Путь искупления Харт Джон
– Тебе не полагается это видеть. Дайер считает, что ты обязательно что-нибудь выкинешь, так что всем очень прозрачно намекнул. Но вот я – лично я думаю, что тебе следует знать. Чтобы потом за тебя не переживать. Мало ли что. Просто здравый смысл.
Элизабет выжидала. Рука так и оставалась в кармане.
Рэндольф бросил еще один быстрый взгляд через стекло, а когда его рука появилась из кармана, то в ней был зажат полиэтиленовый пакетик для улик. Элизабет не взялась бы сказать, что в нем – только что вроде бы какая-то фотка.
– Бекетт нашел это под церковью. Было засунуто под балку прямо над телами. Только несколько людей про это знают. – Рэндольф пришлепнул гладкий пластик к ее ноге, предупредив: – Держи пониже.
Он убрал руку, и Элизабет осторожно, тремя пальцами взялась за пакетик. Увидела оборотную сторону фотографии. Бумага пожелтела, края истрепались.
– Под церковью, говоришь?
– Прямо над могилами.
Она перевернула снимок; несколько долгих секунд неотрывно смотрела на него. Рэндольф внимательно изучал ее лицо. Элизабет не могла ни двинуться, ни заговорить.
Он не торопил ее, а потом вытянул голову, чтобы самому хорошо видеть фото.
– Мне бы не пришло в голову, что это ты, но Дайер говорит, что это так. Говорит, что с детства помнит тебя по церкви, что даже такой молодой и длинноволосой узнал тебя в ту же секунду, как только увидел. Сколько тебе тут? Пятнадцать?
– Семнадцать.
Слово прозвучало обреченным выдохом. Фотография выцвела, потрескалась, местами подмокла. На ней Элизабет была в простом платье, волосы зачесаны назад и стянуты черной лентой. Гуляла возле церкви. Не улыбалась. Не грустила. Ее словно вообще там не было. На самом-то деле.
– Помнишь этот снимок?
Элизабет покачала головой, и это не была полнейшая ложь. Фотографию она никогда не видела, но узнала платье, узнала тот день.
– Есть отпечатки пальцев?
– Нет. Наверное, перчатки. Ты в порядке?
Она сказала, что да, но на глазах выступили слезы.
– Господи, Лиз! Дыши!
Элизабет попыталась, но это было непросто. Она хорошо помнила ту прогулку вокруг церкви.
Через пять недель после того, как ее изнасиловали.
Ровно за день до того, как она убила своего ребенка.
Глаза Элизабет все еще блестели, как стеклянные, когда она шагнула в помещение для инструктажа. Все тут же уставились на нее, но она едва обратила на это внимание. Думала про черную ленту в волосах, свисавших ниже лопаток. Когда она была девчонкой, ленты у нее всегда были синие, красные или желтые – только такие цвета ей тогда дозволялись. Но она повязала волосы черной в тот единственный день, и теперь все мысли Элизабет были захвачены лишь этой лентой, словно она вновь прикоснулась к ней или вдруг получила назад.
– Лиз!
Ее имя донеслось из дальнего конца комнаты, и даже оно показалось едва слышным.
– Эй!
Это был Бекетт, который проворно пробирался всем своим крупным телом между столами и коллегами. Она заморгала, удивленная поспешностью его движений. Он бесцеремонно расталкивал остальных, и остальные явно злились. В воздухе стоял гомон, и такого раньше не было. Вернулись шепотки, недоверчивые взгляды.
«Блин…» Элизабет поняла, что это может значить.
– Лиз, подожди!..
Но она не стала ждать. Не смогла. До двери в коридор оставалось двадцать футов, и она решительно двинулась к ней – пятнадцать футов, потом пять, Бекетт по-прежнему нацеливался к ней. Пальцы ее уже легли на дверную ручку, когда он подбежал и схватил ее за руку. Элизабет попыталась вырваться, но он не отпускал.
– Пошли со мной! – Бекетт вытолкал ее в коридор, а потом на пустую лестничную площадку. Дверь с лязгом захлопнулась, и остались только они вдвоем. Он продолжал крепко держать ее руку, и на лице у него было написано такое отчаяние, что Элизабет предпочла промолчать. Он был испуган, и это не был какой-то нормальный испуг или страх. – Просто спокойно иди дальше. Ни с кем не заговаривай. Я серьезно.
Бекетт провел ее пролетом ниже, а потом по коридору к боковому выходу. Ударил в металлическую дверь плечом. Та с размаху треснулась о стену, и они оказались на улице.
– Где ты припарковалась?
Элизабет показала, и он поволок ее в ту сторону.
– Дайер в курсе?
– Что ты соврала насчет мотеля? Да.
– Могу предположить, что скоро это станет известно всем.
– Думаешь?
Подняв взгляд, Элизабет увидела в окнах наблюдающие за ними лица. Некоторые что-то говорили в мобильники. Кто-то, щелкнув пальцами, показал прямо на них.
– Насколько все плохо?
– Дайер вот-вот выпишет ордер на твой арест. Препятствование отправлению правосудия. Соучастие. Ты выставила его полным дураком.
Элизабет понимала это, естественно. Она соврала насчет Эдриена, и теперь эта ложь рикошетом отлетела к ней.
– Скажи мне, где он.
– Не знаю, – ответила Элизабет.
– Врешь!
– А что, если и вру?
– Скажи мне, где Эдриен, и может, я спущу все на тормозах. Поговорю с копами из полиции штата. Попробую убедить Дайера отозвать ордер. Хотя тебе придется дать мне кое-что. Настоящий адрес. Телефонный номер.
– Фрэнсис побесится и успокоится.
– Вот уж хрен.
– Да, я выставила его дураком. – Они подошли к машине. Элизабет вырвала руку. – Я дала ему левый адрес. И что?
– Погибли люди.
– Что?!
– Копы из штата приехали в мотель, который ты назвала. Нашли двух застреленных в душевой. В номере еще вовсю воняло пороховым дымом. Совсем чуть-чуть не успели.
– Я ничего не понимаю…
Бекетт отобрал у нее ключи, открыл машину, затолкал ее за руль.
– Говори, где его искать.
– Не могу.
– Не можешь или не скажешь?
Элизабет смотрела строго перед собой, просто кожей чувствовала напряженность его взгляда.
– Мне он нужен, Лиз. Ты просто не понимаешь, насколько сильно нужен! Ну пожалуйста! Мне нужно, чтобы ты мне доверяла.
Бекетту явно было больно. От ревности? От злости?
– Доверяла? Да какое тут может быть доверие! – Она завела машину, заставив его отпрянуть. – А про ту фотографию ты мне сказал?
– Джеймс Рэндольф! – Бекетт стиснул зубы. – Это он тебе показал?
– Ну да, показал. А должен был ты.
– Лиз…
– Напарники, Чарли. Друзья. Тебе не пришло в голову, что я имею право знать?
– Это Фрэнсис не хотел, чтобы ты знала про эту фотографию! Довольна? Он сказал, что ты уязвима и слаба и что ничего хорошего из того не выйдет. Привел достаточно веские аргументы, и я согласен с ними до последней запятой. Ты не способна мыслить связно. Ты представляешь опасность для самой себя и для всех, кто тебя окружает.
– Ты все равно должен был сказать.
– Я не мог.
– Ну что ж, хорошо, – Элизабет включила передачу, – думаю, вот в этом-то между нами и отличие.
31
Приехав домой к родителям, Элизабет застала их за выпалыванием сорняков на клумбе возле крыльца.
– Детка! – мать заметила ее первой и поднялась. – Вот сюрприз так сюрприз!
– Ма!
Отец натянуто поднялся.
– Папа.
Он стянул рабочие перчатки и стряхнул прилипшую к коленям грязь.
– Оставляю вас обеих пообщаться.
– Вообще-то это тебя тоже касается. Это насчет Харрисона Спиви.
Брови священника сошлись вместе, но в лице его было больше тревоги, чем гнева. Разговоры про Харрисона были крайне редким явлением. Обычно эту тему старались всячески обходить, предпочитая держать свои суждения при себе, лелеять собственные раны и притворяться.
– Я не хочу обсуждать своих прихожан у них за спиной, если это только им не на пользу. Ты это знаешь.
Ну сколько раз Элизабет все это доводилось слышать – духовное единение и взаимная мера, утлый плот дней на ладони руки Господней?
– Насчет чего, детка? – Беспокойство матери было трудно не заметить.
Но у Элизабет не было времени для подробных объяснений.
– Насчет детства. Я помню, были какие-то разговоры про Харрисона Спиви и Эллисон Уилсон… Вроде как у них что-то было.
– Эллисон Уилсон? Да какое отношение?..
– Они встречались? – прямо спросила Элизабет. – Была какая-то ссора?
– Они никогда в этом смысле не встречались, дорогая. И это едва ли была ссора. Он пригласил ее на встречу выпускников, насколько я помню…
– А она над ним посмеялась, – припомнила Элизабет. – Сказала, что он просто помешался на церкви, что он ханжа и маменькин сынок. Ребята в школе всегда над ним потешались.
– Он был довольно одержим ею, бедный мальчик…
– А как насчет меня?
– Прости?
– «Одержимость» – довольно специфическое и сильное слово. – Элизабет еще раз представила себе фото, обнаруженное под церковью: истрепанный образ самой себя в роли семнадцатилетней девчонки, белокожей, тоскующей и худенькой, как беспризорница. – После того, как все это было сказано и сделано – после того, как папа нашел меня на крыльце, после больницы, молитв и взаимных обвинений, – стала бы ты использовать это самое слово, чтобы описать его чувства ко мне? Он изнасиловал меня, в конце-то концов! Повалил на землю. Натолкал мне в рот сосновых иголок…
– Элизабет! Милая…
– Не прикасайся ко мне! – Элизабет отшатнулась, и рука матери быстро отдернулась. – Просто ответь на вопрос.
– Ты вся дрожишь.
Но Элизабет было уже не сбить. Темные колеса продолжали крутиться: она просто чувствовала их.
– Он работал в церкви. На церковном участке. В зданиях. Ты открыла ему свой дом. Ты молилась за него. Ты знала его. Он тогда про меня говорил? Говорит про меня сейчас?
– Расскажи мне, к чему весь этот разговор.
– Не могу.
– Тогда не думаю, что мы сможем тебе помочь. Мы трудились изо всех сил, это ты понимаешь? Чтобы простить грехи юности, чтобы построить будущее… Харрисон уже не тот мальчишка, которого ты помнишь. Он сделал так много добра…
– И слышать ничего такого не хочу! – Элизабет просто не смогла удержаться от вспышки. Даже теперь ее чувства к родителям оставались сложными – обида и любовь, гнев и сожаление. Как эти вещи могут так долго уживаться друг с другом?
Отец заговорил, будто все понял:
– Мой выбор заключался вовсе не в том, что ты думаешь, Элизабет. Не Харрисона я избрал поставить над тобою, но любовь над ненавистью, надежду над отчаянием – это те уроки, которые я давал тебе с самого твоего рождения: не отторгать трудного пути, смиренно принимать необходимость трудного выбора и трудную любовь, каяться и жить надеждой на искупление. Именно такого я хотел и для тебя, и для него. Неужели ты не способна этого понять? Неужели ты не видишь?
– Способна, естественно, но не тебе было делать подобный выбор! Прощать или нет – это было мое дело! Твое заключалось несколько в другом, и ты этого не сделал. Ты не защитил меня. Ты не слушал.
– Зато не отринул своих родных, свою церковь…
– Вообще-то отринул. Еще как отринул!
– Видать, таково наказание Господне, – произнес отец. – Смотреть, как твоя собственная дочь растет в горечи и ненависти, вконец очерствев сердцем…
– Не хочу об этом разговаривать!
– Ты никогда не хотела. Тебе даже просто смотреть на меня противно.
– Ма? Можно говорить с тобой с глазу на глаз?
– Детка…
– Вон там. Подальше от него.
Элизабет двинулась прочь от отца, нашла место в тени, где смогла повернуться спиной к нему и не смотреть на жарящее солнце.
Мать тронула ее за плечо.
– Не думай, что ему так уж легко, Элизабет. Он сложный человек, и он глубоко скорбит. Мы оба скорбим, но это трудный мир, где на каждом шагу приходится делать трудный выбор. Он в чем-то прав.
– Не надо придумывать для него оправдания! – Элизабет остановила мать взмахом руки. – Просто скажи мне, есть ли у Харрисона Спиви ферма или еще какая-нибудь коммерческая недвижимость. Охотничий домик, может быть. В общем, что-то, что не так просто найти.
– Только дом в Кембридже[47], и совершенно не роскошный.
Элизабет посмотрела на церковный шпиль, на белую краску и золотой крест – такого дешевого вида, будто он был оклеен конфетной фольгой.
– Он был одержим мною?
– Он до сих пор молится за тебя, здесь и у себя дома. Молится вместе с твоим отцом.
Элизабет показалось, что в прохладной тени ее коснулись чьи-то холодные пальцы.
– Можешь еще что-нибудь сказать?
– Только что он сделал ужасную ошибку, детка, и что он ищет прощения всем своим сердцем. Это как раз то, что делает и тебя по-своему правой, и твоего отца по-своему. Вот в этом-то весь и ужас.
После этого Элизабет осталась одна. У нее была версия, но версия, настолько крепко связанная с ее собственным прошлым, что ей трудно было сохранять объективность. Харрисон очень тесно связан с той церковью, с ней самой, с ее родителями. Он вполне мог по-прежнему проявлять склонность к насилию, быть столь же одержимым ею.
Все жертвы были похожи на нее.
Был ли Рэндольф прав насчет этого? Она не знала. Может, некоторые из них – да. Элизабет знала точно одно: Ченнинг пропала, а часики продолжают тикать. Арест. Смерть. Вот они, совсем рядом, вращаются вокруг, сужают круги. А если какой-то голос и взывал к осторожности, то только из каких-то самых глубоких уголков ее сознания. Слишком много лет все шло к этому, после стольких бессонных ночей и похороненных обид. В голове всплывало слово «Провидение», и все-таки даже оно звучало угрожающе. Дело не в ней самой, повторяла она себе, главное сейчас – найти девушку.
Тогда почему же этот голос взывал откуда-то совсем издалека? Еле слышно шептал на подъездной дорожке, тонул в яростном шуме ее собственной крови в ушах… Она была на крыльце дома Спиви, но это с равным успехом могло происходить возле карьера или церкви, или на заднем сиденье отцовской машины, когда парень провел ей пальцем по руке, словно придавая храбрости поднять взгляд или сказать что-нибудь про то, что он сделал. Элизабет все это чувствовала, пыталась загнать поглубже, перенаправить. Никто не должен пострадать; никто не должен умереть.
Но, черт побери, она чувствовала это!
Это чувство побудило ее войти в дверь без стука – через кухню прямо в гостиную. Пистолет оставался в кобуре, но рукоятка успела нагреться в руке. Элизабет увидела жену и детей на заднем дворе – что хорошо, поскольку в ее планах было лишь заставить этого человека говорить. Бросила взгляд влево – увидела обеденный стол, фотографии в рамках, клюшки для гольфа в углу. Нормальность этой картины не дала угаснуть огню возмущения. Может убийца убивать, а потом спокойно играть в гольф?
Ответ она ощутила кожей – опять услышала эхо того опасливого голоса, но тут же отключилась от него. Когда Элизабет, бесшумно переставляя ноги по пышному ковру, свернула в коридор в глубине дома, спереди донесся какой-то шум. Она нашла его за столом, усыпанным бумагами, – расплывшегося, рыхлого мужчину с карандашом в одной руке и пальцами другой на старомодном калькуляторе, который трещал и пощелкивал. Зрелище было настолько заурядным, что Элизабет вновь на миг осознала опасность того, что делает. Но когда он поднял взгляд, то у него оказались те же самые глаза и губы, те же самые руки, что так быстро и ловко обращались с сосновыми иголками, пуговицами и трещащей по швам тканью.
– Привет, Харрисон.
Заметив пистолет, он первым делом бросил взгляд за окно, на своих детей.
– Элизабет? Что ты тут делаешь?
Она шагнула в комнату, наблюдая за его лицом и глазами, его руками на письменном столе. За спиной у него на стене висело с две дюжины фотографий: Харрисон на церемониях закладки всяких зданий, с золотой лопатой в руке, Харрисон с группой каких-то женщин, он же с мужчинами в деловых костюмах… Все довольные и счастливые, все радостно улыбаются.
– Где она?
– Кто?
– Не делай из меня дуру, Харрисон!
– Я не понимаю, что происходит, Лиз. – Он развел руками. – Не знаю, зачем ты заявилась сюда с пистолетом, и совершенно не представляю, о чем ты говоришь. Пожалуйста, не трогай моих детей.
Элизабет подступила ближе – эмоции налетели, словно ветер, когда она вспомнила, как ускользнула из дому, чтобы раздвинуть ноги в подпольном абортарии в трейлерном парке и позволить извращенцу, называющему себя врачом, засунуть холодную сталь ей в матку. Вот что сделал ей Харрисон Спиви! Вот что она знала о детях!
– Где она?
– Ты все время повторяешь «она», но я не понимаю, о ком ты.
– Я представила вас тогда друг другу на тротуаре. Ченнинг Шоур. Я познакомила вас, и теперь она пропала.
– Что? Кто?
– Они и Эллисон Уилсон нашли тоже. Под церковью. Убитую.
– Да какое, во имя Господа, это ко мне-то имеет отношение? – Вид у него был искренне ошарашенный, но психопаты такое умеют. Притворяться. Уводить в сторону. Целую жизнь могут построить на лжи, держит которую лишь некий темный, невидимый остальным центр.
Элизабет хотела увидеть этот центр.
– Короче, вот как мы сейчас поступим. По-тихому выходим. Твои во дворе, они нас даже не увидят. Найдем какое-нибудь спокойное местечко, только мы вдвоем, и кое-что обсудим. На что это обсуждение будет похоже, зависит только от тебя.
– Не собираюсь я никуда идти!
– Встать!
– А может, мы все-таки поступим по-другому. – Он откинулся в кресле, и эта спокойная сила удивила ее. Спиви словно бы вдруг принял окончательное решение, не выказывая и следа того страха, который она наблюдала в те редкие минуты, когда являлась к нему в офис или якобы случайно сталкивалась с ним на улице. – Ты ведь и впрямь совсем меня не знаешь, Лиз? Не знаешь, что я сделал в своей жизни? Как пытался загладить вину?
Он мотнул головой на стену у себя за спиной.
– Видишь хотя бы то, что сейчас прямо у тебя перед носом?
Элизабет скользнула взглядом по фотографиям, только теперь понимая, насколько при кажущейся разнице они все похожи, подмечая упущенные детали.
– Шесть клиник. В шести разных городах. Десять лет работы. Пятьдесят центов с каждого заработанного доллара, и это только начало.
Элизабет смотрела на фото строек и готовых зданий, на Харрисона с его золотой лопатой и улыбающихся женщин. Ее уверенность явно поколебалась.
– А это…
– Клиники для женщин, подвергнувшихся насилию. – Он закончил мысль, когда она не договорила. – Избитых жен. Проституток. Жертв изнасилований. Я не знаю, почему ты считаешь, что я похитил эту девушку, но я даю слово, что не делал этого. У меня жена и дочери. Они – это вся моя жизнь, Лиз. Я и твою сделал бы другой, если б мог. Я бы все вернул обратно.
Убежденность Элизабет окончательно сломалась; ничего подобного она никак не ожидала.
– Раз уж об этом зашла речь…
– Эй, па! – Из коридора в кабинет шагнула маленькая девочка. Три или четыре годика, с чудесным голоском, без всякого страха перед вооруженными незнакомками.
– Иди сюда, чудо ты мое! – Девочка прыгнула отцу на колени, а волна головокружения чуть не сбила Элизабет с ног. Харрисон обнял ребенка за плечи, хлопнул в ладоши и показал двумя сомкнутыми пальцами. – Угадай, кто это.
Девчушка залезла на колени отца с ногами.
– Это та женщина, за которую мы молимся каждое воскресенье. Та самая, чьего прощения мы каждый божий день просим у Господа.
– Ты рассказал детям?!
– Только что папа как-то сделал одну плохую вещь и теперь очень об этом сожалеет. – Он крепче обнял девчушку. – Скажи-ка детективу Блэк, как тебя зовут.
– Элизабет.
– Мы назвали ее в твою честь.
– Но ты каждый раз убегал от меня, когда я встречала тебя на улице! Ты едва мне отвечал!
– Потому что ты пугала меня, – ответил Харрисон. – И потому что мне было очень стыдно.
Элизабет уставилась на девочку. Комната по-прежнему кружилась.
– Почему ты дал этому чудесному ребенку мое имя?
– Потому что есть вещи, которые никогда не следует забывать. – Спиви пригладил взъерошенные волосы девочки. – Особенно если мы хотим себе лучшей жизни.
Он всеми силами старался держаться подальше от оживленных улиц. Но все равно опасался, что кто-то может узнать машину, его лицо в машине. Он в жизни не видел такого количества копов. Они были буквально повсюду. Местные патрули. Помощники шерифа. Полиция штата. Заполонили все улицы и дорожные развязки. Поговаривали о дорожных кордонах, и это заставляло его нервничать. Если они обыщут машину, то найдут рулоны строительного скотча, электрошокер и пластиковые хомуты.
А он не сможет это объяснить.
Ну как такое объяснишь?
Заехав на бензоколонку, выбросил скотч и пластиковые стяжки. Шокер оставил, поскольку есть вещи, которые всегда должны быть под рукой. Холстина и шелковые шнуры припрятаны в надежном месте. Тем не менее, когда мимо, полыхая красными и синими мигалками, пронеслась вереница патрульных автомобилей, сполз на сиденье пониже. Обстановка накалялась, и он буквально кожей это чувствовал – приближение чего-то гибельного и неотвратимого. Имелся, конечно, шанс удачно всего этого избежать и продолжить, но он уже устал убивать и хранить секреты. Больно долго уж все это продолжалось. Гнет накапливается, расстается с жизнью очередная женщина, а потом – месяцы тоскливой безысходной депрессии…
Он ведь не был рожден для того, чтобы стать убийцей.
Глядя, как под стихающий вой сирен огни мигалок тают вдали, он опять выпрямился на сиденье, и в этот момент из магазинчика бензоколонки вышел какой-то молодой отец с ребенком месяцев шести на руках. Задержался возле его машины. При виде того, как тот целует сынишку, подумалось: вот такой и должна быть жизнь. Но теперь все далеко не так просто и однозначно, так что он просто вырулил обратно на дорогу и лишь раз бросил взгляд в зеркало заднего вида – отец уже оторвался от сына, и оба, похоже, вовсю улыбались.
Отец.
Сын.
Он влился в общий транспортный поток, пока еще не сгорающий от нетерпения, но вполне готовый.
До силосной башни оставалось ровно семь миль.
При виде тех же самых копов на перекрестке Элизабет уже привычно ощутила укол страха. Однако думала при этом совсем о другом.
«Могло это быть всего лишь спектаклем?»
Она уже десятый раз задавала себе этот вопрос и приходила к одному и тому же ответу.
«Пожалуй, что нет».
«У него дочки, жена».
– О боже.
Руки до сих пор тряслись. Она собиралась похитить этого человека у его детей, отвезти куда-нибудь в лес, сломать его. И это не были какие-то досужие рассуждения или мрачные фантазии. Она была в каких-то секундах от того, чтобы сделать это. Наручники. Автомобиль. Какое-нибудь глухое место.
Элизабет мельком перехватила взгляд своих собственных глаз в зеркале заднего вида – припухших, затравленных. Но Ченнинг по-прежнему где-то пропадала, и это тоже было реальностью. Что ей еще оставалось, кроме как не пойти по такому пути?
Остановившись на светофоре, Элизабет внимательно посмотрела на копов на контрольно-пропускном пункте.
А что, если никаких путей вообще не осталось?
Что, если она уже проиграла?
Гидеон получил пулю, Ченнинг пропала. Плакса то ли жив, то ли нет – она точно не знала.
И еще оставался Эдриен.
Перед полицейским постом Элизабет свернула, направившись к дому глухими второстепенными улочками. Надо выяснить, побывали ли там копы, да и вдруг Ченнинг – каким-то чудом – вернулась туда. Оставалась от силы пара минут езды, когда в кармане завибрировал телефон.
– Алло?
– Это правда?
– Эдриен? Ты где?
– Это правда, что под церковью нашли мою жену?
Читать бесплатно другие книги:
