Одна маленькая вещь Уатт Эрин

14

К моему полному изумлению, Джефф ждет меня на обочине, когда я подъезжаю к дому.

– Где ты была? – шипит он, хватая меня за руку и оттаскивая от центральной дорожки.

Я вырываюсь из его рук, пораженная его присутствием.

– Ты о чем? Где я должна была быть? Ты оставил меня на улице!

– Я вернулся, а тебя там не было, – обвиняет он.

Я опускаю голову.

– Мне надо домой. Не хочу больше говорить об этом. – Я не уверена, что смогу все объяснить родителям, но попытаться надо.

Он снова хватает меня, прежде чем я успеваю уйти.

– Ты не можешь пойти домой. Я уже организовал тебе прикрытие.

– Ты о чем?

– О том, что позвонил им после того, как не смог тебя найти. Сказал, что ты заснула в гостиной и я не думаю, что мне стоит тебя будить. – Он злобно показывает на свою «ауди», припаркованную за полквартала. – Идем. Ты едешь ко мне, утром я отвезу тебя в школу. Так я пообещал твоим родителям.

Я потираю пальцами виски, пытаясь разобраться в собственных чувствах. В последнее время растерянность – мое состояние по умолчанию. Перебираю варианты. Джефф прав. Его план – лучший, потому что мои родители уже поверили в него.

– Хорошо. Поехали.

Он удивлен.

– Ты не поблагодаришь меня?

Не могу сдержать злость.

– Поблагодарить тебя? Ты бросил меня в Линкольне!

– Говори потише, – резко приказывает он, но его взгляд смягчается. – Знаю, и мне жаль. Правда. Я просто не могу себя контролировать, когда дело касается этого убийцы.

Я не до конца прощаю его. Со мной могло случиться немало неприятностей из-за того, что Джефф оставил меня. Уже слишком поздно. У меня сильное похмелье, чтобы объяснять ему это. Я киваю и бормочу:

– Как бы там ни было, все нормально. Давай поскорей уберемся отсюда.

Я просыпаюсь в восемь утра в незнакомой постели. Несколько секунд прихожу в себя и наконец понимаю, где я: в комнате сестры Джеффа. Он привел меня сюда прошлой ночью, когда мы приехали к нему. Кажется, Джефф говорил, что его родителей нет в городе. Это огромное облегчение. Как-то неловко завтракать с предками парня моей погибшей сестры.

Но завтрак тут не предусмотрен. Я только заканчиваю умываться, а Джефф уже стучит в дверь, объявляя, что пора ехать.

Я смотрю на свою помятую, пережившую бурную ночь одежду.

– На мне то же, что и вчера, – говорю я сквозь закрытую дверь.

– Пошарь в гардеробе моей сестры, – отвечает он. – Там должно быть что-нибудь подходящее.

Во встроенном гардеробе я перебираю несколько юбок и топов пастельных оттенков. Сестра Джеффа в школьные годы, должно быть, очень любила розовый.

Спустя пять минут выхожу в розовой юбке, белой рубашке поло и темно-розовом вязаном жилете с V-образным вырезом. На ходу собираю волосы в хвост. Джефф ждет меня в коридоре и оценивает мой внешний вид с улыбкой.

– Не хочу обидеть твою сестру, но я выгляжу как модель гольф-клуба, – ворчу я.

Он хмурится.

– Ты выглядишь симпатично. Мне нравится это больше, чем то, что ты носишь обычно.

– Обычно я ношу футболки и джинсы.

– Именно. У тебя хорошая фигура, Бэт. Не нужно бояться подчеркнуть это. Не хочу сказать, что ты должна одеваться вызывающе, как это делает Мейси, но тебе идет что-то более женственное.

Его критика раздражает. Но он прикрывал меня прошлой ночью, поэтому я стараюсь не раздражаться и говорить спокойно.

– Женственное – не мой стиль, а Мейси не одевается вызывающе.

– Я каждый день вижу ее лифчик.

– И что? Если тебе не нравится ее лифчик, не смотри на него. – Твою мать, Джефф меня раздражает! Был ли он таким же с Рейчел?

– Ладно, но она и правда шлюха. Все знают: она переспит с любым, кто проявит хоть каплю интереса. Назвать Мейси легкомысленной – значит оскорбить всех других легкомысленных девушек.

Я сжимаю зубы.

– Это грубо, Джефф, и неправда. Не говоря уже о том, что это абсолютно двойные стандарты. Я не слышала, чтоб ты поносил Троя. А все знают, как он пытается заполучить очередную чирлидершу из каждой школы, с которой играет Дарлинг. Личная жизнь Мейси – не твое дело. – С чего он вообще начал цепляться к Мейси?

– Мне не нравится, что ты с ней водишься. Она плохо на тебя влияет, – говорит Джефф так, будто не слышит меня.

– Я больше не стану обсуждать Мейси. – Меня не колышет, что она спит со многими. Хотела бы я иметь ее уверенность в себе. Она совершенно не переживает по этому поводу. Может, мне тоже нужно переспать с другими парнями и причина моего помешательства на Чейзе в том, что он – единственный?

– Я просто высказываю свое мнение.

Всю оставшуюся дорогу до школы я молчу. Он паркуется, и я выскакиваю из машины так быстро, как только могу.

– Спасибо, что подвез, – бормочу я и бросаюсь ко входу.

Он оказывается быстрее и перехватывает меня раньше, чем я успеваю отойти от машины.

– Знаю, что ты не такая, как Мейси, Бэт. Насколько помню, ты вообще еще ни с кем не встречалась. – Он притягивает меня к себе. Его лицо в неприятной близости от моего. – Мне это нравится, – серьезно говорит он. – Мне это очень нравится.

Не понимаю, что он хочет этим сказать, но мне становится ужасно неловко. Как тогда, когда отец Гэри Стэдмана пришел к нам на танцы в восьмом классе и говорил всем девчонкам, что их платья слишком сексуальные. Он пожирал нас взглядом и осуждал одновременно.

– Мне нужно идти на урок, – говорю я, высвобождая свою руку из его хватки. Потирая ее, я задаюсь вопросом, не появится ли у меня синяк от такого захвата.

– Ты же не сердишься на меня за то, что случилось прошлой ночью, правда?

Я все еще зла на него, но у меня нет настроения разбираться.

– Правда.

– Хорошо. Тогда увидимся за обедом.

– Конечно, – киваю я и начинаю придумывать, как избежать встречи в обеденный перерыв.

Спешу на урок по расчетам и сажусь рядом со Скарлетт.

– Боже, что это на тебе? – требовательно интересуется она.

– Не спрашивай, – бормочу я.

– Как прошла вечеринка? – Голос у нее напряженный. Уверена, что выражение лица – тоже, но у меня не хватает духу посмотреть ей в глаза.

– И об этом тоже не спрашивай, – отвечаю я, опуская голову на парту и закрывая ее руками. Хочу спрятаться от всего мира.

Смотреть на Чейза сегодня слишком унизительно. Я должна переписать страницу из учебника и притвориться, что в мире больше ничего не существует. В следующие пятьдесят минут мне это удается. Я делаю заметки, смотрю на доску, когда миссис Рассел говорит, или пялюсь в тетрадь, пытаясь понять все эти уравнения. Даже получаю лишние баллы в конце, потому что справляюсь с заданием первой.

Когда звенит звонок, бегу на следующий урок, ни с кем не общаясь. Целый день игнорирую всех вокруг. Несколько раз Скарлетт, Ивонн или Мейси пытаются вовлечь меня в разговор, но я бормочу что-то о том, что мне дурно. В конце концов они оставляют меня в покое.

В обеденный перерыв направляюсь в библиотеку, где планирую прятаться, пока вновь не начнутся уроки.

– Ты сегодня не обедаешь? – спрашивает мисс Танненхауф, наш школьный методист и библиотекарь.

– Пытаюсь начать научно-исследовательский проект, – вру я, надеясь, что она не спросит меня, какой, потому что его не существует.

Она оглядывается, потом жестом подзывает меня ближе. Нехотя я тащусь к ее стойке.

– Да, мэм?

– Почему бы тебе не зайти на минутку в мой кабинет? – Она указывает на закрытую дверь позади.

– Не знаю, мне столько всего надо сделать, – я неопределенно тыкаю пальцем на стеллажи.

– У тебя даже карандаша нет, Бэт, – она мягко смеется. – Зайди.

Это приказ, а не просьба.

Я печально тащусь в сторону кабинета мисс Танненхауф. Она кладет на стол табличку с объявлением «буду через пятнадцать минут». По крайней мере, эта лекция продлится недолго.

Я опускаюсь в кресло перед столом и тяжело, изнуренно вздыхаю. Мисс Танненхауф появляется в кабинете, и я упираюсь в нее каменным взглядом.

Вместо того чтобы сесть за стол, она ставит стул рядом со мной и садится. Ее ботинки в паре дюймов от моих. Я прячу ноги под стул. Почему люди все время вторгаются в мое личное пространство?

– Ты выглядишь несчастной, Бэт, – говорит она. – Хочешь чем-нибудь поделиться?

– Нет. – Это отстой. Последнее, чего я хочу, так это разговаривать о своих чувствах, особенно с мисс Танненхауф.

– Я за тебя беспокоюсь.

Мне нечего сказать, так что я молчу.

Мисс Танненхауф тоже молчит, вероятно, надеясь, что пауза покажется мне неудобной и я начну делиться с ней своими проблемами: рассказывать, какие ужасные у меня родители, как я потеряла девственность с парнем, который убил мою сестру, как ее бывший пугает меня и какие странные, непонятные, неправильные чувства я испытываю к Чейзу.

Окей. У меня есть много чем поделиться, но мне не с кем поговорить. Последний значимый разговор, который у меня состоялся, был с Чейзом. Но это ни к чему не привело.

Мисс Танненхауф делает глубокий вдох, как будто спрашивает: «За что это мне?» Она берет что-то со стола и кладет мне на колени.

Я опускаю взгляд и вижу брошюру приюта для животных, в котором я работала. Ключевое слово – «работала».

– Мне позвонили позавчера из приюта и спросили, не заинтересован ли кто в волонтерской работе. Потому что сотрудник, который им помогал, ушел. Я думала, тебе нравится эта работа, Бэт.

Мне действительно нравится эта работа. Я начинаю закипать. Сперва это было принудительно: каждый старшеклассник Дарлинга должен отработать двадцать часов в общественных службах. Я выбрала приют, потому что люблю животных, а у нас дома их заводить нельзя. Отработала двадцать часов и осталась работать дальше. Уйти было не моим выбором. Мне не дают делать его самостоятельно. Я постоянно пляшу под чужую дудку: должна делать то, что требуют родители. Если пытаюсь освободиться, то должна делать все, чего от меня хотят другие. Например, Джефф. Так оно и тянется. Я бессильна и беспомощна и чувствую, что петля вокруг моей шеи затягивается туже с каждым вздохом.

– Как будто я хотела уйти! Я действительно люблю эту работу. Это было лучшим, что случилось в моей жизни!

– И что произошло потом? – Мисс Танненхауф остается равнодушной к моему порыву, как будто слышала такие истории бессчетное количество раз.

Я замолкаю. Она ничем не может мне помочь. Родители ее не послушают. Они не станут никого слушать, потому что слишком боятся.

– Ничего. – Я поднимаюсь и чувствую, как дрожат ноги. – Если это все, я пойду заниматься.

Мисс Танненхауф кивает и ничего не говорит до тех пор, пока я не подхожу к двери.

– Кстати, Сэнди Бэкон из приюта говорит, что, если ты захочешь вернуться, двери всегда открыты.

– Спасибо, – с трудом отвечаю я. Еще одно слово – и хлынут слезы, которые я сдерживаю. Я быстро иду в угол библиотеки, беру с полки случайную книгу и опускаюсь на пол.

Мне снова кажется, что жизнь моя кончилась, не успев начаться. А мне только семнадцать. Окончание школы кажется бесконечно далеким. А что я буду делать после? Родители выбросили в урну мои заявки в колледж. Если их план сработает, я буду учиться в колледже Дарлинга.

Свобода кажется такой же далекой, как Париж, и такой же недосягаемой. От всех этих ограничений мне хочется бунтовать: бить окна, напиваться и заниматься сексом со всеми подряд. Не знаю, способ ли это что-то доказать родителям или желание ощутить независимость. Просто понимаю, что мне хочется орать. Куда ни гляну, везде вижу запертые двери, темные проходы, закрытые окна. Если и есть выход, то я не знаю, где он.

Обхватываю руками колени и пытаюсь сдержать слезы. Потом перестаю бороться с ними. Кому какое дело, что я плачу в школе? Вряд ли моя жизнь может стать еще более жалкой.

При звуке шагов я поднимаю голову. Не успеваю стереть слезы до того, как Чейз повернул за угол и появился в проходе.

Он резко останавливается, заметив меня, и тяжело вздыхает.

– Твою мать, – говорит он. – Ты не шутила насчет того, что постоянно плачешь.

15

Конечно. Кто еще может застукать меня рыдающей в школьной библиотеке? Я так же смущена, как и устала. Устала чувствовать стыд всякий раз, когда сталкиваюсь с Чейзом Доннели. Я не тружусь утирать слезы. Просто смотрю на него прямо и отвечаю:

– Я говорила тебе, что не могу контролировать это.

– На кого или на что ты злишься?

Я морщу лоб.

– Что?

– Ты сказала, что плачешь, когда злишься, а все думают, что тебе грустно. Что тебя разозлило?

– Я не злюсь. Мне грустно, – признаюсь я. – Я плачу, когда злюсь, плачу, когда грущу, и смеюсь, когда надо бы плакать. Это отстой.

Он снова вздыхает.

– Почему ты не на обеде?

– А ты почему?

– Хотел пораньше начать эссе по истории музыки. – Он делает неловкий шаг вперед. Затем отступает, как будто только сейчас вспомнил, с кем говорит и что ему не следует подходить ко мне.

– Да, именно этим занята и я, – ложь легко слетает с губ.

Его взгляд падает на книгу, лежащую рядом со мной на полу. Даже с такого расстояния он может прочитать название. «Изменения климата: глобальная эпидемия».

– Тебе стоит взять другую книгу в качестве источника, – любезно говорит он.

Я хмуро смотрю на него.

Кажется, он готов улыбнуться. Но вдруг он закрывает глаза и отодвигается еще чуть назад.

– Что? Боишься, что тебя увидят со мной? – поддразниваю я.

Чейз пожимает плечами.

– Нет. Я думаю о тебе.

– Что это значит?

– Возможно, тебя не должны видеть разговаривающей со мной.

– Почему нет? – с вызовом спрашиваю я, хотя ответ на этот вопрос очевиден.

Чейз подтверждает это.

– По известным причинам, Бэт. – А потом он добивает меня. – Но также из-за крестового похода Корзена.

– Джеффа? – тупо переспрашиваю я. – Какого крестового похода?

– Петиция, которую он везде распространяет. – Выражение лица у Чейза неясное, но, ручаюсь, оно скорее озадаченное, чем злое.

Он опирается широким плечом о книжную полку и старается не смотреть на меня. Длинные пальцы цепляются за пояс джинсов, большой продет в петлю для ремня. Я вспоминаю, как чувствовала эти пальцы на своей обнаженной коже, и мне снова хочется разрыдаться.

Я когда-нибудь перестану думать о той ночи? Я поняла: большинство никогда не забывают свой первый раз. Мне нельзя его помнить. Он случился с тем, с кем меня даже не должны видеть.

– Какая петиция? – спрашиваю я.

Еще одно равнодушное пожатие плечами. Только я знаю, что он вовсе не равнодушен к этому. Печаль читается в каждой напряженной линии его тела.

– Твой приятель Джефф…

– Он мне не приятель, – обрываю я. – Он просто встречался с моей сестрой.

Мы оба бледнеем при воспоминании о Рейчел. Она всегда будет стоять между нами. Всегда.

– Как бы там ни было, – говорит Чейз, – но он передавал везде свою петицию, пытаясь получить подпись у каждого в школе. Думаю, он надеется, что, если к нему присоединится достаточно народу, директору Гири ничего не останется, как вышвырнуть меня из школы.

Я сглатываю.

– Они пытаются выгнать тебя?

– Как будто ты не в курсе, – тихо говорит он. – Знаю, что родители Корзена говорили со школьным советом. – Он смотрит на меня. – Твои – тоже.

Я чувствую внутри тяжесть вины. Снова сглатываю.

– Видимо, школьный совет проигнорировал их, раз ты до сих пор тут.

– Да. Отчим встал на мою защиту. Не потому, что его заботит, в какую школу я хожу. Брайан просто не любит, когда им помыкают. Пока он хочет, чтобы я ходил в эту школу, можешь не сомневаться, я буду ходить сюда. Он сказал, что это дело принципа.

– Брайан… это вроде мэр? Твоя мама вышла за него, верно? – Я задаю вопрос раньше, чем успеваю прикусить язык. Почему? Почему я пытаюсь узнать его поближе?

– Да, весной. – В следующих словах слышится сарказм – Я обязательно поприсутствовал бы на свадьбе, но в тот момент был в полной недосягаемости. – Чейз мрачно смеется. – Так мама говорила всем. Как будто все эти придурки не знали, где я и почему не могу присутствовать.

Неловкость сжимает горло. О боже. Кажется, я коснулась чего-то, что его задевает. Я просто хотела немного побольше узнать о личной жизни Чейза. Теперь, когда я сделала это, все так… печально.

– Похоже, ты не очень любишь отчима, – осторожно говорю я.

– Не, он мне безразличен. Думаю, он нормальный чувак. Просто нам особо нечего сказать друг другу. – Чейз проводит рукой по волосам и резко выдыхает. – Твою мать, хочу курить.

– Тебе не стоит это делать, – тут же отвечаю я. Всегда говорю так всем, кто курит. – Это ужасная привычка.

Вместо ответа он задумчиво смотрит на меня.

Под его долгим, изучающим взглядом мои щеки краснеют.

– Что? – бормочу я.

– Не могу понять тебя, Бэт. – Голос у него низкий, настороженный.

– Сама себя понять не могу, – усмехаюсь, но мой собственный голос слаб, и улыбка натянута.

Чейз медленно придвигается ко мне, и мое сердце стучит быстрее. Не от желания, а потому что само его присутствие пугает. Он высокий и широкоплечий. Его подбородок покрыт щетиной. Джинсы рваные, а футболка обтягивает грудь.

– Я никогда раньше особо не плакала. Даже после того, как… – Я махнула рукой. Он знает, о чем я.

– Может быть, поэтому ты и плачешь сейчас.

Я прищуриваюсь.

– Избавь меня от популярной психологии.

– Хорошо. – Он собирается уходить.

Я не хочу оставаться одна. Сначала это, может, и казалось мне отличной идеей, но теперь, глядя на его спину, я понимаю, что мне это вовсе не нравится, поэтому хватаю его за штанину.

– Что?

– Не… – я сглатываю и заставляю себя сказать: – Ты сядешь? У меня шея болит смотреть на тебя вверх.

– Я собираюсь пойти позаниматься. – Он тихонько трясет ногой, пытаясь освободиться из моей хватки.

– Нет. – Боже, он что, хочет, чтобы я его умоляла? Я закрываю глаза и молю: – Пожалуйста.

Он издает тихий звук и почти готов уступить. Наконец Чейз сдается. Воздух колеблется, когда он садится на пол рядом.

Я роняю голову себе на колени, но не выпускаю его штанину из рук. Он больше не отталкивает меня. Молчание, которое было таким неловким, теперь успокаивает. Может быть, меня успокаивает Чейз.

– От кого ты прячешься? – спокойно спрашивает он.

– А от кого мне не стоит прятаться? – Я поворачиваю голову, опуская щеку на колено. Он красивый даже с такого ракурса.

– Но почему? Ты сест… – он обрывает себя сам. – Ты Элизабет Джонс. Почему ты должна прятаться?

– Потому что я сестра Рейчел Джонс, – прямо отвечаю я. Мы оба избегаем произносить ее имя, но в этом нет смысла. Потому что она на мемориальной табличке у спортзала. Потому что ее спальня выглядит так же, как в день ее смерти. Потому что каждая мелочь в моей жизни продиктована ее смертью.

Лицо Чейза каменеет.

– Мне жаль. Поэтому меня и не должно быть тут. – Он указывает на мою руку, все еще цепляющуюся за его джинсы. – Я – плохое напоминание о ней.

– Нет. На самом деле нет. Когда я смотрю на тебя, то не вижу ее. – Я закрываю один глаз, потом другой. Он остается тем же, независимо от того, как я на него смотрю. Тот же прямой нос, резкая линия подбородка, миндалевидные темно-синие глаза. – Видимо, это делает меня неправильной.

Я выпрямляюсь, облокачиваюсь на полку с книжными корешками. Джинса под пальцами мягкая, износившаяся после многочисленных стирок. Интересно, а если я отрежу кусочек? Кажется, эта ткань меня успокаивает. Конечно, родители найдут ее и потребуют объяснить, зачем я пронесла в свою тюремную камеру контрабанду.

Я фыркаю.

– Чего смеешься? – с опаской спрашивает он.

Я рассказываю ему обо всем. Он уже считает меня психопаткой, раз я ищу его компании. Мне нечего терять.

– Я думала попросить кусочек твоих джинсов, но мои родители конфискуют его. Они, знаешь ли, мои тюремщики. – Я бросаю взгляд, чтобы увидеть, есть ли улыбка на его прекрасном лице. Он не улыбается.

Вместо этого Чейз хмурится.

– Твои тюремщики? Ты считаешь, что живешь в тюрьме?

– Ага, – легкомысленно говорю я. – Они решают, куда я пойду и когда, с кем могу видеться, в какой поступлю колледж. У меня нет доступа к собственной машине. Они заставили меня уйти с работы волонтером в приюте для животных и с основной работы в «Магазинчике мороженого». Они сняли дверь в мою спальню, – последнее я шепчу, потому что это чертовски унизительно.

– Сняли дверь в твою спальню? – Чейз от удивления поднимает брови.

– Да! – едва не кричу я. Обеспокоенная, оглядываюсь, не услышал ли кто. – Да, – повторяю я гораздо тише. – Видишь, тюремщики.

– Не хочу преуменьшать твои несчастья, но настоящая тюрьма выглядит иначе.

– Достаточно похоже, – бормочу я.

– Нет. Даже близко непохоже. Конечно, то, что они сделали с дверью, – это отстой. Но тюрьма – это когда тебя запирают в крохотной клетке со стоком в углу, куда ты должен ссать, кормят трижды в день в столовой, полной шпаны, которая наверняка хочет проткнуть тебя вилкой. Нет никакой свободы передвижения. Ты не можешь выйти на солнце, когда хочешь. В любой момент тебя могут заставить снять комбинезон и нагнуться, чтоб убедиться, что не прячешь какой-нибудь настоящей контрабанды у себя в заднице.

Щеки горят от смущения. Я все забываю, что Чейз был в настоящей тюрьме.

– Они даже не называют тебя по имени. Ты – номер. «Номер три-десять, тащи сюда свою белую задницу и сотри это дерьмо с пола». – Он подражает высокому, гнусавому голосу, который, должно быть, принадлежал одному из охранников. – Понимаю, что ты считаешь свою жизнь ужасной, но она непохожа на тюрьму, по крайней мере, на настоящую тюрьму.

– Прости, – говорю, уставившись на ковер под ногами. Я слишком смущена, чтобы смотреть на него.

– Не извиняйся, – он вздыхает. – Я не хотел вываливать это все на тебя. Самое скверное – что у меня были те же мысли до того… до того, как я попал в тюрьму. Мой отец всегда настаивал, чтоб я ходил на тренировки по баскетболу. Я хотел сбежать, пойти в скейт-парк, погулять со своими друзьями или поваляться на диване, играя в приставку. Я не хотел проводить в зале по два часа, оттачивая пятнадцатифутовый прыжок. Это длилось круглый год. Думаешь, у меня была передышка на лето? Ага, как же. Папа позаботился о том, чтоб я ходил в баскетбольный лагерь в Линкольне, когда я приезжал навестить маму.

– Тебе не нравился баскетбол?

– Нет, нравился. Но я не обожал его, а играл большей частью потому, что в него когда-то играл отец и у меня были друзья в команде. Но я совершенно точно не хотел проводить целое лето, сидя в каком-то спортзале. Последнее лето… – он запинается, – я не мог больше это выносить. Вместо того чтоб идти на тренировку, я украл машину тренера и поехал прокатиться. Остальное ты знаешь. Лучшее, что вышло из этой истории, – то, что отец разорвал отношения со мной. Он умыл руки в тот день, когда я признал себя виновным. Сказал: раз я его больше не слушаю, ему не за чем говорить. Это был последний наш разговор.

Он так прозаично описывает, как его бросил отец.

– Ты общался с ним после?

– Не-а, – Чейз качает головой. – И это к лучшему. Он засранец. Мне было десять, когда они развелись. Я искренне обрадовался этому. Он постоянно срывался на маме, говорил, что она некрасивая и глупая. Когда у них завязалось с мэром, он не мог в это поверить. Он сказал Брайану… – Чейз обрывает себя, – грязные, дурные вещи. Так что для всех нас лучше, что его больше нет в нашей жизни.

Я хмурюсь.