Путь искупления Харт Джон

Открытие ужаснуло ее, поскольку правда оказалась слишком уж извращенной и дикой. Как это вообще может быть он?

Но все-таки это так, и дело не только в лице. Голос она тоже узнала. Он кому-то звонил, пока машина моталась с одной улицы на другую, говорил по телефону и что-то злобно бормотал в промежутках. Он искал Лиз и все больше раздражался из-за того, что никак не может ее найти. Никто не знал, где Элизабет, – она не отвечала на звонки. Звонил в отдел полиции, ее матери; а один раз – через щель в брезенте – Ченнинг мельком углядела дом Элизабет. Узнала его силуэт, деревья вокруг.

«Мустанга» рядом с домом не было.

После этого Ченнинг принялась всхлипывать и ничего не могла с этим поделать. Ей хотелось оказаться в машине вместе с Элизабет, или у нее дома, или в уютной темноте ее кровати. Хотела оказаться в безопасности и ничего не бояться, и одна только Лиз могла этому помочь. Так что она мысленно повторяла это имя – Элизабет, – и, должно быть, оно каким-то образом просочилось в реальный мир, поскольку автомобиль, скрежетнув тормозами, вдруг остановился как вкопанный. Ченнинг застыла, и, казалось, целую вечность ничего не происходило. Его обращенный к ней голос, когда наконец послышался, был тих и спокоен:

– Ты ведь любишь ее, так?

Ченнинг сжалась в комок.

– В результате мне интересно, любит ли и она тебя тоже. Как сама-то думаешь, это так? По-моему, наверняка должна.

Он еще больше понизил голос, барабаня пальцами по рулю.

– У тебя есть телефон? Я пытался дозвониться ей, но она не берет трубку. Думаю, она ответит, если увидит твой номер.

Ченнинг затаила дыхание.

– Так есть?

– Нет. Нету телефона.

– Ну конечно же, нет. Я бы нашел.

Последовали долгое молчание, жара под брезентом. Потом он опять тронул машину с места, и Ченнинг увидела, как череда зданий и деревьев сбоку сменяется порядком проржавевшей оградой из проволочной сетки. Автомобиль пошел вниз, мимо промелькнули какие-то желтые и розовые дома, и тут солнце вдруг резко пропало – они долго спускались в какую-то сумрачную пустоту. Когда машина опять остановилась, он заглушил мотор, и еще одну ужасную минуту все было наполнено лишь тишиной и молчанием.

– Ты веришь во вторые шансы? – наконец спросил он.

Ченнинг вдыхала свой собственный пот, туман своего собственного дыхания.

– Вторые шансы. Так да или нет?

– Да.

– Поможешь мне, если я попрошу?

Ченнинг прикусила губу, стараясь не всхлипнуть.

– Поможешь, черт побери? Да или нет?

– Да. Господи… Пожалуйста…

– Я собираюсь вытащить тебя из машины и отнести внутрь. Здесь вокруг все равно никого, но, если хоть раз пикнешь, я сделаю тебе больно. Поняла?

– Да.

Она ощутила, что автомобиль наклонился, услышала, как открывается дверь задка. Он приподнял ее, все еще замотанную в брезент. Сделал несколько шагов по голой земле, потом поднялся по ступенькам и вошел в дверь. Ченнинг видела немногое, пока он не снял брезент, – а потом показались его лицо и четыре стены неопрятной ванной комнаты. Он положил ее в ванну и наручниками прицепил за лодыжку к батарее рядом с ней.

– Зачем вы все это делаете?

– Ты все равно не поймешь.

С треском отмотал серебристую ленту с рулона.

Ченнинг с ужасом наблюдала за ним.

– Пожалуйста, но я хочу! Хочу понять!

Он изучающее посмотрел на нее, но она увидела у него на лице сомнение. Оно явно присутствовало наравне с сумасшествием, горечью и мрачной решимостью.

– Лежи спокойно.

Но она просто не смогла. Стала неистово вырываться, когда он пришлепнул конец строительного скотча ей ко рту и дважды обмотал вокруг головы.

Покончив с этим делом, он встал над ней, глядя сверху вниз. Она казалась такой маленькой и насмерть перепуганной – совершеннейшей крохой с белым как мел лицом. Она сказала, что хочет понять, и может, так оно и было. Но никто не сумел бы с ходу оценить красоту того, что он пытался сделать. Она бы использовала те же слова, что и копы. «Серийный убийца». «Особо опасен». «Психически неустойчив». И только лишь Лиз – под конец – будет способна постичь истину, которая двигала им. Понять, что он делал все эти страшные вещи ради благороднейшей из всех целей на свете. Ради любви.

Гидеону нравилось в больнице, потому что здесь всегда чисто, а люди милы и приветливы. Медсестры улыбались; врач называл его «наш молодчик». Он многого не понимал из того, что говорилось и делалось, но частично все-таки догонял. Пуля проделала маленькую чистую дырочку и не задела никаких важных органов или основных нервов. Правда, зацепила какую-то важную артерию, и люди любили ему повторять, насколько ему все-таки повезло, что он вовремя попал в больницу, а хирург заштопал его по высшему классу. Все старались поднять ему настроение, но иногда, слишком быстро повернув голову, он улавливал шепотки и странные косые взгляды. Гидеон думал, что, наверное, это из-за того, что он пытался сделать, поскольку Эдриен Уолл просто не вылезал из телевизионных экранов, а именно Гидеон и был тем мальчишкой, который пытался его убить. Может, дело было в его погибшей матери и телах под церковью. А может, все из-за отца.

В самый первый день старик вел себя нормально. Тихо, спокойно, даже уважительно. Но в какой-то момент все вдруг переменилось. Он стал мрачным и угрюмым, с медсестрами разговаривал грубо и отрывисто. Глаза у него постоянно были красными, и, проснувшись, Гидеон не раз и не два натыкался на его взгляд из-под козырька потрепанной бейсболки – отец неотрывно смотрел на сына, шевеля губами, шептал какие-то слова, которые Гидеон не мог расслышать. Как-то раз, когда одна из медсестер предложила отцу поехать домой и хотя бы немного выспаться, он вскочил так быстро, что ножки стула царапнули по полу. В глазах у него в этот момент было что-то такое, что напугало даже Гидеона.

После этого, если старик находился в палате, медсестры предпочитали тут не задерживаться. Перестали улыбаться, рассказывать прикольные истории. Но в некотором роде это сработало. Большую часть времени отец Гидеона стал проводить неизвестно где. А когда все же являлся, то в основном сидел, сгорбившись на стуле, или дремал. Иногда накрывался больничным одеялом, и только Гидеон знал, что под одеялом прячется и бутылка. Ему было слышно, как она звякает в темноте, как булькает ее содержимое, когда, приподняв одеяло, отец прикладывается к ней.

Все это был вполне привычный порядок вещей. И если отец стал пить больше обычного, то Гидеон его не винил. У обоих были причины для ненависти, и Гидеон тоже знал, что такое боль поражения. Он не спустил курок, и это делало его таким же слабым, как и его отец. Так что он терпел пьянство и эти долгие невидящие взгляды – вытерпел и тот момент, когда однажды отец на подламывающихся ногах поплелся в туалет и там его рвало до самого рассвета. Когда медсестры спросили Гидеона, откуда там такой свинарник, он сказал, что это он сам – тошнит, мол, от болеутоляющих таблеток.

После этого они дали ему безобидный тайленол[49], оставив наедине с надоедливой болью.

Он не возражал.

В палате по-прежнему было темно, и в полумраке Гидеон представлял себе лицо матери. Не как фотографию – плоскую и выцветшую, а таким, каким оно было у нее при жизни: во всем цвете, с живой подвижной улыбкой. Воспоминание никак не могло быть реальным, но он проигрывал его в голове, словно любимый фильм, раз за разом, на максимальной яркости посреди раскинувшейся вокруг темноты. Признание застало его врасплох.

– Она погибла из-за меня.

Гидеон вздрогнул, поскольку не знал, что отец тоже в палате. Тот часами где-то пропадал, но теперь сидел возле кровати, вцепившись пальцами в поручень, на лице – отчаяние и стыд.

– Пожалуйста, не возненавидь меня! Пожалуйста, не умирай!

Гидеон вовсе и не думал умирать. По крайней мере, так ему сказали врачи, но отец был совершенно сломлен – красные глаза, опухшее лицо, изо рта несет так, будто там что-то прокисло.

– Где ты был? Ты когда пришел?

– Ты просто не представляешь, каково это, сынок… Ты не знаешь, как это валится друг на друга – все то, что мы делаем, и чем все может закончиться, когда мы любим, доверяем и пускаем кого-то внутрь себя… Ты еще только пацан. Откуда тебе знать хоть что-то про предательство или боль, или про то, на что способен человек, если его довести до ручки?

Гидеон выпрямился на кровати; ощутил, как хирургические швы впились в грудь.

– Это ты о чем? Да никто из-за тебя не погиб!

– Твоя мать.

– Это как?

Роберт Стрэндж подтянулся на поручне и тут же рухнул на колени – бутылка со стуком выпала из кармана пиджака и заскользила по полу.

– Это была просто обычная ссора, вот и всё. Хотя ладно, погоди. Нет. Вру, а я дал себе слово больше не врать. Да, я ударил ее, три раза. Но только три – три, и всё. Я это сделал, но сразу извинился. Клянусь тебе, как ее сыну! Сказал ей, что не надо уходить от меня или идти в церковь. Ладно, она очень плохо со мной поступила. Пускай. Но я уже простил ее, так что нет никаких грехов, которые надо замаливать, нет нужды обращаться к Господу, или креститься, или молиться за себя и за меня! Все, что ей надо сделать, это остаться с нами, и я прощу ей любую плохую вещь, которую она когда-либо сделает, любую ложь, любые заскоки, любые ее сердечные тайны. Скажи мне, что понимаешь, сынок! Так много лет я видел, как это сжирает тебя живьем – жизнь без матери, когда ты торчишь тут со мной, совсем один! Скажи мне, что прощаешь меня, и, наверное, я смогу заснуть без сновидений. Скажи мне, что я сделал лишь то, что должен был сделать любой нормальный супруг!

– Ничего не понимаю… Ты ее ударил?

– Только не подумай, что я планировал это заранее или мне это нравилось… – Роберт дернул себя за волосы и оставил их торчать во все стороны. – Самое плохое произошло так быстро, мои кулаки… все заняло от силы секунд двадцать, может, даже меньше. Я никогда не собирался этого делать! Я не хотел, чтобы она уходила, не думал, что она умрет из-за каких-то двадцати секунд. А что такое двадцать секунд? Вот, смотри: раз, два, три…

Он загибал пальцы – вел отсчет, – а Гидеон только моргал, пока все это впитывалось в голову.

– Так она пошла в церковь из-за тебя?

– Ее убийца, похоже, нашел ее там.

– И она погибла из-за тебя?

Вопрос был тяжелый, и отец застыл, запрокинув голову, так что тусклый свет отразился у него в глазах.

– Ты все еще думаешь, что она какая-то святая, так ведь, вся такая идеальная и безупречная? Я это понимаю, действительно понимаю. Мальчишка и должен чувствовать такое по отношению к своей матери. Но она оставила тебя лежать в манеже, сынок. Я был зол, да, порушил всю кухню и что-то разбил, и, наверное, соврал копам насчет того, что на самом деле произошло. Но ушла-то как раз она.

– Только потому, что ты ее обидел.

– Не только из-за этого. – Он сполз на пол и прижал бутылку к груди. – Потому что она любила Эдриена Уолла сильнее, чем любила меня.

Гидеон тщетно силился уложить все это в голове: взрослый мужчина на полу, его откровения… Что все это значит? Так убил он ее или нет?

Гидеон опять посмотрел на отца. Тот сидел, обхватив руками колени и зарывшись в них лицом. Никакого похищения не было. Его мать встретила своего убийцу в церкви или где-то еще. Не в собственной кухне. Не на глазах у него, лежащего в детском манеже.

И был ли это Эдриен?

Откуда Гидеону знать? Могла ли она действительно любить Эдриена? Этот вопрос оказался слишком большим. Просто-таки огромным, непостижимым.

Никакого похищения не было…

Мальчик прикрыл глаза, поскольку с невероятной быстотой стали наваливаться еще более крупные вопросы.

«Она ушла насовсем?»

«И его, своего сына, тоже бросила?»

Ну не могла же она быть настолько испорченной, это… это просто неправильно!

– Она была хорошей женщиной, сынок, доброй и любящей, просто столь же мятущейся, как и все мы.

– Преподобный Блэк?

– Я вовсе не намеревался подслушивать, Гидеон. Просто вроде как у вас был серьезный разговор, а я не хотел перебивать.

– Вы меня напугали. Я едва вас узнал.

– Это все борода или, вернее, отсутствие таковой. И еще одежда. Я не всегда хожу во всем черном, знаешь ли. – Священник стоял в полумраке, выглядывая из-за зеленой занавески. Улыбнувшись, он вышел на середину палаты. – Привет, Роберт. Прискорбно видеть тебя в таком состоянии. Дай-ка я тебе помогу.

Протянув руку, он помог отцу Гидеона подняться наноги.

– Времена непростые, спору нет. Но нам следует приложить все силы, чтобы подняться над ними.

– Преподобный…

Повесив голову, Роберт попытался затолкать бутылку под кровать. Преподобный Блэк только улыбнулся.

– Слабость – не грех, Роберт. Господь создал всех нас со своими собственными недостатками и оставил нам самим трудную задачу справляться с ними. Встречать лицом к лицу то, что ранит нас больней всего, – это реальное испытание. Если ты как-нибудь вместе со своим сыном придешь в церковь, то наверняка поймешь разницу.

– Знаю. Простите.

– Скажем, в следующее воскресенье.

– Благодарю вас, преподобный.

– Что ты там пьешь?

– Гм… – Роберт утер локтем лоб и откашлялся. – Просто бурбон. Простите… гм. То, что я сказал про Джулию. Насчет того, что я ее ударил, то есть. Наверное, вы слышали?

– Не мое дело судить тебя, Роберт.

– Но вы считаете, что это я каким-то образом стал причиной ее смерти? Она убежала от меня, а после погибла… Вы понимаете, как это могло произойти? – В глазах у Роберта стояли слезы, он по-прежнему был совершенно разбит. – Я так долго хранил этот секрет! Пожалуйста, скажите, что она погибла не из-за меня!

– Скажу. – Преподобный приобнял Роберта за плечи, поднял бутылку, поднес к глазам, обнаружил, что та почти полна. – Почему бы тебе не найти какое-нибудь тихое местечко? – Повел его мимо кровати в сторону двери. – Не дома. Где-нибудь неподалеку. Возьми это с собой и спокойно выпей в свое удовольствие. Проведи время наедине со своими мыслями.

Роберт взял бутылку.

– Я не понимаю…

– В саду или на парковке. На самом деле мне все равно.

– Но…

– Никто не ведает больше меня о глубинах человеческой слабости. Твоей. Слабости твоей жены. Сейчас мне больше бы хотелось помочь твоему сыну, если это в моих силах. А ты пей себе на здоровье. Я даю тебе разрешение. – Преподобный Блэк вытолкал его в коридор и прикрыл дверь до щелки. – Поразмыслить о сонме твоих грехов вполне можно и завтра.

Он окончательно закрыл дверь и довольно долго стоял, не произнося ни слова. Гидеону преподобный казался каким-то другим, и дело было не просто в одежде или отсутствии бороды. Он казался каким-то зажатым, излишне напряженным. А когда заговорил, то голос его звучал куда менее снисходительно.

– Твой отец – слабый человек.

– Я знаю.

– Человек, не имеющий воли к необходимым вещам.

Священник отвернулся от двери, и казалось, что лицо его состоит из одних только темных глаз и острых углов. Они часто говорили о необходимых вещах. По воскресеньям после службы. Во время долгих молитв тяжелыми для Гидеона вечерами. И эти молитвы ничем не напоминали воскресные проповеди. Преподобный объяснял это не раз и не два, но Гидеон даже не пытался делать вид, будто все понял: Ветхий Завет против Нового, око за око, как противоположность подставленной под удар щеке… Что до Гидеона все-таки дошло, так это концепция «необходимых вещей». Это те вещи, которые, как ты чувствуешь сердцем, вместо тебя не сделает никто другой. Это самые трудные вещи – вещи, которые ты держишь при себе, пока не настанет время действовать. А вот действовать у него как раз и не вышло.

– Насчет Эдриена Уолла…

– Ш-ш! – преподобный предостерегающе поднял руку, а потом подвинул к кровати стул. – Ты не сделал ничего плохого.

– Я не спустил курок.

– Все, что я всегда говорю, – это следуй своему сердцу и не бойся действовать. Судьба Уолла всегда находилась в более могущественных руках, чем твои.

Гидеон нахмурился, поскольку запомнил все не так. Разговоры преподобного о необходимых вещах касались в основном не «следования», а «действия». Всегда только действия.

«Вот время, когда освобождают заключенных».

«Вот куда они обычно идут».

«Вот где тебе лучше всего спрятаться».

Из уст преподобного слышать такое было странно, но иногда Гидеон недопонимал серьезные концепции. Господь действительно утопил мир. Он действительно превратил жену Лота в соляной столб. Все это имело смысл, когда преподобный про это рассказывал. Очищение. Кара. Созидающее разрушение.

– Я думал, вы будете сердиться на меня.

– Конечно же нет, Гидеон. Ты ребенок и изранен судьбой. Ты должен также понять, что необходимые вещи далеко не всегда легко выполнимы. Будь так, тогда не было бы никакого различия между людьми воли и слабыми духом. Я всегда верил, что ты относишься к первым, и никакие воображаемые поражения не могут разуверить меня в этом убеждении. У тебя всегда была пылкая душа, твердо стремящаяся к цели. Твоя мать может сейчас это видеть, ты знаешь. – Преподобный коснулся руки Гидеона. – А теперь вопрос в том, готов ли ты по-прежнему помочь мне.

– Конечно. Всегда.

– Хороший мальчик. Хорошо. Может, будет немного больно… – Поднявшись, преподобный выдернул иголку капельницы из руки Гидеона.

– Ой!

– Я хочу, чтобы ты оделся и пошел со мной.

– Но врач…

– Кому ты больше веришь, врачу или мне?

Брови священника взлетели вверх, и оба сцепились взглядами – один непоколебим и тверд, другой явно напуган.

– Моя одежда в шкафу.

Священник подошел к стене, нашел одежду. Возле кровати он одарил Гидеона первой настоящей улыбкой, какую тот до сих пор видел.

– А теперь пошли. Быстро.

– Да, сэр.

Гидеон неловко сполз с кровати. Он был еще слаб. Болела грудь. С трудом просунул одну ногу в штанину, потом другую. А когда выпрямился, увидел на священнике кровь.

– У вас кровь идет, на шее. – Показал на шею преподобного, а когда тот прикоснулся к ней, пальцы вернулись красными. Гидеон увидел, что воротничок тоже в крови и что поперек шеи сбоку простерлась багровая ссадина. Абсолютно все казалось каким-то неправильным: священник в красной фланелевой рубахе и с кровью на шее, то, как он выдернул иголку и отправил отца выпивать…

– Где это вы так поранились?

– Все как я тебе и говорил, сынок. – Священник бросил мальчику рубашку. – Необходимые вещи далеко не всегда легко выполнимы.

И после этого оставалось чувство, что всё не так. То, как он осмотрел Гидеона с ног до головы, как осторожно выглянул в коридор и как старался говорить потише.

– Голова не кружится? Идти можешь?

– Да, сэр.

– Тогда иди как обычно. Если кто-то с тобой заговорит, я сам отвечу.

Гидеон двинулся вслед за ним из палаты, низко опустив голову. Он знал, что это неправильно – то, что они делают. Врач все объяснил предельно четко и ясно: «Неделя как минимум. Швы у тебя в груди совсем тоненькие. Не хватало еще, чтобы они разошлись».

– По-моему, у меня кровь пошла.

В лифте они были одни; преподобный Блэк нетерпеливо следил, как цифры этажей на светящейся панели сменяют друг друга.

– Сильно?

– Да вроде терпимо.

Но он даже не посмотрел. Они успели спуститься с пятого этажа на второй, где лифт остановился и вошла какая-то медсестра. Поглядела на Гидеона, а потом на ссадину на шее у преподобного. Открыла была рот, но преподобный Блэк тут же ее перебил:

– На что это вы так смотрите?

Медсестра закрыла рот; уставилась прямо перед собой.

За пределами лифта на них тоже удивленно поглядывали, но никто их не остановил. Прошли через приемный покой и стеклянные двери. На переполненной парковке Гидеон уже откровенно преодолевал себя, поскольку преподобный прибавил шагу. От слабости подкашивались ноги. Солнце светило слишком ярко.

– Это же не ваша машина.

– Зато на ходу.

Гидеон нерешительно замешкался. Ему уже приходилось бывать в машине священника – сверкающем глянцевой краской минивэне с крестами на номерных знаках. Эта же была маленькой, грязной и местами проржавела насквозь.

– Давай-ка тебя устроим. – Преподобный Блэк затолкал Гидеона в машину, застегнул на нем ремень, сам пролез за руль.

Мальчик наморщил нос.

– Чем это тут так странно пахнет?

– Может, помолчишь немножко, пока мы едем?

Преподобный повернул ключ и повез их через город, а потом вообще куда-то в жопу мира. На ходу он что-то насвистывал сквозь зубы, и поначалу Гидеон подумал, что они едут к его белой церкви, стоящей на своем убогом участке. Эта мысль немного его успокоила, поскольку в этой церкви он всегда чувствовал себя уютно и безопасно. Ему нравились гимны и свечи, деревянные стены и бархатные пуфики. Церквушка была совсем крошечная, но Гидеон всегда ощущал исходящее от нее тепло. Голос у священника был глубокий, а его жена напоминала типичную добрую бабушку, какой ее все всегда представляют. Элизабет часто возила его туда на воскресную службу. Сама не заходила, но всегда дожидалась, пока он не выйдет, и это тоже всегда было чем-то особенным. Но поворот к церкви они проскочили. Мальчик смотрел, как она скрывается позади, а священник поехал по дороге, идущей по склону холма, которая спадала в сумрачную прохладную тень, что так часто лежала над домом Гидеона.

– Мы едем ко мне домой?

– Мне нужна совершенно особенная услуга. Сделаешь, сынок? Окажешь мне особенную услугу?

– Да, сэр.

– Никогда в тебе не сомневался. Ни разу.

Преподобный подкатил к крыльцу, распахнул входную дверь. Все его движения казались какими-то поспешными и суетливыми. Разок споткнулся на крыльце. Шарил вокруг взглядом, раскраснелся. Воздух внутри был спертым, все занавески задернуты. Он отвел Гидеона к дивану, усадил.

– Эта услуга… Тебе нужно быть смышленым и сделать все как надо. – Преподобный впихнул в руки Гидеона телефон. – Позвони ей. Скажи, что хочешь с ней повидаться.

Гидеон ощутил, как неправильность распухает, на глазах увеличивается в размерах: это неприкрытое нетерпение и пересохшие губы, эта внезапная неистовая напряженность…

– Не понимаю… Позвонить кому?

– Да Элизабет же! – Священник выхватил телефон из пальцев Гидеона и набрал номер. – Скажи, что вам нужно повидаться. Скажи, чтобы срочно приехала.

– Зачем?

– Скажи, что очень соскучился.

Не сводя глаза с преподобного Блэка, Гидеон стал ждать, когда Элизабет снимет трубку. Выслушал пять гудков, а потом сказал то, что было велено сказать. После его слов в трубке наступило молчание; тогда он нерешительно добавил:

– Я просто соскучился, вот и всё.

Послушал еще десять секунд, а когда она повесила трубку, это тоже показалось частью общей неправильности. То, почему он сейчас у себя дома. Почему звонил ей.

– Ну, что она сказала?

Нетерпеливые пальцы выхватили телефон, и Гидеон почувствовал странное сожаление.

– Сказала, что мне нельзя было уходить из больницы.

– А что насчет всего остального?

– Приедет.

– Прямо сейчас?

– Да, сэр.

Священник вскочил и дважды прошелся по комнате. Схватил Гидеона за руку и повел в ванную.

– А вот следующая вещь – действительно важная.

– Какая?

Он поставил мальчика перед собой и положил свою тяжелые руки ему на плечи.

– Только не ори.

Гидеон не знал лежащую в ванне девушку. Рот у нее был заклеен серебристой клейкой лентой, два или три раза обмотанной вокруг головы. Запястья тоже были стянуты скотчем, но Гидеон в основном уставился на заплывшие глаза. Она была прикована наручниками к батарее и замотана в синий брезент.

– Преподобный?..

Священник усадил его на сиденье унитаза и встал рядом на колени. Девушка отчаянно пыталась освободиться.

– Вы же не хотите этого делать!

Гидеон, вполглаза наблюдая за ней, знал, что в жизни не видел, чтобы кто-то был так испуган. Глаза девушки были широко распахнуты, она понемногу затихала. Он пытался понять, но казалось, что весь мир изменился, пока он спал, – словно вечером солнце село как обычно, а на следующий день появилось над горизонтом темным.

– Преподобный?

– Оставайся здесь. Веди тебя тихо.

– Не думаю, что смогу.

– Ты мне доверяешь, сынок? Веришь, что я знаю, что правильно, а что неправильно?

– Да, сэр.

Но на самом деле все было не так. Дверь закрылась, и Гидеон неподвижно застыл. Девушка наблюдала за ним, и от этого было еще хуже.

– Это больно? – прошептал он.

Она медленно подняла и опустила голову.

– Простите за преподобного, – произнес Гидеон. – Я честно не понимаю, что происходит.