Артхив. Истории искусства. Просто о сложном, интересно о скучном. Рассказываем об искусстве, как никто другой Коллектив авторов
Несмотря на то что поп-арт включает в себя широкий спектр работ, созданных под влиянием очень разных взглядов и позиций, большую часть из них характеризует некоторая эмоциональная отстраненность. В отличие от «горячей» экспрессии, свойственной предыдущему поколению, поп-арт отличает «прохладная» двойственность. Предметом долгих споров был вопрос о том, является ли это следствием принятия художниками поп-культуры, или же наоборот – ее отвержения.
На первый взгляд, представители поп-арта с энтузиазмом относились к новой поствоенной Америке с ее промышленным и медийным расцветом. Некоторые критики считали выбор поп-художниками тем для работы следствием восторженного одобрения капиталистического рынка и наводнивших его разнообразных товаров. В то же время другие искусствоведы считали превращение художниками повседневности в высокое искусство своего рода культурной критикой: создавая арт-объект на основе обыденного продукта массовой индустрии, они тем самым подчеркивали тенденцию превращения произведений искусства в товары.
Большинство представителей поп-арта начинали свою карьеру в коммерческом искусстве. Энди Уорхол был успешным журнальным иллюстратором и графическим дизайнером. Дизайнером же работал и Эд Рушей, а Джеймс Розенквист начинал с разрисовывания билбордов. Благодаря этим первым шагам в искусстве художники получили мощное подспорье для дальнейшей работы, своего рода визуальный словарь массовой культуры, и приемы, позволявшие объединять сферы высокого искусства и поп-культуры.
Как и первопроходцы британского поп-арта, Джаспер Джонс вдохновлялся идеями дадаизма, в частности «готовыми вещами» (найденными объектами) Марселя Дюшана, который бросал вызов традиционному определению арт-объекта своими писсуарами и велосипедными колесами. Однако Джонс, в отличие от Дюшана, выбирал для сюжетов своих работ не «найденные объекты», а «найденные изображения» – флаги, вывески, буквы и цифры. Это была новая иконография узнаваемых знаков, к которой обращались многие представители поп-арта. Джаспер Джонс создавал свои работы в технике энкаустики, в которой связующим веществом для красок является расплавленный воск. Он комбинировал энкаустику с коллажами из газетных вырезок, создавая неоднородное пространство ярких цветов.
Роберт Раушенберг тоже использовал в своих работах «найденные изображения», но в отличие от картин Джаспера Джонса, они объединены общими элементами друг с другом или с реальными объектами. Обоих художников часто причисляют к неодадаистам. Вдохновляясь творчеством Курта Швиттерса, который создавал свои коллажи из мусора, найденного на улицах, Раушенберг стал компоновать собственные живописно-коллажные работы из реальных объектов, которые он собирал на улицах Нью-Йорка. Художник говорил: «У меня было правило: если я обошел квартал и не нашел достаточно материала, с которым я мог бы работать, я расширял поле поиска на еще один квартал и шел в любом направлении». Раушенберг выбрал коллажи в качестве собственного творческого языка общения, изобретя новый способ их производства – комбинирование масляной живописи с фотографической шелкографией. Это позволяло ему экспериментировать с любыми изображениями, позаимствованными из газет, журналов, телевидения или кино, которые он мог воспроизвести в любом размере или цвете в качестве элемента на холсте.
Если существовал художник, олицетворявший собой все направления поп-арта, то это, безусловно, был Энди Уорхол. Он, если можно так сказать, стал лицом американской поп-культуры и возвел ее образы в статус музейного искусства. Уорхол использовал второсортные изображения звезд и потребительских продуктов, которые, по его мнению, обладали некой «внутренней банальностью», делавшей их более интересными. Художник был по-настоящему очарован этой банальностью, которую запечатлел в целой серии сюжетов, начиная от портретов знаменитостей и заканчивая банками супа. Был ли это «Томатный суп «Кэмпбелл», «Портрет Лиз Тейлор», «Автокатастрофа» или «Электрический стул», подход Уорхола всегда был одинаков. Уорхол был настоящим дадаистом по духу – своего рода «агентом-провокатором». Его многочисленные заявления об искусстве были нарочито загадочными, он никогда не делал никаких разъяснений, заставляя своих слушателей теряться в догадках. Уклончивая позиция Уорхола была его стратегией, которая помогала ему рекламировать себя. Он культивировал собственный образ в качестве бизнес-модели, неотделимой от его творчества.
Рой Лихтенштейн изобрел свое собственное направление в рамках поп-арта, основанное на визуальных образах массовой коммуникации – журналах с комиксами. Это был стиль с жестко фиксированным форматом: черные рамки, яркие чистые цвета и оттенки, созданные с помощью точек «Бен-Дэй». Свои ранние работы Лихтенштейн называл «экспрессионистским кубизмом ковбоев и индейцев». Художник быстро утомился от избытка «экспрессионистских чувств» и бросил вызов этой угасающей традиции картиной «Смотри, Микки» (1961), скопированной с обертки жевательной резинки. Его работы, основанные на комиксах, поначалу шокировали, но, как и в случае со многими поп-художниками, были довольно быстро благосклонно приняты галереями и коллекционерами. Бескомпромиссный коммерческий стиль картин Лихтенштейна стал своеобразным антидотом к бессвязным всплескам позднего абстрактного экспрессионизма, но при этом он не был искусством протеста в чистом виде. Несмотря на то, что в стиле Лихтенштейна присутствуют элементы иронии и юмора, его работы остаются в рамках традиций в использовании линий, форм, оттенков и цветов как композиционных элементов. Дисциплинированность в создании его работ скорее интеллектуального характера, не оставляющая места импульсивности и эмоциональности.
Клас Олденбург с самого начала своей художественной карьеры тяготел к скульптуре. В начале 1960-х он участвовал во множестве «хеппенингов» – спонтанных, импровизированных художественных событиях, в которых опыт участников был гораздо важнее конечного продукта – некий вид искусства, выросший из культуры потребления. Олденбург черпал вдохновение в образах потребительских товаров. Его работы полны иронии и противоречий: он делал твердые предметы вроде умывальника из мягкого расплывающегося винила, в то время как мягкие объекты, например гамбургеры – из твердого раскрашенного гипса. Он играл и с размерами предметов, воссоздавая небольшие объекты вроде ложки и вишни в архитектурных масштабах. Произвольно меняя размер и другие характеристики объектов, Олденбург таким образом меняет сам их смысл и заставляет зрителя усомниться и пересмотреть свое к ним отношение. Его крупномасштабные работы, размещенные в общественных местах, приобретают мощные сюрреалистические качества. Они заставляют зрителя почувствовать себя Гулливером в Бробдингнеге.
Джексон Поллок. Фреска (Музей искусств Айовского университета, Айова-Сити), 1943 год
Джексон Поллок. Номер 5 (Частная коллекция), 1948 год
Джексон Поллок. Осенний ритм (Метрополитен-музей, Нью-Йорк), 1950 год
Марк Ротко. Вход в метро (Частная коллекция), 1938 год
Марк Ротко. Красный на бордовом (Тейт Модерн, Лондон), 1959 год
Марк Ротко. Оранжевое, красное, желтое (Частная коллекция), 1961 год
Пауль Клее. Маленький шут в трансе (Музей Людвига, Кёльн), 1929 год
Пауль Клее. Ангелус Новус (Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва), 1920 год
Пауль Клее. Город Хаммамет в Тунисе (Базельский художественный музей, Базель), 1914 год
Пауль Клее. Городской замок (Частная коллекция), 1932 год
Василий Кандинский. Одесса. Порт (Государственная Третьяковская галерея, Москва), 1898 год
Василий Кандинский. Синий всадник (Частная коллекция, Цюрих), 1903 год
Василий Кандинский. Габриель Мюнтер за рисованием (Городская галерея в доме Ленбаха, Мюнхен), 1903 год
Василий Кандинский. Композиция VIII (Музей Соломона Гуггенхайма, Нью-Йорк), 1923 год
Пабло Пикассо. Смерть Касагемаса (Музей Пикассо, Париж), 1901 год
Пабло Пикассо. Авиньонские девицы, (Нью-Йоркский музей современного искусства (МоМА), Нью-Йорк), 1907 год
Пабло Пикассо. Портрет Франсуазы (Музей Пикассо, Париж), 1946 год
Пабло Пикассо. Портрет Ольги (Частная коллекция), 1923 год
Пабло Пикассо. Женщина в берете и клетчатом платье (Частная коллекция), 1937 год
Пабло Пикассо. Жаклин с цветами (Частная коллекция, Париж), 1954 год
Пабло Пикассо. Дора Маар с кошкой (Частная коллекция), 1941 год
Пабло Пикассо. Герника (Центр искусств королевы Софии, Мадрид), 1937 год
Казимир Малевич. Черный супрематический квадрат (Государственная Третьяковская галерея, Москва), 1915 год
Казимир Малевич. Автопортрет (Государственный Русский музей, Санкт-Петербург), 1933 год
Казимир Малевич. Скачет красная конница (Государственный Русский музей, Санкт-Петербург), 1932 год
Казимир Малевич. Безработная девушка (Государственный Русский музей, Санкт-Петербург), 1930 год
Рене Магритт. Суть дела (Частная коллекция), 1928 год
Рене Магритт. Сын человеческий (Частная коллекция), 1964 год
Рене Магритт. Терапевт (Частная коллекция), 1937 год
Рене Магритт. Голконда (Частная коллекция, Хьюстон), 1953 год
Фрида Кало. Две Фриды (Музей современного искусства, Мехико), 1939 год
Фрида Кало. Фрида и Диего Ривера (Музей современного искусства, Сан-Франциско), 1931 год
Фрида Кало. Госпиталь Генри Форда (Музей Долорес Ольмедо-Патиньо, Мехико), 1932 год
Фрида Кало. Всего-то несколько царапин! (Музей Долорес Ольмедо-Патиньо, Мехико) 1935 год
Фрида Кало. Сломанная колонна (Музей Долорес ОльмедоПатиньо, Мехико), 1944 год
Эдвард Мунк. Автопортрет (Музей Мунка, Осло), 1924 год
Эдвард Мунк. Крик (Национальная художественная галерея, Осло), 1893 год
Эдвард Мунк. Девушки на мосту (Национальная художественная галерея, Осло), 1901 год
Эгон Шиле. Автопортрет с физалисом (Музей Леопольда, Вена), 1912 год
Эгон Шиле. Портрет Валли (Музей Леопольда, Вена), 1912 год
Эгон Шиле. Семья (Верхний Бельведер, Вена), 1918 год
Оскар Кокошка. Невеста ветра (Базельский художественный музей, Базель), 1914 год
Оскар Кокошка. Странствующий рыцарь. Автопортрет (Музей Соломона Гуггенхайма, Нью-Йорк), 1915 год
Сальвадор Дали. Автопортрет. Фигейрас (Музей Сальвадора Дали, СентПитерсберг), 1921 год
Сальвадор Дали. Гала. Мадонна Порт-Льигата (Фонд Галы и Сальвадора Дали, Фигейрас), 1950 год
Сальвадор Дали. Лицо войны (Музей Бойманса – ван Бёнингена, Роттердам), 1941 год
Сальвадор Дали. Постоянство памяти (Нью-Йоркский музей современного искусства (МоМА), Нью-Йорк), 1931 год
Энди Уорхол. Диптих Мэрилин (Тейт Британия, Лондон), 1962 год
Энди Уорхол. Автопортрет (Частная коллекция), 1986 год
Энди Уорхол. Электрический стул (Национальный центр искусства и культуры Жоржа Помпиду, Париж), 1963 год
Жан-Мишель Баския. Автопортрет (Частная коллекция), 1982 год
Жан-Мишель Баския. Две головы (Частная коллекция), 1982 год
Жан-Мишель Баския. Верхом на смерти (Частная коллекция), 1988 год
Дэвид Хокни. Питер выбирается из бассейна Ника (Художественная галерея Уолкера, Ливерпуль), 1966 год
Дэвид Хокни. Портрет художника (Частная коллекция), 1972 год
Дэвид Хокни. Шоссе Пирблоссом (Авторские права), 1986 год
Ганс Гигер. Машина рождения (Музей Гигера в замке Сен-Жермен, Грюйер, Швейцария), 1967 год
Ганс Гигер. Ли (Музей Гигера в замке Сен-Жермен, Грюйер, Швейцария), 1974 год
Ганс Гигер. Некроном IV (Музей Гигера в замке Сен-Жермен, Грюйер, Швейцария), 1976 год
Люсьен Фрейд. Ее Величество королева Елизавета II (Королевское художественное собрание, Лондон), 2001 год
Люсьен Фрейд. Ли Бауэри (Тейт Британия, Лондон), 1991 год
Люсьен Фрейд. Спящая социальная работница (Частная коллекция), 1995 год
Фрэнсис Бэкон. Портрет Папы Иннокентия Х (Частная коллекция), 1954 год
Современное искусство
Энди Уорхол: замаскированный король
Энди Уорхол неоднократно повторял одну загадочную фразу: «Я хотел бы быть машиной». Художник питал особую любовь к разнообразным техническим средствам. Он работал над своими картинами в постоянном информационном потоке, включая одновременно телевизор и музыкальный проигрыватель. В разные периоды своей жизни он дотошно фиксировал каждое мало-мальски важное событие с помощью диктофона, фотоаппарата «Полароид» или видеокамеры. Даже совсем незначительные, казалось бы, моменты Уорхол старался запечатлеть тем или иным способом, стремясь в этих застывших во времени воспоминаниях обессмертить самого себя.
Любимым фильмом Энди была лента «Создание гуманоидов» 1962 года, по сюжету напоминающая знаменитого «Бегущего по лезвию». Основной идеей фильма была возможность полного переноса личности и воспоминаний человека в тело робота, обеспечивающая ему бесконечно долгую жизнь. Возможно, именно такой и была главная мечта Энди Уорхола: «стать машиной», чтобы стать бессмертным?
В девять лет Энди заболел хореей Сиденгама (также известной как «пляска святого Витта») и несколько месяцев провел в постели. Мать, которая ухаживала за Уорхолом, искала любые способы развлечь и отвлечь мальчика, но больше всего ему были по душе книжки-раскраски. За каждую аккуратно раскрашенную страницу Джулия давала сыну кусочек шоколада. Спустя много лет Энди напишет свою первую картину, в которой, как и во всех последующих, безошибочно угадываются отголоски его детской любви к раскраскам. Четко очерченные черные контуры и области, ровно заполненные чистым цветом, стали одной из главных особенностей творчества художника.
Одна из самых известных таких работ – диптих «Мэрилин», работу над которым Уорхол начал в августе 1962 года, спустя неделю после самоубийства Мэрилин Монро. Это печальное событие заставило художника задуматься об американском культе знаменитостей и о том, как этот культ трансформируется и продолжает существовать после смерти звезды. Эта мысль воплотилась в виде огромного полотна с 50 портретами актрисы: половина из них ярко раскрашена, вторая же половина – черно-белая, причем некоторые изображения как будто намеренно «испорчены»: слишком бледные либо, наоборот, слишком темные. За основу Уорхол взял знаменитый рекламный снимок Мэрилин из фильма «Ниагара» 1953 года, но некоторые черно-белые портреты с правой стороны полотна напоминают скорее посмертные маски актрисы.
Энди Уорхол стал одним из первых художников, использовавших шелкотрафаретную печать в своей работе. За это он заслужил немало нареканий от критиков, поскольку занятие живописью предполагало более тесный и длительный контакт художника с материалом. Использование трафаретных печатных форм позволяло Уорхолу производить десятки одинаковых картин за короткое время. Кроме того, как в случае с портретами Мэрилин, так и с другими героями его работ, с помощью этой техники можно было создавать разные версии одного и того же изображения, используя множество цветовых композиций.
В феврале 1987 года, вскоре после смерти Энди Уорхола, помощники, адвокаты и родственники художника вскрыли его квартиру и обнаружили за дверью огромный склад. Среди многочисленных коробок с париками, одеждой, обувью и аудиозаписями обнаружилась лишь одна работа Уорхола – маленький портрет Мао. Обувь, к слову, была одним из фетишей художника: он не только десятки лет хранил собственные туфли, но и коллекционировал женские. Видимо, это было своеобразное напоминание: в самом начале своей жизни в Нью-Йорке он рисовал рекламные иллюстрации для обувного бренда I. Miller.
Поначалу в Нью-Йорке Энди приходилось вести почти нищенское существование, подчас деля жилье с десятком других людей и полчищами тараканов. Среди одной из легенд, которые Уорхол рассказывал о себе, была история о том, как он принес свое портфолио в редакцию Harper’s Bazaar. Когда редактор открыла папку с его работами, из нее на стол выполз таракан. И если бы эта женщина была чуть более брезгливой, если бы она не посочувствовала молодому художнику, его карьера могла пойти совсем по другому пути.
Каждое воскресное утро Энди начиналось с похода в церковь по традиции семьи Вархола, зародившейся еще во время жизни в Питтсбурге. В церкви, которую будущий художник посещал в детстве, его внимание приковывали многочисленные иконы. В Нью-Йорке иконы трансформировались в его картины. Ярко раскрашенные портреты героев нового времени – Мэрилин Монро, Элвиса Пресли и Джеймса Дина – со временем стали такими же популярными, как сами актеры и музыканты. Уорхол безошибочно выбирал явления массовой культуры (бутылку Coca-Cola, банку супа, даже долларовые купюры) и превращал их в новые явления массовой культуры.
После воскресной церковной службы Энди кормил голубей в парке, а затем отправлялся на блошиный рынок. Он подолгу ходил между рядами, рассматривал каждую приглянувшуюся вещицу и обязательно уходил с массой покупок. Уорхол мечтал однажды купить какую-нибудь безделушку, которая спустя годы будет стоить миллионы. Некоторые из этих вещей он использовал в своих работах, но большинство из них так и остались в его квартире. Часть этих винтажных мелочей он даже упаковал в свои знаменитые «капсулы времени» – коробки с различными предметами, аудиозаписями, чеками, открытками и этикетками продуктов, которые были своего рода посланием в будущее.
Энди с детства был очень привязан к матери. Как только он окончательно обосновался в Нью-Йорке и начал прилично зарабатывать, то перевез мать к себе и поселил ее в своей квартире. Многочисленные друзья и посетители художника иногда принимали Джулию, сновавшую из комнаты в комнату с метлой, за его прислугу. За годы жизни в Штатах она так и не освоила толком английский язык, поэтому говорила очень мало и с жутким акцентом. Несмотря на постоянную занятость работой, мать была очень важной частью жизни Энди. Как и в детстве, она продолжала кормить его на обед супом «Кэмпбелл» из банки, следила за чистотой в доме и ухаживала за сыном. По слухам, она даже прикладывала руку к его работе: знаменитую подпись Энди Уорхола на его полотна наносила Джулия.
При этом нельзя сказать, что отношения Уорхола с семьей были безоблачными. В детстве Энди ненавидел школу и был изгоем среди сверстников из-за болезненности и нелюдимости. И специфическая внешность уверенности в себе ему не добавляла. У него была очень бледная кожа, покрывавшаяся пятнами, стоило ему оказаться на солнце, и большой нос, который из-за проблем с сосудами к тому же постоянно был красным. В семье Энди ласково поддразнивали «красноносым». Поэтому в Нью-Йорке, лишь только заработав достаточное количество денег, Уорхол первым делом сделал пластическую операцию.
Уорхол довольно рано начал лысеть, поэтому стал носить парики, ставшие его своеобразной визитной карточкой. Энди заказывал свои парики в одном и том же месте, но потом часто «дорабатывал» их самостоятельно, обстригая и окрашивая. Однажды Уорхол рассказал, для чего он всегда появляется на людях в парике. По его словам, в этом случае люди всегда первым делом замечали именно парик, а не его самого. К тому же это давало ему возможность почувствовать себя человеком, не принадлежащим ни к одной эпохе, человеком, живущим вне времени. За годы жизни в Нью-Йорке Энди собрал более 50 париков. В конце концов он начал относиться к ним как к произведениям искусства и даже сделал серию снимков с париками.
Эксперименты с собственной внешностью были для Уорхола своеобразным камуфлирующим приемом, спасением от болезненной застенчивости. По этой же причине художник постоянно окружал себя людьми (об Энди говорили, что он обладает удивительной способностью собирать вокруг себя самых красивых людей Нью-Йорка). Он предпочитал передвигаться по улицам со свитой, потому что в этом случае ему было легче спрятаться. В группе друзей или обожателей он чувствовал себя не таким уязвимым, его невозможно было сломить, пока он был не один.
Самой большой страстью Энди Уорхола (кроме коллекционирования всего на свете) были тусовки. Он говорил, что, если бы в Нью-Йорке устраивали вечеринку в честь открытия общественного туалета, он пришел бы на нее первым. Любое мало-мальски значимое событие в жизни Большого Яблока не обходилось без его участия. Ходили слухи, что на некоторые тусовки он ходил сам, а на другие, проходившие в то же время, отправлял своих двойников в париках и темных очках. Таким образом художник мог присутствовать в нескольких местах одновременно, и никто не мог с полной уверенностью утверждать, где же был настоящий Уорхол.
А главной тусовкой Энди, конечно, была его «Фабрика». Студия художника стала меккой для маргиналов всех мастей. Ему были не слишком интересны богатые и знаменитые, его куда больше занимали трансвеститы, наркоманы и неудачливые актеры. На «Фабрике» ни на минуту не прекращалась жизнь. Здесь пили и употребляли наркотики, занимались сексом и вели задушевные разговоры, здесь же штамповались картины Уорхола и снимались его фильмы. Сам художник присоединялся далеко не ко всем развлечениям своей разношерстной свиты, но на правах доброго родителя великодушно позволял своим «детям» делать в огромном помещении с серебряными стенами все, что только могло прийти в голову.
Когда Валери Соланас впервые появилась на «Фабрике», она не поняла, почему все эти бездельники сидят в студии целыми днями, готовые вцепиться друг другу в глотки в борьбе за внимание великолепного Энди. Радикальная феминистка и мужененавистница, Валери, которую в детстве насиловал отец, которая жила в шалаше на берегу Гудзона, которая еще недавно была вынуждена торговать собой, которая едва не умерла после подпольного аборта, явно была не к месту среди ленивой и бесшабашной богемной публики. Однако они с Уорхолом явно что-то заметили друг в друге и стали общаться.
Соланас вручила Уорхолу свой сценарий под названием Up Your Ass и потребовала, чтобы он снял по нему фильм. Прочитав первые несколько абзацев, Энди согласился, но быстро передумал: «Название показалось мне замечательным, и я был в добродушном настроении, поэтому согласился продюсировать это, но пьеса была такая черная…» О своем обещании Валери художник благополучно забыл. В конце концов, на «Фабрику» свои сценарии тащили все кому не лень. От самой Соланас Уорхол тоже вскоре устал, особенно после того, как она издала свой манифест SCUM («Общество полного уничтожения мужчин») и стала приходить в студию в попытках продать несколько экземпляров.
Существует несколько версий того, когда и как именно произошел окончательный разлад между Соланас и Уорхолом. По одной из них причиной всему был злополучный сценарий, единственный существующий экземпляр которого Энди потерял. Валери выстрелила в Уорхола трижды, и как минимум одна пуля достигла цели (здесь показания очевидцев тоже расходятся). После чего Соланас спокойно вышла из здания и сдалась первому встреченному ею полицейскому со словами: «Меня ищет полиция. Я стреляла в Энди Уорхола. Он слишком контролировал мою жизнь» (некоторые журналисты добавляли, что перед этим Валери успела купить рожок мороженого).
Пока Энди истекал кровью на полу студии, вокруг него суетились помощники и друзья. В какой-то момент художник захихикал и сказал: «Не смешите меня. Это очень больно». Приехавшие парамедики зафиксировали клиническую смерть (позже Уорхол говорил, что слышал, как его объявили мертвым). Операция длилась пять часов, врачи сделали все возможное, чтобы восстановить развороченные внутренние органы и сохранить художнику жизнь.
Однажды Энди Уорхол сказал: «В какой-то момент я понял, что все, что я делаю, имеет некое отношение к смерти». Тема умирания, исчезновения, смерти как трансформации и жизни после смерти пунктиром проходит через все творчество художника. Серия работ под общим названием «Большой электрический стул» стала частью масштабного цикла Уорхола «Смерть и катастрофы», который он начал создавать в 1962 году. Эти картины, демонстрирующие боль и страдания, были чем-то совершенно новым, в корне отличающимся от долларовых банкнот или банок с супом, но при этом они удивительным образом несли в себе ту же идею, что и все остальные работы художника. Смерть была такой же обыденной частью жизни американцев, как бутылка «Кока-Колы».
Для всех картин из серии «Смерть и катастрофы» Энди использовал снимки из газет. Одной из первых работ этого цикла стала копия первой полосы газеты с фотографией автокатастрофы. За ней последовали изображения самоубийств, уличных беспорядков, ядерного гриба, авиакатастроф и автомобильных аварий. Причиной увлеченности Уорхола темой смерти было не только ее постоянное присутствие в повседневной жизни человека, но и то, насколько мы умеем дистанцироваться от ее воздействия. «Когда ты снова и снова видишь жуткие картины, – говорил художник, – они перестают оказывать на тебя эффект».
Серию работ с электрическим стулом Уорхол начал в 1964 году. Основой для нее послужил газетный снимок из новости 1953 года о двух смертных казнях в тюрьме Синг-Синг: тогда на электрический стул отправили Джулиуса и Этель Розенберг за шпионаж в пользу Советского Союза. От других работ из цикла «Смерть и катастрофы» серию с электрическими стульями отличает одна важная особенность: на этих картинах нет ни одного человека. Время будто бы застыло в ожидании неминуемой катастрофы, воздух вокруг «кресла смерти» кажется густым и вязким. В пустоте и неподвижности комнаты Уорхолу удалось изобразить смерть как отсутствие жизни и гнетущую тишину.
После покушения Энди стал еще больше бояться людей, особенно женщин. Он перестал снимать их в своих фильмах, заменив трансвеститами. На «Фабрике» появилась охрана, в студию больше не пускали всех подряд. Уорхол отказался выдвигать обвинения против Соланас, и она отделалась трехлетним сроком, год из которого провела в психиатрической лечебнице.
У Энди же начался новый жизненный этап, еще сильнее связанный с темой смерти. Кинокарьера Уорхола медленно, но неумолимо пошла на спад. В начале 1970-х он снова вернулся к живописи, причем по большей части его работы состояли из портретов: лица трансвеститов соседствовали с раскрашенным в яркие цвета Мао Цзэдуном, фото Арнольда Шварценеггера – с коммунистически алым Лениным, Дракула – с Зигмундом Фрейдом. Энди как будто пытался зафиксировать в своих работах как можно больше моментов из окружающей действительности, сохранить их навечно, законсервировать, как он консервировал свои «капсулы времени».
С детства болезненный, Уорхол очень не любил больницы, особенно после покушения, и обращался к врачам в самых крайних случаях. Однако в 1987 году доктора настояли на новой операции: из-за ранения у Энди начались проблемы с желчным пузырем. Он отказался посвящать кого бы то ни было в то, что ему предстоит лечь под нож, и отправился в нью-йоркскую больницу под именем Боба Робертса. Операция была простой и прошла без осложнений, однако потом что-то пошло не так. Вскрытие показало, что у Энди случился отек легкого, и он задохнулся около пяти утра 22 февраля. Идол поп-арта, всю жизнь окружавший себя людьми, умер в полном одиночестве.
Жан-Мишель Баския: «дикарь» в дорогом костюме
Жан-Мишель Баския мог бы стать одной из заглавных иллюстраций в книге под названием Live fast die young. Он во многом являлся олицетворением того образа жизни, который отличал членов печально известного «Клуба 27». Баския вспыхнул быстро и неожиданно, и закатилась его звезда так же стремительно. Однако в отличие от множества таких же детей улиц Баския стал фактически иконой неоэкспрессионизма, одним из самых ярких представителей современного искусства. Он одновременно и вынес искусство из галерей на городские стены, сделав его доступным каждому, и внес свое собственное бунтарское уличное искусство в выставочные залы и музеи.
Художнику с его корнями (мать Баския была пуэрториканкой, а отец – гаитянцем) стоило бы родиться в Новом Орлеане. Хотя тогда он, наверное, нашел бы себе совсем другое применение. Например, стал бы профессиональным музыкантом, как ему всегда хотелось. А Нью-Йорк в 70—80-е годы ХХ века был слишком громким, слишком суматошным, слишком ненасытным и безжалостным. В Нью-Йорке было слишком мало магии. Поэтому заклинаниями и заговорами Баския стали его картины и его граффити, а зельями – краски и героин.
В возрасте восьми лет Жан-Мишель, который в то время жил с родителями и двумя сестрами в Бруклине, пережил опыт, который навсегда изменил его взгляд на мир. Мальчика, игравшего на улице, сбила машина. Он получил множественные внутренние повреждения и перелом руки, ему пришлось удалить селезенку. Процесс реабилитации растянулся на долгий месяц, наверное, показавшийся восьмилетнему ребенку вечностью. Мать принесла мальчику знаменитый учебник «Анатомия Грея», с одной стороны, чтобы хоть как-то его развлечь, с другой – чтобы объяснить, что с ним произошло.
Внутренний мир человека впечатлил Жан-Мишеля до глубины души. На протяжении всей недолгой творческой жизни Баския будет обращаться к этой теме. На его полотнах кости, зубы и внутренние органы просвечивают сквозь кожу. Даже на одной из своих последних работ «Верхом на смерти» художник изображает человека, едущего на скелете.
К слову, именно мать Жан-Мишеля, которая нашла такой нетривиальный способ занять ребенка на время восстановления после травм, привила ему любовь к искусству. Она сама была большой поклонницей живописи и водила детей по многочисленным нью-йоркским музеям. Но в том же году, когда Жан-Мишель угодил на больничную койку, Джерард и Матильда Баския развелись, а еще через несколько лет женщину поместили на лечение в психиатрическую клинику.
Впервые Жан-Мишель сбежал из дома в возрасте 15 лет. Тогда он с отцом и сестрами жил в Пуэрто-Рико, куда Джерарда направили по работе. В тот раз мальчика быстро нашли и вернули домой. Спустя пару лет, уже в Нью-Йорке, Жан-Мишель прожил на улицах около двух недель, а в 18 насовсем покинул дом отца. Несколько лет Баския ночевал и питался где придется: «вписывался» у друзей, иногда жил у своих подружек и очень часто коротал ночи прямо на улице в обществе таких же молодых маргиналов. Он расписывал стены загадочными и малопонятными фразами с подписью SAMO (этот псевдоним, по словам художника, родился под воздействием марихуаны из выражения same old shit). Чтобы хоть как-то заработать, Баския рисовал открытки и расписывал футболки.
Но главной в его жизни тогда была музыка. Он с детства обожал джаз и бибоп, мечтая собрать собственную группу. И уже в 1979 году Баския вместе с друзьями начинает играть некую смесь джаза, фанка и синт-попа. Поначалу группа называлась Test Pattern, но Баския быстро переименовал ее в Gray, сделав таким образом один из первых реверансов в адрес пресловутой «Анатомии Грея». С SAMO было покончено. Свою роль он сыграл как по нотам: о молодом уличном художнике заговорили, начали писать о нем статьи и снимать телевизионные сюжеты.
Музыка же по-прежнему оставалась с Баския, даже когда его группа прекратила существование. Некоторое время его связывали романтические отношения с Мадонной, он работал вместе с группой Blondie и Дэвидом Боуи (который позже сыграет Энди Уорхола в биографическом фильме «Баския»). Друзья рассказывали, что, когда художник писал, он штурмовал себя информацией со всех сторон. В студии играл джаз, перекрикивая работающий телевизор, а на всех доступных поверхностях лежали раскрытые книги. И среди них, само собой, анатомический учебник. Баския даже мечтал, что однажды бросит все и уедет на Гавайи, откроет маленькую фабрику по производству текилы и будет пить целыми днями, а по вечерам играть джаз в местных кабаках.
4 октября 1982 года Жан-Мишель впервые встретился со своим кумиром. Конечно, до этого он видел Уорхола не раз, да и сам мэтр был наслышан об уличном художнике. Их встречу организовал арт-дилер Бруно Бишофбергер. Баския даже продал Уорхолу пару своих открыток. Они провели в обществе друг друга совсем немного времени. Уорхол сделал несколько снимков Жан-Мишеля своей знаменитой камерой «Полароид», и Баския попросил, чтобы их сняли вместе, после чего быстро откланялся. И спустя каких-то пару часов его помощник доставил на «Фабрику» Уорхола полотно «Две головы», изображавшее обоих художников. Себя Баския написал в свойственном ему примитивистском, почти мультяшном стиле (широкая улыбка и волосы торчком буквально излучают счастье от встречи с королем поп-арта). Интересно, что при этом Уорхол изображен в совсем другой технике, его портрет очень натуралистичен, хотя и написан буквально несколькими штрихами.
Картина, доставленная Уорхолу, была еще полностью сырой, естественно, краски не успели бы просохнуть за столь короткий срок. Но для Жан-Мишеля это было не так уж важно. Как и то, что помощнику пришлось практически бежать с десяток кварталов с картиной в руках, потому что она не влезала в такси. Тем не менее Баския все же добился того, на что рассчитывал, – он произвел впечатление на самого Энди Уорхола. Можно себе представить, с какой скоростью писал Баския, ведь и ему самому, и помощнику еще понадобилось время на дорогу. В тот день Уорхол, рассматривая неожиданный подарок на глазах у всей «Фабрики», сказал: «Он работает быстрее, чем я. Я по-настоящему завидую». С этого дня началась их дружба.
Колдовство – вещь капризная и коварная, требующая полной отдачи. Оно-то и сыграло с молодым художником злую шутку. Его самобытные, яркие, иногда пугающе откровенные полотна, похожие на наскальную живопись, публика отказывалась воспринимать без привязки к происхождению художника. Политкорректный термин «афроамериканец» появился гораздо позже, а тогда Жан-Мишеля чаще всего называли «черным Пикассо». Художника это очень злило, он раздражался, когда его искусство называли примитивным. Он не желал становиться всего лишь прирученной «черной пантерой» в кругу нью-йоркской богемы.
Но как бы там ни было, Баския на самом деле стал первым прославившимся темнокожим художником. Когда Жан-Мишель и Уорхол появлялись на публике, люди замирали и начинали таращиться на колоритную пару: похожий на гипсовую статую стареющий Энди и молодой, удивительно красивый, полный юношеской энергии Баския с торчащими наподобие короны волосами.
Корона, кстати, была отличительным знаком Жан-Мишеля еще со времен стрит-арта. Он никогда не лукавил, полностью отдавая себе отчет в том, зачем занимается живописью. Больше всего художник мечтал прославиться. В каком-то смысле он себе эту корону наколдовал. Только вот плата оказалась слишком высокой.
Образ жизни, который Баския вел до обретения известности, то, что он жил на улице и едва окончил школу, сказывалось на том, как его воспринимала нью-йоркская богема. В их понимании он был практически дикарем. И мало кто догадывался, что уже в четыре года будущий художник умел писать, а к 11 свободно говорил на трех языках (английском, испанском и французском).
Такое отношение, само собой, наложило отпечаток и на самого Жан-Мишеля. Когда он наконец-то добился вожделенной славы, то стал настоящим параноиком. Он мог свободно общаться только с теми людьми, которые были рядом с ним уже много лет, всех остальных художник подозревал в корыстных мотивах и попытках его использовать. При этом в его громадном лофте, который служил ему и домом, и студией, деньги могли запросто валяться на полу вперемешку с картинами и пакетами с марихуаной. Даже став миллионером, Баския не задумывался о том, чтобы хранить деньги в банке. Чаще всего он их тут же тратил. Он пил дорогие вина, объедался деликатесами и носил исключительно костюмы от Армани, в том числе и во время работы над картинами.
И, конечно, львиная доля накоплений художника спускалась на наркотики. Начиная от «невинной» марихуаны и заканчивая кокаином. Баския накачивался амфетаминами, чтобы работать по 20 часов кряду, а потом колол себе героин, чтобы уснуть. Некоторые знатоки даже могут определить по его картинам, под воздействием какого именно вещества писалась каждая из них.
Внезапный уход Энди Уорхола стал для Жан-Мишеля самым серьезным ударом за всю его жизнь. Уорхол был его наставником, учителем, гуру. Он помог молодому протеже стать частью мира американского искусства, познакомил его со множеством влиятельных и просто интересных людей. Предоставил ему жилье и дал возможность писать без ограничений. В конце концов, просто разговаривал с Жан-Мишелем обо всем подряд, начиная с историй из детства и заканчивая философией.
Баския пустился во все тяжкие. Он практически перестал писать, оборвал большинство контактов, надолго исчезал (то запираясь в своем доме-студии, а то и уезжая из страны) и постоянно накачивался наркотиками. Иногда он приходил в себя посреди улицы, силясь понять, кто он и где находится. Однажды в наркотическом бреду он в одной пижаме вломился в дом к своей бывшей пассии. В какой-то момент наступил просвет: Баския, не веривший в реабилитационные программы, «переломался» сам, уехав из Нью-Йорка. Тогда он снова начал писать. В один из последних дней своей жизни художник и создал картину «Верхом на смерти».
Speedball – смесь кокаина и героина, от которой умер Баския, – славится тем, что «выжигает» все негативные эмоции, оставляя кайф в чистом виде. Наверняка под воздействием этой парочки Баския мог посчитать себя способным на что угодно – даже на то, чтобы оседлать смерть. Герой его картины, по всей видимости, изображает самого художника. Схематично прорисованный скелет, изображающий смерть, кажется, полностью повинуется наезднику, но в пустых глазницах черепа явственно читается угроза. Не исключено, что эта минималистическая работа стала своего рода предсмертной запиской Баския, который понял, что у человека, оседлавшего смерть, есть только один путь.
Дэвид Хокни: джентльмен и его место под солнцем
У Дэвида Хокни есть любимый анекдот. Мужчина приходит к врачу и спрашивает, что ему нужно сделать, чтобы прожить как можно дольше. Доктор после нескольких вопросов об образе жизни делает заключение: «Вам нужно бросить пить, курить, отказаться от жирной пищи и от секса». Мужчина в ужасе спрашивает: «И тогда я буду жить дольше?» Доктор отвечает: «Нет. Но вам определенно будет казаться, что это так».
В случае с Дэвидом Хокни эта шутка звучит особенно смешно. За более чем 80 лет жизни художник ни в чем себе не отказывал: ни в любви, ни во вредных привычках, ни в развлечениях. Правда, после того как художник пересек рубеж в три четверти века, ему пришлось отказаться от алкоголя (хотя он заменил его… медицинской марихуаной), но даже в преклонном возрасте Хокни не бросил курить и неоднократно заявлял, что всегда открыт для новых любовных приключений. Точно таким же – полным энтузиазма, неутомимым экспериментатором – Дэвид Хокни всегда был в своей работе. И именно ее он называет главной любовью всей своей жизни.
Будущий художник родился 9 июля 1937 года в семье Кеннета и Лоры Хокни. Родители Дэвида выделялись на фоне остальных жителей благопристойного английского Брэдфорда. Хотя Лора была строгой методисткой и старалась воспитать детей в соответствии со своими религиозными убеждениями, она при этом была убежденной вегетарианкой, что в то время встречалось довольно редко. Кеннет Хокни и вовсе не вписывался ни в какие рамки. Он участвовал в антивоенных кампаниях и во время Второй мировой стал «отказником по мотивам совести». По словам художника, именно отец научил его в любой ситуации оставаться самим собой и не обращать внимания на то, что говорят окружающие. Кеннет был настоящим денди: он всегда носил костюмы, сшитые точно по его мерке. И, достигнув определенного возраста, художник отложил в сторону причудливые очки и фантазийные наряды, чтобы облачиться в сшитый на заказ костюм и признать, что ничего удобнее нельзя и придумать.
Семью художника часто называют пуританской и богобоязненной, однако сам Хокни однажды охарактеризовал ее как «семью радикалов из рабочего класса». Неудивительно, что у таких необычных родителей родился такой сын, как Дэвид. Ребенком он был страстно влюблен в оперу, а на уроках в воскресной школе рисовал карикатуры на Христа, чем приводил в бешенство учителей. В обычной школе (одной из лучших в стране) он попросту игнорировал все предметы, кроме уроков живописи, а на остальных рисовал карикатуры в блокнотах.
В юности Дэвид понимал, что в Англии ему не место. Страна была еще не готова принять молодого художника со всей его многогранностью и размахом фантазии. Во время учебы в Художественной школе Королевского колледжа Лондона он впервые почувствовал себя как дома, однако быстро впитал все необходимые знания и навыки и практически перестал обращать внимание на преподавателей. Тогда же Хокни стал впервые говорить о своей сексуальной ориентации. Но настоящую свободу художник обрел только после переезда в Штаты.
В калифорнийские пейзажи Дэвид влюбился еще в детстве, когда отец водил его в кино. Художник вспоминал, как его поразило то, что в голливудских фильмах люди и предметы отбрасывают такие густые тени (в преимущественно пасмурной Англии он такого не видел). После окончательного переезда в Калифорнию в 1966 году Хокни наконец-то начинает видеть и писать по-настоящему яркие вещи. Кажется, что солнце находится не за пределами его картин, а непосредственно внутри них. И тогда же в работах художника, особенно на знаменитых полотнах с бассейнами и душами, в полной мере проявляется его восхищение красивыми мужскими телами. «Я жил среди богемы, а эти люди всегда были толерантными. К тому же я решил, что если я хочу быть художником, я должен быть честным».
После переезда в Америку Хокни увлекается фотографией. Он не расстается с камерой и часто использует полароидные снимки в качестве набросков к будущим картинам. В 1970-х Хокни изобретает новую технику работы с фотографиями. Вооружившись камерой, он делает множество снимков одного и того же пейзажа, интерьера или человека и создает из них поразительные коллажи, которые больше похожи на живописные полотна. Художник называет их joiners.
Несмотря на многообразие работ Дэвида Хокни, самыми узнаваемыми его картинами стали изображения бассейнов. Яркое солнце, глубокие тени, прозрачная голубая вода и густая зелень… Эти полотна пронизаны ощущением блаженной безмятежности. Однако картина «Портрет художника» была написана, когда Хокни находился в депрессии после разрыва со своим возлюбленным Питером Шлезингером. Эта работа стала ключевым элементом фильма «Большой всплеск» Джека Хазана, выпущенного на экраны в 1974 году. Одноименное полотно было написано Хокни на пике влюбленности. Хазан же сделал упор на гомосексуальную любовную драму и построил повествование именно вокруг «Портрета художника». Картина стала символом отчужденности, бездны, пролегающей между некогда близкими людьми.
Хазан снимал фильм на протяжении трех лет, при каждом удобном случае урывая возможность заснять Хокни в естественной обстановке, с его реальными друзьями, за работой, на светских мероприятиях. Часто художник даже не подозревал, что находится под прицелом камеры. Изобилующая обнаженными мужскими телами и довольно откровенными сценами, лишенная наигранности и театральности, лента оказалась максимально документальной и, как следствие – глубоко интимной.
Когда Хазан впервые показал фильм Хокни, тот был шокирован. Художник впал в глубочайшую депрессию, на две недели закрылся в своем доме и проклинал тот день, когда познакомился с режиссером. Он даже пытался выкупить у Хазана отснятый материал и смонтированный фильм, чтобы его не увидела публика, однако режиссер был непреклонен. И лента стала сенсацией. Во-первых, фильм позволил заглянуть за завесу эксклюзивной таинственности, окружающей жизнь богемной публики, а вовторых, что гораздо важнее, он откровенно поведал о гомосексуальных отношениях. Хазан рассказывал, что после выхода фильма молодые геи стали заходить к художнику и благодарить его за то, что помог другим людям увидеть в гомосексуалах обычных людей.
Монументальное полотно Дэвида Хокни «Шоссе Пирблоссом, 11–18 апреля 1986» сложно назвать фотоработой в привычном смысле – слишком много в нем художественности. Когда Хокни спрашивали о том, картина это или фотография, он сам затруднялся дать точный ответ. Художник говорил так: «Мои друзья-фотографы утверждают, что это картина, а я считаю, что это фотография». Хокни рассказывал, что эта работа задумывалась как своего рода иллюстрация к одному из эпизодов романа «Лолита» Владимира Набокова, в котором Гумберт Гумберт ездит в поисках своей возлюбленной по американскому Юго-Западу.
За время работы над коллажем Хокни сделал несколько тысяч фотоснимков, и лишь около 750 из них позже были собраны в единое целое, превратившись в картину. В общей сложности весь процесс занял девять дней. Художник говорил, что самая большая сложность возникла с небом, которое каждый день и в разное время суток меняло цвет и фактуру и при этом должно было занимать приблизительно треть пространства.
Впервые работа была представлена публике в 1988 году, и с того самого дня заней начал охоту Музей Гетти, а точнее – куратор отдела фотографии Уэстон Неф. Хокни не хотел продавать «Шоссе Пирблоссом», и Нефу удалось переубедить художника только в 1997 году, рассказав ему о новых технических возможностях музея, позволявших между экспозициями держать коллаж в холодном хранилище, чтобы сохранить цвета. Сумма, за которую музей приобрел это полотно, никогда не разглашалась, однако Неф говорил, что стоила она, конечно, «меньше, чем картина Хокни такого же размера, но все равно обошлась недешево».
Экспериментируя с техниками и путешествуя по всему миру, Дэвид Хокни однажды сделал неожиданное открытие, ставшее предметом споров искусствоведов и историков на долгие годы. В 2001 году художник выпустил книгу «Секретное знание», на основе которой канал ВВС в 2003 году снял документальный фильм. В этой работе Хокни рассказал, в чем на самом деле заключается секрет реалистичности полотен эпохи Ренессанса: живописцы открыли для себя зеркальные проекции с помощью Camera Lucida и Camera Obscura. В фильме художник подкрепляет слова делом, сначала воспроизводя на холсте люстру с картины Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини», а затем – копируя «Портрет папы Иннокентия Х» Диего Веласкеса.
Ганс Гигер: художник, что рисует жуть
По мнению ценителей современной живописи, имя Ганса Руди Гигера должен знать каждый, кто хоть немного разбирается в искусстве. О «Чужом» принято говорить презрительно, как о чем-то, не заслуживающем внимания. О микрофонной стойке солиста KoЯn – немного более уважительно. О «Некрономиконе Гигера» – с восторгом. И не дай бог вам назвать картины Ганса Руди Гигера жуткими – вас тут же поправят, упомянув о «мрачной эстетике», и припомнят Босха.
Гигер прожил 74 года и успел «отметиться» в самых разных сферах искусства, он создавал дизайн помещений и даже ювелирных украшений в собственном уникальном стиле. Мрачные творения обеспечили художнику мировую известность, но живопись всегда была для него в первую очередь способом справиться с собственными кошмарами. Пугая других, Гигер обеспечивал себе несколько ночей без привычных жутких снов.
Появление Ганса Руди Гигера на свет было непростым: акушеру пришлось вытаскивать ребенка при помощи щипцов. Друг художника, психолог Станислав Гроф, утверждал, что в этом обстоятельстве кроется причина ночных кошмаров художника. Согласно теории Грофа, каждый человек еще до рождения, во время и в первые несколько дней после появления на свет проходит через состояния, которые формируют особенности психики. И эти состояния бывают как позитивными, так и негативными.
Если применить эту теорию к картинам Гигера, становится очевидным, что во время рождения художник пережил немало неприятных минут. Многие его работы изображают тесное закрытое пространство, иногда похожее на материнскую утробу, которое вызывает приступы клаустрофобии и удушья. Практически ни в одной картине Ганса Руди нет ощущения простора. Кроме того, отдельное место в творчестве Гигера занимают младенцы. На протяжении всей жизни он рисовал их снова и снова: уродливых, полумеханических существ, не вызывающих никаких приятных чувств.
Психолог Станислав Гроф считал, что причиной жутких снов Гигера послужили не только обстоятельства рождения художника, но и первые годы его жизни. Гигер появился на свет в самом начале Второй мировой войны. Ему посчастливилось родиться в Швейцарии, которая в те годы была оазисом спокойствия из-за сохранения нейтралитета. Однако сводки новостей и телевизионные сюжеты не оставляли мальчика равнодушным. Особенно сильно его впечатлили бомбардировки Хиросимы и Нагасаки.
Дух смерти, витавший над Европой, наложил свой отпечаток и на увлечения маленького Ганса Руди. Например, мальчик был одержим костями. Он прятал под кроватью каждую найденную косточку и даже устраивал раскопки под «розовым холмом» (где давным-давно казнили преступников), чтобы пополнить свою коллекцию. Любимой «игрушкой» Гигера стал подаренный отцом человеческий череп, который он бережно хранил на протяжении всей жизни.
Еще одной его детской страстью были гильотины. Он не только часто рисовал эти устройства, но даже собрал собственную гильотину в натуральную величину (правда, без лезвия), заказав плотнику все необходимые детали. Нельзя сказать, что родителей Ганса Руди не беспокоили увлечения сына, но и тревогу они тоже не били, справедливо рассуждая, что со временем он «наиграется» и успокоится. В общем-то так и произошло, вот только ночные кошмары никуда не исчезли. Но Гигер уже знал, что с ними можно бороться, выплескивая жуткие образы на бумагу.
Почему Ганс Руди Гигер стал художником? Все просто: он никогда не занимался ничем другим. Вскоре после окончания школы он уже публиковал свои работы в журналах, позже стал выпускать сборники рисунков с говорящими названиями: «Поезд призраков», «Праздник для психиатра» и «Атомные дети». Эти названия, как и создаваемые Гигером образы, были, конечно же, родом из детства. Тогда любимым местом маленького Ганса Руди был подвал, его совсем не пугали темные углы и монстры под лестницей. Ему было достаточно собственных кошмаров.
Настоящую славу Гигеру принесла книга «Некрономикон». Еще в 1968 году художник издал сборник «Биомеханоиды», создав совершенно новых, неведомых ранее существ – порождения гармоничного синтеза техники и органики. С того времени и до сих пор имя Гигера является синонимом термина «биомеханическое искусство». Ну и, конечно же, нельзя забывать о фильмах Ридли Скотта, после выхода которых на экраны Гигера стали именовать не иначе как «отец «Чужого». Сам художник не раз сокрушался на тему того, что поклонников «Чужого» совсем не интересуют другие его работы, кинематографический монстр затмил собой все его достижения. Но любить инопланетное чудовище он от этого меньше не стал: «Он же как ребенок. Собственных детей ведь нужно любить всю жизнь, не правда ли?»
Гигер познакомился с Ли Тоблер в 1966 году, когда ему было 26, а ей едва исполнилось 18. Какое-то время они просто дружили, но эта дружба довольно быстро переросла в роман, продлившийся долгих девять лет. Ли стала главной музой Гигера: в лицах большинства женщин с его картин можно разглядеть ее черты.
Эти двое были очень странной парочкой. Жизнерадостная, открытая, фонтанирующая энергией Ли и мрачный, нелюдимый Ганс Руди, казалось, не имели ничего общего, но почему-то держались друг за друга. Первое время оба были на мели: Тоблер только начинала свою актерскую карьеру, а Гигер печатался в подпольных самиздатовских журналах. Они жили у друзей и кочевали по домам, приговоренным к сносу. Позже художник получил небольшое наследство от дяди и смог купить дом для себя и своей возлюбленной.
Первый портрет Ли стал причиной серьезной ссоры между художником и его музой. «Ты сделал меня уродливой!» – возмутилась Ли и попыталась уничтожить картину, сломав раму и порезав полотно. Гигеру, правда, удалось восстановить картину, и она в итоге стала одной из самых знаменитых его работ.
Черная полоса началась в 1974 году, когда у Ли случилась тяжелая депрессия. Стрелка весов будто бы качнулась в другую сторону: теперь Ли стала угрюмой и сторонилась людей, а у Ганса Руди наступил самый продуктивный период. Он постоянно работал и выпускал сборники иллюстраций один за другим.
Ли Тоблер ушла из жизни 19 мая 1975 года, оборвав затяжную депрессию выстрелом в голову. Гигера пытались обвинить в доведении до самоубийства: дескать, его жуткие картины стали причиной психического расстройства Ли. Не находя себе места после смерти любимой женщины, Гигер с головой ушел в работу.
В 1977 году Гигер выпустил книгу иллюстраций «Некрономикон», и много лет поклонники художника искали параллели между его картинами и «мирами Ктулху» Лавкрафта. На самом же деле Гигеру просто понравилось название. Эта книга вызвала первую волну популярности Ганса Руди, которая докатилась до самого Голливуда. В то время режиссер Ридли Скотт работал над концепцией фильма «Чужой» и никак не мог найти художника, который бы правильно нарисовал кровожадного пришельца. Однажды оператор фильма показал Скотту «Некрономикон» Гигера, и, увидев картину «Некроном IV», режиссер понял, что его поиски окончены.
Художник с радостью согласился на сотрудничество и принялся за работу. Первоначальное обличье Чужого было решено немного изменить, потому что существо с картины Гигера вызывало неуместные эротические ассоциации. Ганс Руди не только создал жуткий образ инопланетянина на всех стадиях его развития (яйцо, лицехват и взрослая особь), он придумал целый мир, населенный этими существами, и нарисовал эскизы внутреннего устройства корабля. Он приехал в Голливуд, чтобы руководить процессом создания декораций: планировалось, что Гигер пробудет там всего три недели, но он задержался на пять месяцев. Художника не удовлетворяла работа декораторов, пытавшихся по его эскизам воссоздать макет тела Чужого из папье-маше. Ганс Руди взялся за дело сам и потребовал для работы кости и пластилин.
Результат совместной работы Гигера и Скотта превзошел все ожидания. В 1980 году художник получил «Оскара» за лучшие визуальные эффекты в фильме «Чужой». Позже по мотивам фильма были созданы несколько компьютерных игр, затем последовали многочисленные сиквелы. Последним фильмом, над которым работал Гигер, стала картина «Прометей», действие которой пересекается серией о Чужих.
Кроме сюжетов, картины Гигера интересны еще и техникой создания. Он любил работать с сумрачными оттенками: черным, коричневым, темно-зеленым и холодным синим, щедро сдабривая их металлическим блеском. Много лет художник работал исключительно с помощью аэрографа, создавая фантастические миры из сотен крошечных деталей. Люди, видевшие его за работой, утверждали, что в эти моменты Ганс Руди не принадлежал себе, как будто его руку водила некая неведомая сила. Как бы там ни было, в последние годы жизни Гигер полностью отказался от аэрографа и отвечал категорическим отказом на все просьбы продемонстрировать его работу.
Притчей во языцех стала история о том, как художника с серией картин задержали таможенники то ли в датском, то ли в голландском аэропорту, поскольку приняли работы Гигера за фотографии. Только после того как приглашенный эксперт подтвердил, что они были нарисованы с помощью краскопульта, художника отпустили с миром. «Где, интересно, они думали, я это все сфотографировал? – возмущался потом Гигер. – В аду?»
Когда 12 мая 2014 года во всех новостях начали трубить о смерти Ганса Руди Гигера, поклонники сокрушались не столько о том, что художник ушел из жизни, сколько о том, как именно это произошло. По их мнению, Гигер наверняка должен был погибнуть при загадочных обстоятельствах или вовсе бесследно исчезнуть. Или как минимум скончаться от передозировки галлюциногенов с аэрографом в руках. Мрачная и таинственная аура, которой художник окружил себя при жизни, не предполагала безжалостной жизненной прозы. На деле же была «глупая и нелепая» смерть во всей красе. Ганс Руди Гигер скончался в больнице, проведя там последние три дня жизни. Причиной его смерти стали повреждения, которые художник получил, упав с лестницы в собственном доме в Швейцарии.
Этот дом, точнее, шато под названием Сен-Жермен Гигер купил в 1998 году. Внушительную часть помещения он отвел под музей, в котором стал размещать собственные картины и работы коллег, тоже создающих картины в стиле фантастического реализма.
Жителям маленького швейцарского городка Грюйер, знаменитого одноименным сыром, пришлось долго привыкать к своеобразному соседу. Добропорядочные и в большинстве своем религиозные провинциальные сыровары не хотели, чтобы их уютный городок ассоциировался с «сатанинскими» картинками Гигера. Примирить их с таким соседством мог разве что не иссякающий поток туристов, круглый год приезжающих в музей Гигера. Сейчас он занимает всю территорию замка Сен-Жермен, а после смерти художника число посетителей мгновенно выросло.
Люсьен Фрейд: нелюдимый правдоруб
Биография Люсьена Фрейда полна парадоксов. Он был бунтарем, нарушавшим правила при любой возможности, и при этом умудрился дожить до 88 лет. Всю жизнь он был замкнутым и скрытным, но пользовался бешеной популярностью среди женщин и отвечал им взаимностью. Его интимная жизнь стала притчей во языцех, но сам он о ней никогда не распространялся. Фрейд крайне редко давал интервью и ревностно защищал свое личное пространство от прессы и от посторонних людей в принципе. Фрейд часто бывал грубым, невоздержанным на язык, он ввязывался в драки, пил и просаживал сумасшедшие деньги на скачках. Но при этом умел быть и нежным, преданным и заботливым по отношению к людям, которые были ему по-настоящему дороги. Друзья и родственники по просьбе художника долгие годы оберегали неприкосновенность его личной жизни. Некоторые из них стали предаваться воспоминаниям о Фрейде только после его смерти, а кто-то молчит до сих пор.
Неизвестно, как бы сложилась жизнь Люсьена Фрейда, если бы в 30-х годах ХХ века в Германии не пришел к власти неудавшийся художник Адольф Гитлер. Сын успешного архитектора Эрнста Людвига Фрейда, Люсьен с рождения жил в достатке и никогда не нуждался в деньгах. Он мог бы пойти по стопам отца или, к примеру, стать видным промышленником, если бы не еврейское происхождение. В 1933 году родители Фрейда благоразумно рассудили, что от царящих в стране настроений не стоит ожидать ничего хорошего, и иммигрировали в Англию. Другим родственникам повезло меньше. Четыре тетки Эрнста (родные сестры Зигмунда Фрейда) были убиты в концентрационных лагерях во время холокоста.
Уже будучи взрослым, Фрейд рассказывал, что однажды собственными глазами видел Адольфа Гитлера и даже сфотографировал его. Это произошло в парке, где девятилетний Люсьен гулял со своей гувернанткой. Художник вспоминал, как его поразило это странное зрелище: очень маленький человек, окруженный огромными охранниками. Он признавался, что этот образ на всю жизнь остался для него символом фашизма.
К началу 1940-х годов Фрейд уже успел побывать учеником в двух британских школах и с треском вылететь из последней за непристойное поведение (Люсьен на спор стащил с себя штаны при людях). Сменив несколько художественных школ, Фрейд окончательно разочаровался в академическом образовании и рассудил, что оно ему попросту не нужно. И воспылал мечтой стать моряком. Он быстро завел дружбу с другими матросами, наловчившись делать татуировки, но первый же рейс закончился для Люсьена тяжелым тонзиллитом, поставившим крест на морской карьере. Деваться было некуда, пришлось становиться художником.
С Фрэнсисом Бэконом Фрейд познакомился в середине 1940-х, и с тех пор, по его признанию, они встречались каждый день в течение 25 лет. Их объединяла любовь к выпивке, азартным играм и пьяным дракам. Однако помимо этого оба художника оказывали друг на друга очень сильное влияние и в профессиональном отношении. Именно с началом их дружбы стал формироваться уникальный стиль работ каждого из них. Оба они написали несколько портретов друг друга. Дружба закончилась в начале 1970-х, когда два художника, видимо, уже не могли дать друг другу ничего нового. Фрейд, который никогда не стеснялся в выражениях, прямо назвал последние работы Бэкона жуткими, после чего они прекратили всякое общение.
В отличие от людей, по отношению к которым Люсьен Фрейд в своих работах, суждениях и определениях часто бывал довольно безжалостен, к животным он всю жизнь относился особенно трепетно и нежно. Что неудивительно, ведь в определенный период жизни Фрейда животные были его единственными друзьями.
Когда семья Фрейда переехала из Германии в Англию, мальчик на долгое время замкнулся в себе. Люсьен плохо знал английский язык, из-за чего его дразнили сверстники, и тогда он стал искать утешения в общении с природой. С тех пор лошади и собаки окружали художника всю жизнь. Он часто укладывал своих собак рядом со спящими обнаженными натурщиками, создавая на картинах неуловимую ауру безмятежности и полного доверия.
Когда Люсьен увлекся живописью, родители будущего художника восприняли это с большим энтузиазмом. Настолько большим, вспоминал потом Фрейд, что он даже стал подумывать о том, чтобы отказаться от карьеры художника и стать жокеем или ветеринаром. И несмотря на то что живопись все же взяла верх, лошади навсегда остались едва ли не самой сильной его любовью. В 1960-х годах Фрейд каждую свободную минуту проводил на скачках, а позже часто бывал в конюшнях Дворцовой кавалерии, рисуя королевских скакунов.
О любовных похождениях Фрейда ходили легенды, которые он, само собой, никогда не подтверждал, но и не опровергал. Что же касается детей, художник, похоже, и сам толком не знал, скольких женщин он успел осчастливить. Официально Фрейд признал 14 детей, но ходят слухи, что всего их было около 40. Впрочем, если он что-то им и дал, то разве что знаменитую фамилию и некоторые творческие способности. Художник никогда особенно не стремился к близкому общению с детьми, хотя выросшие дочери и позировали ему, в том числе и обнаженными. Писательница Эстер Фрейд говорила: «Это был для меня единственный способ узнать его».
На память о двух скоротечных браках Фрейда (с Китти Гарман и леди Кэролайн Блэквуд) остались только несколько портретов его жен и пара строчек в весьма скупых биографических справках. Леди Кэролайн, однако, не без гордости заявляла, что стала единственной женщиной, разбившей сердце Фрейда. После развода с ней он стал много пить, играть на скачках и подумывать о самоубийстве. Из этого состояния художника тогда смог вытащить только Фрэнсис Бэкон.
Единственной константой в личной жизни Люсьена Фрейда была его мать Люси, которая поддерживала сына на протяжении всей его карьеры. Женщина очень тяжело перенесла смерть Эрнста Фрейда в 1970 году и несколько раз пыталась покончить с собой. Не имея никакой другой возможности помочь ей, Фрейд начинает писать ее портреты и не останавливается долгих 12 лет, до самой ее смерти. Художник не пытается остановить время или предотвратить неизбежный уход любимого человека. Он просто скрупулезно документирует каждую морщинку, каждое пигментное пятно, каждый седой волос. И проведя за рисованием матери в общей сложности четыре тысячи часов, он все-таки сумел продлить ее жизнь.
Фрейд всегда рисовал исключительно тех людей, которые были ему интересны. Однажды хдожник обратился к королеве Елизавете II с просьбой изобразить ее на одной из своих работ. Как ни странно, королева великодушно согласилась.
Елизавета II терпеливо позировала Фрейду долгих 19 месяцев, и результатом их совместной работы стал крошечный (по сравнению с остальными) портрет, который разделил британцев на два лагеря. Представители одного из них рассыпались в похвалах, называя Фрейда самым блестящим художником современности. Другие же отзывались о картине куда менее восторженно, утверждая, что королева должна посадить Фрейда в тюрьму за столь уродливый портрет. Некоторые СМИ называли эту работу самым грандиозным провалом художника.
«Уродливый» – это, конечно, слишком сильное слово по отношению к портрету Елизаветы II. Хотя достаточно сказать, что картина получилась более чем в духе Фрейда. Не будучи связанным с королевой никакими обязательствами, в том числе и материальными, он не стал приукрашивать, льстить или сглаживать острые углы. Пожилой художник имел смелость изобразить просто такую же пожилую женщину. Даже королевская тиара была дорисована Фрейдом позже, чтобы все же сделать героиню портрета узнаваемой с первого взгляда.
Главным творческим достижением Фрейда принято считать его полотна с обнаженными женщинами. Одни зрители видели в них женоненавистничество, другие – обожание и преклонение перед женским телом. Однако вершиной карьеры Фрейда стали несколько портретов крайне неординарного мужчины.
Ли Бауэри, эпатажный дизайнер, художник и шоумен (его стиль и работы в свое время оказали сильное влияние на Вивьен Вествуд и Александра МакКуина), всю сознательную жизнь работал на свой образ. Он не выходил на улицу без яркого макияжа, менявшего лицо до неузнаваемости, и более чем экстравагантных нарядов. Этот образ был своего рода защитной маской для открытого гея внушительных пропорций. Если бы картина, написанная Фрейдом в 1991 году не называлась «Ли Бауэри», узнать изображенного на ней мужчину могли бы разве что его близкие друзья. Художник словно смыл со своей модели не только всю краску, но и каждый слой защитной оболочки, оставив на виду самого обычного человека в его первозданной беззащитности и поразительной красоте.
Фрейд был перфекционистом и писал каждый портрет не один месяц. Его модели, утомленные многочасовым позированием, часто засыпали прямо на диване в студии, устанавливая еще более доверительные отношения с художником. Кажется, именно в такой момент Фрейд и запечатлел Бауэри на первом портрете. Последней совместной работой с Бауэри стала картина «Ли под солнечным светом», изображающая дизайнера полностью обнаженным в полный рост. Вскоре после этого Бауэри умер от СПИДа в окружении немногих друзей, знавших о его болезни. А его место в студии Фрейда заняла социальная работница Сью Тилли, которая позже сделает художника рекордсменом.
Если бы славу можно было измерять в какой-нибудь общеизвестной величине, к примеру, в килограммах, тогда благодаря «Спящей социальной работнице» чаша весов Люсьена Фрейда мгновенно потяжелела бы сразу на 127 кило. Именно столько весила натурщица художника – Сью Тилли по прозвищу Большая Сью.
Художник был очарован телом этой женщины: оно не было стройным, мускулистым, подтянутым, а на сто процентов состояло из плоти, которую так ценил Фрейд. Сью позировала ему для трех картин, и работа над каждой из них заняла около девяти месяцев. Перерыв в работе пришлось сделать лишь однажды, когда Тилли отправилась в отпуск и «осквернила» свою кожу загаром. Фрейд отказывался работать над картиной, пока кожа женщины не вернула надлежащую британскую бледность. Кроме того, художник на своих полотнах закрашивал татуировки Сью, будто бы снимая с ее тела все возможные виды маскировки.
От совместной работы с Люсьеном Фрейдом у Сью остались лишь самые приятные воспоминания: «Я счастлива, что проводила время с человеком, который был таким заботливым и так тяжело работал. Он не был жестоким – он рисовал то, что видел. Он рисовал с любовью».
Фрэнсис Бэкон: живопись на крови
Фрэнсис Бэкон, как и его картины, трудно поддавался прямолинейным трактовкам. Лысеющий, в неизменной кожаной куртке, он выглядел как типичный лондонский гопник, даже когда подводил глаза и надевал под куртку чулки в сеточку. Многие из его интервьюеров признавались, что были приятно удивлены. Собираясь на интервью, они готовились к встрече с мрачным и агрессивным монстром, а знакомились с бесконечно обаятельным, искренним, испуганным человеком. Когда Бэкона спрашивали о природе жестокости, мрака и ужаса, царивших на его картинах, он лишь пожимал плечами: «Неужели я могу нарисовать что-нибудь более жестокое, мрачное и страшное, чем реальность?»
Первым папой, которого Фрэнсис Бэкон заставил кричать, был его собственный. Эдвард Бэкон происходил из старинного и знатного рода, он был потомком того самого Фрэнсиса Бэкона, лорд-канцлера Англии, философа, основоположника эмпиризма. Эдвард Бэкон разводил и объезжал скаковых лошадей. Он с детства приучал сына к верховой езде. Фрэнсис же изо всех сил старался держаться подальше от конюшен – астматик, рядом с лошадьми и собаками он попросту задыхался.
Фрэнсис кашлял, на лице отца все отчетливей проступало разочарование: слабый женственный мальчик не подавал больших надежд. Не был он близок и с матерью – воспитанием пятерых детей Бэконов (у Фрэнсиса было две сестры и двое братьев) по большей части занималась няня Джесси Лайтфут. Гримаса раздражения на лице отца уступила место брезгливой ярости после того, как капитан Бэкон застал сына перед зеркалом в мамином белье.
Когда Фрэнсису исполнилось 17, отец отослал его в Лондон. Юноша жил в столице на 3 фунта в неделю, которые высылала ему мать. Читал Ницше. Перебивался мелкими кражами и случайными заработками: пробовал силы в качестве домашней прислуги, работал в магазине (разумеется, женской) одежды. Саркастичный, острый на язык юноша, он нигде не задерживался надолго. Вскоре Фрэнсису Бэкону пришлось осознать и принять два факта. Первый: он стремительно опускается на живописное лондонское дно. И второй: живописное лондонское дно ему по душе.
В 1927 году Эдвард Бэкон предпринял отчаянную попытку вернуть сына к «нормальной» жизни. Он настоял, чтобы Фрэнсис поехал на полгода в Берлин вместе с Сесилом Харкот-Смитом – родственником по материнской линии. Сесил обладал внешностью и повадками образцового самца. Кроме того, он тоже был коннозаводчиком и отставным офицером – Эдвард не сомневался, что такая компания повлияет на его непутевого сына самым положительным образом.
«Дядя» оказался не самых честных правил: Сесил Харкот Смит вступил в связь с юным Бэконом практически сразу по прибытии в Берлин. Хуже того, в Берлине Фрэнсис посещал ночные клубы, смотрел фильмы Фрица Ланга и Сергея Эйзенштейна, общался с богемной публикой – конечно, вскоре он ощутил творческий зуд. Из Берлина Бэкон уехал в Париж, где побывал на выставке Пикассо, которая окончательно снесла ему голову. Последние надежды капитана Эдварда Бэкона рухнули: Фрэнсис решил стать художником.
В 1940 году умер Эдвард Бэкон. Фрэнсис (его братьев к тому времени уже не было в живых) распорядился обставить похороны настолько скромно, насколько возможно. Началась Вторая мировая война.
По причине слабого здоровья Бэкона не призвали в регулярную армию, но он добровольно служил в частях гражданской обороны до тех пор, пока это позволяла его астма.
В 1943 году Бэкон вместе с любовником Эриком Холлом поселился в Южном Кенсингтоне, в доме, где в прошлом жил и работал Джон Эверетт Милле. Крыша сохранилась лишь эпизодически, но в целом дом неплохо пережил бомбардировки – Бэкону удалось приспособить под студию старый бильярдный зал. Неизменная няня Лайтфут, ввиду отсутствия альтернативы, спала на кухонном столе. Здесь же с ее благословения Бэкон и Холл обустроили нелегальное казино. У этой няни не нужно было спрашивать. Кружка, рулетка и другие необходимые в быту вещи были у нее всегда под рукой.
Няня Джесси Лайтфут была занятной особой. Когда Фрэнсис подрос, она продолжала о нем заботиться, как и в детстве. Что не мешало ей принимать деятельное участие в затеях, которые добропорядочный обыватель счел бы сомнительными. Бэкон (под псевдонимом Фрэнсис Лайтфут) печатал в «Таймсе» объявления, в которых предлагал джентльменам услуги «компаньона», няня присутствовала на «кастингах». Когда Бэкон организовал дома подпольное казино, няня Лайтфут не просто включилась в процесс – она была единственной, кто извлекал из него прибыль. Рулетка не покрывала расходов на выпивку. Зато провожая в уборную нетрезвых клиентов, старушка неизменно получала щедрые чаевые. Неудивительно, что к няне Лайтфут Бэкон был привязан намного сильнее, чем к родной матери.
У Бэкона были весьма своеобразные, можно сказать, парадоксальные представления о прекрасном. Парные мясные туши, разверстые в крике рты, свежие раны – все это казалось ему красивым. Бэкон почти искренне недоумевал, когда его картины называли страшными, жестокими или шокирующими. И когда Маргарет Тэтчер сказала про него: «Этот человек, который рисует все эти ужасные картины», – он был польщен лишь отчасти.
Он часто рассказывал в интервью, как еще на заре своей артистической карьеры, во время поездки во Францию, приобрел книгу о болезнях ротовой полости, богато иллюстрированную вручную. И влюбился в эти картинки – в радужные переливы воспалений, плавные очертания язв, блеск траченных кариесом зубов. С тех пор рты занимали в его живописи особое место. Когда один из интервьюеров заметил: «Позвольте, Фрэнсис, но ведь почти все рты на ваших картинах – черные!» – тот ответил: «Что ж, значит, я пока еще просто не написал свой самый красивый рот».
Первый успех настиг Фрэнсиса Бэкона в 1945 году после выставки в лондонской The Lefevre Gallery. Брызжущая животной агрессией, во всех смыслах кричащая, воспаленная и бескомпромиссная работа «Три этюда к фигурам у подножия распятия» с ходу поделила реальность на «до» и «после». Она мало кому понравилась. Впрочем, никто не сомневался: Бэкон – явление, с которым отныне придется сосуществовать и считаться.
Год спустя Фрэнсис продал свою картину «Живопись 1946» – в некотором роде «досрочную» антологию своих классических кошмаров. И (прихватив любовника и няню) отправился в Монте-Карло – проматывать гонорар в 200 фунтов. Здесь с Бэконом произошел эпизод, сыгравший не последнюю роль в становлении его творческой манеры. По большей части в Монте-Карло Фрэнсис Бэкон пил и играл в рулетку. Но время от времени он все же ощущал потребность что-нибудь написать и брал в руки кисть. Однажды, проигравшись в пух и прах, Бэкон обнаружил, что у него нет ни холста, ни денег, чтобы его купить. Он взял какую-то неоконченную картину, перевернул ее и стал писать с обратной стороны холста. Незагрунтованный холст быстро и необратимо впитывал краску – работать приходилось стремительно и точно. Это бодрило. Это дисциплинировало. Это делало мазки авторскими и узнаваемыми. С тех пор Бэкон всегда работал так, независимо от того, выпадал ему чет или нечет.
Личная жизнь Бэкона была бурной. Его стакан никогда не бывал наполовину пуст – Бэкон выпивал залпом, чтобы тотчас наполнить до краев. В лондонских казино его обожали. Одним из его любимых притонов, его «местом силы» был паб Colony Room в Сохо. Это место пользовалось популярностью среди лондонской богемы (не в последнюю очередь благодаря тому, что здесь часто бывал Бэкон). Размытые плотным табачным туманом, деформированные опьянением или похмельем лица местных пропойц были для художника бесперебойным источником образов. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что для завсегдатаев паба Фрэнсис Бэкон был реалистом.
Впрочем, Бэкон приходил в Colony Room не за вдохновением. Здесь он был дома. Самозабвенно пил. Азартно терял человеческий облик. Бузил и лез в бутылку. Случалось, едва стоящий на ногах Бэкон выступал здесь с гневными обличающими тирадами в адрес, к примеру, «всех этих жалких размалеванных педерастов». Сам он притом нередко бывал густо накрашен и одет в кружевное белье.
В 1952 году Бэкон познакомился в Colony Room с Питером Лейси. Это был отставной военный летчик – красивый, властный, с опасно накренившейся психикой. Лейси подрабатывал тапером в соседнем баре, а в Colony он расслаблялся – по свидетельствам очевидцев, ему ничего не стоило выпить за вечер три бутылки виски. Их отношения с самого начала были сущим кошмаром: Лейси ненавидел картины Бэкона и нередко кромсал их в припадках безудержного пьяного гнева. В спальне он держал коллекцию плеток. Когда Бэкон рассказывал друзьям, что Лейси «хочет посадить его на цепь», это не было метафорой.
Во время очередной бурной ссоры Лейси выбросил Бэкона в окно (оба были пьяны в стельку). Увидев Бэкона – избитого, в порезах и ссадинах, с едва не вываливающимся глазом – его друг Люсьен Фрейд бросился на Лейси с кулаками. Но тот не ответил. «Он ни за что не ударил бы меня, он ведь «джентльмен», – вспоминал позднее Фрейд, – ни за что не ввязался бы в драку. Потасовки между ними были завязаны на сексе. Я ничего этого не понимал». Чем больше свирепствовал Лейси, тем больше привязывался к нему Бэкон. В 1956 году Лейси переехал в Марокко, Бэкон отправился следом. Его часто видели избитым на улицах Танжера. Дошло до того, что британский консул решил вмешаться и обратился к начальнику местной полиции. Выяснив, что к чему, полицейский отрапортовал: «Сожалею, месье консул, но тут мы бессильны. Месье Бэкону это нравится».
Бэкон уничтожил великое множество своих картин. Когда в 1936 году его работы отвергли кураторы Международной сюрреалистической выставки (они сочли их «недостаточно сюрреалистическими»), разочарованный Бэкон уничтожил все, что успел нарисовать к этому моменту. Следующая зачистка произошла в 1944-м: художник счел триптих «Три этюда к фигурам у подножия распятия» своей первой зрелой работой и попытался собрать и похоронить все, что сделал до нее. Он неоднократно уничтожал собственные полотна, уже будучи всемирно известным. Однажды он увидел в витрине галереи на Бонд-Стрит свою картину, купил ее за 50 тысяч фунтов и тотчас изорвал ее в клочья – он был требовательным и самокритичным творцом.
В 1963 году Бэкон познакомился со своим возлюбленным Джорджем Дайером, когда тот грабил его дом. Во всяком случае, так обстоятельства знакомства описывал сам Бэкон. Нетрудно представить себе растерянность Дайера, проникшего в апартаменты художника в Южном Кенсингтоне: горы мусора, россыпи фотографий, журналов, альбомов, газетных вырезок, стены и двери покрыты наростами краски (их Бэкон использовал вместо палитры) и повсюду картины (те, что пугали даже Маргарет Тэтчер). Дайер был мелким жуликом из Ист-Энда и не отличался большим умом. Если бы Бэкон не поймал его на горячем, он наверняка ушел бы из этого типичного убежища серийного убийцы ни с чем. Ему просто не могло прийти в голову, что самый неказистый эскиз принес бы куда больше, чем столовое серебро и стереосистема.
Их отношения длились восемь лет. В слипшемся спагетти обнаженных тел на полотнах Бэкона зачастую не разобрать, где любовь, а где рестлинг. В личной жизни Фрэнсиса Бэкона тоже не было четких границ. Нежность и жестокость, сладострастие и боль, удовольствие и чувство вины смешивались в ней в непредсказуемых и причудливых пропорциях. Бурные ссоры и примирения, измены и раскаяние, щедрые жесты и несдержанные обещания: за исключением совсем уж мимолетных, все отношения Бэкона были плюс-минус такими. От большинства любовников Джорджа Дайера отличало то, что его Бэкон действительно любил. Чувство было сильным и взаимным.
Дайер не отличался острым умом. Он не ладил с законом, был хорош собой, по-своему наивен. В прошлом боксер-любитель, он казался Бэкону воплощением той простоты, непосредственности и невинности, что свойственны выходцам из бедняцкого Ист-Энда. То, что Дайер был склонен к депрессиям, паранойе и всевозможным психозам (кроме прочего, у него были нешуточные проблемы с героином), его ничуть не смущало.