выразил пожелание уйти сразу, — продолжал О’Доннелл. — Это означает, что место руководителя отделения патологической анатомии уже освободилось. Готовы ли вы принять эту должность?
Какую-то секунду Дэвид Коулмен колебался. С одной стороны, он жаждал занять это место — получить в свое распоряжение отделение, получить свободу, возможность осуществить реорганизацию, применить на практике последние научные достижения, заняться хорошей практикой, помочь патологической анатомии занять подобающее ей почетное место среди других медицинских дисциплин. Он хотел испить эту чашу, и вот теперь О’Доннелл подносит ее к его губам.
В следующий момент его охватил страх. Коулмена ужаснула мера ответственности, которая ляжет на его плечи. До него вдруг дошло, что над ним не будет старшего товарища, способного освободить его от принятия решения; последний выбор — окончательный диагноз — будет за ним одним. Сможет ли он выдержать этот груз? Готов ли он к этому? Он еще молод; если захочет, сможет еще несколько лет оставаться на вторых ролях. После этого перед ним еще будут открыты все возможности, времени хватит с избытком. Но одновременно он понимал, что отступать ему уже некуда, что он уже взвалил на себя бремя ответственности — с того момента, когда переступил порог клиники Трех Графств.
— Да, — ответил он, — если мне предложат эту должность, я ее приму.
— Уверен, вам ее предложат. — О’Доннелл улыбнулся и продолжил: — Хотелось бы вам задать один сугубо не медицинский вопрос. Ответите?
— Если смогу.
— Скажите, что для вас медицина и эта клиника?
— Это трудно выразить словами, — ответил Коулмен.
— Но все же попробуйте.
Дэвид Коулмен задумался. Да, были вещи, для него непреложные, но он даже мысленно никогда не облекал их в слова. Но теперь, видимо, наступило время точно их определить.
— Что касается медицины… — медленно начал он. — Все, что есть в медицине — врачи, сестры, лаборанты, медицинские технологии, — существует ради лечения и исцеления испытывающих страдания. Иногда мы забываем об этом. Мы погружаемся в медицинскую науку, стремимся улучшить медицинские технологии и не помним, что все это имеет только одно оправдание своего существования — если служит здоровью людей. Людей, которые приходят к нам за помощью. Ну, а клиника… Наша клиника предоставляет такое поле деятельности для служения медицине и тем, кто в ней нуждается… Я, пожалуй, не очень четко все изложил.
— Нисколько, — возразил О’Доннелл. — Вы прекрасно все сказали.
Внутренне О’Доннелл торжествовал. Интуиция его не подвела, он сделал правильный выбор. Он был уверен, что они превосходно сработаются — он как главный хирург и Коулмен как руководитель патолого-анатомиче-ской службы. Они будут вместе строить и созидать, и благодаря их усилиям клиника Трех Графств будет становиться все лучше и лучше. Не все, что они сделают, окажется совершенным; так не бывает. Неизбежны промахи, провалы и неудачи, но в любом случае у них одна цель, они единомышленники. Им надо держаться друг за друга. Коулмен моложе. В одних сферах пригодится опыт О’Доннелла, в других — современные стремления Коулмена. За последние недели главный хирург понял, что до катастрофы можно докатиться разными путями. Но отныне он будет бороться с самоуспокоенностью и рутиной на всех фронтах, и его правой рукой станет молодой доктор Коулмен.
Ему в голову внезапно пришел еще один вопрос.
— Еще одно: как вы относитесь к Джо Пирсону и его уходу?
— Не знаю, — честно ответил Дэвид Коулмен. — Я до сих пор не разобрался в моем к нему отношении.
— Это неплохо — иногда сомневаться и испытывать неуверенность. Помогает сохранить гибкость мышления. — О’Доннелл улыбнулся. — Думаю, есть несколько вещей, которые вам будет интересно узнать. Я разговаривал с некоторыми ветеранами клиники, и они рассказали мне то, о чем я не имел никакого представления. За тридцать два года работы Джо Пирсон сделал для клиники очень много. Большая часть его заслуг забыта, а люди, подобные мне и вам, вообще о них не слышали. Оказывается, именно он организовал в клинике отделение переливания крови. И тогда у него нашлось множество противников. Это он учредил комитет по тканям. И в этом он столкнулся с сильным сопротивлением, однако довел дело до конца. Это позволило улучшить качество хирургической помощи в клинике. Занимался Джо и наукой. Он исследовал причины и распространенность рака щитовидной железы, и многие его взгляды стали теперь общепринятыми, хотя мало кто помнит, что впервые их высказал Джо Пирсон.
— Я не знал, — признался Коулмен. — Спасибо, что рассказали.
— К сожалению, такие вещи забываются. В лаборатории Джо тоже внедрил много нового — новые анализы, новое оборудование. К несчастью, с годами он утратил волю к новаторству — перестал расти и предпочел ехать дальше по наезженной колее. Иногда такое случается.
Коулмен вдруг подумал о собственном отце. Вспомнил об антителах к резус-фактору, которые убили детей Джона Александера, вспомнил об отце, который назначал Элизабет переливания крови без учета резус-принадлежности пострадавшей и доноров, несмотря на то что медицина уже знала об опасности резус-несовместимости.
— Да, — согласился он, — такое действительно случается.
Мужчины встали и направились к двери. Когда они вышли в коридор, О’Доннелл вдруг тихо сказал:
— Все мы должны сочувствовать друг другу. Никогда не знаешь, когда сочувствие потребуется тебе самому.
— Кент, у тебя очень усталый вид, — сказала Люси Грейнджер.
Близился вечер. О’Доннелл стоял в коридоре и не заметил, как рядом с ним остановилась неслышно подошедшая Люси.
«Дорогая моя Люси, — подумал он, — надежная, добрая, нежная». Неужели всего неделю назад он всерьез хотел уехать из Берлингтона и жениться на Дениз? Сейчас все это казалось ему какой-то романтической игрой, от которой не осталось и следа. Его место здесь, здесь и в горе, и в радости найдет он свое предназначение.