Дюна Герберт Фрэнк

– Ах, да… к несчастью.

– Мы знакомились с результатами облета южных краев, – сказал граф. – Есть свидетельства существования там растительности.

– Значит, Гильдия наконец согласилась следить за Арракисом из космоса?

– Вы же знаете, барон. Император не может легально установить наблюдение за планетой.

– А я не могу позволить себе такие расходы, – сказал барон, – и кто же совершил… облет?

– Ну… контрабандист.

– Кто-то обманул вас, граф, – произнес барон, – контрабандисты так же не могут проникнуть в южные широты, как и люди Раббана. Бури, электростатика от песка и все прочее… знаете сами. Навигационные маяки ломаются быстрее, чем их устанавливают.

– О статике и ее различных видах мы, пожалуй, поговорим в другое время.

«Ах-х», – подумал барон.

– Значит, вы нашли ошибку в моем анализе? – требовательно спросил он.

– Когда вы представите себе масштаб ваших собственных ошибок, для самооправдания не останется места, – ответил граф.

«Он намеренно пытается разозлить меня», – подумал барон и сделал два глубоких вдоха, чтобы успокоиться. Он ощутил запах собственного пота, кожа под лентами поплавков вдруг засвербела.

– Император не может сожалеть о смерти наложницы и ее сына, – бросил барон. – Они бежали в пустыню… навстречу буре.

– Да, при вас на этой планете произошло много несчастных случаев, – согласился граф.

– Мне не нравится этот тон, – заметил барон.

– Не надо путать гнев и насилие, – сказал граф. – Должен предостеречь вас: если со мной здесь тоже произойдет несчастный случай, все Великие Дома узнают, чем вы занимались на Арракисе. Все и так уже давно подозревают, что вы нечисто ведете дела.

– Мое самое последнее дело на этой планете, – отозвался барон, – доставка туда нескольких легионов сардаукаров.

– И вы думаете, что сумеете замахнуться на Императора?

– Не смею и думать об этом.

Граф улыбнулся:

– Найдутся командиры, которые присягнут, что сардаукары очутились там без всякого приказания со стороны Императора, просто из ненависти к туземному отребью.

– Такое признание вызовет сомнения у многих, – произнес барон, почувствовав опасность. «Неужели сардаукары действительно настолько дисциплинированны?» – подумал он.

– Император хочет заслушать ваши счетные книги, – сказал граф.

– В любой момент.

– И у вас… ах… нет возражений?

– Никаких. В своем директорате КАНИКТ я могу отчитаться до последнего медяка.

Барон подумал: «Пусть он предъявит мне вымышленное обвинение. И я встану тогда, словно Прометей, и скажу всем: внемлите, меня оболгали. И потом пусть он попробует еще раз обвинить меня, даже если обвинение будет истинным. Великие Дома не поверят обвинителю, промахнувшемуся однажды».

– Вне сомнения, ваши книги выдержат любую проверку, – пробормотал граф.

– Почему же Император столь заинтересован в уничтожении фрименов? – спросил барон.

– Хотите изменить тему разговора? – Граф передернул плечами. – Это желание сардаукаров, не Императора. Им нужна практика, чтобы не отвыкнуть, они должны убивать… кроме того, они не любят бросать дела на полдороге.

«Он пытается испугать меня, напомнить, что за его спиной – эти кровожадные убийцы».

– Небольшая резня всегда помогала делу, – сказал барон, – но надо когда-нибудь остановиться. Иначе кто будет добывать специю?

Граф издал короткий лающий смешок:

– Вы думаете, что сумеете запрячь Вольный народ?

– Ну для этого их всегда было слишком мало, – сказал барон, – но резня тревожит остальное население. Кстати, есть и другое решение арракийской проблемы, мой дорогой Фенринг. Должен признаться, что источником вдохновения для меня послужили деяния самого Императора.

– Ах-х?

– Видите ли, граф, меня вдохновляет пример тюремной планеты Императора, Салузы Секундус.

Поблескивая глазами, граф внимательно поглядел на барона.

– И какую же связь вы усматриваете между Арракисом и Салузой Секундус?

Почувствовав напряженность во взгляде Фенринга, барон произнес:

– Пока никакой.

– Пока?

– Признайте, число рабочих рук на Арракисе можно увеличить, если использовать планету для наказания.

– Вы ожидаете увеличения числа заключенных?

– Там было восстание, – признался барон, – мне пришлось крепко нажать на них, Фенринг. В конце концов, вы знаете, какую цену пришлось мне уплатить этой проклятой Гильдии за перевозку наших объединенных сил на Арракис. Эти деньги надо вернуть.

– Я предполагаю, вы, барон, не воспользуетесь Арракисом в качестве тюрьмы без разрешения Императора.

– Конечно же, нет, – отозвался барон, озадаченный внезапным холодком в тоне Фенринга.

– Еще один вопрос, – сказал граф. – Мы узнали, что ментат герцога Лето, Сафир Хават, жив и служит вам.

– Я не смог заставить себя уничтожить такую ценность, – согласился барон.

– Вы солгали командиру сардаукаров, что Хават мертв.

– Чистейшая белая ложь, мой дорогой граф. Меня слишком утомил долгий спор с вашим человеком.

– Это Хават был предателем?

– О, добродетель, нет! Поддельный доктор. – Барон вытер выступивший на шее пот. – Вы должны понять меня, Фенринг, я остался без ментата. Вы это знаете. Я никогда не оставался без ментата. Это весьма неудобно.

– Как вы убедили Хавата сотрудничать?

– Его герцог умер. – Барон выдавил улыбку. – Хавата можно не опасаться, мой дорогой граф. Плоть ментата пропитана остаточным ядом. Мы постоянно даем ему противоядие с пищей. Без него – яд сработает, и Хавата не станет через несколько дней.

– Отмените противоядие, – скомандовал граф.

– Но он же полезен!

– Он знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.

– Вы же говорили, что Император не боится разоблачения.

– Не затевайте эту игру, барон!

– Я подчинюсь такому приказу в письменном виде и с имперской печатью, – сказал барон, – но не вашей прихоти…

– Вы считаете это прихотью?

– Чем же еще? К тому же и за Императором есть небольшой должок, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.

– С помощью какой-то горстки сардаукаров…

– Какой еще Дом укрыл бы под своими мундирами руку Императора в этом деле?

– Император задавался этим вопросом, барон, но с несколько иными акцентами.

Барон вглядывался в невозмутимое лицо Фенринга, не выказывавшего никакого волнения.

– Ах-х, кстати, – протянул барон, – надеюсь, Император не считает, что сумеет провести такую же операцию против меня в полной тайне?

– Он рассчитывает, что необходимости в ней не возникнет.

– Не думает же Император, что я ему угрожаю! – расчетливо добавив в голос гнев и горечь, барон соображал: «Пусть-ка поверит! Тогда я смогу усесться на трон, бия себя кулаком в грудь и вопя, что меня оболгали».

Сухо и отчужденно граф произнес:

– Император верит тому, что говорят его чувства.

– Неужели Император посмеет обвинить меня в предательстве перед всем Советом Ландсраада? – Барон в надежде даже задержал дыхание.

– Что значит здесь слово «посмеет» в отношении к Императору?

Чтобы скрыть выражение лица, барон отвернулся. «Неужели все может случиться еще при моей жизни! – подумал он. – Император! Пусть он только обвинит меня! А там – подкуп и принуждение… да все Великие Дома объединятся! Они бросятся под мое знамя, как фазаны в укрытие. Чего еще они так боятся, как не сардаукаров, поодиночке расправляющихся с ними?»

– Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинить вас в предательстве, – произнес граф.

Барон попытался удержаться от иронии, ограничиться выражением оскорбленного достоинства, с трудом справился с собой и произнес:

– Я всегда был самым верным его подданным. Не могу даже сказать, как ваши слова ранили меня.

– Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, – ответил граф.

Не поворачиваясь лицом к графу, барон кивнул:

– Пора отправляться на арену.

– Действительно, – согласился тот.

Они вышли из конуса тишины и бок о бок направились к Малым Домам, переминавшимся в ожидании у входа. Где-то в глубине дома звякнул колокол – до начала поединка на арене оставалось двадцать минут.

– Малые Дома ждут, что вы возглавите их, – сказал граф, кивая в сторону ожидавших.

«Опять двусмысленность», – подумал барон.

Он поглядел на новые талисманы, повешенные по сторонам входа в зал: задранную вверх бычью голову и писанный маслом портрет старого герцога Атрейдеса, отца покойного герцога Лето. На этот раз они пробудили в бароне недобрые предчувствия, он задумался: «Интересно, какие же отклики эти предметы вызывали в душе самого герцога Лето в залах Каладана и Арракиса: забияка-отец и бычья голова с его кровью, запекшейся на рогах».

– Человечество, ах, знает лишь, м-м-м-м, одну науку, – промолвил граф, проходя мимо подтянувшихся поближе подданных в приемную – узкую комнату с высокими окнами, пол которой был выложен белой и пурпурной плиткой.

– И что же это за наука? – осведомился барон.

– Это, ум-м-м-ах-х, наука, ах-х-х, недовольства, – ответил граф.

Малые Дома, следовавшие позади с овечьей кротостью и вниманием на лицах, рассмеялись с весьма уместным одобрением, но гармонию нарушили пажи, вдруг распахнувшие наружные двери. Там, урча двигателями, в линию выстроились наземные автомобили, на капотах которых трепетали флажки.

Повысив голос, чтобы преодолеть внезапный шум, барон произнес:

– Надеюсь, мой племянник не разочарует сегодня вас на арене, граф Фенринг.

– Пока, ах-х-х, меня, ум-м-м-м, наполняет лишь, хм-м-м-м, чувство предвкушения, да, – сказал граф. – При вербальном процессе, ах-х-х, всегда, ум-м-м-м-ах-х-х, следует задаваться вопросами, ах-х-х-х, родства.

Свой внезапный испуг барон скрыл, якобы поскользнувшись на первой ступеньке спуска. Вербальный процесс! Донос о преступлении против Империи!

Но граф хихикнул, превращая собственные слова в шутку, и похлопал барона по руке.

И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой Императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии представителей Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и, уж конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы.

Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда-то барон и получил ответ.

– Мой дорогой барон, – сказал граф, склоняясь к его уху, – вы ведь знаете, не так ли, что Император официально еще не одобрил выбранного вами наследника?

Потрясение как будто бы затянуло барона обратно в конус тишины. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи.

– Поэтому-то я сегодня здесь, – сказал граф. – Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не разоблачает истинную суть человека, как поединок, не правда ли?

– Император обещал мне право свободного выбора наследника! – проскрежетал барон.

– Посмотрим, – сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд-Раута в жилете и брюках в обтяжку. В правой руке в черной перчатке он сжимал длинный нож, в левой руке, обтянутой белой перчаткой, – короткий.

– Белый цвет – цвет яда, черный – чистоты, – сказала леди Фенринг, – интересная символика, дорогой мой, не так ли?

– Ум-м-м-м, – отвечал граф.

С галерей семейств послышались возгласы одобрения, Фейд-Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах.

Фейд-Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в исходе поединка не было. И все эти схватки – лишь видимость, призрак опасности.

Фейд-Раута воздел ножи к солнцу, в старинной манере поприветствовал все три трибуны. Короткий нож из белой перчатки (белый – цвет яда) первым переместился в ножны. За ним последовал черный из руки в черной перчатке – чистый клинок, что не был чист, – его тайное оружие, оно принесет ему нынче победу – яд на черном клинке.

Секунда на включение и настройку щита, поле которого стянуло кожу на лбу, – защита теперь обеспечена.

Момент этот был по-своему важен, и Фейд-Раута слегка помедлил, как опытный актер, кивая подручным и отвлекателям, оценивая взглядом их снаряжение, кандалы с поблескивающими шипами, крючки и дротики с синими султанами.

Фейд-Раута махнул музыкантам.

Зазвучал древний медленный марш, глубокий и пышный… Фейд-Раута вывел свою группу на арену напротив ложи барона. На лету поймал брошенный церемониальный ключ. Музыка смолкла.

Во внезапной тишине он отступил на два шага назад и громко провозгласил:

– Я посвящаю грядущую победу… – сделал паузу, чтобы дядя успел подумать, что юный дурак, несмотря ни на что, собирается посвятить бой леди Фенринг и вызвать скандал, а потом закончил фразу: – …моему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену!

Музыка возобновилась, теперь звучал быстрый марш, помощники поспешно следовали за Фейд-Раутой к страж-двери, открывающейся только для имеющего идентификационную полосу. Фейд-Раута гордился, что дверь эту ему еще не приходилось использовать, да и к помощи отвлекателей он до сих пор прибегал весьма редко. Но все-таки неплохо было ощущать, что они неподалеку… случалось, что собственные замыслы грозили опасностями и ему самому.

Арена притихла.

Фейд-Раута повернулся лицом к большой красной двери в трибуне напротив, оттуда вот-вот должен был появиться гладиатор.

Особенный гладиатор.

«План Сафира Хавата восхитительно прост и бесхитростен», – подумал Фейд-Раута. Раб не должен быть одурманен наркотиками, как обычно. Вместо этого в его психику было впечатано особое слово, лишающее сил в нужный момент. Фейд-Раута вызвал в памяти это жизненно важное слово, со смаком произнес его про себя: «Подонок!» Присутствующие, конечно, решат, что выход на арену трезвого гладиатора подстроен, чтобы убить на-барона, а искусно сфабрикованные Хаватом улики укажут на главного надсмотрщика.

За красной дверью загудели сервомоторы.

Фейд-Раута со всем вниманием вглядывался в открывающийся проход. Момент был критический. Когда гладиатор появлялся на арене, его вид говорил опытному глазу о многом. Перед выходом им давали наркотик-элакку, чтобы вселить в них ярость… и опрометчивость, но все-таки приходилось смотреть, как держит гладиатор нож, оценивать, как будет защищаться, слышит ли публику на трибунах. По наклону головы можно было судить и о манере боя.

Красная дверь распахнулась.

На арену выбежал высокий мускулистый мужчина с бритым черепом. На лице его провалами темнели глазницы, кожа отливала оранжевым цветом, как после наркотика. Но сейчас Фейд-Раута знал – это была краска. На рабе были зеленые брюки в обтяжку и красный пояс полущита. Стрелка на поясе указывала влево, на защищенный силовым полем бок раба. Свой нож он держал подобно мечу, слегка выставив его острие вперед, как подобает опытному бойцу. Он медленно двинулся по арене, обратившись к Фейд-Рауте и его свите, застывшей у страж-двери, защищенным левым боком.

– Он мне что-то не нравится, – сказал один из дротиконосцев Фейд-Рауты. – Вы уверены, что ему давали наркотики, милорд?

– Кожа оранжевая, – ответил Фейд-Раута.

– Но поза бойца, – произнес другой помощник.

Шагнув два раза вперед, Фейд-Раута продолжал вглядываться в раба.

– Что там у него с рукой? – спросил один из отвлекателей.

Переведя взгляд на руку гладиатора, Фейд-Раута заметил кровавую царапину на левом предплечье. Раб указал вниз, на рисунок, который сделал кровью на бедре левой брючины… Свежим пятном на ткани темнел контур ястреба.

Ястреба!

Фейд-Раута поднял взгляд, глубоко сидящие глаза раба с непривычной пристальностью смотрели на него.

«Один из воинов герцога, взятых на Арракисе! – подумал Фейд-Раута. – Не простой гладиатор!» По коже его пробежал холодок… Что, если у Хавата есть собственный план сегодняшнего поединка – финт в финте, и в нем финт, и снова финт. И что бы ни случилось, за все ответит надсмотрщик.

Главный помощник Фейд-Рауты шепнул ему на ухо:

– Не нравится он мне, милорд. Позвольте мне воткнуть дротик-другой ему в руку.

– Я справлюсь сам, – ответил Фейд-Раута, принял от помощника две тонкие длинные стрелки, взвесил в ладони. Обычно на дротики тоже наносили элакку, но сейчас наркотика на них не было. Главный помощник поплатится сегодня жизнью за это… что тоже являлось частью плана.

«Вы выйдете из этой истории героем, – сулил ему Хават. – В честном поединке мужественно сразите очередного гладиатора, невзирая на предательство, в котором будут уверены все. Надсмотрщика казнят, и на его место вы сможете поставить своего человека».

Оттягивая момент, Фейд-Раута сделал еще пять шагов вперед, внимательно рассматривая раба. Сейчас, он не сомневался, знатоки наверху уже поняли, что на арене творится что-то неладное. Кожа гладиатора была оранжевой, как и следовало, но держался он прямо и стоял совершенно невозмутимо. Сейчас болельщики перешептываются: «Глядите, он стоит. Он должен двигаться, наступать или обороняться. А он сберегает силы… он стоит. Почему он ждет?»

Фейд-Раута почувствовал, что успокаивается. «Если Хават и замыслил предательство, – подумал он, – с этим рабом я управлюсь. Ведь яд на моем длинном ноже, не на коротком. Даже сам Хават не знает об этом».

– Хей, Харконнен! – крикнул раб. – Ты приготовился к смерти?

Мертвое молчание стиснуло арену. Рабы никогда не вызывали на бой.

Теперь Фейд-Раута ясно видел глаза гладиатора, глядевшего на него с холодной свирепостью отчаяния. На-барон отметил, как держался противник – свободно и непринужденно, мышцы его были готовы к победе. По «телеграфу» рабов до него донеслась весть от Хавата: «У тебя будет реальная возможность убить на-барона». Пока все шло по плану.

Жесткая улыбка тронула губы Фейд-Рауты. Он поднял дротик – манера гладиатора сулила ему успех.

– Хей! Хей! – повторил раб и, согнувшись, сделал два шага навстречу.

«Теперь никто не ошибется и на галерке», – подумал Фейд-Раута.

Раб уже должен был поддаться ужасу. И в каждом его движении должно было уже чувствоваться: надежды нет ни на победу, ни на жизнь. Ему должны были прожужжать все уши рассказами о ядах, которые на-барон выбирает для кинжала в белой перчатке. Быстрой смерти его рука не сулила – на-барон любил редкие яды, а иногда даже принимался, стоя над корчащейся жертвой, комментировать интересные побочные эффекты. И страх на лице раба был, только не ужас.

Подняв дротик повыше, Фейд-Раута почти приветственно кивнул.

Гладиатор ударил.

Выпад и защита были великолепны, с такими Фейд-Рауте еще не приходилось встречаться. Выверенный удар сбоку лишь на какую-то долю секунды опоздал, не успев перерезать сухожилие на левой ноге на-барона.

С легкостью танцора Фейд-Раута уклонился в сторону… В правом предплечье раба подрагивал тонкий дротик. Крючья его глубоко впились в плоть, так что гладиатор не мог его вырвать, не разорвав сухожилий.

Галереи дружно вздохнули.

Звук этот наполнил Фейд-Рауту вдохновением.

Он знал теперь, что чувствует его дядя там, наверху, рядом с Фенрингами, наблюдателями Императора. Прекратить бой он не мог, при свидетелях приходилось соблюдать приличия. А события на арене барон мог истолковать лишь весьма однозначно, как угрозу самому себе.

Раб отступил подальше; взяв в зубы нож, он примотал дротик лентой султана к руке.

– Я не чувствую этой иголки! – крикнул он. И вновь двинулся вперед, держа нож наготове, боком, чтобы по возможности укрыться за полущитом.

И это, вполне понятно, не ускользнуло от глаз наблюдателей. Помощники Фейд-Рауты кричали, спрашивали, не нужна ли их помощь. Он махнул, чтобы они отошли к страж-двери.

«Теперь я устрою им такое представление, какого здесь еще не видели! – подумал Фейд-Раута. – Это будет не привычное для всех убийство беззащитного одурманенного раба, когда можно сидеть и восхищаться стилем. Нет, то, что я сделаю, вывернет наизнанку их куриные потроха. А когда я стану бароном, этот день вспомнят, и среди них не останется ни одного, кто не убоится меня».

Фейд-Раута медленно отступал перед по-крабьи, бочком приближающимся гладиатором. Под ногой похрустывал песок. Он слышал, как тяжело дышал раб, чувствовал запах его крови и собственного пота.

Забирая вправо, на-барон все отступал, держа наготове новый дротик. Раб легким движением метнулся в сторону, Фейд-Раута, казалось, пошатнулся, на галереях раздался визг.

Раб вновь ударил.

«Боже, что за воин!» – успел подумать Фейд-Раута, уклоняясь. Лишь быстрота молодости спасла его, и в дельтовидной мышце правой руки раба теперь подрагивал второй дротик.

Пронзительные крики одобрения хлынули с трибун.

«Они приветствуют меня», – подумал Фейд-Раута. В голосах их он слышал дикарское самозабвение, что и сулил ему Хават. Здесь еще никогда не приветствовали так бойца от семейства. Не без горечи припомнились слова Хавата: «Более всего ужасает враг, которым ты восхищаешься».

Фейд-Раута поспешил вернуться на середину арены, чтобы зрители хорошенько разглядели дальнейшее. Вытащив длинный нож и пригнувшись, он стал ожидать приближения раба.

Задержавшись на мгновение, чтобы подвязать к руке и второй дротик, тот двинулся следом.

«Пусть семейка теперь поглядит на меня, – думал Фейд-Раута. – Я враг им – пусть они обо мне так и думают».

Он извлек и короткий клинок.

– Я не боюсь тебя, свинья Харконнен, – крикнул гладиатор. – Мертвому мучения нипочем. И я умру на собственном клинке прежде, чем твои помощники наложат на меня руку. А ты сейчас ляжешь, ляжешь первым.

Фейд-Раута ухмыльнулся, выставил вперед длинный клинок, тот, что с ядом.

– А попробуй-ка это, – сказал он, сделав выпад рукой с коротким клинком.

Обеими руками гладиатор остановил удар, зажав руку на-барона с коротким клинком… ту, в белой перчатке, что по традиции должна была нести яд.

– Ты умрешь, Харконнен, – задыхаясь проговорил гладиатор.

Схватившись, они раскачивались из стороны в сторону. Там, где щит Фейд-Рауты соприкасался с полущитом гладиатора, вспыхивали синие всполохи. В воздухе запахло озоном.

– Умрешь от собственной отравы, – проскрежетал раб.

Медленно развернув от себя руку в белой перчатке, он надавил, направив смазанный ядом нож к телу на-барона.

«Пусть посмотрят!» – думал Фейд-Раута. Он попытался ударить противника длинным клинком, но тот лишь беспомощно царапнул о примотанное к руке древко дротика.

Отчаяние охватило Фейд-Рауту. Он не мог даже и подумать, что дротики окажут услугу рабу. Они прикрыли гладиатора словно щитом. Как он силен! Короткий клинок неотвратимо приближался, и Фейд-Раута подумал: «Пора, иначе гладиатор умрет на собственном клинке».

– Подонок! – выдохнул Фейд-Раута.

Повинуясь звукам этого слова, мускулы гладиатора расслабились на мгновение. Для Фейд-Рауты этого было довольно.

Гладиатор слегка приоткрылся, щель в защите оказалась достаточной для длинного клинка. Отравленное острие оставило на груди раба багровую черту. Яд был смертельным. Противник отшатнулся.

«И пусть моя драгоценная семейка посмотрит, – думал Фейд-Раута, – пусть подумают они о рабе, что попытался обратить против меня нож, который он полагал отравленным. И пусть подумают над тем, почему на арене оказался гладиатор, способный на подобное. А потом запомнят, что не следует быть уверенным в том, что знаешь, какая из моих рук сулит яд».

Фейд-Раута молча наблюдал, как замедляются движения раба. Они несли на себе печать нерешительности… и понимания. На лице его теперь четко и ясно для любого из зрителей было написано – смерть. Раб понял, что случилось и как. Яд оказался не на том клинке.

– Ты! – простонал умирающий.

Фейд-Раута отступил, чтобы не мешать смерти. Парализующее вещество, входящее в состав яда, еще не успело подействовать в полной мере, но уже заметно замедляло движения.

Словно бы его тянули незримым канатом, гладиатор пару раз неуверенно шагнул вперед, каждый шаг его был шаг единственный во всей его собственной Вселенной. Он еще держал нож, но клинок подрагивал в его руке.

– Однажды… один… из нас… доберется… до тебя, – выдохнул он.

Горестная гримаса искривила его рот. Он сел на песок, рухнул, покатившись в сторону от Фейд-Рауты, и застыл лицом вниз.

В охватившем арену молчании Фейд-Раута подошел к простертому телу, носком повернул гладиатора лицом вверх, чтобы на галереях видели лицо, ведь яд уже начинал дергать и выворачивать мускулы. Но из груди гладиатора торчал его собственный нож.

Несмотря на разочарование, Фейд-Раута почувствовал известное восхищение мужеством раба, сумевшего одолеть паралич и покончить с собой. А следом за восхищением пришло понимание: воина, лежащего перед ним, воистину следовало бояться.

Когда человек преодолевает человеческую природу на твоих глазах, это ужасает.

Углубившись в эту мысль, Фейд-Раута не сразу заметил бушующие трибуны. Они приветствовали его с полным самозабвением.

Фейд-Раута повернулся, поднял взгляд.

Кричали все, кроме барона, в глубокой задумчивости глядевшего на арену, взяв себя за подбородок. Граф и леди Фенринг молча смотрели на него, спрятав лица под улыбками.

Граф Фенринг обернулся к своей даме и промямлил:

– Ах-х-х-ум-м-м, перспективный, ум-м-м-м, молодой человек. Эх-м-м-м-ах, моя дорогая?

– Синаптические реакции его довольно быстры, – ответила она.

Барон глядел то на нее, то на графа, то на арену и думал: «Ну, если это кто-то из них сумел так подобраться к моему… – Ярость начинала вытеснять страх. – Главного надсмотрщика я велю сегодня же зажарить на медленном огне… И если в историю замешаны этот граф и его…»

До Фейд-Рауты из ложи не доносилось ни звука, все потонуло в топоте и криках над ареной:

– Голову! Голову! Голову! Голову!

Заметив, с каким выражением обернулся к нему Фейд-Раута, барон нахмурился. Плавным движением руки, с трудом одолев ярость, барон подал знак молодому человеку, стоявшему у простертого тела раба:

– Пусть мальчик получит голову. Он заслужил ее, разоблачив надсмотрщика.

Убедившись в его согласии, Фейд-Раута внутренне усмехнулся: «Они считают, что оказывают мне честь! Пусть теперь узнают, что я сам об этом думаю».