Артхив. Истории искусства. Просто о сложном, интересно о скучном. Рассказываем об искусстве, как никто другой Коллектив авторов

Антонис Ван Дейк: неприкаянный вундеркинд

Ван Дейк написал за свою короткую жизнь очень много автопортретов. Гораздо больше, к примеру, чем даже его учитель и в каком-то смысле соперник Рубенс. Пожалуй, по числу собственных авторских изображений Ван Дейк сопоставим лишь с другим великим голландским художником – Рембрандтом. Однако специалисты склонны оценивать автопортреты Ван Дейка ниже: они утверждают, что целью Рембрандта, из года в год пишущего собственное лицо (неприметное, но обретающее все большую значительность) было самопознание, в то время как автопортреты Ван Дейка говорят скорее о нарциссическом самолюбовании.

Мы вольны соглашаться или противиться такому профессиональному взгляду на автопортреты Ван Дейка, и все же ценность их несомненна: они дают нам вполне точное представление о художнике – нервном, эмоционально утонченном, явно болезненно честолюбивом и зависимом от роскоши и признания, словом, таком, каким, судя по сохранившимся документам и биографическим сведениям, Ван Дейк и был.

Набожная и состоятельная купеческая семья из Антверпена. 12 детей, которых учат языкам (французский и английский, испанский и итальянский – это помимо родного, фламандского), истории и даже немножко теологии. Кто-то продолжит семейный бизнес, кто-то станет священником, девочки – монахинями, а вот у седьмого по счету ребенка Ван Дейков, Антониса, особого выбора не было. Всем и так было ясно: он наверняка станет художником.

В этом нет ничего скандального или из ряда вон. В конце концов, это же был не отсталый Лондон, где к XVII веку еще даже не начался Ренессанс и не имелось понятия о живописи, а просвещенный и благополучный Антверпен. Здесь была живописная традиция, функционировала Гильдия святого Луки. Здесь работали Рубенс и Снейдерс. Мать Антониса Мария вышивала на шелке великолепные пейзажи, маленький сын срисовывал фрагменты материнской вышивки на кусочки холста. Вскоре Мария умерла, а ее муж остался перед необходимостью как-то устроить быт многочисленных детей. Так 10-летний Антонис попадет в мастерскую живописца Ван Балена, а оттуда – к мастеру, имеющему мировую славу, Питеру Паулю Рубенсу.

Снаружи это благостный сюжет об учителе и благодарном ученике: Рубенс неоднократно пишет портреты 16-летнего Ван Дейка, делает его своим первым помощником, признает и поощряет талант; Ван Дейк изображает Рубенса и, отдельно, его первую жену Изабеллу Брант – в ответ. Но изнутри отношения Рубенса и Ван Дейка – история жгучего соперничества, особенно болезненная для честолюбивого Ван Дейка, но не вполне безоблачная и для Рубенса.

Помните историю о том, как Рубенс закончил большую картину и сразу отправился на пятичасовую конную прогулку, свой ежедневно совершаемый моцион? Зная, что мэтр вернется не скоро, подмастерья, толкаясь локтями, ринулись к полотну, на котором еще сохла краска. Кто-то задел картину – все замерли в ужасе. Ван Дейк хладнокровно взялся за кисть. К возвращению учителя все стало «как раньше». Рубенс даже не заметил подмены. А среди учеников утвердилось крамольное: Ван Дейк-то может не хуже! Заказчики передавали друг другу: манера 20-летнего Ван Дейка «мало уступает мастерству Рубенса», а цены на картины ниже (пока ниже!). Рубенс начинает ревновать. Ван Дейк – тяготиться доминированием Рубенса.

Когда английский граф и коллекционер Томас Хауэрд позвал Ван Дейка в Лондон, все испытали облегчение. Художник успел поработать для герцога Бекингема, король Яков I назначил ему жалованье в 100 фунтов, но оставаться в Британии Ван Дейк все же раздумал. Лондон ему показался «мерзким», а внимание к собственной персоне – недостаточным. И это вполне объяснимо: интерес к живописи родится там, только когда на престол взойдет сын Якова, Карл I.

Ван Дейк уезжает в шестилетнее путешествие по Италии. Это была прямая рекомендация Рубенса, и есть те, кто считает, что таким образом он деликатно спровадил из Фландрии своего не в меру амбициозного питомца. Пожалуй, только в Италии образ и стиль Рубенса перестали довлеть над Ван Дейком: слишком ярки были новые художественные впечатления.

Болезнь и смерть сестры заставляют Ван Дейка прибыть на родину. Рубенс как раз в разъездах: он занят на дипломатической миссии в Испании, а в Англии расписывает для Якова I потолок великолепного дворца на берегу Темзы. Место первого фламандского художника вакантно – и его занимает Ван Дейк. Он становится штатным живописцем испанских наместников в Нидерландах Изабеллы и Альбрехта. Однако с возвращением Рубенса заказчики Ван Дейка перетекают к нему – все-таки мировая знаменитость! Для самолюбия Ван Дейка это невыносимо. Он едет в Брюссель, потом в Гаагу, работает на износ, но его известность, вопреки уверенности в собственной гениальности, не перекрывает славы Рубенса.

А в это время английский король Карл I, фанатично влюбленный в искусство, буквально заболевает идеей, что его личным портретистом должен стать не кто иной, как фламандский живописец Антонис Ван Дейк.

Второй английский период Ван Дейка станет наиболее насыщенным и плодотворным в его биографии. Более 400 превосходных полотен. Близость ко двору и невероятные почести: особняк в Лондоне, 200 фунтов в год, поместье в Блэкфайерсе, наконец вожделенное дворянство – титул баронета.

В каком-то смысле Карл I и Ван Дейк нашли друг друга. Два невысоких болезненных человека с непоколебимой уверенностью в собственной избранности. Только Карл видел свою божественную миссию в утверждении абсолютизма и объединении Британии под знаменем единой религии, а вот в чем видел Ван Дейк – свою? Не в необузданной же роскоши (кареты, драгоценности, слуги, приемы, сам король приплывает на лодке, чтобы поприсутствовать при работе любимого художника)?

Ван Дейк двоится, он полон противоречий. Замкнутый и себе на уме, но обожающий шумные праздники и роскошь напоказ. Учтивый на грани развязности. С взрывным характером и затаенной меланхолией. Ван Дейк набожен и даже вступил во Фландрии в иезуитское «Братство холостяков», а после из тщеславия женился на королевской фрейлине.

Образ жизни Ван Дейка, как свидетельствовали его современники, более подходил наследному принцу, чем художнику. Это не располагало к аскетизму. Он сорил деньгами. Но у него была постоянная возлюбленная – некая Маргарита Лемон, его лучшая натурщица, с которой Ван Дейк немало времени прожил под одним кровом.

В 1639 году Ван Дейк неожиданно вступает в брак с Мэри Ратвен. Не до конца понятно, женился ли он по велению страсти, или же стать мужем королевской фрейлины Ван Дейка заставила его идея фикс быть как можно ближе к аристократии. Маргарита Лемон и раньше закатывала скандалы, если какая-то знатная дама являлась позировать Ван Дейку без всякого сопровождения, тет-а-тет. Весть о помолвке художника привела бедную женщину в исступление. Она кидалась на Ван Дейка, как взбеленившаяся фурия, колотила его и в ходе драки пыталась откусить ему палец, чтобы он больше никогда не мог взяться за кисть, но, к счастью, не преуспела.

В 1640 умрет Рубенс, а Ван Дейк получит депешу от испанского короля. Он почти не сомневался, что ему предложат место при дворе – английскому двору было далеко до блеска испанского. Но Филипп IV просит его прежде закончить картины, не завершенные Рубенсом. «Даже из могилы он сумел унизить меня!» – скажет с досадой Ван Дейк. Жить ему оставалось совсем недолго: спустя год после смерти Рубенса 42-летний Ван Дейк умрет от загадочной болезни и будет похоронен в один день с крестинами своей новорожденной дочери Иустинианы.

Диего Веласкес: гофмаршал с мольбертом

В наши дни говорят: «Филипп IV? Габсбург? Это же тот самый, которого писал Веласкес! Ну, помните – долговязый, рыжий и с выпяченной нижней губой?..» Но век семнадцатый выстраивал ассоциативную цепочку строго наоборот: «Веласкес? Ах, это же постельничий и главный интендант короля. Ну, тот, который еще пишет его портреты с чадами и домочадцами для Алькасара и Буэн Ретиро!»

Кто прав? И те и другие! Не будь Веласкеса, к ХХI столетию Филиппа IV помнили бы историки да пиренейские патриоты, ностальгирующие по временам, когда Испания владела половиной мира. Но верно и обратное: не приведи фортуна Веласкеса ко двору Филиппа IV, продвинутой испанской версии «короля-солнца», правившего 44 года и 170 дней именно в эту блестящую эпоху, – так и Веласкес, возможно, остался бы лишь автором бытовых и религиозных сцен. Талантливым, но одним из многих.

Однако случилось то, что случилось: эти двое встретились в Мадриде. Так политический «золотой век» стал «золотым веком» испанской живописи. И второй оказался долговечнее первого.

Первое, что начал писать Веласкес, – бодегоны. Бытовые сценки, которые разворачиваются в таверне или харчевне, в погребке или на кухне. Здесь весело распивают вино. Спорят. Побренькивают на гитаре. И снова сближают кружки. Здесь старая кухарка жарит яичницу, а молодая толчет в ступке специи и чеснок. Кто-то однажды заметил: в бодегонах для Веласкеса натюрморты важнее портретов. Люди у него – прекрасные, но как будто застывшие. А вот вещи, все эти глиняные кувшины, обливные чашки, латунные ступки, селедки и луковицы – точно живые.

В то время влияние Караваджо распространялось по Европе, как лесной пожар: оно было столь же стремительным и так же оставляло после себя зрелище, в котором преобладали черный и коричневый, а ярких красок не оставалось совсем. Испания оказалась в «зоне поражения». Творчество Веласкеса севильского периода находится под безусловным воздействием Караваджо – и по мрачности колорита с резкими контрастами света и тени, и по склонности выбирать для изображения сцены не просто будничные, а и подчеркнуто приземленные. Шокирующие грубостью и простотой.

Не все готовы были принять такое искусство. Веласкеса упрекали за недостаточно возвышенный строй мыслей. Он возражал: «Предпочитаю быть первым в грубом жанре, чем вторым в изящном». Его убежденность в собственной правоте подкупала.

Франсиско Пачеко, учитель Веласкеса, после шести лет учебы составил своему выпускнику характеристику: «Благовоспитанный, образованный и элегантный, он обладает множеством моральных достоинств, сильным характером и оригинальным способом мышления». Этот панегирик, похоже, больше всего загипнотизировал самого почтенного Пачеко, потому что следом он сосватал за 19-летнего Веласкеса свою дочку Хуану Миранду, которой не минуло и 16.

Через год в семье Диего Веласкеса родилась дочь Франсиска. Еще через два – Игнасия, которая не проживет и трех лет. А вот Франсиска лет 20 спустя отзеркалит судьбу своей матери: ее мужем станет ученик Веласкеса – художник Хуан Батиста дель Масо.

В том же 1618 году, когда Диего и Хуана Миранда обвенчались, интеллектуала и добряка Пачеко позвали в Мадрид, цензурировать живопись от имени Святой инквизиции. А он, конечно же, постарался перевезти в столицу и своего перспективного зятя. Это оказалось непросто и удалось лишь к 1623 году, когда в дело пошли старые связи: Пачеко встретился при дворе со своим земляком и другом юности, который теперь являлся вторым человеком в государстве после короля – графом Оливаресом.

Фаворит и первый министр Филиппа IV, Гаспар де Гусман Оливарес, слыл выдающимся реформатором. Он, например, почти истребил проституцию и коррупцию. Он же «сосватал» Веласкеса во дворец.

Первый же «пробный» портрет Филиппа IV приносит Веласкесу звание pintor de camera – придворного художника, наделенного единоличным и исключительным правом писать монарха. Без промедлений, забрав жену и дочек, Веласкес перебирается жить во дворец.

Мастерская Веласкеса располагалась прямо в королевских апартаментах. Ключи от нее имелись у двух людей – художника и короля. Внутри стояло особое королевское кресло. Монарх, управлявший половиной мира, по нескольку часов безропотно стоял «по стойке смирно», когда художнику хотелось запечатлеть какую-то особо торжественную позу. В отсутствие Веласкеса Филипп отпирал своим ключом мастерскую, усаживался в кресло, смотрел на незавершенные портреты и погружался в приятную задумчивость. Похоже, он нашел себе друга. Того, кому можно доверять без остатка и кто превратит твои слабые стороны – в силу.

Веласкес недолго оставался придворным художником. Ведь что такое художник? Да просто ремесленник! Но очень скоро Филипп даровал ему более высокие должности. Сначала камергера, потом – ответственного за все работы в королевских покоях, еще позже – главного интенданта, высшей ступени в придворной иерархии. Под конец жизни Веласкес получит еще и чин обер-гофмаршала. Пожалуй, более головокружительной придворной карьеры из художников за всю историю не сделал никто.

В Мадрид из Антверпена приезжает Рубенс. Ему представляют молодого Веласкеса, и Рубенс склоняет его к мысли, что для расширения кругозора и пополнения королевской коллекции необходимо ехать в Италию.

В 1629 году в сопровождении испанского главнокомандующего королевский камергер Веласкес посещает Геную и Милан, Венецию и Рим. Конечно, итальянцы видят в нем не художника, а чиновника. Посланник Тосканы науськивает своих подчиненных: «С испанцем нельзя быть ни слишком любезным, ни непочтительным: и то и другое оскорбительно для него». Атмосфера подозрительности и недоверия преследует Веласкеса по всей Италии, кое-где его даже принимают за испанского шпиона. Из-за всего этого первое итальянское путешествие Веласкеса сложно назвать приятным.

Возвратившись в Мадрид, Веласкес с волнением узнает, что за период его отсутствия Филипп IV не позволял писать себя никому другому. С удвоенным энтузиазмом Веласкес берется за дело. Тем более, у короля родился долгожданный наследник, будущий любимчик Веласкеса, и значит, не пройдет и десяти лет, как по всем европейским столицам нужно будет разослать его портреты с прицелом на перспективные династические союзы.

Веласкес очень много пишет своего друга – короля. Только Веласкес может сделать это изуродованное имбридингом (многократными близкородственными связями) лицо с шишковатым лбом, глубоко посаженными глазами и родовой отметиной всех Габсбургов – выдающейся нижней губой – благородным и утонченно-прекрасным. Из почти 40 портретов монарха все, за исключением трех или четырех, написаны в трехчетвертном развороте, – максимально выгодном для «сложного лица» короля.

В 1649 году Веласкес снова едет в Италию, чтобы привезти для королевского дворца работы Веронезе и Тинторетто. Ему почти 50, из них как минимум 20 лет он – первый художник у себя на родине. Но Италии, мнящей себя колыбелью искусства, да и всей цивилизации, на это плевать: Веласкес здесь мало кому известен. И тут в нем неожиданно взыграли амбиции.

За несколько дней он выполнил замечательный портрет своего слуги – мавра, сопровождавшего его в Италии, по имени Хуан де Пареха. Как только просохла краска, Пареха был отправлен кочевать по резиденциям знатных римлян в столице и ее окрестностях вместе со своим портретом. В Испании Веласкеса называли «художник истины». Он никогда не приукрашивал действительность (чем часто грешили итальянцы), но зато и в людях низкого звания – слугах, придворных шутах и карликах – умел видеть высокое человеческое достоинство. Портрет Парехи имел такое разительное сходство с оригиналом и вместе с тем показывал его в таком лестном – истинном! – свете, что «римская крепость» пала. Итальянцы признали великое мастерство Веласкеса, к нему потянулись заказчики, а главным подтверждением его успеха стало приглашение написать самого влиятельного человека Италии (а возможно, и Европы) – папу Иннокентия Х.

А что же герой Веласкеса? Что сталось с Хуаном де Парехой? Эта история не менее удивительна! По возвращении в Испанию хозяин дал ему вольную, и мавр, много времени проводивший в мастерской Веласкеса, наблюдая за его работой, тоже стал серьезным художником. Он известен как один из виртуознейших копиистов работ Веласкеса, а его собственные картины экспонируются в Прадо и Эрмитаже.

Слава Веласкеса докатывается до Рима. Его приглашают писать самого папу. Портрет Иннокентия Х с его алой пелериной и легендарно тяжелым взглядом станет одной из самых знаменитых работ испанского мастера.

Меж тем, обеспокоенный длительным отсутствием любимого художника, Филипп IV шлет в Италию одну депешу за другой: где же его Веласкес, что же он медлит? И Веласкес, оставив наметившуюся перспективу покорить Рим окончательно и бесповоротно, возвращается в Мадрид. Сравнительно недавно нашлись документы, пролившие свет на причину его задержки: любовная связь. Уже после отъезда Веласкеса на родину в Италии у него родится сын Антонио. Единственная явно эротическая картина Веласкеса «Венера перед зеркалом» тоже написана в Риме: в Испании таких вольностей попросту не допустила бы инквизиция.

Вся жизнь и творчество Веласкеса были теснейшим образом связаны с испанской монархической семьей. Не только Филипп IV, но и его старшие дети Бальтазар Карлос и Мария Тересия, его вторая жена Марианна Австрийская и их дети Маргарита и Филипп Просперо – все считали художника за своего. Он был их хронографом, летописцем их семейной и государственной истории, и он же был распорядителем многих важнейших дел – совершенно незаменимым человеком.

Здоровье 61-летнего художника подорвала подготовка к грандиозному династическому браку: дочь Филиппа IV обручалась с королем Франции Людовиком XIV. От испанской стороны всем сложнейшим процессом подготовки руководил главный королевский интендант и обер-гофмаршал Веласкес. Внезапно он почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был возвратиться в Мадрид. Смертельное переутомление выглядело не слишком убедительным объяснением болезни. 6 августа 1660 года после недельной агонии Веласкеса не стало. Он умер в присутствии короля. Филипп IV не смог допустить, чтобы его фаворит отправился в вечность без королевского и дружеского благословения.

Микеланджело Меризи да Караваджо: скандалист, убийца, гений

Этот художник был воистину «беззаконной кометой» – появился словно из ниоткуда, озарил своим странным, безжалостным, узконаправленным «караваджистским» светом итальянскую (и не только) живопись – и исчез, чтобы менее чем через век быть почти забытым. Во всяком случае, почти забытым как физическое тело, потому что стереть его влияние на живописцев не удалось и за четыре сотни лет.

В недолгое время его «сияния» его манере подражали и враги, и друзья. Копируя освещение, напряженное внимание к деталям, сюжеты, они одновременно осуждали «избыточный» реализм Караваджо, его неспособность писать с натуры, а более всего – его неудачный выбор натурщиков.

Мало про кого из художников прошлого ходит столько анекдотов и скандальных сплетен, как про Микеланджело Меризи да Караваджо. Строго говоря, большую часть его жизни можно изложить, пользуясь схемой: «Однажды Караваджо поссорился с …». На месте многоточия можно подставить: «с работодателем, с натурщиком, с педагогом, с собутыльником, со священником, с коллегой, с любовницей, с любовником, со стражей, с квартирной хозяйкой…» – список можно продолжать бесконечно. Просто удивительно, как в промежутках ему удавалось писать картины (впрочем, из-за некоторых из них он опять-таки с кем-то ссорился).

Для знаменитой картины «Юноша с корзиной фруктов» Караваджо предположительно позировал Марио Минитти – его ученик, натурщик и возлюбленный. Несмотря на взрывной характер Микеланджело, Марио продержался рядом с ним достаточно долго, но рассорился после того, как объявил о своем решении жениться.

Впрочем, если твой давний любовник предпочитает тебе женщину, и поссориться не грех.

Караваджо написал вместе с приятелями про него издевательские стишки, в которых называл Бальоне «дрянью, рогоносцем и поношением живописи», в ответ на это Бальоне подал на него (и его приятелей) в суд, ничем, впрочем, особенным не закончившийся.

Бальоне, кстати, Караваджо пережил и смог отомстить сопернику, написав его биографию.

Бедолага не смог ему ответить, какие из артишоков варили в сливочном масле, а какие – в растительном. За совет самому понюхать блюдо и выяснить художник запустил в слугу миской с несчастными овощами, а потом немного погонялся за ним со шпагой.

Из-за своей привычки ходить со шпагой буквально везде художник даже пару раз попадал в тюрьму. К примеру, однажды Караваджо прогуливался после захода солнца, вооруженный шпагой и кинжалом, и чрезвычайно удачно встретился с нарядом полиции под командованием бравого капитана Пирро. На вопрос, есть ли у него разрешение на ношение оружия, художник ответил, что только устное, зато лично от губернатора Рима.

Судя по тому что из тюрьмы художника выпустили и оружие было ему возвращено, к его прогулкам с оружием римские власти действительно относились снисходительно.

Впрочем, при другом аресте письменное разрешение на оружие было у Караваджо при себе, но задержать его все равно пришлось, потому что однажды Караваджо поссорился с капралом полиции, неоднократно крикнув ему: «Да пошел ты в…»

Кстати, некоторые римские граждане считали, что хоть с разрешением, хоть без, но ничего острее зубочистки Караваждо лучше в руки не давать – уж очень буен.

Тот имел неосторожность как-то «перекинуться с ним несколькими словами по поводу этой девицы Лены» (куртизанки Маддалены Антоньетти, натурщицы и возлюбленной Караваджо). После чего, прогуливаясь вечером по площади Навона, Пасквале получил удар шпагой или кинжалом плашмя по затылку. Сам нотариус, впрочем, нападавшего не разглядел, но был уверен, что ранил его, несомненно, Караваджо.

Да что там какие-то посторонние капралы и похотливые нотариусы…

Вероятно, эта ссора произошла при разделе наследства. И была настолько серьезной, что, перебравшись в Рим к своему покровителю кардиналу дель Монте, Караваджо заявил, что никаких родственников не имеет. На беду Караваджо, его брат (кстати, священник), приехав в Рим, решил навестить родственника и явился с визитом во дворец кардинала. Его преосвященство, слегка запутавшийся в отношениях между родственниками, решил устроить братьям очную ставку, на которой священник передавал Микеланджело приветы от сестры и обещал поминать его в молитвах, а Караваджо упрямо твердил: «В первый раз вижу этого святого отца».

Устав жить у меценатов, Караваджо наконец-то снял себе жилье – и, конечно, однажды поссорился с квартирной хозяйкой, задолжав оплату за полгода и оставив разобранный потолок в комнате, служившей ему мастерской. Когда же она решила в отместку забрать себе оставленное им имущество, он поссорился с ней еще немного, швыряя камни в ее окна.

Разобранный потолок был нужен Караваджо, чтобы получить его любимый тип освещения узконаправленным лучом сверху и наискосок.

Эта ссора во время игры в мяч была самой неудачной в коллекции Караваджо, потому что для Томассони она закончилась смертельной раной (некоторые биографы уточняют, что художник пытался соперника кастрировать, но преуспел только в убийстве), а для Караваджо – поспешным бегством из Рима. Кстати, биографы до сих пор не решили, из-за чего именно произошла ссора – из-за результатов игры, из-за обещания Томассони «отбить Караваджо рога, которые ему наставила Лена» или из-за сестры самого Томассони, портрет которой Караваджо якобы когда-то написал.

Спасаясь от суда, Караваджо добрался до Мальты, где (при помощи нескольких прекрасных картин, написанных для Мальтийского ордена) был принят в рыцари Ордена иоаннитов, но потом и с ними поссорился.

Да так удачно, что был заключен в тюрьму (откуда, конечно же, бежал) и лишился членства в братстве.

Незадолго до этого Караваджо написал портрет Алофа де Виньянкура, Великого магистра Мальтийского ордена иоаннитов – и он настолько понравился де Виньянкуру, что кроме оговоренной платы Караваджо получил от магистра множество подарков, в том числе золотое ожерелье и пару рабов.

Караваджо работал тогда в Мессине – и натурщики не желали позировать для картины «Воскрешение Лазаря» с несвежим трупом на руках. Не особенно церемонясь, Караваджо взял кинжал и принудил их продолжать позировать.

Строго говоря, есть предположение, что и лодка, увезшая картины Караваджо, но не дождавшаяся их автора, ушла не просто так, а потому, что покровители художника решили, что продолжать защищать человека, приносящего столько хлопот, их слегка утомило. А то вернешь его назад в Рим, а там немедля «однажды Караваджо с кем-то поссорится».

Артемизия Джентилески: икона феминизма

Почему итальянская художница XVII века Артемизия Джентилески стала иконой современных феминисток? Какие нормы женского поведения, бытовавшие в эпоху позднего Возрождения, она нарушила? Как Артемизии удалось стать первой женщиной, принятой во Флорентийскую академию художеств? И отчего на ее картинах так много насилия? Ее реальная биография драматичнее любого романа.

Артемизия Джентилески родилась в семье известного в Риме 30-летнего художника Орацио Джентилески и его 18-летней жены Пруденции. У них были и сыновья, но до одаренности Артемизии им было далеко. Девочке исполнилось 12, когда ее мать умерла, не пережив очередные роды. Орацио вскоре нашел жене замену, а Артемизию стал учить азам мастерства художника: дочь отличалась неуемным трудолюбием и не по годам твердой рукой, ее рисунок был просто превосходен по точности.

Орацио не мог обучить Артемизию всему – даже тому, что знал сам. Возможности женщин в те времена были ограниченны: у них почти не было доступа к студийной практике, а Церковь категорически запрещала им изображать нагое мужское тело – за это вполне можно было угодить в тюрьму. Орацио не мог дать дочери достаточных знаний по очень простой причине. Ему и в голову не приходило готовить Артемизию для самостоятельной карьеры художницы – он просто растил себе помощницу для работы над крупными заказами.

Орацио был знаком с Караваджо. И он хорошо понимал, как важно для получения заказов придерживаться моды. Но самое большее, чему он смог научить Артемизию, – это караваджиевской светотени. Грубый реализм Караваджо был уже чересчур: Орацио Джентилески тяготел к образам более идиллическим и смягченным. Однако юная Артемизия, этот сгусток ума и энергии, понимала, что ей нужно большее. Нужны, например, знания о законах передачи пространства, о перспективе. И нужен тот, кто мог бы ее всему этому научить. Вскоре такой человек нашелся.

Флорентийский художник Агостино Тасси, имевший «выходы» на Шипионе Боргезе и даже папу Павла V, приехал в Рим для работы. Вечный город переживал один из периодов подъема, папство сумело привлечь гигантские средства для строительства новых дворцов и церковных комплексов. Орацио Джентилески понимал, что сам он никогда бы не получил таких выгодных заказов, потому быстро сошелся с Тасси и согласился работать вместе с ним «на вторых ролях» на росписях дворца Роспильози.

Дальнейшее широко известно, хотя и неверно истолковано. Красивая и талантливая Артемизия стала ученицей Тасси, который ее изнасиловал. Был суд. Разбирательство длилось семь месяцев. Артемизию подвергали унижениям вроде гинекологического освидетельствования и даже физическим пыткам: тогдашнее правосудие принимало за неоспоримую истину показания, данные под пытками. Многие феминистки, отстаивающие равноправие женщин, уверены: это Артемизия выиграла суд, наказав насильника (Агостино получил год тюрьмы, с Артемизией они больше никогда не увидятся).

Но на самом деле эта история далека от однозначности. Да, Артемизия Джентилески подверглась поруганию. Но потом целый год она делила ложе со своим насильником и признавалась на суде, что испытывала к нему симпатию. И, разумеется, Артемизия не могла быть инициатором суда: вопервых, у нее не было таких прав, вовторых, в ее интересах было скрыть свой позор, и она продолжала надеяться, что Тасси женится на ней.

В суд подал ее отец, Орацио Джентилески. В те времена изнасилование девственницы рассматривалось как поругание чести семьи. Весь Рим судачил о связи Артемизии и Агостино. Это был позор всего рода Джентилески – с таким «пиаром» Орацио просто не смог бы делать дальше успешную карьеру. Но, по итальянским законам XVII века, все мжно было исправить, принудив насильника жениться на своей жертве. В ходе долгих и грязных разбирательств выяснилось, что Тасси, вопервых, уже женат, а вовторых, неоднократно обвинялся в изнасилованиях, так что стать мужем Артемизии Джентилески он не смог бы, даже если бы рвался.

Для Артемизии это было двойное предательство: вопервых, отец поставил свою карьеру выше ее счастья. Во-вторых, Тасси не только принудил ее к сожительству, но и подло одурачил. В перерывах между судебными заседаниями она напишет свою знаковую вещь – картину «Юдифь, обезглавливающая Олоферна». Это будет подражание одноименной картине Караваджо, но написанное с гораздо большей экспрессией и едва ли не с большим мастерством. Юдифь, хладнокровно отрезающую голову, точно ломоть от буханки хлеба, Джентилески рисовала с себя. Олоферна – со своего любовника Агостино Тасси.

Всего через месяц после завершения суда Артемизия вышла замуж за человека по имени Пьерантони Стиаттези – одни называют его художником, другие помощником адвоката. Как бы то ни было, вместе с мужем Артемизия, порвав с семьей, сразу же уехала во Флоренцию, чтобы начать жизнь с чистого листа.

Флоренция была центром наук и искусств: даже Рим по сравнению с ней воспринимался провинцией, и Артемизия Джентилески считала, что здесь она сможет многому научиться и многого достичь. К 1617 году она уже имеет довольно прочное положение: ей покровительствует всесильный Козимо Медичи, она приятельствует с влиятельнейшей Кристиной Лотарингской, принимает участие в светской жизни, дружит и переписывается с Галилеем и, разумеется, работает. Очень много работает.

«Сделать себе имя» женщинам-художницам в XVII веке было почти нереально. Достаточно сказать, что Артемизия не имела права самостоятельно не только подписывать договоры о работе, но даже покупать краски. Все это делал для нее муж. Крупных заказов на росписи общественно значимых объектов женщины тоже не получали: им оставалось довольствоваться частными предложениями, писать портреты и натюрморты.

Однако Артемизия осознавала себя как исторического живописца. Ее талант никогда не был по-женски камерным. Это была по-настоящему эпическая манера письма, мощная и уверенная. Она была вправе претендовать на большее. И она победила: официально стала членом Флорентийской академии живописи – и сравнялась в правах с мужчинами.

Ее жизнь была очень насыщенной. Артемизия интересовалась литературой, наукой, театром. Пишет Джентилески день и ночь, к тому же она постоянно беременна: вскоре у них с мужем было уже четверо детей. Но и долги растут. Частные заказы все время повторяются, это выматывает, но не приносит удовлетворения и достаточных средств.

В 1619 году умирает покровитель Артемизии Козимо Медичи. В течение ближайших лет она теряет двоих детей и понимает, что больше не видит смысла оставаться во Флоренции. Артемизия Джентилески возвращается в Рим. Отец и братья приняли ее холодно. Но это уже не имело большого значения. Артемизия вернулась не как опозоренная беглянка. Она вернулась как знаменитый художник. И Рим положил славу к ее ногам. Ее признали, с ней считались. У нее появился богатый и красивый дом. Она победила!

Вскоре брак Артемизии дал трещину: муж больше не мог оставаться в ее тени. Артемизия была слишком занята, чтобы посвящать ему время, и он стал искать утешения на стороне. Расстались они вполне полюбовно. Так Артемизия Джентилески смогла позволить себе то, чего не мог никто из женщин до нее, – рассчитывать на общественное признание, будучи не замужем, зарабатывать на жизнь своим собственным трудом. Как только что-то переставало ее удовлетворять, она с завидным мужеством решалась на перемены.

В 36 лет Артемизия опять круто меняет свою жизнь. На этот раз она едет в Неаполь, где был самый динамичный художественный рынок. Неаполь в те времена – испанская колония, а испанский король – величайший в Европе коллекционер. Его наместники в Неаполе скупали все мало-мальски ценное. Артемизия приехала в город как звезда, как мэтр. Она основала здесь свою собственную художественную школу, не побоявшись диких неаполитанских нравов. Художники Неаполя не признавали честной конкуренции: они могли отравить соперницу или подлить в ее краски кислоту. Артемизия даже обращалась к нунцию за разрешением, чтобы ее слуга мог всегда носить оружие.

В Неаполе Артемизия выдает замуж свою старшую дочь. Но у нее подрастает и младшая дочка, отец которой неизвестен. Ясно, что девочка – незаконнорожденная. Таких детей в XVII веке принято отдавать в приют, но Артемизия Джентилески воспитывает ее сама, в который раз бросая обществу вызов и не боясь его осуждения.

Общество платило ей тем, что упорно не желало признавать: Артемизия Джентилески – не менее крупный художник, чем ее современники-мужчины. Ей все так же тяжело финансово, а она мечтает скопить достаточное приданое и для своей младшей девочки. Устав бороться с обстоятельствами, Артемизия принимает предложение о работе в Британии. Именно там, при дворе Карла I, она спустя много лет встретилась со своим отцом.

Перебравшийся в Лондон Орацио Джентилески получил заказ на роспись потолка во дворце королевы Генриетты-Марии в Гринвиче. Но он слишком дряхл, чтобы справиться с таким колоссальным объемом работы, и дочь, забыв былые обиды, приходит ему на помощь. Их работы, где доля участия Артемизии была несравненно больше, подписаны «Орацио и Артемизия Джентилески». И это демонстрирует не только благодарность дочери, но и ее способность к прощению – то, на что способны только сильные личности.

Через два года отец скоропостижно скончался, а Артемизия вернулась в Неаполь. Ее последнее десятилетие полно лишений и непрестанной работы. О том, что Артемизия не имела признания, которого заслуживала, говорит простой факт: дата и причина ее смерти неизвестны. Предполается, что она погибла во время эпидемии чумы в 1653 году, но это неточно. Ее настоящая слава пришла к ней в ХХ веке. Сейчас именем Артемизии Джентилески называют феминистские организации и женские отели, о ней пишут романы и снимают кино. Артемизия вдохновляет женщин не только своим творчеством, но и самой своей жизнью.

Рококо: глянец XVIII столетия

Рококо называют самым легкомысленным и бездумным из всех стилей в искусстве. Почему тогда рококо столь значимо для русской изобразительной культуры? Почему определение от слова «рококо» звучит для нашего уха так экзотически – «рокайльный»? Наконец, почему рококо – это прямой и непосредственный предок современной глянцевой культуры?

Появление стиля рококо связано с «концом прекрасной эпохи» – эпохи Людовика XIV. Но было бы неправильным отождествить все XVIII столетие только со стилем рококо. Этот век многообразен, как никакой другой из предшествующих. Видоизменяясь, в искусстве продолжают существовать страстное барокко и строгий классицизм. Зарождается сентиментализм. Прогрессивная критика в лице Дени Дидро даже пытается угадать зачатки реализма.

И все-таки именно галантное, капризное, вычурное рококо становится для XVIII века знаковым. Недаром это «столетие париков, карет, менуэтов, треуголок» еще называют «галантный век». Галантному веку – галантное искусство.

С уходом со сцены Луи XIV уходят из моды грандиозная пышность придворных празднеств в стиле барокко. Да и вообще – все величественное и все торжественное больше не комильфо.

Регент Филипп Орлеанский, а затем и король Людовик XV предпочитают образ жизни несколько более камерный, но зато и более комфортный. Он сосредоточен не в широком кругу придворных, а в близком, почти интимном кругу друзей-единомышленников.

Философия рококо – неоэпикурейство. Только наслаждение составляет суть человеческой жизни. Идеальное времяпровождение – беззаботный флирт на лоне природы. Любовь и паздник становятся синонимами рококо.

Из парадных залов искусство плавно перемещается в будуар. Интерьеры рококо – уютные и комфортные. Именно во времена рококо появляются изысканные кушетки с мягкими спинками и кресла «кабриоль» с витыми ножками, обеспечивающие комфорт телу, шелковые шпалеры на стенах и небольшие изящные статуэтки, доставляющие наслаждение глазу.

Каприз и прихоть – «альфа и омега» рококо. Это касается как общего настроения, так и самих форм искусства. Импровизация заменяет дисциплину. Причудливая асимметрия побеждает классические равновесие и ясность.

Говорят, этой картиной, написанной 37-летним художником перед смертью, Антуан Ватто напророчил будущее рококо. В «Лавке Жерсена» уже заключены все колористические возможности этого стиля: никаких контрастов, но взамен – богатейшая и тонкая пастельная палитра с тончайшими цветовыми переходами.

В середине июля 1721 года в одном из домов парижского предместья Ножан-сюр-Марн умирал 36-летний чахоточный. Он лежал на постели в загородном доме некоего господина Лефевра, темной личности, известной в кругах парижской знати как «устроитель маленьких удовольствий короля». Общие друзья привезли больного накануне ночью, и прожженный Лефевр с ходу сообразил: не жилец! На бледном, с прозеленью, лице горел характерный, неестественно– яркий румянец. «Как будто театральный грим!» – невольно подумал Лефевр, припоминая Коломбин, Меццетенов и Пьеро с картин своего постояльца, известных всему Парижу.

Между приступами изматывающего туберкулезного кашля друзья умолили умирающего причаститься. Деревенский священник поднес к его губам распятие. «Уберите! – истерично закричал Антуан Ватто (это был именно он). – Ваше распятие причиняет мне боль! Как можно так плоско и грубо изображать Господа!..»

Нервный, неуживчивый, временами веселый, но все-таки странный – таким Париж запомнил Антуана Ватто. Удивительно, что этот сумасброд и мизантроп имел так много влиятельных друзей, а его картины носили подчеркнуто легкий и праздно-изящный характер. Чтобы определить их невиданный доселе жанр, пришлось даже изобрести специальное название – «галантные празднества». Но оценить в полной мере новаторство Антуана Ватто как художника смогут только потомки. Его гением будут буквально грезить романтики и символисты, Шарль Бодлер и Поль Верлен. А Марсель Пруст скажет, что Ватто и Ла Тур сделали для славы Франции больше, чем все революционеры взятые вместе.

Каким-то чудом наброски 20-летнего Ватто попали в руки знаменитого французского декоратора Клода Жилло. Они были так не похожи на мазню ремесленников с моста Нотр-Дам, что Жилло с ходу предложил Ватто место своего ассистента. И Антуан, не раздумывая, согласился: расписывать театральные декорации и украшать городские карнавалы было ему по нутру. Опытный и успешный Жилло вывел его в люди, обеспечил заказчиками и знакомствами. Но настал день, когда учитель и ученик разругались вдрызг. Причина разрыва до сих пор неизвестна. Всю последующую жизнь оба старались в разговорах даже не упоминать имен друг друга.

Вероятно, художник заметил, что Жилло стал испытывать к нему зависть и критиковать то, что он пишет. Ватто был до крайности требователен к себе, но не терпел чужого вмешательства в то, что делает. Рассказывают, однажды он подарил приятелю-миниатюристу свою работу. А когда тот стал рассуждать, что, с его точки зрения, следовало бы подправить в картине для максимального совершенства, Ватто схватил тряпку с маслом и в мгновение ока стер с картины весь красочный слой.

И все же Ватто невероятно везло с друзьями. После Жилло его покровителем стал наследственный живописец и хранитель коллекции Люксембургского дворца Клод Одран. Он привлекал Ватто к оформлению королевских резиденций в Версале и в Фонтенбло. А в Люксембургском дворце художник познакомился с редкой серией Рубенса, посвященной Марии Медичи. Ватто и раньше любил фламандцев, но Рубенс его потряс и «перепахал». Когда еще один его друг, аббат Нуартерр, преподнес художнику в дар оригинал Рубенса, Ватто испытал почти религиозный экстаз: «Я потерял покой. Мои глаза беспрестанно ищут картину, которую я воздвиг на мольберт, как на аналой…»

А еще Антуан Ватто страстно мечтал попасть в Рим. Для этого он даже лет в 25, переступив через самолюбие и комплексы, согласился участвовать в конкурсе для начинающих художников, объявленном Академией. Увы, ему присудили лишь золотую медаль.

Когда после тридцати Ватто станет очень богат, он больше не будет помышлять о Риме. Вопреки здравому смыслу и ожиданиям друзей, разбогатев, он поехал не в Италию, а в Англию. Именно в богемном Лондоне Ватто в полной мере ощутил вкус признания. Однако общество оказалось к нему благосклоннее, чем природа. Промозглый британский климат обострил чахотку. Болезнь прогрессировала. Смертельно больной Ватто вернулся в Париж.

Но всю жизнь, даже будучи известен и богат, Ватто предпочитал жить «на краю чужого гнезда». Приехав из Англии за год до смерти, он останавливается у торговца предметами искусства, некоего Жерсена. У того была лавка с громким названием «Великий монарх». Ватто сам вызвался написать для лавки вывеску. Работал по утрам, а после обеда, обессиленный кашлем, валился без сил. И все же всего в недельный срок на свет появилась знаменитая «Лавка Жерсена» – ее придирчивый Ватто считал лучшей из всех своих картин.

Жерсен станет первым (и очень тактичным!) биографом своего рано умершего друга. Впрочем, мы уже говорили, что всю короткую жизнь Антуану Ватто удивительно везло с друзьями.

Интересная особенность стиля рококо – его отношение к возрасту. Чуть ли не впервые в истории старость перестает ассоциироваться с мудростью и почетом. Стареть теперь нежелательно и даже постыдно. Это касается не только женщин, но и мужчин, ведь сам тип внешности, популярный во времена рококо, – гендерно-универсальный.

Облик мужчин и женщин в искусстве рококо становится на удивление сходным. И те и другие равно изнежены и капризны. И те и другие изящнейше одеты. И даже румянами и пудрой мужчины и женщины галантного века пользуются с одинаковым тщанием, ведь им важно выглядеть как можно лучше – авось удастся обмануть возраст?

Итак, старости для рококо не существовало. А как же еще один важный возраст – детский? Да так же! Ведь не актуальна сама идея возрастных изменений. Дети, согласно убеждениям XVIII века, – всего лишь маленькие взрослые. Поэтому наряжать их следует совершенно по-взрослому. Более того, их игры и забавы точь-в-точь копируют взрослые. Дети со знаменитой картины Антуана Ватто «галантно» проводят время: мальчики музицируют, девочка готова начать танцевать.

Живопись рококо намеренно выбирает ситуации, где можно извлечь любые возможности для проявлений галантности или любовной интриги.

Не слишком уклоняясь от истины, можно сказать, что рококо – это «гламур» XVIII века, целиком обусловленный особым образом жизни: богатым, праздным, наполненным красотой и изяществом. Из мира рококо, как и из глянца, прочно изгнаны старость и болезни, бедность и уродство.

А еще живопись рококо, подобно глянцевому фото, главной своей темой считает соблазн. Соблазнительность как качество, соблазнение как процесс – вот его ключевые сюжеты. И в этом смысле рококо действительно прямой предшественник глянцевой субкультуры.

Пресловутая легкомысленность рококо – это, конечно, не виньетки и завитки. И не только галантные празднества и изнурительная праздность. Это еще и новое прочтение эротической темы.

Но ведь обнаженная натура, возразите вы, – это основа основ изобразительных искусств со времен античности. Верно! Что же нового привнесло в тему «ню» рококо? Ответ очевиден: отчетливый вкус сладострастия. Например, картину Франсуа Буше «Геркулес и Омфала» один из критиков назвал «самым долгим поцелуем в истории западноевропейской живописи».

Интересно, что родоначальник французского рококо Антуан Ватто своих эротических работ стеснялся, а некоторые после своей смерти даже завещал сжечь. Но его картина «Туалет», тем не менее, положила начало «будуарному жанру». Уже у Буше и Фрагонара нагота не нуждается в «оправдании античностью», а приобретает современное звучание и беззастенчиво эротическую подоплеку.

«Его картины не лишены сладострастия, – с иронией писал о разнузданном эротизме Буше его самый злой критик Дени Дидро. – Голые ноги, бедра, груди, ягодицы. Они интересны мне в силу моей порочности, а вовсе не благодаря таланту художника».

«И снова мсье Буше всех надул! Он взял древние мифы только для того, чтобы в который раз просто раздеть их героинь!..» Под конец жизни Франсуа Буше критика стала к нему особенно безжалостна. Не прощалось ничего. То, что много лет считалось прелестным, объявлялось отвратительно-жеманным. Очаровательное – манерным. Пикантное – грязно-распутным. Его творчество уличали в развращенности. Обвиняли в отсутствии больших идей и минимального вкуса. К тому же знаменитый колорит, его так называемая «жемчужная гармония», стал примитивнее и грубее, поскольку живописец постепенно терял зрение, и Дени Дидро злословил: «Этак наш Буше докатится до раскрасок!»

Буше был гораздо более значительным и талантливым мастером, чем его считали горластые критики эпохи Просвещения, бывшие одновременно и идеологами буржуазной революции. Но здесь нужно смотреть шире. Клеймя конкретного Буше, они обличали весь предыдущий французский «паразитический» общественный уклад, певцом которого он слыл. И не вина художника (кстати, большого труженика, оставившего около тысячи картин и десяти тысяч рисунков), что «отречемся от старого мира» в какой-то момент приняло форму «отречемся от творчества Буше».

В 1734 году 30-летний Буше выставляет в Академии полотно под названием «Ринальдо и Армида», которое ждал грандиозный успех. За него Буше получает официальный титул «живописец исторических сцен». Это означало вхождение в клуб художественной элиты: историческая (мифологическая) живопись все еще считается высшим родом искусства.

Уже в следующем году последовали первые заказы от королевского двора. Буше удостоен чести оформлять покои Людовика XV в Версале. А придворные дамы буквально «разрывают Буше на части»: все хотят модный интерьер в стиле рококо!

1748-м годом датируется начало его сотрудничества с легендарной мадам де Помпадур – с нею в дальнейшем неизбежно будут ассоциировать имя Буше. Могущественная и своенравная фаворитка Людовика XV добилась для художника позволения жить в Лувре: он должен декорировать столовую в Фонтенбло и кабинет Совета. Отчасти наследуя отцовское ремесло, Буше создает рисунки для шпалер. А Помпадур добивается, чтобы его назначили директором Королевской мануфактуры гобеленов.

Сюжеты основных картин в творчестве Франсуа Буше, гобеленов и шпалер – в основном пасторальные и галантные сценки. И, разумеется, Буше постоянно окружен натурщицами из числа танцовщиц, актрис и дам полусвета. Помпадур тоже с удовольствием ему позирует. Молва приписывала художнику любвеобильность и разнообразные формы утонченного разврата, а Дидро негодовал: неужто он может создать что-то по-настоящему изящное, этот Буше, проводящий дни в «обществе женщин самого низкого пошиба»?! Но в реальности мы очень немного знаем о личной жизни Буше, а слухи не находят документальных подтверждений. Впрочем, и опровержений тоже.

Художник счастливо женился, когда его карьера только начинала набирать обороты. Его супругой стала Мари-Жанна Бюзо, хорошенькая дочка известного в Париже судьи. Тесть выражал недовольство «низким» происхождением зятя, но мирился с ним, поскольку имя последнего уже было на слуху у парижской публики. Мари-Жанна была на полтора десятка лет моложе мужа. Ее полудетское, кукольное личико Франсуа Буше будет дарить героиням своих картин.

Буше будет чуть больше 50, когда его слава померкнет. Критики изничтожают его, а публика начинает понимать, что творчество Франсуа Буше окончательно устарело. В 1760-х угнетенный Буше даже подумывал поехать преподавать в Россию, где императрица Екатерина привечает французских мастеров. Он подготовил эскиз декоративного панно с названием «Пигмалион и Галатея», которое скульптор Этьен Фальконе по просьбе Буше везет в Санкт-Петербург. Увы, поездке самого Буше не суждено было состояться: художник скончался в своих луврских апартаментах.